Текст книги "Десять дней, которые потрясли весь мир"

Автор книги: Джон Рид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

«Я прошу слова от имени сильнейшей организации в России и заявляю вам: Викжель [59] поручил мне довести до вашего сведения решение нашего союза по вопросу об организация власти. Центральный комитет безусловно отказывается поддерживать большевиков, если они и впредь останутся во вражде со всей русской демократией». В зале поднимается страшный шум.

«В 1905 г. и в корниловские дни железнодорожные рабочие показали себя лучшими защитниками революции. Но вы не пригласили нас на свой съезд». Крики: «Вас не пригласил старый ЦИК!» Оратор не слушает и продолжает: «Мы не признаём этого съезда законным: после ухода меньшевиков и эсеров здесь не осталось необходимого кворума… Наш союз поддерживает старый ЦИК и заявляет, что съезд не имеет права избрания нового ЦИК…

Власть должна быть социалистической и революционной властью, ответственной перед авторитетными органами всей революционной демократии. Впредь до создания такой власти союз железнодорожников, отказываясь перевозить контрреволюционные отряды, направляемые в Петроград, в то же время воспрещает своим членам исполнять какие бы то ни было приказания, не утверждённые Викжелем. Викжель берёт в свои руки всё управление российскими железными дорогами».

Конец этой речи почти потонул в яростной буре общего негодования. Но всё-таки это был тяжёлый удар. Чтобы убедиться в этом, достаточно было поглядеть на озабоченные лица членов президиума. Каменев кратко ответил, что никаких сомнений в правомочности съезда не может быть, так как, несмотря на уход меньшевиков и эсеров, на съезде осталось даже больше членов, чем требует кворум, установленный старым ЦИК…

Затем подавляющим большинством голосов был избран Совет Народных Комиссаров.

Избрание нового ЦИК, нового парламента Российской республики, заняло не больше четверти часа. Троцкий огласил результаты: сто членов, из них семьдесят большевиков… Что до крестьян и ушедших со съезда партий, то для них оставлены свободные места. «Мы с радостью примем в правительство все партии и группы, которые примут нашу программу», – так заключил Троцкий своё сообщение.

Тотчас же после этого II Всероссийский съезд Советов был закрыт, чтобы его делегаты могли поскорее разъехаться по всем уголкам России и рассказать о происшедших великих событиях…

Было почти семь часов утра, когда мы разбудили спящих кондукторов и вагоновожатых в стоящих перед Смольным трамваях. Эти трамваи были присланы союзом трамвайных рабочих для доставки делегатов по домам. Атмосфера в переполненных вагонах, мне показалось, была уже не так радостна и беззаботна, как в прошлую ночь. Очень многие имели сильно встревоженный вид. Может быть, в душе они говорили: «Ну, вот мы и стали хозяевами… Как-то нам удастся провести свою волю?…»

Около нашего дома мы были задержаны и тщательно обысканы патрулём вооружённых обывателей. Думская прокламация делала своё дело…

Хозяйка услыхала нас и выбежала навстречу в розовом шёлковом капоте.

«Домовый комитет снова требует, чтобы вы дежурили наравне с прочими мужчинами!»

«А для чего нужны эти дежурства?»

«Надо же защищать женщин и детей».

«От кого?»

«От разбойников и громил».

«А если придёт комиссар от Военно-революционного комитета и будет искать оружие?».

«Да, они все себя так называют… Да и потом – не всё ли это равно?»

Я официально заявил, что консул воспретил всем американским гражданам иметь при себе оружие в тех районах, где проживает русская интеллигенция…

ГЛАВА VI
КОМИТЕТ СПАСЕНИЯ

Пятница, 9 ноября (27 октября)…

«Новочеркасск. 8 ноября (26 октября).

Ввиду выступления большевиков с попытками низвержения Временного Правительства и захвата власти в Петрограде и в других местах Войсковое Правительство, считая такой захват власти большевиками преступным и совершенно недопустимым, окажет в тесном союзе с правительствами других казачьих войск полную поддержку существующему коалиционному Временному правительству. Ввиду чрезвычайных обстоятельств и прекращения сообщения с центральной государственной властью Войсковое Правительство временно, впредь до восстановления власти Временного Правительства и порядка в России, с 25 сего октября приняло на себя полноту исполнительной государственной власти в Донской области.

Председатель Войскового Правительства

Войсковой атаман Каледин».

Приказ министра-председателя Керенского, помеченный Гатчиной:

«Объявляю, что я, министр-председатель Временного Правительства и Верховный Главнокомандующий всеми вооружёнными силами Российской Республики, прибыл сегодня во главе войск фронта, преданных родине.

Приказываю всем частям Петроградского военного округа, по неразумию и заблуждению примкнувшим к шайке изменников родины и революции, вернуться, не медля ни часу, к исполнению своего долга.

Приказ этот прочесть во всех ротах, командах и эскадронах.

Министр-председатель Временного Правительства

и Верховный Главнокомандующий А.Керенский».

Телеграмма Керенского командующему Северным фронтом:

«Город Гатчина взят войсками, верными правительству, и занят без кровопролития.

Роты кронштадтцев, семёновцев и измайловцев и моряки сдали беспрекословно оружие и присоединились к войскам Правительства.

Предписываю всем назначенным в путь эшелонам быстро продвигаться вперед.

От военно-революционного комитета войска получили приказание отступить…».

Гатчина, находящаяся километрах в тридцати к юго-западу от Петрограда, была взята ночью. Части двух упомянутых полков (не моряки), блуждавшие по окрестностям без командиров, были действительно окружены казаками и сложили оружие. Но к правительственным войскам они не присоединились. В этот самый момент целые толпы этих солдат, растерянных и пристыжённых, находились в Смольном и пытались объясниться. Они не знали, что казаки так близко… Они пытались войти с казаками в переговоры…

На революционном фронте явно господствовала полнейшая неразбериха. Гарнизоны всех маленьких городков, лежащих к югу от Петрограда, резко и безнадёжно раскололись на две или, точнее, на три части: высшее командование за неимением ничего лучшего было на стороне Керенского, большинство солдат стояло за Советы, а все прочие мучились сомнениями и колебаниями.

Военно-революционный комитет спешно назначил командующим обороной Петрограда честолюбивого кадрового капитана Муравьёва, [60] того самого Муравьёва, который летом создавал «батальоны смерти» и, говорят, однажды заявил правительству, что оно «слишком церемонится с большевиками: их надо просто стереть в порошок». Это был человек военной складки, преклонявшийся перед силой и смелостью. Возможно, что его преклонение было вполне искренним.

Выйдя утром на улицу, я увидел на стене по обе стороны нашего подъезда два новых приказа Военно-революционного комитета о том, что все лавки и магазины должны быть открыты, как всегда, а все пустующие помещения сданы в распоряжение комитета.

Уже тридцать шесть часов большевики были отрезаны от русской провинции и от всего внешнего мира. Железнодорожники и телеграфисты отказывались передавать их депеши, почтовые чиновники не принимали от них почты. Только царскосельская правительственная радиостанция каждые полчаса посылала на все четыре стороны света бюллетени и заявления. Комиссары Военно-революционного комитета мчались в поездах по всей стране наперегонки с комиссарами городской думы. На фронт вылетели два аэроплана с агитационным материалом.

Но волна восстания охватывала Россию с быстротой, превышающей человеческие средства сообщения. Гельсингфорсский Совет вынес резолюцию о поддержке; в Киеве большевики захватили арсенал и телеграф, откуда их выбили делегаты казачьего съезда, заседавшего тут же в городе; в Казани Военно-революционный комитет арестовал штаб местного гарнизона и комиссара Временного правительства; из Красноярска, в Сибири, пришла весть, что Советы захватили органы городского самоуправлении; в Москве, где положение осложнялось забастовкой кожевников, с одной стороны, и угрозой общего локаута – с другой, Совет подавляющим большинством высказался за поддержку выступления петроградских большевиков… Здесь уже действовал Военно-революционный комитет.

Повсюду происходило одно и то же. Рядовые солдаты и промышленные рабочие почти поголовно поддерживали Советы; офицеры, юнкера и мелкая буржуазия, точно так же как представители буржуазии – кадеты и умеренные социалисты, стояли за Временное правительство. Во всех городах формировались и готовились к гражданской войне комитеты спасения родины и революции…

Огромная Россия распадалась. Этот процесс начался ещё в 1905 г… Мартовская революция ускорила его и, породив вначале смутную надежду на новый порядок, кончила тем, что сохранила давно изжитые формы старого режима. Теперь же большевики в одну ночь разрушили все эти формы, и они исчезли, как дым. Старой России не стало. Бесформенное общество растаяло, потекло лавой в первозданный жар, и из бурного моря пламени выплыла могучая и безжалостная классовая борьба, а вместе с ней ещё хрупкие, медленно застывающие ядра новых образований.

В Петрограде шестнадцать министерств бастовали под руководством двух министерств, созданных августовским однородным социалистическим [61] правительством, – министерств труда и продовольствия.

В это серое, холодное утро «горсточка большевиков» была, казалось, так одинока, как только можно быть одиноким на свете. Море вражды бушевало вокруг них. [6.1]   Прижатый к стене, Военно-революционный комитет нанёс ответный удар, отчаянно защищая свою жизнь. «De l'audace, encore de l'audace, et toujours de l'audace!» [62] В пять часов утра в типографию городского самоуправления явились красногвардейцы, конфисковали тысячи экземпляров думского воззвания-протеста и закрыли официальный орган думы «Вестник городского самоуправления». Все буржуазные газеты были сброшены с печатных машин, в том числе и газета старого ЦИК «Голос Солдата», которая, однако, переменив это название на «Солдатский Голос», появилась в ста тысячах экземпляров, сея вокруг себя ярость и негодование:

«Люди, нанёсшие свой предательский удар ночью, люди, закрывшие газеты, недолго удержат страну во мраке. Страна узнает истину! Она оценит вас, господа большевики! Мы все увидим это!»

В первом часу дня мы шли вниз по Невскому. Перед думой вся улица была забита толпой. То там, то здесь попадался красногвардеец или матрос с винтовкой и примкнутым штыком. На каждого из них напирало не меньше сотни мужчин и женщин – конторщики, студенты, лавочники, чиновники. Все эти люди потрясали кулаками, изрыгая проклятия и угрозы. На ступеньках стояли бойскауты и офицеры и раздавали экземпляры «Солдатского Голоса». Рабочий с красной повязкой на рукаве и с револьвером в руке стоял, дрожа от гнева и возбуждения, среди враждебной толпы и требовал, чтобы ему отдали газеты… Думается мне, история никогда не видала ничего подобного. На одной стороне – горсточка вооружённых рабочих и солдат, олицетворяющих победоносное восстание и глубоко беспомощных; на другой стороне – разъярённая толпа, состоящая из таких же людей, какие в полдень заполняют тротуары Пятой авеню, [63] толпа, которая издевалась, проклинала и кричала: «Предатели! Провокаторы! Опричники!»

Двери охранялись студентами и офицерами. На их рукавах были белые повязки с красной надписью «Милиция Комитета общественной безопасности». Полдюжины бойскаутов сновало взад и вперёд. Внутри здания всё кишело народом. По лестнице спускался капитан Гомберг. «Они хотят распустить думу! – сказал он. – Сейчас у головы сидит большевистский комиссар…» Когда мы поднялись наверх, то увидели Рязанова, быстро уходившего прочь. Он явился сюда требовать от думы признания Совета Народных Комиссаров, и городской голова ответил ему решительным отказом.

Во всех думских помещениях кричала, шумела и жестикулировала огромная толпа – чиновники, интеллигенты, журналисты, иностранные корреспонденты, французские и английские офицеры… Городской инженер торжествующе указывал на них. «Все посольства признают думу единственной правомочной властью, – заявлял он. – Что до этих большевиков, то они просто разбойники и грабители, и вообще их конец – это вопрос нескольких часов! Вся Россия – за нас…»

В Александровском зале шло громадное по числу присутствовавших расширенное заседание Комитета спасения. Председательствовал Филипповский, а на трибуне ораторствовал всё тот же Скобелев. Под шум аплодисментов он перечислял организации, вновь примкнувшие к Комитету спасения: исполком крестьянских Советов, старый ЦИК, Центральный армейский комитет, Центрофлот, меньшевистская, эсеровская и фронтовая группы съезда Советов, центральные комитеты меньшевистской, эсеровской и народно-социалистической партий, группа «Единство», крестьянский союз, кооперативы, земства, городские самоуправления, почтово-телеграфный союз, Викжель, Совет Российской республики, Союз Союзов, [64] Торгово-промышленный союз…

«…Власть Советов, – говорил он, – это не власть демократии, а диктатура, и притом не диктатура пролетариата, а диктатура против пролетариата. Всякий, кто жил и живёт революционным воодушевлением, должен встать теперь вместе с нами на защиту революции…

Задачей дня является не только обезврежение безответственных демагогов, но и борьба с контрреволюцией… Если верны слухи, утверждающие, будто бы в провинции находятся генералы, которые хотят воспользоваться происходящими событиями и идти на Петроград с контрреволюционными целями, то это только лишний раз доказывает, что мы обязаны создать крепкое демократическое правительство. Иначе за беспорядками слева последуют беспорядки справа…

Петроградский гарнизон не может оставаться равнодушным, когда на улицах арестуют граждан, покупающих “Голос Солдата”, и мальчиков-газетчиков, продающих “Рабочую Газету”…

Время резолюций прошло… Пусть те, кто потерял веру в революцию, отойдут в сторону… Чтобы восстановить единую демократическую власть, необходимо снова поднять престиж революции…

Поклянёмся же, товарищи, что революция будет спасена, или мы погибнем вместе с ней!…»

Собрание встало и покрыло эту речь громом аплодисментов. Все глаза сверкали. В зале не было видно ни одного пролетария…

Слово взял Вайнштейн:

«Мы должны сохранять спокойствие и воздерживаться от каких-либо действий, пока общественное мнение решительно не сплотится вокруг Комитета спасения. Только тогда мы сможем перейти от обороны к нападению…».

Представитель Викжеля заявляет, что пославшая его организация берёт на себя инициативу создания нового правительства. Её делегаты уже отправились в Смольный для соответствующих переговоров… Начался горячий спор: допускать ли большевиков в новое правительство? Мартов считал, что их надо допустить; в конце концов, доказывал он, большевики представляют очень важную политическую партию. Мнения разделились: правое крыло меньшевиков и эсеров, а также народные социалисты, кооператоры и представители буржуазии решительно возражали…

«Они предали Россию! – говорил один из ораторов. – Они начали гражданскую войну и открыли фронт перед немцами! Большевики должны быть беспощадно раздавлены…»

Скобелев высказался за исключение как большевиков, так и кадетов.

Мы разговорились с одним молодым эсером, который в своё время вместе с большевиками ушёл с Демократического совещания. Это было в ту ночь, когда Церетели и другие соглашатели навязали русской демократии коалиционную политику.

«Вы здесь?» – спросил я его.

В его глазах вспыхнул огонь. «Да! – воскликнул он. – В среду ночью я вместе со своими партийными товарищами ушёл со съезда. Не для того я двадцать лет рисковал жизнью, чтобы теперь подчиниться тирании тёмных людей. Их методы нетерпимы. Но они не подумали о крестьянах… Когда поднимется крестьянство, их конец станет вопросом минуты!»

«Но крестьяне – выступят ли они? Разве декрет о земле не удовлетворил крестьян? Чего же им ещё желать?»

«Ах, этот декрет о земле! – в бешенстве закричал он. – А знаете вы, что такое этот декрет о земле? Это наш декрет, целиком эсеровская программа! Моя партия выработала основы этой политики после самого тщательного исследования крестьянских требований! Это неслыханно…»

«Но если это ваша собственная политика, то против чего же вы возражаете? Если таковы желания крестьянства, то с какой же стати оно будет выступать против?»

«Как же вы не понимаете! Разве вам не ясно, что крестьяне немедленно поймут, что это просто обман, что эти узурпаторы обокрали нашу эсеровскую программу?»

Я спросил его: «Верно ли, что Каледин двигается к северу?».

Он кивнул головой и стал потирать руки с каким-то ожесточённым удовлетворением. «Совершенно верно!… Теперь вы видите, что натворили эти большевики. Они подняли против нас контрреволюцию. Революция погибла. Погибла революция».

«Но ведь вы будете защищать революцию?»

«Конечно, мы будем защищать её до последней капли крови! Но сотрудничать с большевиками мы ни в коем случае не станем…»

«Ну, а если Каледин подступит к Петрограду, а большевики встанут на защиту города. Разве вы не присоединитесь к ним?»

«Разумеется, нет! Мы тоже будем защищать город, но только не вместе с большевиками! Каледин – враг революции, но и большевики – такие же её враги».

«Кого же вы предпочитаете – Каледина или большевиков?» «Да не в этом дело! – нетерпеливо крикнул он. – Я говорю вам, революция погибла. И виноваты в этом большевики. Но послушайте, зачем нам толковать об этом? Керенский идёт… Послезавтра мы перейдём в наступление… Смольный уже послал к нам делегатов с предложением сформировать новое правительство. Но теперь они в наших руках: они абсолютно бессильны… Мы не будем сотрудничать…»

На улице раздался выстрел. Мы побежали к окнам. Красногвардеец, окончательно выведенный из себя нападками толпы, выстрелил и ранил в руку какую-то девушку. Мы видели, как её посадили на извозчика, окружённого взволнованной толпой; до нас доносились её крики. Вдруг из-за угла Михайловского проспекта появился броневик. Его пулемёты поворачивались из стороны в сторону. Толпа немедленно обратилась в бегство. Как обычно бывает в этих случаях в Петрограде, люди ложились на землю, прятались в канавах и за телефонными столбами. Броневик подъехал к дверям думы. Из его башенки высунулся человек и потребовал, чтобы ему отдали «Солдатский Голос». Бойскауты засмеялись ему в лицо и юркнули в подъезд. Автомобиль нерешительно покружился около дома и двинулся вверх по Невскому. Люди, лежавшие на мостовой, встали и начали отряхиваться…

Внутри здания поднялась невероятная беготня. Люди с пачками «Солдатского Голоса» шныряли во все стороны, выискивая, где бы припрятать газету.

В комнату вбежал журналист, размахивая в воздухе какой-то бумагой.

«Прокламация Краснова!» – кричал он. Все бросились к нему: «Сдайте в печать, скорей в печать и немедленно в казармы!»

«Волею верховного главнокомандующего я назначен командующим войсками, сосредоточенными под Петроградом.

Граждане, солдаты, доблестные казаки – Донцы, Кубанцы, Забайкальцы, Уссурийцы, Амурцы, Енисейцы, вы, все оставшиеся верными своей солдатской присяге, вы, поклявшиеся крепко и нерушимо держать клятву казачью, к вам обращаюсь я с призывом идти и спасти Петроград от анархии, насилий и голода, а Россию – от несмываемого пятна позора, наброшенного тёмною кучкой невежественных людей, руководимых волею и деньгами императора Вильгельма. Временное правительство, которому вы присягали в великие мартовские дни, не свергнуто, но насильственным путём удалено из своего помещения и собирается при великой армии с фронта, верной своему долгу.

Совет союза казачьих войск объединил всё казачество, и оно, бодрое казачьим духом, опирается на волю всего русского народа, поклялось послужить родине так, как служили наше деды в страшное смутное время 1612 г., когда донцы спасли Москву, угрожаемую со стороны шведов, поляков, Литвы и раздираемую внутренней смутой. [Ваше правительство ещё существует…]  . [65]

Боевой фронт с невыразимым ужасом и презрением смотрит на врагов и изменников. Их грабежи, убийства и насилия, их чисто немецкие выходки над побеждёнными, но несдавшимися, отшатнули от них всю Россию.

Граждане, солдаты и доблестные казаки петроградского гарнизона, немедленно присылайте своих делегатов ко мне, чтобы я мог знать, кто изменник свободе и родине и кто – нет, и чтобы не пролить случайно невинной крови…»

Почти в тот же момент разнёсся слух, что здание окружено красногвардейцами. Вошёл офицер с красной повязкой на рукаве и спросил городского голову. Через несколько минут он прошёл обратно, а за ним быстро вышел из своего кабинета старик Шрейдер.

«Экстренное заседание думы! – кричал он, то краснея, то бледнея. – Немедленно!»

Заседание, шедшее в большом зале, было прервано: «Всех членов думы на экстренное заседание!»

«В чём дело?»

«Не знаю… Нас хотят арестовать!… Хотят распустить думу… Всех членов думы арестовывают у дверей…» – таковы были взволнованные комментарии.

В Николаевском зале негде было даже стоять. Городской голова заявил, что у всех дверей размещены войска, которые никого не пропускают ни в здание, ни из здания, и что комиссар угрожает арестовать и разогнать городскую думу. Посыпались страстные речи не только с трибуны, но и из публики. Свободно избранное городское самоуправление не может быть распущено никакой властью; личность городского головы и всех членов думы неприкосновенна; никогда не будут признаны насильники, провокаторы и германские агенты; они грозят разогнать нас, пусть попробуют; только переступив через наши трупы, войдут они в этот зал, где с достоинством древнеримских сенаторов ждём прихода вандалов…

Резолюция: немедленно по телеграфу информировать о происходящем городские думы и земства всей России… Резолюция: ни городской голова, ни председатель думы не могут входить в какие бы то ни было сношения с представителями Военно-революционного комитета или так называемого Совета Народных Комиссаров. Резолюция: немедленно обратиться к населению Петрограда с новым призывом встать на защиту избранного им самоуправления. Резолюция: заседание думы объявляется непрерывным…

Тут в зал вошёл один из членов думы и сообщил собранию: он телефонировал в Смольный, и Военно-революционный комитет заявил, что не отдавал приказов об окружении думы и что войска будут убраны…

Когда мы спускались вниз по лестнице, в подъезд влетел крайне взволнованный Рязанов.

«Вы намерены распустить думу?» – спросил я.

«Да нет же, боже мой! – ответил он. – Тут какое-то недоразумение… Я ещё утром заявил городскому голове, что дума будет оставлена в покое…»

По Невскому в надвигающихся сумерках мчалась двойная цепь самокатчиков с винтовками за плечами. Они остановились. Толпа окружила их и закидала вопросами:

«Кто вы такие? Откуда?» – спрашивал какой-то полный старик с сигарой в зубах.

«Из XII армии, с фронта. Мы приехали поддерживать Советы против проклятой буржуазии».

Раздались злобные крики:

«А-а! Большевистские жандармы! Большевистские казаки!»

По ступенькам сбегал маленький офицер в кожаной тужурке.

«Гарнизон колеблется! – зашептал он мне на ухо. – Для большевиков это начало конца. Хотите посмотреть, как меняется настроение? Пошли!» Он почти бегом двинулся по Михайловскому, мы – за ним.

«А какой это полк?»

«Броневики»… Это было действительно серьёзное осложнение. Броневики держали в руках ключ к положению: за кого были броневики, тот мог распоряжаться всем городом. «К ним отправились для переговоров комиссары от Комитета спасения и от думы. У них идёт митинг, который должен решить…»

«Что решить? На какой стороне драться?»

«О, нет! Так дела не делаются. Драться против большевиков они не станут никогда. Они просто решат оставаться нейтральными, а тогда юнкера и казаки…»

Дверь огромного Михайловского манежа зияла чёрной пастью. Двое часовых попытались остановить нас, но мы быстро прошли мимо, не обращая внимания на их негодующие крики. Манеж был тускло освещён единственным фонарём, висевшим под самым потолком огромного помещения. В темноте смутно маячили высокие пилястры и окна. Кругом были видны неясные чудовищные очертания броневых машин. Одна из них стояла в самом центре помещения под фонарём. Вокруг неё столпилось до двух тысяч одетых в серовато-коричневую форму солдат, почти терявшихся в огромном пространстве величественного здания. Наверху броневика находилось до дюжины человек: офицеры, председатель солдатского комитета, ораторы. Какой-то военный, взобравшись на центральную башню броневика, говорил речь. То был Ханжонов, председатель Всероссийского съезда броневых частей, состоявшегося летом. Гибкая, изящная фигура в кожаной тужурке с погонами поручика. Он красноречиво и убедительно выступал за нейтралитет.

«Страшно русскому, – говорил он, – убивать своих же братьев русских. Между солдатами, которые плечом к плечу выступали против царя, плечом к плечу били внешнего врага в боях, которые войдут в историю, не должно быть гражданской войны! Что нам, солдатам, до всей этой свалки политических партий? Не стану говорить вам, что Временное правительство было правительством демократическим; мы не хотим коалиции с буржуазией, нет, не хотим. Но нам необходимо правительство объединённой демократии, в противном случае Россия погибла! При таком правительстве не понадобится гражданской войны и братоубийства».

Это звучало очень убедительно. Огромный зал огласился аплодисментами и одобрительными возгласами.

На башенку взобрался бледный и взволнованный солдат. «Товарищи! – закричал он. – Я приехал с Румынского фронта, чтобы настойчиво сказать всем вам: необходимо заключить мир! Немедленный мир! Кто даст нам мир, за тем мы и пойдём, будут ли то большевики или новое правительство. Дайте нам мир! Мы на фронте больше не можем воевать, мы не можем воевать ни с немцами, ни с русскими…» С этими словами он спустился вниз. Огромная масса слушателей смутно загудела. Гул этот перешёл во что-то напоминавшее гнев, когда следующий оратор, меньшевик-оборонец, попытался сказать, что война должна продолжаться до победы союзников.

«Вы говорите, как Керенский!» – крикнул чей-то резкий голос.

Затем выступил делегат думы. Он советовал солдатам оставаться нейтральными. Его слушали, как-то неуверенно перешёптываясь, не чувствуя в нём своего. Мне никогда не приходилось видеть людей, с таким упорством старающихся понять и решить. Совершенно неподвижно стояли они, слушая ораторов с каким-то ужасным, бесконечно напряжённым вниманием, хмуря брови от умственного усилия. На их лбах выступал пот. То были гиганты с невинными детскими глазами, с лицами эпических воинов…

Теперь заговорил большевик, один из солдат этой части. Речь его была яростна и полна ненависти. Собрание слушало его не более сочувственно, чем других. Это не соответствовало настроению этих людей. Все они были на этот момент выбиты из повседневной колеи своих обычных дум. Им приходилось теперь думать о России, социализме, о всём мире, как будто бы от их броневиков зависела жизнь и смерть революции.

В напряжённой тишине выступал оратор за оратором. Крики одобрения сменялись криками негодования. Выступать или нет? Снова говорил убедительный и симпатичный Ханжонов. Но ведь сколько бы он ни говорил о мире, разве он не офицер и не оборонец? Выступил василеостровский рабочий. Его встретили выкриком: «Что же вы, рабочие, дадите нам мир?». Поблизости от нас собралось несколько человек, главным образом офицеров. Они устроили нечто вроде клаки и шумно приветствовали всех сторонников нейтралитета. «Ханжонов! Ханжонов!» – кричали они и освистывали всех выступавших большевиков.

Вдруг между комитетчиками и офицерами, стоявшими на броневике, начался горячий спор. Они оживлённо жестикулировали и, очевидно, никак не могли прийти к соглашению. Собравшиеся заметили этот спор. Огромная толпа загудела и заволновалась, желая узнать, в чём дело. Солдат, которого удерживал офицер, вырвался и высоко поднял руку.

«Товарищи! – закричал он. – Здесь товарищ Крыленко, он хочет говорить!» Раздался взрыв криков, аплодисментов и свистков: «Просим! Просим!», «Долой!». Среди невообразимого гула и рёва народный комиссар по военным делам, подталкиваемый и подсаживаемый со всех сторон, взобрался на броневик. Постояв минутку, он перешёл на радиатор, упёрся руками в бока и, улыбаясь, огляделся. Приземистая фигура на коротких ногах, в военной форме, без погон и с непокрытой головой.

Клакеры, стоявшие близ меня, подняли отчаянный крик:

«Ханжонов! Просим Ханжонова! Долой его! Заткнись! Долой предателя!». Вся толпа закипела и загудела, и вдруг началось какое-то движение. На нас, словно снеговая лавина, надвигалась группа дюжих чернобровых солдат. Они пробивали себе дорогу, расталкивая толпу.

«Кто здесь срывает собрание? – кричали они. – Кто здесь шумит?» Вся клака немедленно рассыпалась в стороны в больше уже не собиралась.

«Товарищи солдаты! – начал Крыленко хриплым от усталости голосом. – Я не могу как следует говорить, прошу извинить меня, но я не спал целых четыре ночи…

Мне незачем говорить вам, что я солдат. Мне незачем говорить вам, что я хочу мира. Но я должен сказать вам, что большевистская партия, которой вы и все остальные храбрые товарищи, навеки сбросившие власть кровожадной буржуазии, помогли совершить рабочую и солдатскую революцию, – что эта партия обещала предложить всем народам мир. Сегодня это обещание уже исполнено!» Гром аплодисментов…

«Вас уговаривают оставаться нейтральными, оставаться нейтральными в тот момент, когда юнкера и ударники, никогда не знающие нейтралитета, стреляют в нас на улицах и ведут на Петроград Керенского или ещё кого-нибудь из той же шайки. С Дона наступает Каледин. С фронта надвигается Керенский. Корнилов поднял текинцев и хочет повторить свою августовскую авантюру. Меньшевики и эсеры просят вас не допускать гражданской войны. Но что же давало им самим возможность держаться у власти, если не гражданская война, та гражданская война, которая началась ещё в июле и в которой они постоянно стояли на стороне буржуазии, как стоят и теперь?

Как я могу убеждать вас, если ваше решение уже принято? Вопрос совершенно ясен. На одной стороне – Керенский, Каледин, Корнилов, меньшевики, эсеры, кадеты, городские думы, офицерство… Они говорят вам, что их цели очень хороши. На другой стороне – рабочие, солдаты, матросы, беднейшие крестьяне. Правительство в ваших руках. Вы хозяева положения. Великая Россия принадлежит вам. Отдадите ли вы её обратно?»

Крыленко еле держался на ногах от усталости. Но чем дальше он говорил, тем яснее проступала в его голосе глубокая искренность, скрывавшаяся за словами. Кончив свою речь, он пошатнулся и чуть не упал. Сотни рук поддержали его, и высокий, тёмный манеж задрожал от грохота аплодисментов и восторженных криков.