Текст книги "Животная пища"

Автор книги: Джон Барлоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

В тот день, как и не раз впоследствии, мне все не давал покоя один вопрос: «Я что, должен спать с этой гадостью в брюхе?» Трудность заключалась в том, чтобы избавиться оттого или иного предмета в нужный момент, ведь нормальный человек предпочел бы сделать это как можно быстрее. Мне же приходилось гармонично сочетать два процесса, балансировать на грани невозможного и сдерживать естественные реакции организма, дабы развлекать и изумлять публику. Притом что продукт, по-настоящему достойный моих нечеловеческих усилий, никто бы не стал даже пробовать. Ну а дальше дело оставалось за малым: просто освободить желудок.

Тем временем Маллиган все реже появлялся на сцене. В его поведении я замечал едва уловимые следы усталости. Плохим аппетитом он по-прежнему не страдал, но ему становилось все труднее изображать удовольствие от поедания неудобоваримых предметов – в былые времена этот дар больше всего изумлял зрителей. Несомненно, ему хотелось отдохнуть, однако в разговоре с ним я упомянул слово «пенсия» лишь раз.

– Пенсия! – взревел он, рассвирепев при одной мысли об этом. – Пенсия?! И что же будет делать великий Майкл Маллиган на пенсии?! Что, я спрашиваю? И где? В доме для престарелых?! Да? В этой тюрьме для немощных старичков с недержанием? А? Я буду иногда грызть печенье на спор или участвовать в дурацких состязаниях среди дилетантов? Да? Ты это хотел сказать?!

Больше я никогда не заговаривал с Майклом о пенсии. Но со временем его выступления становились все более вымученными, и уже не только я, а даже некоторые постоянные клиенты стали замечать: на их глазах не грандиозный великан ломает все представления о человеческих возможностях, а старик в потрепанном бархатном костюме ест мебель.

И однажды случилось неотвратимое. Впервые за всю карьеру на Майкла Маллигана легла беспощадная, постыдная тень «нормальности». Это произошло на одном мальчишнике, среди щенков со скверными манерами и непристойными шуточками. Майкл никогда бы не согласился есть для них стул, если бы не отец жениха, которого он глубоко уважал.

В самый разгар представления, когда две ножки и большая часть сиденья были съедены, он повернулся ко мне. Его лицо побледнело, струйки пота извивались на лбу. Сквозь сиплые крики (этим юношам было плевать на остроумие ирландца и то обстоятельство, что ради них он ест стул), Маллиган прошептал: «Я объелся».

Он спокойно взял обломок дерева, который минуту назад хотел сунуть в мясорубку, и бросил на пол. Раздался глухой стук, привлекший внимание парочки молодых кутил. Маллиган стоял без движения и молча глядел на публику, губы плотно сжаты. Он степенно переводил взгляд с одного молодого человека в превосходном смокинге и рубашке, забрызганной вином, на другого. Мало-помалу, столик за столиком, все разговоры сошли на нет.

Еще пару секунд он молчал, требуя внимания зала, – никакого пафоса, всего лишь способ по-отечески властно привлечь внимание зрителей. Потом заговорил:

– Сдается мне, джентльмены, поедание стула не представляет для вас никакого интереса… этот поступок, по-видимому, недостоин вашего внимания.

Кто-то хихикнул в подтверждение его слов.

– Что?! – как никогда громко заорал Маллиган, глядя прямо на нарушителя. Парень умолк и будто бы в шутку спрятался за спиной соседа. Шутки никто не оценил, потому что тот и вправду струсил: его плечи поникли, тело съежилось.

Майкл повернулся к «Машине» и принялся, вытаскивая из нее все обломки, бросать их через плечо в зрителей.

– Прочисти ее.

Я снова начал вертеть ручку. Тем временем Маллиган рылся в карманах.

– Не уходите, мальчики! – презрительно обратился он к публике и вынул отвертку. – Итак, горстка пьяных идиотов… – Тут из зала донеслись недовольные возгласы, да и я тоже стал беспокоиться за поведение Маллигана. – Раз уж толпе вялых избалованных детишек не по вкусу дерево… – к этому времени «Машина» была пуста, и я готовился к худшему, —… может, вы оцепите более пикантное угощение?

И он начал снимать медную табличку. Она уже болталась на последнем шурупе, когда раздался грубый хохот, но не успел Маллиган повернуться к зрителям, как множество «Ш-ш» и «Тихо!» усмирили виновного.

Ирландец поднял табличку, и все увидели надпись: «Маллиган и сыновья».

– Шесть дюймов чистейшей меди, друзья, – сказал он. – Я бы пригласил кого-нибудь из зала подтвердить этот факт, но сомневаюсь, что хоть один жалкий сосунок вроде вас бывал в литейной или вообще видел мастерскую!

По-видимому, он оказался прав, потому что в бормотании зрителей я уловил долю смущения. Но вот под громкие рукоплескания из-за дальнего стола поднялся черноволосый молодой человек. Удивленные возгласы захлестнули зал, и авторитет Маллигана, казалось, испарился. К сцене шел высокий плотный парень в черном костюме, который только что не лопался по швам. Здоровяк смотрел себе под ноги и по меньшей мере стеснялся внимания публики к своей персоне.

Маллиган бодро похлопал парня по плечу, как бы по достоинству оценивая его крепкое телосложение. Тот осмотрел табличку со всех сторон и даже заглянул в отверстия для шурупов, после чего робко кивнул и что-то пробормотал.

– Громче! – крикнули из зала.

– Это медь, – повторил здоровяк таким слабым голоском, что второе слово растворилось в воздухе, не достигнув даже первых рядов.

Маллиган бросил табличку в воронку. Я знал, что это произойдет, но когда она с грохотом свалилась в чрево мясорубки и все глаза устремились на «Машину», меня охватила неясная паника: нет, ничего не выйдет, она сломается. Однако выбора у меня не было. Я стоял, вцепившись в ручку, – единственный человек, отдающий себе отчет в том, что и у нашей машины есть предел возможностей. Случайная медная кнопка или шуруп – это одно, а металлическая пластина – совсем другое, не говоря уж о том, что эту медь предстоит глотать. У Маллигана осталось только три пинты жидкости, и нам придется покинуть вечеринку сразу после того, как последняя ложка будет съедена… Как бы там ни было, я схватил ручку и тут же стал центром всеобщего внимания.

Жадные лезвия вонзились в пластинy. Лязг металла о металл. И все. Больше я ничего сделать не мог. Как бы я ни старался, дергая ручку из стороны в сторону (насколько позволяла «Машина»), ничего не происходило. Я наваливался всем телом, по был не в силах одолеть проклятый металл. Рано или поздно что-то должно сломаться. Не ручка – она из чугуна, и уж точно не крепкие стальные зубы, таящиеся в железном чреве. Сломаюсь я. Все мои мышцы скручивались в череде судорог, пока я силился не обмануть ожиданий великого Маллигана и сделать так, чтобы ему не пришлось заканчивать выступление на столь унизительной ноте – не съев обещанного предмета.

Но ручка не поддавалась – у нее словно пропал аппетит. Однако я не винил «Машину». За свою жизнь она стерла в порошок множество стульев, растений, палок, пальто и шляп, туфель, ботинок, бумажников и даже парик одного пьяницы в Уолласи, десяток мячей для регби, хранящих воспоминания о нескольких дюжинах полукоматозных мальчишек… Всё это потом оседало в брюхе Маллигана. Я заморгал, когда его жизнь пронеслась у меня перед глазами, эти удивительные истории и предметы, которые я молол для него сам. И мне пришла в голову мысль, что «Машина» работает для Майкла в последний раз.

А потом я услышал приглушенные радостные возгласы. Маллиган и большой парень из зала навалились на ручку вместе со мной, да так решительно, что совсем вытеснили меня – два громадных танцовщика у перекладины, ожидающие наставлений хореографа.

Долго ждать не пришлось, потому что комната вдруг огласилась треском и лязгом искореженного металла. «Машина» еще сопротивлялась: края ящика несколько раз поднялись над полом и с грохотом упали обратно, раздался отчаянный скрип. Но Маллиган и его новый помощник не сдавались, хотя это стоило им нечеловеческих усилий.

Наконец золотистый порошок мельчайшего помола посыпался на блюдо, и публика возбужденно забормотала. Скоро я увидел, как растет знакомая мне пирамида пыли. Теперь Маллигану надо дождаться, пока она увеличится до определенного размера, а затем перекрыть доступ меди в мясорубку. Три ложки металла не причинят ему вреда, и едва ли публика знает, сколько опилок должно получиться из такой таблички. Давайте начистоту: а вы знаете сколько?

Очень много. Из таблички получилось очень много порошка, потому что Маллиган не выключил «Машину». Наоборот, он работал с таким увлечением, что вскоре здоровяк начал посматривать на него с заметной опаской. В конце концов из отверстия для опилок стал выходить только воздух, но Маллиган все крутил и крутил, и ручка летала в воздухе, точно педаль ускоряющегося велосипеда. На блюде высилась зловещая пирамида меди, и у меня создалось впечатление, что лишь великому обжоре нет до нее дела – даже большой парень с любопытством смотрел на плоды своих усилий.

Потом Майкл достал ложку. Остальное вам известно.

Выступление Железного Майкла Маллигана в тот вечер закончилось необычно. Когда последние крошки меди были у него в желудке, маэстро окружила толпа зачарованных пьяных юнцов. Зачарованных, да, но и спеси им было не занимать.

– Неужто это все, Малли?! – прокричал кто-то, и несколько человек его поддержали. Маллиган, потерявший дар речи, несколько секунд смотрел на обидчика, после чего взял египетский кувшин, в котором благодаря короткой программе оставалась еще пинта маслянистой жидкости, и с головы до ног облил ею наглеца.

Я толком не помню, что произошло дальше. В памяти сохранились лишь неясные, отрывистые образы. Двое или трое мальчишек висят на плечах Майкла… кулак летит в чей-то подбородок… в воздухе ноги, похожие на хоккейные клюшки… орущие, искаженные болью лица. Потом раскрасневшийся Маллиган стряхивал с себя дюжину неистовых бражников, а преуспев в этом, обрушил кулак на маленькую белокурую голову несчастного юнца, и тот шлепнулся на ковер. Ирландец хохотал всякий раз, когда обидчики падали на пол или пытались встать, тряся головами.

– «Машина»! – прокричал он через плечо. – Собирай «Машину»!

Я быстро все упаковал. Те несколько человек, у которых еще была в запасе воинственность, оглянулись по сторонам в поисках поддержки, но увидели только боль и страх, а потому пожали плечами и направились к бару.

Здоровяк, помогавший молоть табличку, помог нам и загрузиться в машину. Перед отъездом Маллиган открыл один ящик и достал золотое блюдо, завернутое в промасленную тряпку. Он протянул его парню.

– Держи, мой мальчик. Мне оно больше не понадобится. Большое тебе спасибо от Майкла Маллигана.

Юнец принял подарок, но когда увидел, из чего сделано блюдо и сколько оно весит, на его большом детском лице отразилось сначала изумление, а потом недоверие. Он замахал руками и попытался вернуть бесценный дар.

– Чепуха! – воскликнул Майкл. – Оно мне больше не нужно, понимаешь? Совсем ни к чему. Я, – тут он не без пафоса кашлянул, – ухожу на пенсию.

Мы пожелали юноше спокойной ночи и отбыли. За весь вечер тот произнес лишь два слова: «Это медь».

По дороге домой в машине царила напряженная атмосфера. Мы не разговаривали и ехали без остановок.

На следующее утро Маллиган подарил мне «Машину» и заявил, что возвращается в Ирландию.

Несколько лет спустя Капитан Смак прибыл в Польшу. Маленький городок стоял прямо на границе страны, в нескольких милях от того места, где встречались Чехословакия, Польша и Восточная Германия. Денег на переезды мне хватало с натяжкой, хотя толпа на выступлениях собиралась порядочная.

Я приехал на ярмарку дождливым днем и устроился в грязном углу. Сценой служила откидная дверь грузовичка, в котором я ездил. Прямо на ней располагалась «Машина». Не успел я начать, как у меня сразу же возникло ощущение, что эта ярмарка стоит здесь с незапамятных времен и жители давно потеряли к ней всякий интерес. Лица торговцев и актеров были серые, как небо, их мрачные лбы словно бы обещали вялую, до одурения вялую торговлю. Иногда к нам забредал одинокий прохожий, но из кармана он доставал лишь засморканный носовой платок. Управляющий от руки написал для меня вывеску и заверил, что скоро все наладится. Я заплатил аренду и понадеялся на его честность, потому что за душой у меня не осталось ни злотого.

К вечеру ярмарка немного оживилась. Группки из двух-трех человек бесцельно бродили туда-сюда, снова одни платки, снова нет злотых. Что-то случилось с городком и его прежней серьезностью, которая превратилась в самое настоящее уныние. Молодой человек, желая поупражняться в английском, завел со мной беседу и объяснил, что несколько местных фабрик закрыли из-за разногласий между администрацией и правительством. Настали тяжелые времена и «никто не желать отдавать тебе свой сосиска».

Я поразмыслил над сложившимся положением. А как бы сейчас поступил Маллиган? Нет сосисок – нет злотых. Нет злотых – нет денег, чтобы уехать. Раньше мне всегда хватало на бак бензина, и я украдкой продолжал свое недолгое путешествие по странам железного занавеса. Аренда здесь была дешевле, и ярмарки каким-то образом всегда сюда просачивались. Поэтому я и покинул немецкую землю, проехав через северную Чехословакию на остатках топлива. Его точно не хватит, чтобы вернуться на безопасный Запад. Я всерьез опасался за «Машину» – что с ней будет, если мне не удастся быстро пересечь границу? Поляки всегда внушали мне недоверие – за их грудным смехом словно бы крылась неясная тень жестокости. И если б я знал, какая это жестокость, то без всяких промедлений удрал бы подальше из того городка.

Итак, ужаснувшись при мысли о том, что для моего желудка сегодня не найдется работы, я храбро бросился в бой. Последняя надежда была на саморекламу. Не имея возможности делать это при помощи языка, я задумал изобразить свое ремесло жестами, чем изрядно удивил местных ротозеев. Не зная, что написано на моей вывеске, я все же с увлечением показывал, как якобы ем свои ботинки или кепки прохожих. Смущенные, но заинтригованные, они читали вывеску и о чем-то раздраженно переговаривались, а потом уходили, видимо, так ничего и не поняв. Тот молодой человек был прав, никто не хотел отдавать мне сосиски.

Смеркалось, и зевак становилось все больше. Я выпросил у какой-то парочки пакет с фантиками от ириса и съел их прямо так, не перемалывая. Они посмотрели на меня в глубочайшем изумлении, как будто говоря: «Зачем ты это сделал?!», и ушли. Я постеснялся догнать их и показать вывеску. На моем месте Маллиган подошел бы к молодому человеку и сломал бы знак ему об голову, но у Капитана Смака кишка была тонка, и поэтому теперь я выглядел смешно.

Мимо прошла пьяная толпа, затем группка подростков, которые на минуту остановились около меня и похихикали. Я принял пару жалких заказов. Спустя несколько часов у меня было столько мелочи, что можно было неторопливо перебирать ее в карманах, стоя у «Машины» в ожидании новых клиентов.

А потом ко мне подошла ватага мужичков, как один в грубых деревенских пиджаках и с сигаретами, прилипшими к нижней губе. Они с издевкой прочитали мою вывеску, и по их тычкам и возгласам я понял, что ребята не прочь поразвлечься.

«Наконец-то!» – прошептал я, облегченно вздохнув и приготовившись к ритуалу, который Маллиган однажды насмешливо обозвал «Торг животом». Я напустил на себя важный вид и прошел мимо «Машины», с гордостью поглаживая брюхо. Глотнул оранжевой жидкости (я всегда возил ее с собой). Надменно подошел к толпе и сунул вывеску им под нос. Передо мной стояла компания грязных заводчан, источающих запах, который я помню и по сей день: прелая смесь выпечки и табака. Но я умел обращаться с такими. Выбрав мужичка с самым коротким окурком во рту, я выхватил у него сигарету и, незаметно затушив пальцами, съел. Как водится, этот жест вызвал в толпе удивление и привел к тому, что они перечитали мою вывеску и принялись что-то обсуждать. Заранее зная, что произойдет дальше, я отошел на пару ярдов и снова гордо зашагал у «Машины».

Наконец толпа вытолкала вперед делегата. Его уродливое лицо выражало смущение, в одной руке он сжимал карандаш, а в другой – монету. Я сделал вид, что для меня это сущий пустяк, и за полминуты смолол и проглотил карандаш, запив его двумя глотками сладкого масла.

К тому времени на шум моих захмелевших зрителей начали сходиться прочие охотники до забав. Я стал разгуливать с еще более важным видом, изо всех сил изображая презрительную усмешку (что, признаться, никогда не давалось мне легко, но неизменно выручало). Публика вновь посовещалась и предложила мне на съедение кепку. Кепка была немаленькая, и я уже мечтал о большом гонораре и спокойном сне. Однако за нее дали какую-то жалкую пригоршню монет, а этого было мало даже по моим меркам. Зато таким зрелищем можно привлечь больше зевак, решил я, и потряс кепкой перед носом мужичка, выражая ему свое недовольство. В толпе раздался смех, хотя мои потенциальные клиенты, видимо, нашли этот поступок не таким забавным. Вместо того чтобы дать еще денег, они потеряли ко мне интерес.

Но только они собрались уходить, как я схватил кепку, измерил ее, точно пойманную рыбу, и показал, что такой пустяк не способен утолить мой зверский аппетит. Кажется, толпа поняла, что я имел в виду, потому как со всех сторон на меня посыпались шутливые вопросы и предложения (которых я, впрочем, не понимал).

Мои прежние клиенты тоже оживились. Пока двое жестами просили меня никуда не уходить (да я и не собирался), остальные куда-то побежали.

«О, кабачки! С овощами я управлюсь!» – ликовал я про себя, предвкушая легкую поживу и скорое возвращение домой. А может, репа! Я бы с радостью съел полдюжины репок. Гнилая овощная мякоть вовсе не так ужасна, как можно вообразить.

К тому времени у моего грузовичка собралась добрая сотня зевак, и каждый пытался угадать, что принесут клиенты. Я все строил из себя гордеца, однако увлеченность публики настораживала – что бы мне ни предложили, отказать теперь будет сложно, да и опасно.

Наконец несколько заводчан вернулись с пустыми руками и стали ходить от одного человека к другому, что-то шепча и глупо ухмыляясь. Я только сумел разглядеть, как из рук в руки передают деньги: видимо, они собирали с каждого мелочь. Так продолжалось несколько минут, а потом все стихло.

Вернулись остальные. Они пробрались сквозь толпу и положили передо мной крупный брезентовый сверток. Один из сборщиков денег протянул мне кепку, полную монет. Я взвесил ее в руке – очень тяжелая. В своей горделивой манере я изобразил бурное восхищение и развернул сверток.

Собака. Полусгнивший труп собаки. Кажется, смесь йоркширского терьера и Лабрадора. Запавшие мутные глаза, на боках запеклись кровь и гной. Сперва я подумал, что это подделка, жестокая продуманная шутка. Но, дотронувшись до трупа, убедился, что он настоящий, уже окоченевший. Местами шерсть вылезла, обнажив желтовато-серую кожу, обтянувшую твердое мясо.

Заводчане подошли ближе. Их лица исказили самодовольные улыбки. Меня замутило – скорее от их улыбок, нежели от вида собаки. Я громко провозгласил:

– Вы, мерзкие безжалостные негодяи, не имеете права мне приказывать!

Попытка подражания Маллигану не удалась. Я слишком открыто насмехался над этими полунищими людьми. И от такой насмешки нельзя просто отказаться, особенно если не знать нужных слов. Мне пришлось пожинать плоды своего труда.

И я съел собаку.

Я исступленно молол труп, гадая, какие его части шевелились под воздействием острых лезвий, а какие – из-за миллионов паразитов, гнездившихся в смердящей плоти. Кости хрустели по всей «Машине», и вскоре на мою тарелку стал вываливаться фарш, источающий смрад разложения.

Я перекрыл доступ в дробильные отсеки сразу же, как только смог, и половина туши осталась в мясорубке. Но все же меня поджидала приличная гора фарша. И тогда я пошел на последнюю уловку, которой обучил меня Маллиган: вылил в свой кувшин целую бутылку самого острого табаско (обычно такой бутылки хватает на год). Когда на дне осталось примерно с дюйм соуса, я прополоскал им рот, так что мой язык полностью онемел, и я временно утратил обоняние.

Ел я максимально быстро, набивая полный рот фарша и запивая его огненной смесью. За изумленными охами зрителей последовали возгласы ужаса. Горькая аммиачная вонь тухлого мяса распространялась на несколько метров. Кто-то упал в обморок, многие шатались от отвращения, хватаясь за горло, – их рвало. Те, кто был сзади, бросались вперед, чтобы увидеть это собственными глазами, другие, наоборот, бежали прочь. В каждой ложке был твердый заплесневелый жир, который собирался толстым слоем на моем нёбе. Я отчаянно пытался соскрести его ногтями и видел, что он весь перемешан с собачьей шерстью. Еще глоток огненного сока. Я не смотрел на тарелку и прикрывал глаза, пока вонючее мясо проваливалось в мой желудок.

Наконец я принялся за последние куски фарша, плавающие в маслянистой крови на дне блюда. Я мельком поглядел на пьяных заводчан (некоторые все еще ухмылялись): не удастся ли мне вылить остатки? Кувшин опустел, табаско закончился…

Но они смотрели. Тогда я допил кровь. Заглушить вонь было нечем, и последняя ложка так и осталась на моем языке. Слюна вперемешку с гнилым мясом наполнила рот едкими соками, и я испугался, что меня вот-вот стошнит. Однако фантастическим усилием воли я заставил себя проглотить последние капли. В ту же секунду меня прошиб озноб.

Тут я увидел в руке одного рабочего бутылку с прозрачной жидкостью. Схватил ее и набрал полный рот бледно-желтого алкоголя – очень крепкого алкоголя, куда крепче, чем я ожидал, но в ту минуту мне было все равно. Я прополоскал рот и сплюнул, жадно выпил еще. Из вращающегося тумана опьянения и тошноты я увидел осклабившиеся лица и почувствовал хлопки по плечам и спине. Я съел собаку. И, как Маллиган в тот вечер, объелся.

Но хмельные рабочие, чьи деньги (несмотря на возникшую сумятицу) я надежно спрятал в фургоне, меня не отпускали. Они то и дело подносили к моим губам бутылку, и, словно дерущиеся регбисты во время матча, мы постепенно отползли от «Машины» в темноту ночи.

Остановились мы только поддеревом. Издалека доносился гул ярмарки. Откуда-то появились еще две бутылки алкоголя, в котором я признал дешевый спирт домашнего производства. Его разлили по рюмкам из толстого стекла, и один мужчина провел долгий напыщенный ритуал в мою честь: сначала прочитал короткую молитву, затем одним махом опустошил рюмку и вылил несколько капель через плечо, издавая при этом странные звуки: ж-ж… ш-ш… ж-ж… Потом он замер, все еще держа рюмку над плечом. Его товарищи одобрительно закивали и что-то проговорили.

У меня внутри плавала мертвая собака, из желудка поднималась тошнотворная вонь, и всю ночь пить самодельный спирт, разумеется, не входило в мои планы. Однако, судя полипам моих собутыльников, ничего другого мне не оставалось.

Один… два… три… Невнятное бормотание… Глаза слипаются… Еще глоток… ж-ж… ш-ш… ж-ж…

Я огляделся. Во рту горела ледяная жидкость. Мы громко, по-деревенски хохотали. Рюмки снова наполнили спиртом. И снова. И еще раз. Питье перемежалось оживленной беседой и хлопками по спине (в особенности по моей). Пьяные рабочие таращились на меня со смесью удивления и восхищения, пока я продолжал пить их дьявольский напиток. Мы прикончили вторую бутылку, и кто-то вернулся с третьей. К тому времени моя голова уже непроизвольно кивала на резиновой шее, и я тщился прогнать из нее мысли о том, что происходит у меня в желудке. Мое состояние ухудшалось, ноги стали как ватные. Я воображал, будто внутри меня покоится мертвый пес. Личинки и клещи, пригретые желудочным соком, строятся в небольшие разведывательные отряды и расползаются по телу, извиваясь вдоль костей на руках и ногах, прогрызая пальцы и оставляя на сухожилиях липкие выделения. Я видел, как они откладывают яйца на побагровевшей стенке желудка и гложут печень до тех пор, пока она не распадается на части.

Организм меня подводил, однако рюмки наполняли вновь и вновь. Я силился не закрывать глаза и, наоборот, не открывать их, когда очередная порция раздирающей жидкости попадала мне в глотку. Наконец я сдался и под нестройный гогот собутыльников, эхом отдающийся в моей голове, еще раз поднес рюмку к губам.

Проглотив спирт, я уронил голову на плечо и вдруг краем глаза заметил, что сосед вылил всю свою порцию за плечо. Рабочие снова забормотали «ж-ж… ш-ш», и за этими уродливыми звуками я различил, как со всех сторон о землю ударяются капли жидкости. Значит, все это время я пил один.

Маллиган никогда не узнал, при каких обстоятельствах Капитан Смак вышел на пенсию, – к тому времени, как я вернулся домой, мой наставник умер. Своей смертью.

Если бы не собака, я бы успел его повидать. Но, выехав из Польши, я по-прежнему «тек» с обеих сторон и мечтал доверить свое полупрозрачное тело первому же немецкому доктору. Поэтому, когда я узнал новости, со смерти Маллигана прошло уже несколько дней. Я примчался в Дублин и успел погладить его бледное улыбающееся лицо буквально за минуту до того, как опустили крышку гроба.

Восемь носильщиков с великим трудом водрузили его на плечи и положили в катафалк. Машина скрипела и стонала всю дорогу до церкви. Пока священник что-то мрачно бубнил, зачитывая молитвы из черной книжечки, я пытался вообразить маэстро среди разодетых в шелка махараджей и прелестных актрис в Париже, среди шутливых и заискивающих ньюйоркцев. Я вспомнил бесстрастный щелчок пальцев, когда очередная закуска отправлялась в ненасытный рот Майкла; и первую порцию оранжевой жидкости, которую я для него сделал, – ту самую, что стоила мне работы; упоение, с каким Маллиган дразнил публику небылицами, а затем прямо на их глазах повторял те же трюки. Гроб медленно поставили на землю. На нем сияла медная табличка: «Железный Майкл Маллиган».

Каким-то чудом я сдержал слезы и унял дрожь в подбородке. Я знал, что никогда не был достойным преемником славного обжоры. Но все-таки времена изменились, и я делал что мог. Когда комья земли ударились о крышку гроба, мне на ум пришел мучительный вопрос. Я снова и снова спрашивал себя и не мог найти ответа: как бы поступил Маллиган на моем месте? Съел бы он собаку?

Отойдя от дел, я в последний раз упаковал «Машину» в деревянные ящики. И больше никогда не возглашался в Польшу.

Нет, я так и не смог по-настоящему прославить дело Маллигана, совсем как в тот вечер не смог с достоинством носить его большие одежды. Однако есть в этом мире забытый всеми, кроме своих обитателей, грязный городишко в далеком мрачном углу мрачной страны, где Капитана Смака будут помнить еще очень долго.