Текст книги "Последние сто дней рейха"

Автор книги: Джон Толанд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

На глазах Рузвельта выступили слезы и, садясь, он опустил голову, скрывая необычное для него проявление эмоций.

Джордж Маршалл пришел на доклад к президенту 2 февраля в начале двенадцатого. К ним присоединился адмирал флота Эрнст Кинг. Маршалл и Кинг были поражены, насколько президент выглядел бледным и осунувшимся. Не подозревавший о произведенном впечатлении, Рузвельт с интересом слушал их рассказ о неудачных встречах с британскими начальниками штабов и резкой реакции английских союзников на план форсирования Рейна войсками Брэдли.

Президент попросил принести карту и после тщательного ее изучения заметил, что хорошо знает эту местность, поскольку однажды проехал на велосипеде по сельским дорогам в районе Бонна и Франкфурта, и полностью одобряет план Эйзенхауэра. Маршалл и Кинг не хотели больше утомлять своего главнокомандующего и через полчаса ушли. Уже на катере, который доставлял их на берег, они не могли оправиться от впечатления, которое на них произвел внешний вид президента. Их лица выражали тревогу, но в присутствии команды они старались не показывать этого.

Незадолго до полудня Черчилль вместе с дочерью Сарой и в сопровождении Идена поднялся на борт «Куинси». На ленче премьер-министр, сам еще не совсем оправившийся от болезни, вел разговор, проявляя свой острый ум и блестящее ораторское искусство. Во время разговора Рузвельт упомянул, что Атлантическая хартия никогда не подписывалась Черчиллем и что он сам написал имя Черчилля на копии документа. Он также шутливо выразил надежду, что Черчилль поставит вторую подпись, сделав хартию настоящим документом. Черчилль также не без иронии заявил, что недавно перечитывал Декларацию независимости и с радостью обнаружил, что она была воплощена в хартию.

После ленча Иден сказал Стеттиниусу, что, по его мнению, президент выглядел более раскованным, чем на встрече в Квебеке осенью, но в дневнике записал: "… при взгляде на него создается впечатление, что он теряет силы". Стеттиниуса слова Идена не успокоили. Он все еще прекрасно помнил, как все тело и руки Рузвельта тряслись на инаугурации во время обращения к нации. Еще на ленче Рузвельт вскользь заметил, что спал ночью по десять часов во время поездки на Мальту, но так и не чувствовал себя выспавшимся.

В тот же день генерал-губернатор повез Рузвельта и его дочь на прогулку по пятидесятикилометровому острову. В заметках президента позднее отмечалось, что "погода в тот день была восхитительной". Отдохнувший после приятной прогулки, в шесть часов вечера в офицерской кают-компании Рузвельт встретился с Черчиллем и начальниками Объединенного штаба. Черчилль как обычно был лидером в разговоре, а Рузвельт больше утвердительно кивал головой, чем говорил. Спорный вопрос о стратегии на Западном фронте разрешился с удивительной легкостью, когда Черчилль с готовностью утвердил план Эйзенхауэра. Премьер-министр решил одну проблему, но тут же поставил другую, которой Маршалл уже давно опасался: он предложил назначить фельдмаршала Гарольда Александера, возглавлявшего силы союзников в Италии, заместителем Эйзенхауэра по наземным операциям. Американские начальники штабов сказали «нет». Черчилля это не испугало, и он предложил, чтобы Монтгомери командовал большей частью войск после форсирования Рейна. Американцы снова сказали «нет». Черчилль добродушно принял отказ, и встреча была отложена.

Маршалл ожидал доставки на берег, когда его вдруг позвали к Рузвельту, который сообщил ему, что Черчилль по-прежнему хочет, чтобы Александера назначили заместителем Эйзенхауэра. Маршалл категорически отказался дать свое согласие, и на этом разговор закончился.

И Идена, и Черчилля заботило, что Рузвельт избегает разговоров о политических вопросах, которые предстояло рассмотреть в Ялте, и небольшой ужин, организованный в тот вечер на борту «Куинси», был специально посвящен исправлению ситуации. Стеттиниус полагал, что на обеде "американский и британский подходы" по вопросам Польши, создания Организации Объединенных наций и отношения к Германии были уточнены, но Иден пребывал в мрачном настроении. Для него ни один из вопросов не был решен. В своем дневнике он написал: "Невозможно даже подойти к обсуждению вопроса. Я довольно резко поговорил с Гарри (Гопкинсом) об этом, когда он чуть позже присоединился к нам, сказав, что мы собирались на конференцию, которая будет иметь решающее значение, но до сих пор так и не решили, что мы будем обсуждать и как вести себя с Медведем, который наверняка подготовится к разговору".

Иден считал, что президент «непредсказуем», и вместе с Черчиллем они "чувствовали тревогу" по поводу того, что так и не получилось настоящих англоамериканских консультаций на высшем уровне.

После обеда Рузвельт и Черчилль поехали в аэропорт Лука, откуда им предстояло лететь на встречу со Сталиным. Премьер-министр поднялся на борт четырехмоторного «скаймастера» и сразу отправился спать. Президента, все еще в коляске, поставили на специальный подъемник и подняли в самолет, переоборудованный С-54. Рузвельт летел на этом самолете впервые. Президент не любил монотонности перелетов, а кроме того, считал, что самолет, построенный для его персонального пользования, – это ненужные расходы. Тем не менее он чувствовал бодрость и волнение. Впереди лежали новые приключения. Ему сказали, что самолет вылетает через несколько часов, и он также лег спать.

Была прохладная звездная ночь, когда 700 участников конференции сели в двадцать американских «скаймастеров» и пять британских «йорков». Атмосфера на затемненном аэродроме была напряженной после получения сообщения от американской разведки, согласно которому Гитлеру стало известно место встречи Большой Тройки. Тремя днями ранее проверочный полет подполковника Генри Т. Майерса едва не закончился трагедией. Приземлившись в аэропорту Саки на Крымском полуострове, Майерс обнаружил в корпусе самолета множество маленьких отверстий, оставленных огнем зениток. Либо попутный ветер занес его в небо над контролируемым немцами Критом, либо турецкие зенитчики приняли его самолет за немецкий.

В одиннадцать тридцать над Лукой пошел мелкий холодный дождь и первый самолет поднялся в воздух, чтобы преодолеть расстояние в 2000 км до Крыма. Вслед за ним через равные промежутки времени взлетели остальные самолеты. Согласно полетному плану летчики должны были лететь в течение трех с половиной часов на восток, а затем повернуть на девяносто градусов и лететь на север, чтобы обогнуть Крит. Президентский самолет взлетел около трех тридцати утра перед самолетом Черчилля. Скоро большой транспортный самолет с выключенными огнями исчез в дождливой мгле. Стих гул моторов, и на целых семь часов президент Соединенных Штатов исчез из поля зрения общественности. Всем пилотам было дано строгое указание поддерживать радиомолчание.

Первая половина полета прошла без происшествий, и над горами Греции шесть истребителей «лайтнинг» начали сопровождать С-54. Крылья всех семи самолетов стали покрываться льдом. Одному «лайтнингу» пришлось вернуться в Афины, из-за отказа одного двигателя. Люди из секретной службы были настолько обеспокоены обледенением, что даже подумали о том, чтобы разбудить президента и дать ему спасательный жилет, но опасность миновала, и после полудня летчик развернул самолет на девяносто градусов над радиопередатчиком рядом с аэропортом Саки – маневр, показывавший, что летит дружественный самолет.

В двенадцать десять самолет Рузвельта коснулся бетонированных блоков взлетно-посадочной полосы, больше похожей на выложенный плиткой пол, и остановился прямо на ее краю. Местность вокруг была пустынной, ровной и зловещей. Самолет вырулил на стоянку, и пассажиры увидели советских солдат в щегольской форме, стоявших по всему периметру летного поля с автоматами наизготовку. Отборный полк Красной Армии стал по стойке «смирно», и большой военный оркестр заиграл парадные марши. Комиссар иностранных дел Вячеслав Молотов, посол Гарриман и Стеттиниус поднялись на борт самолета поприветствовать президента и сообщить ему, что маршал Сталин в Крым еще не прибыл.

В двенадцать тридцать приземлился «скаймастер» премьер-министра Великобритании в сопровождении шести «лайтнингов». Черчилль подошел к самолету Рузвельта и подождал, пока каталку с президентом опустили на подъемнике, а затем начальник охраны Майкл Рейли усадил Рузвельта в американский джип, полученный русскими по ленд-лизу. Начальник почетного караула отдал рапорт двум западным лидерам, и оркестр заиграл американский гимн. Джип медленно двинулся мимо почетного караула, а Черчилль пошел рядом с торчащей изо рта двадцатисантиметровой сигарой, похожей на маленькую пушку.

Затем Рузвельт пересел в крытый автомобиль, чтобы ехать в Ялту, находившуюся от аэродрома в 115 км. На дороге не было никакого движения, и только вооруженная охрана в длинных, тяжелых, безупречно затянутых ремнями шинелях стояла вдоль обочины через каждые сто метров. На некоторых были надеты каракулевые папахи, на других – фуражки с ярко-зеленым, голубым или красным верхом. Каждый охранник брал "на караул", когда лимузин проходил мимо них. Анна Беттигер потянула отца за рукав. "Посмотри, – сказала она с изумлением. – Как много среди них женщин!" На перекрестках стояли девушки в форме, у каждой в руках красный и желтый флажки. Если дорога была безопасной, то девушка давала сигнал желтым флагом, затем засовывала оба флажка под мышку и лихо отдавала честь правой рукой. Все это произвело впечатление на американцев, и они теперь были уже более уверены в безопасности своего президента.

Первая половина пути тянулась по небольшим растянутым холмам без единого деревца, и покрытая снегом земля напоминала Великие американские равнины. Отличие заключалось в том, что местность была усеяна развороченными танками, сгоревшими домами, искореженными грузовиками и другими свидетельствами боев. После Симферополя, столицы Крыма, дорога стала петлять по горной гряде. Кавалькада машин спустилась на другую сторону и поехала мимо множества домов с участками в сторону Черного моря, затем повернула на юг, огибая побережье. Около шести часов вечера колонна автомобилей проехала Ялту и продолжила движение дальше на юг еще пять километров, пока наконец не оказалась у дворца «Ливадия», которому предстояло стать штаб-квартирой Рузвельта. Пятидесяти комнатный дворец из белого гранита, построенный в стиле ренессанса в 1911 году, возвышался над морем на высоте пятидесяти метров. От увиденного у Стеттиниуса захватило дух. Дворец напомнил ему некоторые места на тихоокеанском побережье.

После революции «Ливадия» стала санаторием для рабочих, больных туберкулезом. Немцы самым наглым образом ограбили дворец, сняв даже облицовку со стен. Они оставили после себя только две маленькие картины, грязь и паразитов. Последние десять дней под руководством Кэтрин Гарриман, дочери посла США, русские привезли во дворец мебель и другую обстановку из гостиницы «Метрополь» в Москве, а также доставили большую группу штукатуров, сантехников, электриков и маляров для ремонта разбитых окон, поврежденных стен и системы центрального отопления. Паразитами занялись не терпящие антисанитарии американцы и специалисты со вспомогательного корабля ВМФ США, стоящего в Севастополе.

Рузвельту были предоставлены апартаменты на втором этаже с маленькой столовой – когда-то в ней размещалась бильярдная царя. Маршаллу выделили императорскую спальню. Адмиралу Кингу достался будуар царицы, о чем его коллеги постоянно напоминали ему. Несмотря на всю эту роскошь, 216 членов американской делегации страдали от единственного недостатка – только у Рузвельта была своя ванная комната. Русские горничные входили в другие ванные комнаты без стука, чем доставляли немалое смущение американским мужчинам.

Накануне конференции, призванной решить судьбу гитлеровской Германии, сами нацисты все еще судили людей, ранее пытавшихся покончить с третьим рейхом. Народный суд уже осудил сотни людей, обвиненных в соучастии в преступлении – в покушении 20 июля на Гитлера. Среди них был Карл Герделер, бывший обер-бургомистр Лейпцига. Именно он написал тайное письмо немецким генералам в 1943 году: "… Будет большой ошибкой думать, что моральные силы немецкого народа истощены; факт заключается в том, что их преднамеренно ослабили. Единственной надеждой на спасение остается развеять атмосферу секретности и террора, восстановить справедливость и сформировать хорошее правительство, таким образом расчистив дорогу для великого духовного возрождения. Мы должны быть непоколебимы в нашей вере, что немецкий народ захочет справедливости, честности и правдивости в будущем, как это было в прошлом. И так же, как в прошлом, кучка выродков, которые не пожелают этого, должны находиться под контролем законной власти государства.

Практическим решением будет реализация условия, пусть даже на двадцать четыре часа, когда можно будет сказать правду, восстановить уверенность в то, что справедливость и законное правительство снова восторжествуют".

3 февраля судебные разбирательства в Народном суде под председательством Роланда Фрейслера шли как обычно. Он был проницательным человеком, острым на язык и талантливым оратором. В молодости он был горячим сторонником большевизма – Гитлер называл его "наш Вышинский", и последние шесть месяцев он полностью соответствовал этому определению. Выступая в роли прокурора и судьи, он высмеивал, нападал, угрожал, а когда это не действовало, то кричал на подсудимых во всю мощь легких. Его пронзительный голос был слышен во всех коридорах, когда он набрасывался с обвинениями на Эвальда фон Клейста-Шменцина. Клейст хладнокровно с гордостью признал, что он всегда боролся с Гитлером и национал-социализмом. Остальные заключенные на скамье подсудимых слушали и надеялись, что когда дойдет очередь и до них, то они будут вести себя с таким же достоинством. Сбитый с толку ответами Клейста, Фрейслер вдруг бросил его дело и возобновил суд над Фабианом фон Шлабрендорфом, молодым офицером штаба и бывшим юристом. Он был не только одним из участников заговора 20 июля, но именно он в 1943 году заложил бомбу с часовым механизмом в самолет Гитлера, которая, однако, не взорвалась. После ареста к Шлабрендорфу применялись различные пытки, но и ими не удалось вырвать из него признание и имена сообщников. Его избивали тяжелыми дубинками, загоняли иголки под ногти, его ноги прокалывали заточенными как иглы гвоздями, закрепленными на цилиндре винтового механизма.

Фрейслер начал размахивать папкой с доказательствами вины Шлабрендорфа и кричать: "Ты предатель!". Затем вдруг неожиданно раздался сигнал воздушной тревоги, и заседание было отложено. Заключенным надели кандалы на ноги и руки и повели в то же убежище, в котором укрывался и Фрейслер. Где-то на высоте семи с половиной километров почти 1000 "летающих крепостей" из 8-й воздушной армии США начали сбрасывать бомбы. Шлабрендорф услышал оглушающий удар и не сомневался, что наступил "конец света". После того как осела пыль, он увидел, как судебного представителя и Фрейслера осветил мощный луч фонарика. Позвали врача, но Фрейслер был уже мертв. Когда Шлабрендорф увидел безжизненное тело Фрейслера, все еще сжимавшего папку с материалами, свидетельствующими против него, то он почувствовал горькую радость триумфа. Он сказал себе: "Чудесен путь, избираемый богом. Я был обвиняемым, а он судьей. Теперь он мертв, а я жив".

Гестаповцы увели Шлабрендорфа, Клейста и еще одного обвиняемого из подвала, посадили в маленькую машину и перевезли в тюрьму гестапо. Солнце давно взошло, но небо было темным от дыма и падающего пепла. Повсюду горели дома. Горело даже здание гестапо на улице Принц-Альбрехтштрассе, 9, куда направлялись заключенные. Однако бомбоубежище получило незначительные повреждения, и когда Шлабрендорф проходил мимо другого заключенного, адмирала Вильгельма Канариса, бывшего главы абвера и давнего заговорщика против Гитлера, он закричал: "Фрейслер мертв!".

Хорошую новость передали другим заключенным: генералу Францу Хальдеру, бывшему начальнику штаба сухопутных сил, военному прокурору Карлу Саку и другим. Если бы повезло, союзники могли освободить их еще до начала следующего процесса.

Во дворце «Ливадия» Рузвельт, никогда не веривший в существование организованного немецкого подполья, провел беспокойную ночь, готовясь к открытию конференции. На следующее утро он вышел на залитый солнцем балкон с видом на море, где встретился с военными советниками для последнего короткого совещания перед первой встречей Большой Тройки, намеченной на тот же день. Адмирал Уильям Лейхи[11]11
  11 Лейхи (Леги) Уильям Дэниел – адмирал флота, дипломат. Во время второй мировой войны начальник штаба, главнокомандующий Вооруженными силами США, председатель Комитета начальников штабов (прим. ред.).


[Закрыть] сказал, что все сходились на том, что Эйзенхауэру следует разрешить непосредственный контакт с советским Генеральным штабом, и Маршалл подчеркнул, что контакты через Объединенный штаб, как на том настаивали британцы, непрактичны – слишком много времени это занимает, а русские находятся уже в шестидесяти километрах от Берлина.

Члены Объединенного комитета начальников штабов уже собирались уйти, когда посол Гарриман и Стеттиниус вышли на балкон с тремя чиновниками из госдепартамента: Фриманом Мэттьюсом,[12]12
  12 Мэттьюс Ф. – американский политический деятель. В 1944 г. Занимал пост директора Европейского отдела Госдепартамента США (прим. ред.).


[Закрыть] Чарльзом Боуленом[13]13
  13 Боулен, Чарльз Юстис – дипломат. Личный переводчик Ф. Д. Рузвельта на Ялтинской конференции 1945 г. В 1953 – 1957 гг. посол США в СССР (прим. ред.).


[Закрыть] и Элджером Хиссом.[14]14
  14 Хисс, Элджер – американский гос. деятель и дипломат. Первый (временный) Генеральный секретарь ООН в 1945 г. Во времена «охоты на ведьм» был обвинен в передаче секретных документов агентам КГБ. Обвинение осталось недоказанным, и на повторном процессе Э. Хисс был приговорен к 5-ти годам тюремного заключения за «дачу ложных показаний» (прим. ред.).


[Закрыть] Стеттиниус попросил начальников штабов остаться и выслушать позицию госдепартамента. Стеттиниус, не раз получавший советы от Мэттьюса, перечислил вопросы, которые следовало рассмотреть Большой Тройке. Главными среди них были Польша, создание ООН, вопрос устройства послевоенной Германии и разрешение противоречий между китайским правительством и коммунистами. Единственным, кто не принимал участия в дискуссии, был Хисс.[15]15
  15 Позднее многими считалось, что Хисс, будучи русским шпионом, убедил Рузвельта сделать Сталину уступки в Ялте. Отсутствуют какие-либо доказательства того, что на конференции он давал такой его советникам (прим. автора).


[Закрыть] Президент согласился с делегацией, что не следует признавать прокоммунистическое правительство в Люблине, и попросил подготовить документ, который он мог бы передать Черчиллю и Сталину.

Сталин прибыл в свою резиденцию в то же утро после долгой и утомительной поездки из Москвы на поезде. В три часа, по пути на первое пленарное заседание в «Ливадии», он заехал во дворец Воронцова, чтобы отдать дань уважения Черчиллю. Сталин выразил оптимизм по поводу хода войны: у Германии не хватает хлеба и угля, а транспортная система основательно нарушена.

"Что вы будете делать, если Гитлер двинется на юг, к Дрездену, например?" – спросил Черчилль. "Мы пойдем вслед за ним", – ответил спокойно Сталин и добавил, что Одер более не является препятствием. Более того, Гитлер разогнал всех лучших генералов, за исключением Гудериана, и вообще он – «авантюрист». Нацисты проявили глупость, оставив одиннадцать бронетанковых дивизий вокруг Будапешта. Неужели они не понимают, что Германия более не является мировой державой и не в состоянии держать свои силы повсюду? "Они это поймут, – заметил мрачно советский лидер, – но будет слишком поздно".

Сталин извинился и поехал в «Ливадию» в большом черном «паккарде» с Молотовым и переводчиком, собираясь заехать с визитом вежливости к Рузвельту. В 16. 15, за сорок пять минут до открытия конференции, Рузвельт их принял в кабинете. Кроме Рузвельта там находился только Боулен, довольно бегло говоривший по-русски. Поблагодарив Сталина за усилия по созданию обстановки комфорта и удобства, Рузвельт шутливо заметил, что во время морского путешествия американцы заключали пари: дойдут ли русские до Берлина раньше, чем американцы до Манилы? Сталин подтвердил, что американцы, вероятно, достигнут своей цели раньше, поскольку "в данный момент за Одер идут тяжелые бои".

Рузвельт рассказал Сталину о своих впечатлениях от поездки по Крыму и сказал, что поражен масштабами разрушений и это сделало его "более кровожадным" по отношению к немцам, чем еще год назад. Сталин ответил, что все стали более кровожадными по отношению к Германии, но разрушения в Крыму не идут ни в какое сравнение с тем, что фашисты натворили на Украине. "Немцы – дикари и ненавидят садистской ненавистью творческий труд людей".

Кратко обсудив военную обстановку, Рузвельт спросил Сталина, как тот поладил с генералом де Голлем на декабрьской встрече в Москве.

"Я не считаю де Голля очень сложным человеком, – ответил Сталин. – Но я считаю, что он нереалистичен в том смысле, что Франция сделала небольшой вклад в войне и тем не менее требует одинаковых прав с американцами, британцами и русскими, которые вынесли основное бремя войны".

Рузвельт, которому не нравился французский лидер и которого он считал просто политически досадной необходимостью, с улыбкой заметил, что в Касабланке де Голль сравнивал себя с Жанной д'Арк. Сталину настолько понравился этот анекдот, что он немного посмеялся. Если с Черчиллем он был подчеркнуто вежливым, то с президентом всегда держался тепло. Действительно, они оба настолько хорошо ладили друг с другом, что начали обмениваться доверительной информацией. Рузвельт проинформировал Сталина о недавних слухах, будто Франция не планирует сразу же аннексировать территорию Германии, но хочет отдать ее под международный контроль. Сталин покачал головой и повторил то, что де Голль сказал ему в Москве: Рейн естественная граница Франции, и он хочет, чтобы французские войска находились там постоянно.

Такой обмен мнениями подвигнул Рузвельта на ответную доверительность, и он заметил, что собирается сказать нечто такое, чего не сказал бы Черчиллю: после войны Британия хочет от Франции размещения 200 тысяч французских солдат на восточной границе. Эта сила сможет сдержать любую агрессию со стороны Германии, пока Британия подготовит свою собственную армию. "Британцы странные люди, – сказал он загадочно, – они хотят испечь пирог и сами его съесть".

Сталин очень внимательно слушал откровенный рассказ Рузвельта о том, сколько проблем у него с британцами по вопросу об оккупационных зонах Германии. "Вы считаете, что Франция должна иметь оккупационную зону?" спросил Сталин. "Это было бы неплохой идеей, – ответил Рузвельт и добавил: – Но только из чувства доброты".

"Это может быть единственной причиной для выделения им зоны", – твердо сказал Сталин. Молотов, который до этого момента молчал, вторил Сталину с такой же твердостью. Он был бесстрастным, флегматичным дипломатом, которому Рузвельт дал кличку "каменная задница", поскольку тот мог сидеть за столом переговоров сколько угодно времени, снова и снова возвращаясь к одному вопросу.

Президент заметил, что до начала конференции остается три минуты, и предложил пройти в соседнюю комнату, которая была конференц-залом и где уже собирались высшие военные чины Большой Тройки. Он предпочитал, чтобы его прибытие видело как можно меньше людей. Рузвельт сидел на маленьком стуле на колесиках, и его так и вкатили в огромную комнату, которую в былые времена царь использовал в качестве зала для приемов. Оказавшись у большого круглого стола, Рузвельт поднялся на руках, пересев в кресло. Боулен сел рядом в качестве личного переводчика.

Военные фотографы защелкали фотоаппаратами, снимая Сталина, Черчилля, Стеттиниуса, Идена, Молотова, Маршалла, Брука и других военных и политических деятелей, а также переводчиков, которые стали занимать места за столом. Советники пододвигали стулья, садясь за спинами своих шефов. В общей сложности за столом находилось десять американцев, восемь британцев и десять русских, готовых начать судьбоносную конференцию. Чувство значительности события охватило их всех. Кто-то нервно кашлял, кто-то прокашливался.

Сталин открыл встречу, предложив Рузвельту сделать несколько вступительных замечаний, как он делал это в Тегеране. Американцы, видевшие Сталина впервые, были удивлены его маленьким ростом – всего лишь метр шестьдесят пять – и очень приветливой манерой разговора.

Рузвельт поблагодарил Сталина и продолжил, сказав, что люди, которых он представляет, прежде всего желают мира и скорейшего окончания войны. Поскольку теперь участники добились большего взаимопонимания, чем в прошлом, то президент предложил проводить переговоры в неофициальной атмосфере, когда каждый сможет свободно и открыто высказаться. Он предложил обсудить вначале военные вопросы, "особенно те, которые касаются самого важного фронта – Восточного".

Генерал-полковник Алексей Антонов, заместитель начальника советского Генерального штаба, сделал доклад о развитии нового наступления, за которым последовало краткое изложение обстановки на Западном фронте, с которым выступил Маршалл. Затем Сталин прервал его, сказав, что у Красной Армии в Польше 180 дивизий против 80 немецких. Превосходство в артиллерии четырехкратное. На направлении главного удара было сосредоточено 9000 советских танков и 9000 самолетов. Сталин закончил, спросив, какие у союзников имеются пожелания касательно Красной Армии.

Черчилль также выступал не соблюдая формальностей, выразив благодарность правительств Англии и Америки за мощное и успешное наступление Красной Армии, попросив дальше продолжать его.

"Нынешнее наступление стало возможным не благодаря пожеланиям союзников", – не без раздражения заметил Сталин и подчеркнул, что Советский Союз не был связан в Тегеране никакими обязательствами по зимнему наступлению. "Я упоминаю об этом для того, чтобы подчеркнуть высокий дух советского руководства, которое не только выполнило формальные обязательства, но пошло еще дальше и выполнило то, что оно считало своим моральным долгом перед союзниками". По личной просьбе Черчилля Красная Армия начала грандиозное наступление раньше запланированного срока с тем, чтобы отвлечь силы немцев от Арденнского сражения. Что же касается продолжения наступления, заверил Сталин, то Красная Армия останавливаться не будет, если позволит погода и дорожные условия.

Рузвельт призвал к откровенному разговору, и он его получил. Он быстро сделал несколько примиряющих замечаний, и в разговор вступил Черчилль, который выразил полную уверенность в том, что Красная Армия продолжит наступление, когда это будет возможно.

Общий тон первого пленарного заседания, как записал Стеттиниус в своем дневнике, "был в наивысшей степени пронизан духом взаимопонимания", и когда без десяти минут семь был объявлен перерыв, среди участников царила дружественная атмосфера. Несколько мгновений спустя появились два сотрудника НКВД, так как охранник Сталина потерял его из виду. Они начали рыскать по коридорам в его поисках, подняв небольшую панику, но тут Сталин спокойно вышел из умывальной комнаты.

Первый день работы закончился официальным ужином в «Ливадии», который давал Рузвельт для своих двух коллег, министров иностранных дел и нескольких ключевых политических советников, в общей сложности на 14 человек. На ужине подавались смешанные русские и американские блюда: икра, осетр и советское шампанское, жареные куры по-южному, овощи и пирог с мясом. Поднимались десятки тостов, и Стеттиниус заметил, что после того, как Сталин пригубил водку из своей рюмки, он украдкой начал добавлять туда воду. Наблюдательный Стеттиниус, который детально записывал все, что происходило на конференции, также заметил, что маршал предпочитает курить американский табак.

Когда Молотов поднял тост за здоровье Стеттиниуса и выразил надежду увидеть его в Москве, Рузвельт пошутил: "Вы считаете, что Эд будет вести себя в Москве так, как Молотов вел себя в Нью-Йорке?", имея в виду, что тот весело провел там время.

"Он (Стеттиниус) может приехать в Москву инкогнито", – заметил Сталин.

Добродушное подшучивание продолжалось и стало еще более свободным. Рузвельт наконец сказал Сталину: "Я хочу вам кое в чем признаться. Премьер-министр и я вот уже два года обмениваемся телеграммами, и у нас есть выражение, которое мы используем, когда речь идет о вас: "дядюшка Джо".

Сталин, явно скрывая раздражение, холодно спросил, что имеет в виду президент. Американцы не понимали слов, но тон голоса Сталина не вызывал сомнений, а пауза, необходимая для перевода, сделала ситуацию еще более неловкой. Наконец Рузвельт пояснил, что это они так ласково его называют, и попросил подать еще шампанского.

"Не пора ли домой?" – спросил Сталин. "О, нет-нет!" – ответил Рузвельт. Маршал холодно заметил, что ему нужно еще решать военные вопросы. Джеймс Бирнс, начальник Департамента мобилизации США,[16]16
  16 Джеймс Бирнс в 1945 – 1947 гг. занимал должность госсекретаря США (прим. ред.).


[Закрыть] попытался исправить ситуацию. «В конце концов, вы ведь говорите „дядя Сэм“, почему же „дядя Джо“ плохо звучит?»

Молотов, приняв на себя необычную роль миротворца, повернулся к ним и рассмеялся. "Не вводите себя в заблуждение. Маршал просто морочит вам голову. Нам уже давно это известно. Вся Россия знает, что вы зовете его "дядюшка Джо".

Тем не менее было неясно, обиделся ли Сталин или просто делал вид, но все-таки пообещал остаться до десяти тридцати. Черчилль, мастер разрешения трудных ситуаций, предложил выпить за историческую встречу. Весь мир обратил на них взоры, сказал он, и если им удастся добиться успеха, то всех ожидает сто лет мира, а Большой Тройке предстоит сохранять этот мир.

Тост, а возможно и его своевременность, вызвал ответный шаг со стороны Сталина. Он поднял бокал и заявил, что Большая Тройка взяла на себя основное бремя войны и освободила маленькие державы от немецкого господства. Некоторые из освобожденных стран, с сарказмом заметил он, склонны считать, что три великие державы были обязаны проливать свою кровь, освобождая их. "Теперь они ругают великие державы за то, что те не принимают во внимание права маленьких держав". Сталин заверил, что готов присоединиться к Америке и Британии в деле защиты этих прав. "Но, – добавил он, – я никогда не соглашусь на то, чтобы действия великих держав обсуждались маленькими державами".

На какое-то время Сталин и Черчилль разделяли общую точку зрения, в то время как Рузвельт был аутсайдером. "Проблема взаимодействия с маленькими державами не так проста", – сказал он. – У нас, например, в Америке, много поляков, которые живо заинтересованы в будущем Польши".

"Но из ваших семи миллионов поляков голосуют только семь тысяч, – едко возразил Сталин. – Я видел цифры и знаю, что я прав".

Рузвельт был слишком вежлив, чтобы сказать, что эти сведения до смешного неточны, и Черчилль, в очевидной попытке сменить тему разговора, поднял тост за пролетарские массы всего мира. Но этот тост только дал толчок оживленной дискуссии о праве людей на самоуправление. "Хотя меня часто шельмуют как реакционера, я единственный представитель, которого могут вышвырнуть из кабинета в результате всеобщего голосования моего народа", – сказал премьер-министр. – Лично я горжусь такой возможностью". Когда Сталин упрекнул Черчилля в том, что тот, похоже, боится выборов, Черчилль ответил: "Я не только не боюсь их, но и горжусь правом британского народа менять свое правительство в любое время".