Текст книги "Самсон-борец"

Автор книги: Джон Мильтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Мильтон Джон
Самсон-борец

Джон Мильтон

Самсон-борец

Переводы Ю. Корнеева

ДРАМАТИЧЕСКАЯ ПОЭМА

" ..."

Arisstоt. Poet., с. VI

"Tragoedia est imitatio actionis seriae... per

misericordiam et motum perficiens talium

affectuum lustrationem" {*}.

{* "Трагедия есть подражание действию важному... совершающее путем сострадания и страха очищение подобных аффектов" (греч., перев. В. Г. Аппельрота).}

ФсбгшдЯбмЯмзуйhрсЬжещhурпхдбЯбh

О ТОМ РОДЕ ДРАМАТИЧЕСКОЙ ПОЭЗИИ, КОТОРЫЙ НАЗЫВАЕТСЯ ТРАГЕДИЕЙ

Трагедия, если писать ее так, как писали древние, была и есть наиболее высокий, нравственный и полезный из всех поэтических жанров. Аристотель полагает за ней способность пробуждать сострадание, страх, ужас и тем самым очищать душу от этих и сходных с ними аффектов, то есть смягчать или должным образом умерять последние посредством особого рода наслаждения, доставляемого нам чтением или смотрением пиесы, где умело воспроизводятся чужие страсти. Природа дает нам немало примеров, подтверждающих его мысль: так, медицина лечит дурные соки болезнетворными средствами – кислые кислотами, соленые солями. Поэтому философы и прочие серьезнейшие писатели, как-то: Цицерон, Плутарх и другие, нередко приводят отрывки из трагических поэтов, чтобы придать красоту и отчетливость собственным мыслям. Сам апостол Павел нашел уместным включить в текст Священного писания стих Еврипида (1 Коринф., XV, 33), а Пареус в комментарии к "Откровению" представил эту книгу в виде трагедии, различая в ней акты, отделенные друг от друга хорами небесных певцов и арфистов. Со стародавних времен люди самого высокого положения не жалели труда, дабы доказать, что и они способны сочинить трагедию. Дионисий Старший алкал этой чести не меньше, чем прежде стремился стать тираном. Цезарь Август также принялся за "Аякса", который остался незакончен лишь потому, что начало его не удовлетворило автора. Кое-кто почитает философа Сенеку доподлинным создателем тех трагедий, которые ходят под его именем, – по крайней мере, лучших из них. Григорий Назианзин, отец церкви, не счел ниже своего святого достоинства написать трагедию под заглавием "Христос Страждущий". Мы упоминаем об этом, дабы защитить трагедию от неуважения, вернее сказать, от осуждения, которого в наши дни она, по мнению многих, заслуживает наравне с обычными театральными представлениями, чему виной поэты, примешивающие комическое к великому, высокому и трагическому или выводящие на сцену персонажей банальных и заурядных, что люди здравомыслящие находят нелепым и объясняют лишь желанием угодить извращенному вкусу толпы. И хотя древняя трагедия не знает пролога, она все-таки прибегает подчас – либо для самозащиты, либо для пояснений – к тому, что Марциал именует эпистолой; поэтому и мы предпосылаем подобную эпистолу нашей трагедии, сочиненной на манер древней и сильно разнящейся от тех, что слывут у нас наилучшими, и уведомляем: введенный в нее Хор есть не только подражание греческим образцам – он свойствен также новому времени и до сих пор в ходу у итальянцев. Таким образом, в построении этой пиесы мы притом с полным основанием – следовали древним и итальянцам, чья слава и репутация гораздо более для нас непререкаемы. Написаны хоры стихом непостоянного размера, называвшимся у греков монострофическим, или, точнее, словом apolelymenon, без деления на строфу, антистрофу и эпод, которые представляли собой нечто вроде стансов на музыку, аккомпанировавшую пению хора, – для поэмы они несущественны, и без них можно обойтись. Поскольку хоры у нас разбиты паузами на отрывки, стих наш можно именовать и аллеострофическим; от деления на акты и сцены мы также отказались – они нужны только для подмостков, для которых произведение наше никогда не предназначалось.

Довольно будет, если читатель заметит, что драма не выходит за пределы пятого акта; что же до слога, единства действия и того, что обычно носит название интриги, запутанной или простой – неважно, и что на самом деле есть расположение и упорядочение сюжетного материала в согласии с требованиями правдоподобия и сценичности, то справедливо судить о них может лишь тот, кто не совсем незнаком с Эсхилом, Софоклом и Еврипидом, тремя поныне непревзойденными трагическими поэтами и наилучшими учителями для тех, кто пробует силы в этом жанре. В соответствии с правилом древних и по примеру наиболее совершенных их творений, время, которое протекает от начала до конца драмы, ограничено сутками.

СОДЕРЖАНИЕ

В праздничный день, когда прекращены все работы, Самсон, ослепленный, взятый в плен и томящийся в тюрьме в Газе, где он обречен на каторжный труд, выходит на воздух, чтобы отдохнуть в уединенном месте, невдалеке от тюрьмы, и скорбит о своей участи; здесь его случайно находят друзья и соплеменники, представляющие собой Хор и пытающиеся по мере сил утешить собрата; вслед за ними появляется его старый отец Маной, который, задавшись тою же целью, рассказывает о своем намерении выкупить сына на свободу и под конец сообщает, что сегодня у филистимлян день благодарения Дагону, избавившему их от руки Самсона; эта весть еще более удручает пленника. Затем Маной уходит хлопотать у филистимских правителей о выкупе Самсона, которого тем временем навещают разные лица и, наконец, храмовый служитель, требующий, чтобы узник, представ на празднестве перед знатью и народом, показал им свою силу. Сперва Самсон упорствует и, наотрез отказавшись подчиниться, отсылает служителя: но потом, втайне чуя, что так хочет бог, соглашается последовать за служителем, вторично явившимся за ним и всячески угрожающим ему. Хор остается на месте; возвращается Маной, одушевленный радостными надеждами на скорое освобождение сына; на середине его монолога вбегает еврей-вестник и сначала намеками, а потом более отчетливо рассказывает о гибели, уготованной Самсоном филистимлянам, и его собственной смерти; здесь трагедия кончается.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Самсон.

Маной, отец Самсона.

Далила, жена Самсона.

Гарафа из Гефа.

Служитель храма Дагонова.

Вестник.

Хор – евреи из колена Данова.

Место действия – перед тюрьмой в Газе.

Самсон

Направь мои незрячие шаги

Еще чуть дальше, вон к тому пригорку.

Там можно выбрать меж жарой и тенью;

Там посижу я, раз мне выпал случай

Расправить перетруженную спину,

Которую я гну весь день в темнице,

Где, пленник, пленным воздухом дышу

Сырым, промозглым, затхлым, нездоровым;

Вот здесь, куда дыханье ветерка

Приносит утром свежесть и прохладу,

Ты и оставь меня. Сегодня, в праздник

Дагона, их лжебожества морского,

Не трудится никто из филистимлян,

И я благодаря их суеверью

В безлюдном этом месте, где не слышен

Шум городской, могу хотя б на миг

Нечаянному отдыху предаться,

Но только плотью, а не духом, ибо,

Едва наедине я остаюсь,

Меня, как кровожадный рой слепней,

Смертельно начинают жалить мысли

О том, чем был я встарь и чем я стал.

О, разве ангел, схожий видом с богом,

Родителям моим явившись дважды,

Им не предрек, что будет сын у них,

Как будто это – важное событье

И благо для потомков Авраама,

После чего опять исчез, растаяв

В огне, на камне жертвенном пылавшем?

Так неужель я, божий назорей,

Для подвига предызбранный с пеленок,

Взращен был лишь затем, чтоб умереть

Слепым рабом и жертвою обмана,

Вращая жернов под насмешки вражьи

И силу, что творец мне даровал,

Как подъяремный скот, на это тратя?

О! При столь дивной силе пасть так низко!.

Господь предвозвестил, что я Израиль

От ига филистимского избавлю.

Где ж ныне этот избавитель? В Газе,

На мельнице, средь узников в цепях,

Он сам под филистимским игом стонет.

Но нет! Мне ль в божьем слове сомневаться?

Кого как не себя винить я должен,

Коль скоро только по моей вине

Предсказанное не осуществилось?

Кто как не я, безвольно уступив

Слезам и настояньям женским, с тайны,

Мне вверенной, сорвал печать молчанья,

Сказал, откуда черпаю я силу,

И научил, как подорвать ее?

О, слабая душа в могучем теле!

Беда, коль разум вдвое не сильнее

Телесной силы, грубой, неуемной,

Самонадеянной, но беззащитной

Перед любым коварством. Он – хозяин,

Она – слуга. Недаром у меня

Ее источник – волосы. Тем самым

Бог дал понять, сколь дар его непрочен.

Довольно! Грех роптать на провиденье,

Преследующее, быть может, цели,

Умом непостижимые. Одно

Я знаю: сила – вот мое проклятье.

Она причина всех моих несчастий,

Любое из которых не оплакать

Мне д_о_ смерти, а слепоту – подавно.

О, горшая из бед! О, жребий, с коим

Нейдут в сравненье цепи, бедность, старость

Ослепнув, в руки угодить врагам!

Свет, первое творение господне,

Для глаз моих померк, лишив меня

Всех радостей, что скорбь смягчить могли бы.

Я жалче, чем последний из людей,

Чем червь – тот хоть и ползает, но видит;

Я ж и на солнце погружен во тьму,

Осмеянный, поруганный, презренный.

В тюрьме и вне ее, как слабоумный,

Не от себя, но от других завися,

Я полужив, нет, полумертв скорей.

О, мрак среди сиянья, мрак бескрайный,

Затменье без просвета и надежды

На возвращенье дня!

О, первозданный луч и божье слово:

"Да будет свет. И стал повсюду свет!"

Зачем оно ко мне неприменимо?

Луч солнца для меня

Утратил прежний блеск,

Поблекнув, как луна,

Когда она заходит пред зарею.

Но если жизни нет без света, если

Он сам почти что жизнь и если верно,

Что он разлит в душе,

А та живет в любой частице плоти,

То почему же зреньем наделен

Лишь глаз наш, хрупкий, беззащитный шарик,

И почему оно – не ощущенье,

Присущее всем членам, каждой поре?

Тогда б я не был изгнан в область мрака,

Где, отлучен от света, свет храню

И где, полуживой, полумертвец,

О горе! – не в могиле похоронен,

А сам себе служу ходячим гробом

И потому лишен

Тех преимуществ, что дает кончина,

Бесчувственности и забвенья мук,

И ощущаю во сто крат острее

Все беды и невзгоды,

Что пленнику сулит

Жизнь меж врагов жестоких.

Но что это? Шаг многих ног я слышу.

Толпа сюда валит. Неужто снова

Язычники пришли полюбоваться

На мой позор, чтоб по своей привычке

Насмешками усугубить его?

Хор

Вот он, вот он! Замедлим шаг,

Чтоб в слепца испуг не вселить.

О рок превратный, казнь беспримерная!

Видите, как он простерся, поверженный,

В пыль уткнувшись лицом,

Словно устал бороться,

Словно утратил надежду,

Грязным рваным рубищем рабским

Еле прикрыт.

Ужель глаза не лгут? Ужели это он,

Тот прославленный воин,

Тот Самсон, что сражал, безоружный,

Самого грозного зверя и недруга,

Льва растерзал, словно лев козленка,

Шел на врагов с руками голыми.

В строй их железный,

Блещущий бронями халибской выделки,

Острыми копьями ощетиненный,

Смело врывался, презрев опасность;

Тот, чей единый взмах

Сеял смерть во вражьих рядах;

Тот, чья поступь неодолимая

В бегство язычников обращала?

Львом он кидался на рать аскалонскую,

Наихрабрейших принуждая

Тыл показывать иль взметать

Прах придорожный нашлемными гребнями.

В Рамаф-Лехи, избрав оружием

Меч костяной – ослиную челюсть,

Тысячу он сразил необрезанцев,

Цвет язычников Палестины.

В Газе сорвал он ворота и, на плечи

Вскинув с запором и косяками,

Словно титан-небодержец эллинский,

Снес их на холм над дорогой хевронскою,

Где исполины некогда жили.

Что ему тяжелей

Рабство иль слепота,

Эта тюрьма в тюрьме,

Где беспросветен мрак?

Зрячий порой напрасно сетует,

Что дух его – пленник плоти.

Нет, лишь душа того, чье зренье отнято,

Подлинно узница,

Замкнутая в ночи телесной,

Коей скончанья нет,

Ибо внешний не может свет

Вспыхнуть там, где навек

Внутренний свет померк.

Ты, чья судьба – подтвержденье

Непостоянности счастья,

В горе нет тебе равного,

Ибо с вершины славы неслыханной,

Всюду чтимый молвой,

Пал ты до самых глубин бесчестия,

Хоть до сих пор никто во вселенной

Ни от своих отцов,

Ни по прихоти случая

Не был щедрей, чем ты, несравненный,

Первый среди бойцов,

Взыскан силой столь же могучею.

Самсон

Слова доходят до ушей моих,

Но я не различаю смысла их.

Хор

Он говорит. Подойдем... Воитель,

Слава Израиля встарь, ныне – скорбь,

Здесь мы, твои друзья и соседи.

Из Естаола и Цоры пришли мы,

Чтобы тебя проведать, поплакать

Вместе с тобой иль тебя утешить

Добрым советом, затем что лечит

Раны души, словно бальзам,

Теплое слово участья.

Самсон

Я рад, что вы пришли. Теперь я знаю

Уже по опыту – не понаслышке,

Сколь часто – исключения не в счет!

С фальшивою монетой схожа дружба.

Друзья вкруг нас роятся в дни удачи;

В беде ж, когда они всего нужней,

Их нет как нет. Вы видите, сколь много

Обрушилось несчастий на меня.

Но горшее меж ними, слепота,

Меня не удручает: будь я зрячим,

Мне на людей глядеть мешал бы стыд,

Затем что я, как безрассудный кормчий,

Мне небесами вверенный корабль

Разбил о скалы, за одну слезинку

Предательнице выдав тайну силы,

Которую вдохнул в меня создатель.

О, видно, ныне прозвищем "Самсон"

На улицах в насмешку величают

Глупцов, что сами на себя беду

Накликали, как я, кому господь

Дал много сил, а вот рассудка мало!

Быть не слабее тела должен ум.

Несоразмерность их меня сгубила.

Хор

Нет, не ропщи на промысел всевышний:

Всегда коварным женам мудрецы

В обман давались и даваться будут.

Не упрекай себя – и без того

Сверх меры тяжек груз твоей печали.

Но, говоря по правде, странно нам,

Что филистимлянок предпочитал ты

Своим одноплеменницам, нисколько

Не менее пленительным и знатным.

Самсон

В Фимнафе взял я первую жену,

Хоть мать с отцом сердились, что вступаю

Я с иноверкой в брак. Они не знали,

Что мною движет бог, что тайный голос

Не упускать велит мне этот случай

Приняться за осуществленье дела,

К которому с рожденья призван я,

И от врагов освободить Израиль.

После ее измены я пленился

Змеей моей, чудовищем прекрасным,

Далилой, девой, жившей на долине

Сорек, – и каюсь в том, хоть слишком поздно,

Я полагал, что делаю и это

Все с той же прежней целью – чтоб прогнать

Гонителей Израиля. Однако

За все в ответе не она, а я,

Кто сдал – о, слабость! – цитадель молчанья

Под натиском трескучих женских слов.

Хор

Ты никогда – в том мы тебе порука

Не упускал возможности восстать

На филистимлян, что гнетут Израиль,

Но все ж его сынов не спас от рабства.

Самсон

Виной тому не я – вожди колен,

Правители Израиля, которым,

Когда они узрели, что творю

С врагами я один по воле бога,

Уразуметь их трусость помешала,

Что час освобождения настал.

Бахвалиться я не пошел пред ними

Пускай деянье деятеля славит;

Они ж молве о подвигах моих

Не посчитали нужным внять, покуда

Владельцы филистимские не вторглись

С войсками в Иудею, чтоб меня

Схватить в ущелии скалы Етама,

Где я засел, но не спасенья ради,

А с целью истребить их рать сполна.

Меж тем, сойдясь туда, сыны Иуды,

Чтоб край спасти, меня решили выдать;

Не убивать меня я взял с них слово,

И сдался, и связать себя позволил

Двумя веревками, и отведен

Был к необрезанцам, где с рук моих,

Как лен перегоревший, спали путы

И поразил я челюстью ослиной

Всех филистимлян, кроме убежавших.

Когда б в тот день пошел за мной Израиль,

Сегодня башни Гефа были б наши

И стали б господами мы, рабы.

Но разве для народов развращенных,

Что впали в рабство за свои грехи,

Ярем привычный не милей свободы,

Покой трусливый не милей борьбы?

Что избавитель, посланный им богом,

У них стяжает? Зависть, недоверье,

Презренье. Что б для них он ни свершил,

Они его в опасности покинут,

За подвиги ему хулой заплатят.

Хор

Речи твои нам напомнили,

Как Пенуэл и Сокхоф презрели

Их спасителя Гедеона

В день, когда царей мадиамских

Он с дружиной преследовал;

Как сгубили б ефремляне

Иеффая, чье красноречие

Лучше меча защищало

Землю Израиля от аммонитян,

Если б не сокрушила

Смелость его их спесь и силу

В битве, где всех перебили,

Кто "шибболет" не выговаривал.

Самсон

К их именам прибавьте и мое.

Но мною пренебречь народ мой вправе,

А вот свободой, божьим даром, – нет.

Хор

Праведными считать

Нам господни пути

Следует, коль не желаем мы

В вечных потемках скитаться.

Может только глупец,

Мнящий, что он – мудрец,

Спорить с божественным провиденьем.

Но часто, усомнившись в нем, вступаем

Мы на стезю, что небу неугодна,

Даем греховным мыслям волю,

Идем от заблужденья к заблужденью,

И господа гневим, впадая в них,

И множим бремя вин своих,

Не обретая удовлетворенья.

Тщась безграничного ограничить,

Его подчинить завету,

Которым нас – не себя связал он,

Мы не видим, что волен

Он своего избранника

Выше всех заповедей поставить.

Кто ж толковать закон

Может лучше законодателя?

Разве иначе он, всемогущий,

Средств не нашел бы воспрепятствовать

Браку героя,

Что чистоту был блюсти обязан,

Дабы спасти свой народ от рабства,

С этой языческою коварной

Блудною тварью?

Смолкни ж, рассудок! Довольно умствовать!

Хоть нам и кажется,

Будто виной всему сам назорей,

Грех не на нем, а на ней, распутной.

Слышишь, Самсон, шаги? Подходит

К нам твой отец седоволосый,

Старец Маной. Прими,

Как подобает, родителя.

Самсон

Увы! При этом имени тоска

И стыд меня объемлют с новой силой.

Маной

Коль вы, собратья по колену Дана,

От коих, старец немощный, отстал я,

Сюда, в страну врагов, свой юный шаг

Направили из уваженья к другу,

Который встарь был славен, а теперь

Стал пленником, – ответьте, где мой отпрыск.

Хор

Вот он, кому не видел равных мир

В величии вчера, в позоре ныне.

Маной

О, страшное паденье! Неужели

Передо мной Самсон непобедимый,

По силе равный ангелам, гроза

Язычников, в чьи города входил он,

Отпора не встречая; тот, кто прежде,

Один собою войско заменяя,

На вражью рать кидался и кого

Сегодня на длину копья к себе

Трус не подпустит. О, сколь неразумны

Мы, веря в наши силы! О, сколь часто

То благо, о котором просим мы,

Оказывается проклятьем нашим!

Бесплодности стыдясь, я о потомстве

Молил творца, и у меня родился

Сын – да какой! – сородичам на зависть.

Но кто из них судьбою поменялся б

Со мной теперь? О, для чего господь

Мне внял, взыскав меня безмерным счастьем?

Зачем его щедроты нам желанны,

Коль скоро, словно жалом скорпион,

Нас каждый дар его язвит бедою?

Зачем два раза ангел низлетал,

Велев вскормить ребенка чистой пищей,

Как редкое священное растенье,

Что всех дивит в дни краткого расцвета?

Неужто лишь затем, чтобы, обманут,

Взят в плен, закован, ослеплен, осмеян,

Томился в доме узников мой сын?

Мне кажется, того, кто избран богом,

Не должно б небесам, хотя бы в память

Деяний славных, совершенных им,

Постыдной рабской участью карать

За слабости его и заблужденья.

Самсон

На бога не дерзай роптать, отец.

Заслужены мной все мои несчастья

Лишь я виновник и причина их.

Да, мой позор безмерен, но безмерно

И безрассудство: я обет нарушил

И выдал хананеянке коварной,

Язычнице и нашему врагу,

Мне господом доверенную тайну,

А я ведь знал на опыте, чем это

Чревато: разве мне не изменила

Фимнафка, выдав тайну, что открыл

Я ей на ложе брачных наслаждений,

Соперникам моим, за мной следившим

И угрожавшим ей? С чего ж я взял,

Что будет мне верней жена вторая,

Которая в разгаре нашей страсти

Уже успела, даже не деньгами,

А обещаньем денег соблазнясь,

Зачать ублюдка – замысел измены?

Она ко мне три раза приступала,

Чтоб выведать упреками и лестью,

Слезами и объятьями, в чем сила

Моя и как меня ее лишить.

Я трижды обманул жену и к шуткам

Все свел, хоть убеждался всякий раз

В ее бесстыдстве, дерзости, коварстве

И, более того, в презренье злобном,

С каким она меня пыталась сделать

Изменником перед самим собой.

Тогда в четвертый раз она пустила

В ход женские ухватки и уловки,

Мне докучая ими день и ночь

В часы, когда усталому супругу

Особенно нужны покой и отдых,

И сдался я, и сердце ей открыл,

Хоть мог бы, будь я чуточку мужчиной,

Отринуть домогательства ее.

Но шею сам, обабившись, подставил

Я под ярмо. О, мерзость! О, пятно

На чести и на вере! За поступок,

Раба достойный, рабством я наказан,

Но даже в рубище, вращая жернов,

Не ниже, не постыдней, не бесславней

Я пал, чем став невольником блудницы,

И нынешняя слепота моя

Все ж не страшнее слепоты духовной.

Мне мой позор увидеть не дававшей.

Maной

Я браки, сын, твои не одобрял,

Но ты твердил, что по внушенью неба

Вступаешь в них, чтоб обрести возможность

Вред причинить врагам израильтян.

Теперь я убедился, что, напротив,

Ты этим только недругам помог

В плен взять тебя, что плотские соблазны

Тебя лишь побудили преступить

Священный твой обет – хранить молчанье,

Хоть соблюсти его ты в силах был.

Да, тяжко, непомерно тяжко бремя

Твоей вины. Ты горько поплатился,

Но горшая расплата – впереди.

У филистимлян в Газе нынче праздник:

Там будут жертвы приносить Дагону

И восхвалять его на все лады

За то, что он от рук твоих, Самсон,

Столь многих нечестивцев истребивший,

Спас остальных и отдал в руки им

Тебя, слепец и узник беззащитный.

Сброд необрезанный, вином упившись,

Дагона станет громогласно славить,

А бога, кроме коего нет бога,

Хулить и осмеянью предавать,

И то, что в этом ты, Самсон, виновен,

Есть самая ужасная из кар,

Наипостыднейший позор, которым

Себя и отчий дом ты запятнал.

Самсон

Отец, я сознаю, что мой проступок

Дагона превознес и возвеличил

Среди язычников; что этот праздник

Они справляют по моей вине;

Что посрамил я господа на радость

Всем идолопоклонникам безбожным;

Что подорвал в Израиле я веру,

Вселив сомненье в тех, кто сердцем слаб

И склонен к почитанию кумиров.

И это – глубочайшая из ран

Моей души: из-за нее лишились

Покоя разум мой и сна – глаза.

Одним я утешаюсь: для борьбы

Я больше не гожусь, а значит, вступит

Бог Авраама в спор с Дагоном сам.

Меня сломив, мнит идол филистимский,

Что господу он в силах бросить вызов

И вознестись над ним, но царь небес

Восстанет, чтоб свое святое имя

Опять победоносно утвердить.

Дагон падет, и скоро пораженье

Потерпят почитатели его,

И отберут у них все, что коварством

Они отнять сумели у меня.

Mаной

Ты прав в своей надежде, и считаю

Я речь твою пророческой: господь,

Я в том уверен, не позволит долго

Над славою его врагам ругаться,

А слабодушным спрашивать себя,

Кто выше – он или Дагон. Но должен

Я участь облегчить твою покуда.

Не допущу я, чтоб вот так, забытый,

В темничном доме мерзостном ты чах.

Нашел я меж владельцев филистимских

Таких, что выкупить тебя позволят,

Коль скоро ты им больше не опасен

И жажда мести в них утолена

Теперь, когда ты столько муки принял

И ввергнут в рабство, худшее, чем смерть,

Самсон

На хлопоты, отец, не трать напрасно

Ни труд, ни время. Дай мне здесь остаться,

Чтобы мой грех – позорную болтливость

Заслуженною карой искупить.

Чужую тайну безрассудно выдать,

То, что нам друг доверил, разгласить

Есть гнусность, за которую от нас

Отшатываются с презреньем люди,

Якшаться не желая с болтунами,

Чей лоб печатью глупости клеймен.

А я, преступной слабости поддавшись,

Огласке предал божью тайну, то есть

Свершил проступок, за который в бездну

Был ввергнут, по языческим преданьям,

На вечные мученья некий царь,

Mаной

Раскаивайся, сын, в своей ошибке,

Но все ж во вред себе не поступай.

Избегнуть – коль возможно это – казни

Долг самосохранения велит.

Пусть приговор тебе выносит небо,

И пусть его приводит в исполненье

Господня длань, а не твоя. Быть может,

Смягчится бог и грех отпустит твой.

Тот, кто творца, с покорностью сыновней

Приемля жребий свой, о жизни молит,

Скорей пробудит милосердье в нем,

Чем тот, кто умереть упорно жаждет

Не потому, что прогневил творца,

А потому, что на себя разгневан.

Так не препятствуй же моим попыткам.

Кто знает, не угодно ли творцу,

Чтоб, к нам вернувшись, в дом его священный

Явился ты для жертвоприношенья

И вымолил прощение себе?

Самсон

Да, о прощенье я молю, но жизни

Не нужно мне. Когда-то, полн надежды,

Высоких помыслов, отваги юной,

Для подвига предызбранный с рожденья,

Меж смертными сильнейший и уже

Столь громкие деяния свершивший,

Что славою затмил сынов Енака,

Бесстрашием подобен полубогу,

Во всех вселяя страх и восхищенье,

Я проходил по вражеской земле,

Где не дерзал никто принять мой вызов.

И я же, обезумев от гордыни,

Попался в сеть притворных слов и ласк,

Размяк от сладострастья и почил

Челом, увенчанным святой порукой

Моей дотоль несокрушимой мощи,

На похотливом лоне лживой шлюхи,

Которою, как валух, был острижен,

Обезоружен, сил былых лишен

И недругам на поруганье выдан.

Хор

Но ты же подавил в себе любовь

К вину, что стольких воинов сразило,

И жажду, не прельщаясь ароматом

Рубинового этого напитка,

Что веселит богов и человеков,

Лишь ключевой водою утолял.

Самсон

Да, лишь холодной и прозрачной влагой

Тем молоком природы, что алеет

В ручьях и реках под лучом багряным

Проснувшегося дня, я освежался,

Чуждаясь тех, кто голову себе

Хмельным и буйным соком лоз дурманит.

Хор

О, безрассуден тот, кто почитает

Вино залогом нашего здоровья,

И своему сильнейшему бойцу

Бог запретил его вкушать недаром,

Из всех напитков разрешив лишь воду.

Самсон

А смысл какой в воздержности моей,

Коль худшему соблазну я поддался?

Что толку защищать одни ворота,

Врага из бабьей трусости в другие

Впуская? Чем могу я, ослепленный,

Поруганный, раздавленный, бессильный,

Полезен быть народу своему

И делу, мне порученному небом?

Не тем ли, что сидеть у очага,

Как трутень, буду, жалость возбуждая

В прохожих людях кудрями густыми,

Нагробьем жалким сил моих былых,

Пока от неподвижности под старость

Не онемеют члены у меня?

Нет, здесь хочу я спину гнуть, покуда

Не подавлюсь дурандой, рабским кормом,

Иль паразиты не сожрут меня

И не положит смерть предел желанный

Страданиям и горестям моим.

Mаной

Ужель врагам поставишь ты на службу

Тот дар, что получил, чтоб им вредить?

Нет, лучше уж не то что будь лентяем

В параличе лежи, но только дома.

Однако тот, кто ямину разверз

В сухой земле, чтоб после жаркой битвы

Тебя не погубила жажда, властен

В твоих очах опять затеплить свет,

Чтоб лучше ты служил творцу, чем прежде.

Зачем иначе снова у тебя

Источник силы – кудри отросли бы?

Верь, божья мощь не зря в тебе жива

Господний дар без цели не дается.

Самсон

Нет, тайный голос шепчет мне другое;

В пустых моих глазницах свет не вспыхнет,

И жизни свет во мне померкнет тоже,

И скоро я уйду в двойную ночь.

Мой дух надломлен, не сбылись надежды,

Всем естеством я от себя устал.

Прошел стезею славы и позора

Я до конца и ныне твердо знаю:

Уже не долго отдыха мне ждать.

Mаной

Не верь дурным предчувствиям, внушенным

Той черной меланхолией, которой

Напитаны все помыслы твои.

А я, мой сын, отцовский долг исполню

И вызволю тебя – или за выкуп,

Или иначе. Будь же поспокойней

И утешеньям дружеским вонми.

Самсон

О, живет моя боль не только

В ранах и язвах плоти,

В неисчислимых недугах

Сердца, чрева, груди

Ею душа полна.

Тайно она

Вкралась в мысли наичистейшие,

В самые недра сознанья,

Словно кости и члены,

Пытке невидимо и безгласно

Их подвергая всечасно.

Горе снедает меня

Всякой хвори быстрей,

Ибо жжет оно и заражает,

Словно рана смертельная,

Дух мой, который уже

Черным тленьем смердит.

Жалят мысли, мои мучители,

Сердце там, где оно уязвимей,

В нем распаляя жар, которого

Не остудят травы целебные,

Снадобья лекарей и весенний

Ветер с вершин, снегами покрытых.

Сон себе могу я вернуть

Лишь всезаглушающим опием смерти,

Коей, покинутый небом,

Я в отчаянье жду.

Стал я еще во чреве матери

Божьим избранником,

Как было предсказано дважды ангелом.

В строгой воздержности

Я возрастал под оком господа.

Вел он меня в сражениях

С полчищем необрезанцев

К подвигам, непосильным для смертных,

Ныне ж меня он забыл и выдал

Недругам, на которых

Шел я войной по его веленью.

Зренья навеки лишенный, беспомощный,

Я оставлен в живых для того лишь,

Чтоб язычникам быть посмешищем.

Мне надежд – и тех не даровано;

Нет от моих страданий лекарства.

Лишь об одном небеса я молю

Чтоб моим бедам несчетным

Смерть поскорей предел положила.

Хор

Сотни раз уже повторено

Мудрецами наших дней и древности,

Что терпенье – высшая из доблестей,

Что должны мы стойки быть в превратностях

Быстротечной жизни человеческой.

В книгах мы находим

Доводы, советы, наставления

Страждущим в облегчение,

Только все слова их благозвучные

Праздным краснобайством кажутся

Или раздирают слух несчастному,

Коль не находит он

Сам в себе тот ключ утешения,

Чьею влагою дух подавленный

Освежает и подкрепляет.

Боже, странен жребий людской!

Длань твоя то строго, то кротко

Дней наших бег короткий

То ускоряет, то замедляет,

Чем отличает нас

Как от ангелов, так и от беззаботных

Глупых животных.

Что говорить о людях обычных,

Суетных, безличных,

В мир пришедших, чтоб сгинуть бесследно,

Как однодневные мотыльки,

Коль и от тех, кто твоею милостью

Взысканы, ибо тобой предызбраны

К подвигам ради блага

Веры твоей, твоего народа,

Часто в самый полдень их славы

Вдруг отвращаешь ты

Лик и десницу свою, словно сам же к ним

Не был прежде столь щедр,

Словно тебе они плохо служили?

Стоит хоть малость им оступиться,

Ты за ошибку казнишь жестоко:

Взлет их высок был, но глубже падение

В пропасть забвения,

Дна которой не видит око,

Часто ты обрекаешь их

Плену или мечу язычников,

Иль суду выдаешь неправому,

Иль толпе дозволяешь неблагодарной

Бросить останки их псам и стервятникам.

Если же смерти они избегли,

Им в удел назначаешь ты

Старость до срока, недуги

И нищету.

Хоть наказанье ими заслужено,

Их оправданье – в его чрезмерности,

Ибо и к правым, и к виноватым,

Господи, ты равно беспощаден.

Смилуйся же над своим воителем,

Славы и мощи твоей воплощением,

Участь его облегчи, коль возможно,

Призри на горе его безысходное,

Дай ему отдых от долгой муки.

Кто это? Женщина иль виденье?

К нам она движется,

Как ладья величавая,

Что из Тарса путь

Держит к островам

Иавана иль

В отдаленный Гадес,

С гордо разубранной палубой,

Под парусами, вздутыми

Ветром угодливым и попутным.

Запах амбры о ней возвещает.

Вслед ей толпой прислужницы шествуют.

Знатной она филистимлянкой кажется.

Это жена твоя, это Далила,

Мы узнали ее.

Самсон

Моя жена? Изменницу гоните!

Хор

Как гнать ее, коль, глянув на тебя,

Она челом склонилась долу, словно

Росою переполненный цветок,

И ей уста раскрыть мешают слезы,

Бегущие по шелку покрывала?

Но тсс! Сейчас она заговорит.

Далила

Колеблясь, робким шагом шла сюда я

К тебе, Самсон: меня пугал твой гнев,

Который, спору нет, заслужен мною,

Хоть я и не предвидела последствий

Поступка своего. Но коль слезами

Грех можно искупить, я за него

Сторицей заплатила. Не считаю

Я это оправданием, и все ж

Поверь, что лишь супружеской любовью,

Сомнения и страх преодолевшей,

Приведена я в этот дом темничный,

Чтоб вновь твой лик увидеть, чтоб узнать,

Как можно облегчить твои страданья

И заслужить прощение твое

За все, чему виной мое безумство,

А более всего – судьбина злая.

Самсон

Гиена, прочь! Оставь свои уловки,

Оружье лживых женщин, что сперва

Нас предают и клятвы преступают,

А после с покаянным видом молят

Простить их и с притворными слезами

Блаженство нам сулят лишь для того,

Чтоб вызнать, где предел долготерпенью