Текст книги "Ползущие"

Автор книги: Джон Ширли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Джон Ширли
ПОЛЗУЩИЕ

Посвящается Полу Мавридесу.

Все будет!

И сказал другой: «Позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего».

И ответил Иисус: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов».

1.

Есть люди, которым не суждено оставаться в этом мире надолго. И в глубине души они это сами знают. Есть среди них слабые, живущие в вечном сомнении; есть другие, что впадают в противоположную крайность – бесшабашное безрассудство. Третьи – как Рей Берджесс…

… которому было только двадцать семь лет в ту ночь, в одной засекреченной лаборатории в штате Невада…

Так вот, эти третьи просто обречены оказаться не в том месте и не в тот момент. Как будто смерть знает, кто будет той антилопой, которая слишком далеко отбилась от стада.

Как раз сейчас Рей согнулся за перевернутым металлическим столом в комнате отдыха. Ножки стола из нержавейки торчали в направлении двери. Свет в лаборатории еще горел, но где-то там, за дверями, а здесь Рей сидел почти в темноте, скрючившись у автомата с прохладительными напитками. Автомат периодически взревывал и чем-то булькал, и от этого звука Рей каждый раз вздрагивал. Полоска света сочилась из слегка приоткрытой двери, к ней добавлялось мягкое мерцание автомата.

Рей закусил зубами большой палец правой руки, и каждый раз, когда раздавалось металлическое позвякивание или шум из соседней комнаты, он едва сдерживался, чтобы не закричать. Ноготь на пальце был изуродован и сорван. Скоро начнет капать кровь.

Он попытался разглядеть светящийся циферблат часов, но мешали очки: толстые линзы от близорукости не давали рассмотреть слишком близко расположенные предметы. А шевелиться, чтобы приподнять очки, он не хотел. Боялся, что если двинется, то перевернет стол, поднимет шум… Кажется, на часах 9:10?

Если действительно сейчас десять минут десятого, то он сидит здесь, скрючившись, уже больше двух часов.

За эти два часа Ахмед должен был уже умереть от потери крови.

Может быть, его тело прилипло к полу в загустевшей лужице.

Рей представил себе пленку на луже крови Ахмеда, словно пенку на остывающем какао. Ахмед ему нравился: у этого маленького человечка было, развитое чувство юмора, уравновешенное доверчивым оптимизмом. А ведь он, может быть, еще жив…

Если бы только я мог выбраться, позвать кого-нибудь ему на помощь…

Вряд ли выйдет. Чертовы гады наверняка перерезали телефонные провода прямо у коробки. К тому же они могли уже захватить и провода – как-нибудь пронизать их своей плотью.

Ему ни за что не добраться до телефона в холле. А благодаря Светлым Головам, как называл их Ахмед, из отдела безопасности, в лаборатории-23 не полагалось иметь сотовых телефонов. Никакого смысла в этом не было, а вот теперь из-за отсутствия сотовых телефонов им с Ахмедом приходится погибать.

Доверчивый, оптимистичный Ахмед…

Ахмед истекает кровью, если уже не умер, а я…

С другой стороны, смерть Ахмеда может показаться милосердной, если вспомнить судьбу Кью Кима. Ким попался, потому что именно он открыл емкость с культурой. Именно Ким обнаружил, что они привели в негодность защитные цепи в лаборатории.

Выбросы разорвали тело Кима на пять частей, чтобы использовать столько мышечных групп, сколько могли освоить. То есть ноги Кима начали дергаться и действовать сами по себе, отдельно от туловища, как змеи, вылупляющиеся из яйца. Потом уже все конечности поползли по комнате. Туловище, на котором еще держалась голова, поползло в противоположном направлении.

Ахмед упал у перестроенного тела Кью, а новые челюсти Кью впились ему в бок и часто-часто захлопали – щелк-щелк-щелк-щелк, – как электрическая газонокосилка. Ахмед сдернул стерилизатор и обрушил его на голову Кью… и разбил ее. Окровавленная голова Кью раскололась с отвратительным хрустом.

Но тело Кью не было мертвым. Берджесс до сих пор слышал, как оно дергается под массивным металлическим бюро в соседней комнате.

Ахмед быстро терял кровь, а когда ее вытекло много, потерял и сознание. Конечности Кью, не имея глаз, были для этих тварей практически бесполезны. Выбросы продолжали – ха-ха! – экспериментировать. Оставили в покое части тела Кью и взялись за какой-то другой вид «взаимосвязанной общей е-перестройки». Термин придумали парни из Пентагона. Молодцы, что еще скажешь…

В соседней лаборатории что-то щелкнуло, и Берджесс сильнее впился себе в палец, ощутив привкус крови. В который раз он сказал себе, что надо продержаться до утра, сидеть тихо, как мышь. У доктора Санга дневная смена в лаборатории. Он поднимет тревогу; возможно, аварийная команда сумеет найти частоту, или запустит процесс разложения, или еще что-нибудь…

Или они его просто бросят? Ахмед говорил, что при некоторых обстоятельствах институт могут просто разбомбить. Как будто здесь лаборатория биологического оружия. Конечно, здесь почти и была такая лаборатория. Но все же не совсем такая. Здесь не создавались ни вирусы, ни бактерии.

Ему захотелось в туалет. Плохо дело. Сможет он потерпеть? Или помочиться на пол так, чтобы выбросы не услышали? Насколько у них развито обоняние?

Он выбрал неверную дорогу в жизни. Фатально неверную. Поступил на работу в институт. Только теперь он это понял. И нет у него оправданий. Каждый сотрудник Института Перспективных Исследований Агентства Национальной Безопасности знал, что раз ты оказался здесь, то уже отсюда никуда не денешься.

Здесь нельзя просто сказать: я решил заняться чем-нибудь другим. А если ты думаешь, что тому китайцу из «Лоренс Ливермор» просто не повезло, попробуй уволиться из института. Сразу окажешься «вражеским агентом».

И нельзя сказать, что никто ничего не знал. Всегда были слухи. Неприятности начались еще до Берджесса. Инфекции не раз выходили из-под контроля. Существовали лаборатории-21 и 22, они занимались той же проблемой, и обе сейчас на карантине. Однако считалось, что новые правила вполне обеспечивают безопасность. У них это называлось «целостность микроутробы». Берджесс продемонстрировал особый дар к работе на туннельном электронном микроскопе, и ему предложили зарплату в двести тысяч долларов в год – для начала. Он в ней нуждался и в тот момент считал, что все правильно.

Но и тогда он знал. Всегда знал, что жизнь преподнесет ему именно это. С уверенностью знал с тех самых пор, как мать связалась с этой дурацкой сектой Христиан Конца Света. Секта втянула ее в себя без остатка, как поглощают друг друга взаимно встроенные компьютерные программы. На его глазах она уехала с этими странными людьми: тощими, недокормленными, сухо улыбающимися типами в строгих дешевых костюмах. Отец не хотел иметь с ними никаких дел, а потому Рей знал, что он ее больше не увидит.

А вот теперь ему стало совсем невмоготу – надо в туалет.

Прищурившись, он всмотрелся в циферблат часов. Они – почти наверняка – показывали 9: 12. Время… просто ползло, вот что оно делало! Выбросы действуют очень методично, и скоро они явятся и сюда. Сейчас они, должно быть, разделили все на сектора и выполняют свои задания. И явятся в соответствующий ситуации момент.

Возьми себя в руки, парень. Еще есть надежда. Институт соберет спасательную команду. Они тебя выручат. В любую секунду они могут быть здесь.

Кажется, дверь комнаты отдыха слегка колыхнулась внутрь?

Вроде бы клин света, сочащийся из лаборатории в темноту, стал чуть-чуть шире?

Неужели нечто заглядывает внутрь, ищет его?

Дверь комнаты приоткрылась еще на сантиметр или два. Не так, как заглядывает человек. Не так, как должны войти спасатели.

Берджесс молился, чтобы это не стало включать свет. Он знал, что не сможет сдержать крик, если увидит… А если он вскрикнет, они будут знать, что он здесь.

Ни за что больше не стану веселиться с Белиндой. Она замужем, у нее маленький ребенок. Больше не буду.

И, клянусь, поеду навещу отца. Я все знаю, ему осталось жить не больше года, а я никогда к нему не езжу. Но я поеду, обязательно поеду и повидаюсь с ним.

Лишь бы это не включило свет.

От двери донеслось позвякивание и какое-то глухое бормотание.

И вспыхнул свет. Ему ничего не оставалось, как только выглянуть из-за стола.

И Берджесс коротко вскрикнул, мимоходом отмечая, что штаны стали мокрыми.

Они содрали всю кожу с черепа Ахмеда, чтобы использовать ее для какого-то другого дела. Но глаза они оставили. Тут уж не ошибешься – большие карие глаза Ахмеда.

Череп раскачивался на блестящем металлическом шесте – импровизированном позвоночнике. Голова медленно, как перископ, поворачивалась вокруг и встретилась глазами с Берджессом. И чудовищное создание поползло в его сторону.

В некоторых людей выбросы забирались внутрь и перестраивали их, как Кью. Других просто использовали… на запчасти.

Он почти умер, когда голова легко соскочила с плеч.

А ведь это доказывает – не так ли? – что смерть иногда бывает милосердна.

Майор Генри Стэннер, представитель разведки в НАСА, высунулся из дверцы, почти повиснув на высоте восьмисот футов над расстилавшейся внизу пустыней. Покрутил кольцо на бинокле, чтобы смягчить нестерпимый солнечный свет, и теперь в пятне голубоватого фильтра четко обозначились громадные валуны и маленькие деревца. Ветер доносил резкий запах шалфея, мягкий аромат цветущих кактусов. И – вроде бы – чуть ощутимый дух разложения. Может, отбился от стада чей-то бычок и сдох в пустыне? Много чего может быть…

Разглядывая с воздуха двадцать третью лабораторию, майор Стэннер сказал:

– Думаю, зажигательные бомбы – то что надо, если применить высокотемпературную смесь, может, что-нибудь на магниевой основе. В «Инструкции по очистке» говорится то же самое. – Ему приходилось напрягать связки, чтобы перекричать шум двигателя и вой лопастей пропеллера. Облетая территорию института, «Черный ястреб» слегка наклонился набок. Майор сдвинул вниз защитные очки, покачал головой и добавил: – Так что можно обойтись и без атомной бомбы.

– Мы вообще-то думали о тактической бомбе, – откидываясь на ремнях, возразил Бентуотерс, крупный рыхлый блондин с бледным лицом и водянистыми голубыми глазами. Его явно тошнило. Бентуотерс был из тех, кто отдает распоряжения по телефону, а не носится над местами событий на военных вертолетах. – Или термобарическую бомбу, даже парочку… Точечно…

Бентуотерс работал в Агентстве национальной безопасности – АНБ. Теоретически говоря, он был гражданским лицом, но постоянно сотрудничал с военными учеными. Бледно-зеленый оттенок кожи вконец укачавшегося человека куда больше соответствовал его состоянию, чем пустынная полевая форма парашютистов, в которую он облачился перед полетом.

Вертолет еще раз резко развернулся, и пустыня внизу завертелась, как диск патефона.

Вытянув шею в открытую дверь, Бентуотерс выглянул, посмотрел вниз, моргнул и быстро вернулся к прежнему положению.

Стэннер спросил:

– Лаборатория хорошо защищена?

Бентуотерс нахмурился и показал на уши. Стэннер повторил вопрос громче. Собеседник закивал с преувеличенной силой.

– Мы из кожи вон лезли, чтобы все было как надо. Между лабораторией и внешним входом три стены. Выдержат землетрясение. Потом мастерские. Кроме того, там предусмотрены места для размещения бомбовых зарядов.

– О'кей. Думаете, они все это теперь уничтожат?

– Имеете в виду институт? – Бентуотерс нахмурился и покачал головой.

Разворачиваясь, вертолет снова наклонился, его затрясло, инерция навалилась на обоих пассажиров, Стэннер ухватился за стойку, Бентуотерс – за живот. Следующую фразу он, казалось, выдавил из себя лишь для того, чтобы справиться с тошнотой или хоть на минуту забыть о ней.

– Есть… новый план. Пусть, мол, развиваются сами по себе, надо только полностью исключить риск распространения.

– Исключить риск? Полностью? Такого зверя на свете нет.

Бентуотерс продолжал:

– Они планируют…

Но голос его слабел, и шум вертолета заглушил последующие слова.

– Что?

Бентуотерс пожал плечами.

– На самом деле вам лучше не знать подробностей без особого распоряжения. – И он вытер губы тыльной стороной ладони. – Давайте-ка возвращаться на базу.

Стэннер кивнул, вытянул шею, чтобы встретиться взглядом с пилотом, и подал рукой условный знак: «возвращаемся». Вертолет опять развернулся над пустыней Невада и двинулся к базе военно-воздушных сил.

Что задумали у нас в департаменте? – с раздражением думал Стэннер. – Почему у меня возникает какое-то странное чувство? Как я сам отношусь к этим ребятам? Например, вот к Бентуотерсу?

И тут он все понял. Мурашки побежали у него по спине.

Он много раз в жизни встречал подобных людей и, общаясь с ними, всегда испытывал это чувство. Еще когда был ребенком. Это люди, которые всегда лгут. Даже если во лжи нет никакой необходимости.

Как он сам дошел до такого – работает на них, подчиняется им?

Стэннер пожал плечами – бывало и хуже. Например, операция ЦРУ в Индонезии… Он-то всего-навсего предоставил им данные спутниковой разведки. А уж что они с ними сделали…

И если честно, то была ли та история действительно хуже нынешней?

Что может быть хуже картин, которые им продемонстрировала камера в лаборатории 23? Или хуже того, что этот младенец Берджесс был жив и, скрючившись в три погибели, надеялся на помощь, а они, спасатели, специально выжидали, пока он умрет, и только тогда ворвались в помещение? Но что тут сделаешь? Даже если Берджесс не подвергся инфицированию, психическая травма могла быть настолько сильна, что он мог не выдержать и обратиться к средствам массовой информации. Вот они и позволили этим тварям снести ему голову, как полевому цветку.

Стэннеру показалось, что он снова слышит голос отца, как было всегда, когда он считал, что отступает от своего долга.

– Выполняй задачу, сопляк, – говорил старый офицер морской пехоты. – Твое дело – выполнять задачу.

Стэннер прикрыл боковую дверцу, снял ремни, подошел к Бентуотерсу, который раскачивался как пьяный при каждом повороте вертолета. Ухватившись за стропу, Стэннер наклонился к собеседнику – впрочем, весьма неохотно, – чтобы можно было поговорить без крика. Чтобы не слышал пилот.

– После того, что мы видели на пленках, вы действительно собираетесь продолжать? Надеетесь на авось?

Бентуотерс облизал губы.

– Люди гибнут при испытаниях каждого нового образца истребителей, – проговорил он, глядя в иллюминатор, хотя смотреть там было абсолютно не на что. – Астронавты гибнут в проектах НАСА. Ребята из ЦРУ мрут как мухи, добывая крохи сведений. Этот проект может изменить все. Все. Дать нам оружие, которое никогда не сумеют создать Плохие Парни. Китайцы приближаются к ядерному паритету. У арабских фундаменталистов тоже скоро к нему подойдут. Нужны новые методы.

Стэннер вернулся на место. Он не стал выкладывать свои мысли.

Когда это кончится?

2.

Почти через три года…

30 сентября

Чудесный осенний день. Пахнет сосновой смолой, нагретым на солнце баскетбольным мячом…

Адэр Левертон подхватила мяч с дорожки – теплый бок приятно ласкал ладошку – и швырнула его в кольцо на переносном щите, которое было, пожалуй, все же далековато. Ее мама появилась в открытых дверях гаража с цветочным горшком в руках. Отец поднял глаза от верстака, где он возился с фильтром коробки передач. Оба помедлили, наблюдая за Адэр. Мяч стукнулся о щит, потом о кольцо, пару раз крутанулся и отскочил.

Мама поставила горшочек и, подхватив мяч на лету, воскликнула:

– Адэр, я же тебя учила! А ты бросаешь двумя руками, как маленькая. – И она подпрыгнула, направляя мяч к корзине правой рукой. Адэр поймала мяч, когда он проскользнул в корзину, а мама снова подпрыгнула и ловко выхватила его почти у нее из рук. Отец смотрел, улыбаясь, как всегда, уголком рта.

Мама всего полчаса как вернулась с субботней тренировки из спортивного клуба для девочек. Тренерский свисток еще болтался на длинном шнурке у нее на шее и подскакивал при каждом движении. Она не успела переодеться и осталась в бежевых шортах, белой рубашке и белых теннисных туфлях. В узких чертах лица было что-то оленье, длинные светлые волосы, которые сама она называла бесцветными, схватывались на голове забавной заколкой из сыромятной кожи – память юношеского увлечения хиппи.

А папа по-прежнему убирал волосы в небольшой, уже седеющий и поредевший хвост. Его длинное, покрасневшее от ветров и иссеченное непогодой лицо тоже сохранило свет юности, особенно заметный сейчас, когда он делал то, что его интересовало, – отлаживал свое спасательное снаряжение, и в этот прекрасный день оба чада были при нем. Оба, потому что старший брат Адэр, Кол, уже подъезжал в отцовском фургоне с начинающей выцветать надписью на дверце «СЛУЖБА СПАСЕНИЯ ЛЕВЕРТОНА».

Кол вошел, подтянул свободные штаны, быстро окинул взглядом всю сцену и, направляясь к отцу, перехватил пролетающий мяч и над головой Адэр бросил его матери. Адэр взвизгнула в притворном гневе, мама сделала обманное движение и обошла ее сбоку.

– Быстрее надо шевелиться, Адэр!

– Я же не такая обманщица, как ты, мама! – воскликнула Адэр, но при этом хитро улыбнулась и ловко отобрала у матери мяч.

– Что ты собираешься делать? – спросил Кол, разглядывая разложенную на верстаке аппаратуру. – Фильтр все еще заедает?

– Его придется менять. У меня контракт на следующий уик-энд. Затонувшая лодка. Там глубина всего сорок футов, вот они и думают, что ее, может быть, стоит поднять. Корпус очень прочный, так что…

Адэр приостановилась и посмотрела на брата.

– Контракт? – Кол с надеждой посмотрел на отца, но тут же отвел глаза, словно спрятался в раковину. По крайней мере Адэр оценила это именно так.

Она перебросила маме мячик, а та отправилась к воображаемой линии свободного удара попрактиковаться.

Отец, видно, понял, о чем думал Кол. Но у него было хорошее настроение. Он довольно давно не пил, принимал антидепрессанты, И злиться он уже перестал. Как-то раз, вечером, дело было уже несколько месяцев назад, Кол напился в стельку, а наутро, черт бы его побрал, посадил лодку на мель. Пришлось вызывать буксир, а это стоит немалых денег. Отец сказал тогда, что Кол слишком безответственный, с ним нельзя работать. Может, отец обошелся с Колом так сурово именно из-за собственного пьянства?

Насколько Адэр знала, Кол с тех пор не напивался. Вел он себя так, будто ему все равно, что отец думает. Но она-то знала, что это не так, совсем не так.

Дунув в фильтр, отец спросил:

– Кол, ты мне поможешь поднять эту лодку? Восемь долларов в час – больше не могу.

– О Господи! Ник, тебе вовсе не надо ему платить! – останавливаясь с мячом в руках, воскликнула мать. Ей надо было восстановить дыхание. Теперь она чаще выступает в роли тренера, сама не играет. – Он живет с нами, мы его кормим.

И она бросила мяч. Промахнулась. Адэр поймала его с отскока.

– Ну нет. Раз он достаточно взрослый, чтобы работать, значит, достаточно взрослый, чтобы за работу получать деньги.

Адэр бросила мяч матери, полюбовалась, как ловко та приняла передачу, и на мгновение девочке показалось, что все еще может быть хорошо. Адэр знала, что причиняет матери одни неприятности. Той не нравится ее страсть к компьютерному дизайну, постоянный обмен художественными файлами в интернете. Как будто она боится, что на самом деле Адэр увлекается порно или еще чем-нибудь таким… А мама хочет, чтобы она интересовалась феминизмом или спортом. Или стала учительницей. В общем, такой, как она.

Поняв, что Адэр совсем не интересуется преподаванием, мама стала выказывать легкое, но ощутимое разочарование. До вчерашнего дня. А вчера она побывала на выставке компьютерной графики в Молодежном центре и увидела работу дочери. Она там была самой лучшей. Маме было приятно. А сегодня они вместе веселятся, играя в мамин любимый баскетбол.

К тому же Кол и отец снова сблизились. Отец разговаривает, работает… Не то, что раньше, в той черной тоске, которая так долго его грызла. Тогда он пил в одиночку и бренчал по ночам на гитаре, сидя у себя в лодке.

А еще Адэр познакомилась в школе с крутым парнем. Зовут – Вейлон. Он на год ее старше, уже выпускник. Он попросил у нее адрес в интернете, чтобы всегда можно было с ней связаться. И вчера они допоздна чатились в сети. А сегодня солнце, птички поют, мама все бросает мяч в корзину и улыбается, и отец смеется, Кол весело ему что-то рассказывает про то, какой тупица и отморозок их кузен Мейсон.

Вот странно, как все бывает: то складывается, то разваливается, потом опять складывается, как будто пульсирует. Но значит, скоро опять все развалится? А может, будет что-то еще. Что-то новое. И Адэр почему-то замерла, пропустила бросок и невидящими глазами уставилась в небо.

19 ноября

В ту ночь в небе метался свет. Адэр гуляла с Вейлоном Кьюликом, посматривая на освещенные телевизорами чужие окна. Просто два подростка, которые ищут, чем бы заняться в не по сезону теплый вечер. Но если у вас нет машины и вы живете там, где общественный транспорт существует лишь номинально, вы буквально заперты между городскими предместьями и полосой коневодческих ранчо. Выбора у вас нет.

– Знаешь, что мне нравится? – прервал молчание Вейлон. – Бродить вечером по улице и пытаться отгадать, что они сейчас смотрят по телевизору. Догадаться по свету на окнах.

Произнес он это как-то нервно, как будто боялся: вдруг она решит, что он псих.

– А как ты это делаешь? – спросила Адэр. Они шли по Пайнкрест-стрит, которая тянулась вдоль неглубокого ущелья между хребтом Пайнкрест и высоким травянистым склоном охраняемого водосбора с сетчатой оградой, чтобы не заходили олени.

Адэр вынула изо рта маленькую светящуюся трубку и посмотрела на нее, осветив ладонь мягким зеленоватым светом. Это был сувенир с рэйва, куда водил Адэр ее взрослый брат. Трубка светилась, как огни телевизора в окнах чужих гостиных.

Вейлон бросил на трубку быстрый взгляд.

– Дерьмо. Зачем только разные идиоты суют в рот светящиеся палочки на дискотеках? А всякие мигающие штучки – в уши.

– А в карманы – вибраторы. – Она подкинула палочку света, а Вейлон без всяких усилий ее поймал. Хорошая координация. И глазомер.

К тому же он высокий. И мышцы у него хорошие, длинные, не буграми. Но Адэр догадывалась: он не из тех, кто станет работать в команде. Жаль. Их «Диким кошкам» помощь на баскетбольной площадке не помешала бы.

Конечно, он симпатичный, тут все о'кей, хотя татуировка его вроде как даже и портит, да еще эта стрижка – чуть не налысо, правда, несколько торчащих прядей ее смягчают, и цвет у них голубой – прямо в тон этой светящейся трубке.

Двумя пальцами он поднял трубку повыше – посмотреть, как она мерцает на фоне ночной темноты. Свет напоминал огни гнилушки. Адэр, просто чтобы посмотреть, как он среагирует, сказала:

– Дурак, на ней же моя слюна!

Он усмехнулся, неспешно растянув губы:

– На. Забери образцы своей ДНК. Притащила с рэйва? В Нью-Йорке, где я жил, рэйва не было. Где-то на Лонг-Айленде, конечно, был, я слышал, но это далеко от нас.

Адэр вдруг заметила, что оглядывается и сама не знает почему. Что она ищет? Как будто чувствует ночь, ощущает, как ночь чего-то ждет, и сама начинает ждать. Вот только чего ждать?

Оглядывалась она в основном назад, на ночное небо, видела массу звезд – фонарей на улице было мало.

Надвигается что-то неизвестное. Она чувствовала это очень отчетливо.

И ведь не то чтобы она была такой уж нервной, у нее никогда не было никаких предчувствий. Но иногда, не часто – раз или два в год, – в воздухе ощущалась какая-то тяжесть, словно над всеми нависало что-то огромное. Но это было редко. Все же иногда, очень смутно, Адэр чувствовала нечто такое, что так и не могла объяснить или даже определить для себя до тех пор, пока это не случалось. Ага, вот, значит, почему появляется это чувство!

Накануне того дня, когда у папы случался срыв, она знала: что-то должно произойти.

Иногда, вовсе не часто, Адэр предчувствовала надвигающиеся изменения, наверное, так же, как некоторые животные, если верить слухам, ощущают приближение бури.

И сейчас она чувствовала растущее напряжение. Ночной воздух становился плотнее, казалось, его можно смотать на веретено, натянуть, как гитарную струну, – все туже и туже.

– Куда ты смотришь? – спросил Вейлон, проследив за ее взглядом.

– Никуда. – Что она ищет? Адэр сама не знала. – Ты рад, что твоя мама переехала в Калифорнию?

– Откуда я знаю? Спроси, когда я поживу здесь подольше, не месяц. – Он отвел глаза в сторону и, не мигая, уставился на темнеющие холмы, потом добавил: – Тут я совсем не вижу отца. – Вейлон как будто понял, что приоткрылся, и резко, будто выплюнув, бросил: – Квибра какая-то, штат Калифорния. Дурость просто.

– Вот спасибо, – язвительно заметила Адэр. – Мой город, по-твоему, дурость?

– Я про название. Похоже, как на испанском «швабра». Адэр фыркнула, но не засмеялась.

– В школе так не говори, начистят рожу.

– Ха, испугала! Что эта твоя гребаная Квибра означает?

– Я думаю, это значит разбитая… ну, трещина в земле или что-то в этом роде. У них тут когда-то было землетрясение. Где-то в этих местах. Тогда здесь были испанцы. Белые, типа, сюда еще не пришли. И в самый первый день было страшное землетрясение, и получилась эта трещина.

– Ну дела! Теперь я живу в городе, названном в честь гребаной трещины в земле! Как по-испански «трещина в заднице»?

Она закатила глаза и, растягивая звуки, язвительно произнесла:

– Извини-и-и? – Интонация повышается. – Заткни-и-ись, а? – Интонация опять повышается.

– Затрещина! Ха-ха. Слушай, а где она, эта трещина? Адэр пожала плечами:

– Наверно, пропала. Засыпали чем-нибудь. К тому же она вроде была не здесь, а в соседнем городе, кажется, в Пайноле. И все равно здесь мы ближе к Сан-Франциско, чем ты был в Нью-Йорке. Сан-Франциско прямо через бухту, там круто!

– Клево, чего там говорить, – город под названием Швабра через бухту от какого-то гребаного Сан-Франциско – родины парадов и прочего дерьма.

Но сказал он это как-то так, что она улыбнулась: он говорил и сам над собой смеялся. Знакомый ироничный тон, каким люди говорят буквально обо всем. Такой парень может дружить с геем и подкалывать его на эту тему, но никто не будет в обиде, потому что это не всерьез. За это Вейлон ей и нравится, и она ему почти доверяет.

Он может, конечно, посмеяться над латиносами, но Адэр сама видела: он хорошо относится к Сузи Джелеска, а она – мексиканка, к тому же кошмарная лесбо, и видно, что он искренне принимает ее. Вроде как смеяться над некоторыми людьми – просто обычай, и все. Смеяться над белыми, которые живут в трейлерах, над гангстерами из гетто, над метисами в разбитых тихоходах на дороге, над белыми республиканскими трутнями, трусливыми либералами, компьютерными маньяками, футбольными фанатами, геями – над кем там еще… Смеяться над всеми, и от этого они все, типа, становятся одинаковыми. У людей больше сходства, чем различий, и такие, как Вейлон, знают об этом.

Адэр посмотрела, как падает свет от телевизора на газон дома, мимо которого они проходили, – серебрится, переливается, сплетается в разноцветную паутину.

– Хотела бы я это сфотографировать… поймать свечение…

– Торчишь от фотоаппарата и прочей такой фигни? – Вопрос прозвучал грубо, но было видно, что Вейлон действительно заинтересовался.

– Ну да. Я хожу на занятия. Может, и правда торчу. Думаю, это трудно – заснять цветной блик от окна ночью… Ну, то есть чтобы получилось так, как на самом деле. Я ведь еще только учусь. У меня есть фотоаппарат – «Кэнон», мама подарила на прошлое Рождество.

– Мне тоже всегда хотелось научиться. Ну, фотографировать, или снимать кино, или еще что-нибудь. Я немного умею играть на гитаре, и это все.

– Мой брат тоже играет на гитаре. Не очень хорошо, но играет. Отец когда-то пел, но теперь бросил. – Она пробовала заглянуть в полузанавешенное окно дома в стиле ранчо, но мешал небольшой цереус в кактусовом садике под навесом со схематичным рогом изобилия. – Хм… телевизоров на самом деле почти никогда не видно. А ты правда можешь угадать по свету, что они смотрят?

– Эти смотрят повтор «Семейки Симпсонов». Я заметил цвета, которые бывают, когда Барт что-нибудь бросает в Лизу.

– Здорово! Ты столько знаешь про телевидение. Мог бы участвовать в этом шоу, «Одолей спеца».

– А то! Моя мама… Мы вместе только телевизор и смотрим. Смотрим, когда она…

Казалось, он что-то хотел добавить, но не стал. Еще одно больное место. Но Адэр поняла. Может, у них есть что-то общее?

Они дошли до угла, свернули и зашагали по улице Птичьих трелей до самой авеню Совы.

Квибра располагается на самом краю заповедника. Где-то рядом поджидают добычу койоты, ждут и мечтают, что какой-нибудь толстый, медлительный кот захочет глотнуть свободы и отправится погулять среди холмов, в которые упираются городские улицы.

Здесь водились и гремучие змеи. Они спускались с гор и каньонов, бесшумно проскальзывая сквозь заросли плюща между домами. Еноты совершали набеги на мусорные баки, а ушастых сов было так много, что иногда ночью казалось, как говорила мать Адэр, что у сов проходит конгресс.

Адэр улыбнулась, заметив, что на крылечках некоторых домов еще стоят тыквенные фонари. Сморщенные, они напоминали усыхающих с годами стариков. В воздухе по-прежнему витало ощущение Хэллоуина. На газоне у О'Хара сохранилась праздничная декорация, хотя сам карнавал прошел уже три недели назад. Пластмассовый скелет в натуральную величину висел, раскачиваясь и усмехаясь, на петле, привязанной к разукрашенной ветке сливового дерева. Призрак из белого полиэстера мягко колыхался от крепнувшего ветра на проволоке, натянутой от крыши до другого дерева. Поблекшая от дождя черная креповая лента, кое-где увитая искусственной паутиной и увешанная дюжиной резиновых летучих мышей, еще украшала парадный вход. По обе стороны крыльца расположились две огромные сморщенные тыквы с прорезями для глаз и рта. На газоне торчали выкрашенные серым пенопластовые могильные плиты, некоторые уже повалились на землю. На плитах темнели надписи вроде «Джордж, умер счастливым» или «Джордж. Смерть от бутылки, ложки и вилки».

Скоро О'Хара уберут все эти украшения, сложат в картонные коробки и сунут в гараж, а на газоне появится рождественская ерунда. У этих О'Хара все чересчур. Мама говорит, что их кричащие украшения и рождественская иллюминация создают впечатление, будто праздник в разгаре. Но Адэр нравилось.

– Ну и пусть люди оставляют подольше штучки для Хэллоуина и рождественские украшения, – говорила она. – Выглядит круто. Вот бы всегда был Хэллоуин, как там, где жил Тим Бертон в том кино.

– Ага, крутой фильмец! – поддержал ее Вейлон, и Адэр облегченно вздохнула.

Адэр и Вейлон снова завернули за угол, и тут объявились совы. Одна задругой они перелетали с дерева на дерево. Какие-то мелкие ночные птахи заверещали, глухо загоготали, снова заверещали, и все стихло. Потом успокоились и совы.