Текст книги "Серое небо Йоника"

Автор книги: Джон Маверик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Глава 3

Симон Соловейчик сидел на скамейке возле небольшого розария, на заднем дворике административно – лечебного корпуса. Сидел, опустив голову на руки, но даже сквозь сомкнутые ладони в глаза ему мягко затекал золотой свет. Приближалось время обеда, но после утренней процедуры совсем не хотелось есть. Живот сводило судорогой, в горло словно кто-то вогнал неприятный, скользкий ком.

– Симон?

Он отнял руки от лица и вымученно улыбнулся. Перед ним стояла Аня, все в той же песочной курточке и голубых джинсах. Только волосы девушка не заплела в косички, а гладко зачесала за уши, и была теперь похожа не на Пеппи с виллы Кунтербунт, а на девочку Гретель из «Пряничного домика».

– Привет. Я искал тебя вчера, но не смог найти.

Аня опустилась рядом с ним на скамейку.

– Ты не переживай так. Здесь всем поначалу трудно, а потом привыкаешь. Я тоже первые дни после того, как меня родители сюда сдали… несколько ночей рыдала, честное слово. А теперь, как видишь… – она потупилась, нервно теребя брелок на застежке куртки, точеную золотистую змейку с зелеными глазами. – Ты уже познакомился с кем-нибудь?

– Встретил бывшего соседа, наврал, что с его дочкой все в порядке.

– А с ней не все в порядке?

– Понятия не имею. Я не успел узнать, сам сюда попал.

– Я вот тоже не знаю, что с моими… Наверное, если не здесь, то здоровы.

– Не факт, – заметил Симон. – Я, например, случайно узнал. А мог бы узнать, но не прийти сюда.

– Ты сам пришел?

– Да. Считаешь, глупость сделал?

– Трудно сказать… Все равно когда-нибудь стало бы хуже.

– А что здесь делают с теми, кому стало хуже?

– Переводят в другой корпус, вон там. Его отсюда не видно, он загорожен высокими елками.

Соловейчик вгляделся в темные еловые заросли. Сизые вершины вздымались плотным частоколом, не позволяя рассмотреть спрятанное за ними здание. Вот, значит, куда помещают этих несчастных. С такими пациентами можно делать все, что угодно.

– Пожалуйста, не думай о них, – робко попросила Аня. – Ведь мы пока еще здесь, правда? Здесь не так уж и плохо… много ярких, интересных людей… есть даже музыкант, а одна девочка сочиняет стихи…

– Я тоже пишу стихи, – признался Симон. – Иногда. И рисую… Хочешь, нарисую твой портрет?

– Хочу! Конечно, хочу!

Можно ли простым карандашом нарисовать цветную картинку? У Симона получилось. Он изобразил Аню такой, какой хотел ее видеть. Милой домашней девочкой, доброй, легкомысленной и счастливой. Стер с лица мелкие черточки усталости и крохотные морщинки боли. Заменил брюки и куртку на длинное платье в стиле «ландхаус», а ветку на заднем плане усыпал темно – фиолетовыми звездочками.

– Неправильно, – засмеялась Аня, – это кусты белой сирени. Через пару недель она зацветет… увидишь, как красиво. А у тебя здорово получилось, даже ветер в листве чувствуется.

– Мир без ветра – мертвый, – серьезно сказал Соловейчик. – Первое, чем должен овладеть художник, это научиться передавать невидимое.

– Я всегда хотела уметь рисовать, – мечтательно произнесла Аня. – Красками. Жизнь такая яркая! Иногда гуляю ночью в саду, смотрю на деревья, цветы, звезды… и представляю себе, как все это ложится на полотно.

– Ты гуляешь по ночам? – изумился Симон. – А можно?

– Нельзя только выходить за территорию. А так за нами никто не следит. Здесь чудесный сад, он возвращает силы после… – она запнулась, – ну, ты понимаешь.

– А звери?

– Что звери? – она передернула плечами. – Их тут почти нет. Я за все время только пару раз встретила, да и то не в саду, а в коридоре лечебного корпуса.

– Где же они?

– Это мы здесь заперты. А для них проволока под током не преграда, – пояснила Аня. – Перемахивают через забор и уходят в город. Ну, давай сегодня вместе погуляем? Сейчас не то, что зимой, ночи не холодные… Хорошо? – она заглянула ему в глаза. – Вот увидишь, тебе станет легче.

Они договорились встретиться в десять у входа в административное здание. До вечера Соловейчик успел познакомиться с большинством обитателей больницы. Поэтесса, два художника, музыкант, ученый – астроном, искусствовед, детский писатель… Нигде не встречал Симон такого фейерверка талантов, как в их маленькой пациентской общине.

В нем крепла догадка, что болезнь выкашивает самых лучших, самых одаренных, ранимых и душевно тонких. Таким, как Хартманы, инфекция не грозила, и в этом была страшная, неумолимая логика. Вирус, внедренный в произведения искусства, должен в первую очередь поражать эстетически развитые личности.

Тогда получается, что городу грозит не вымирание, а духовное вырождение? Неужели этого хотел неутомимый Сказочник, творивший из серости похожих друг на друга дней такое радостное, нетерпеливое разноцветье, что даже самое черствое сердце оживало, точно бабочка весной?

«Как же должен он был возненавидеть Йоник, – думал Симон. – Нет, не мог он так ненавидеть. То, что ему сделали… это, конечно, больно. Но боль не превращается в ненависть, если душа полна любви». А в том, что Ханс любил Йоник, он не сомневался.

Соловейчик воскрешал в памяти сказку о пропавшем городе, повторял строчка за строчкой, и понимал, что в его теории что-то безнадежно не стыкуется. Словно один крохотный фрагмент мозаики выпадал и никак не желал укладываться в общую картинку.

Гулять ночью было странно. Симон как будто попал в один из своих диковинных снов. Только теперь он не созерцал город с высоты птичьего полета, а шел рядом с Аней по дну глубокого, полного чистой серебряной воды озера. Тонкие ростки молодой травы на газонах шевелились, как водоросли от слабых подводных потоков. Кусты блестели, осыпанные маленькими хрустальными пузырьками лунного света. А звезды… Боже мой! С тех пор, как в Йонике началась эпидемия, Симон избегал выходить из дома с наступлением темноты. А раньше, если и выходил, то редко смотрел на небо. А когда смотрел, то видел его атласным черным полотном в тусклых узорах светящихся точек.

И вот, неведомым колдовством черный атлас превратился в темно – фиолетовый бархат, а дешевые блестки в праздничные елочные фонарики. Красные, зеленые, голубые, желтые, крупные и нарядные, они заставляли вспоминать о самой чудесной ночи в году, когда от обычных вещей ждешь волшебства. Заставляли чувствовать себя наивным и доверчивым ребенком, заплутавшим в сказочной стране Оз.

– Красиво, правда? – сказала Аня, робко тронув его за рукав. – Похоже на драгоценные камни…

– Я подумал о них, как об огнях на новогодней елке. Но, мне нравится твое сравнение, – улыбнулся Симон, и волшебные звезды вспыхнули горячими рубинами, сочными изумрудами и огромными сахарными бриллиантами. В груди стало тепло и тесно, и что-то настойчиво толкнуло под ребра… нет, не сердце… и голова закружилась от мягкого ощущения полета.

Глава 4

За пять недель пребывания в больнице на Зимней Горе Соловейчик убедился, что пыточный арсенал у медиков гораздо богаче и разнообразнее, чем у любого профессионального палача. Каждый день его таскали на обследования или процедуры, всегда неприятные и болезненные. Лечить радикально никто не спешил, да Симон и сам уже не верил, что это возможно. Он побледнел и осунулся, и теперь, разглядывая в зеркале свое лицо, измученное, с заострившимися чертами, все чаще вспоминал слова пожилого профессора философии о Хансе, которому якобы всю жизнь мешал собственный длинный нос. Симон грустно усмехался… если бы длина носа была сейчас самой большой его проблемой!

Болезнь прогрессировала. Соловейчик почти физически чувствовал, как поселившаяся у него внутри птица вытягивает жизнь из хрупкой человеческой оболочки. Чем слабее становилось тело, тем ярче и фееричнее сны.

Глазами таинственной части самого себя он смотрел на расцвеченные золотом и серебром ночные улицы – реки. Город распускался под ним, словно огромный фиолетовый цветок из бархатного бутона. Пронизанные стеклянными прожилками дорог лепестки отражались в глубоком зеркальном небе, полном неоновых звезд. Город пытался дотянуться до облаков тонкими шпилями церквей и черными раздвоенными пальцами водонапорных вышек. Птица видела его сразу весь, как на ладони – огромный сверкающий холм, осыпанный ледяным крошевом огней, открытый ночным ветрам, хрупкий и настороженный.

Просыпаясь по утрам, Симон думал, что не таким горьким будет конец, как ему представлялось. Он просто однажды не вернется в свою никчемную скорлупу, а останется большой белой чайкой – дикой и свободной. Совьет гнездо на одной из сосен Зимней горы, а может быть, покинет Йоник и отправится искать море. Ведь чайка – птица морская.

Когда Соловейчик размышлял так, ему становилось легче. Жалко только, что мать осталась одна. Жаль, что не будет больше прогулок по лунному саду – озеру, рука об руку с Аней, к которой Симон успел по – настоящему привязаться. Сложись все иначе, эта нежная, полудетская привязанность со временем могла превратиться в любовь… вот только времени у них, похоже, не осталось.

Жаль, что так и не удастся закончить роман о мести Сказочника, если только это действительно месть, а не что-то иное. Симон чувствовал, что совсем близко подошел к разгадке. Но кто сбережет рукопись, если его не будет? Что делают с личными вещами тех, кого переводят в «другой» корпус, выкидывают, отдают родным? Сжигают?

– Ань, я хочу тебя кое о чем попросить, – начал Соловейчик, когда они вдвоем гуляли по саду среди кустов отцветающей сирени. – Я… – он замялся и не знал, как сказать. Они избегали разговоров о смерти, хотя оба знали, что вот она, совсем рядом, стоит и заглядывает через плечо.

– Я сделаю, что смогу, Симон.

Как она все чувствует! В простой белой кофточке и с мерцающими в волосах серебряными снежинками цветов, она напомнила Соловейчику теперь уже не Пеппи и не Гретель, а израильскую девушку Суламифь, стерегущую заколдованный виноградник.

Жаль, что ничего не получится. Если бы не эта болезнь, все могло быть так хорошо.

– Я… наверное, мне скоро придется уйти.

– Ты устал, – быстро сказала Аня. – Скучаешь по дому. И Эдик Хартман тебя замучил. Ты никогда не жалуешься, но я ведь знаю, каково это…

– Нет, – возразил Соловейчик мягко. – Не в нем дело. С Хартманом у нас ненависть с первого взгляда, да… Но я собирался попросить тебя… У меня в тумбочке лежит рукопись. Если со мной что-нибудь случится, пожалуйста, возьми ее и постарайся сохранить. Может быть, ты еще выйдешь отсюда или сумеешь кому-нибудь передать. Только чтобы не пропала.

– Я постараюсь. А что за рукопись?

– Ну… это я пишу роман… про Ханса Сказочника, – проговорил Соловейчик нерешительно и, видя ее удивление, поспешно добавил. – Так, как я его себе представляю.

– А что, Сказочник действительно существовал?

– Разве он умер?

– Я думала, что это очень старая легенда.

– Вовсе нет. Он должен быть на восемь лет старше меня.

– Я мало слышала о Хансе, – призналась Аня. – Только, что он сочинял истории и что его изгнали из города. Я толком не поняла почему. И что с ним сделали? Как будто что-то очень плохое?

Симон замялся.

– Его очень сильно унизили. Он больше не мог жить среди тех людей и покинул Йоник. А потом… ну, потом его учила жизнь, и учила жестоко. Я как раз сейчас описываю его злоключения.

– А как ты описываешь? Откуда тебе все известно?

«Выдумываю», – хотел ответить Соловейчик, но только виновато улыбнулся и покачал головой.

Он чувствовал: то, что со стороны кажется выдумкой, на самом деле правда. История Сказочника расцветала в нем, врастала в память, постепенно становясь его собственной.

И уже не Ханс, а он, Симон, лежал, стеная, на припудренной тусклым лунным золотом траве. Над ним глумилась распаленная его унижением и болью толпа, злобное многоликое чудовище. Даже самый бессердечный садист способен раскаяться и пожалеть истерзанную жертву, даже самая безмозглая тварь в состоянии понять, когда, наконец, хватит топтать человека. И только толпа, у которой тысяча голов и тысяча сердец, не знает ни пощады, ни сострадания.

«Он лежал на черной траве, а вокруг, искалеченные и растоптанные, умирали сказки, – писал Симон, примостившись в углу кровати с тетрадкой на коленях. – Забавные гномики, проворные лисята, говорящие цветы, радужные паучки и бабочки, ожившие рукавички, шапки и пуговки, купцы, звездочеты, колдуны, принцы и путешественники, искатели пропавших городов. И плюшевый олененок с большими доверчивыми глазами. Все, чем жил Ханс Сказочник, что хотел подарить людям, было осквернено, поломано и убито. Втоптано в жидкую осеннюю грязь…»

Косые оранжевые лучи падали на белую бумагу, пропитывая ее призрачной кровью. Соловейчик отложил ручку, несколько раз сжал и разжал кулак, чтобы размять затекшие пальцы. Страшно, когда умирают сказки, горько и несправедливо. Впрочем, одернул он себя, посмотри, что происходит вокруг. Сотни жителей города гибнут, детей бросают на произвол судьбы. А ты переживаешь из-за одной единственной несправедливости, которая совершилась в мире.

«На следующий день он побросал в рюкзак личные вещи, оставил ключ в двери своей квартиры и уехал из Йоника. Далеко – далеко, куда глаза глядят. Ему пришлось нелегко, чужбина не заигрывала, не ласкала, била наотмашь. Но никто не знал, что он – Сказочник, поэтому там, вдали от дома, люди принимали Ханса за своего. И тогда он набрался смелости и стал жить, как раньше.

Он снова учился сочинять сказки. Только теперь его истории получались не наивными и беззащитными, похожими на разноцветные лучики солнца, а колючими и жесткими, точно выросший на пожарище чертополох.»

Глава 5

– Нет, я не передумал. Конечно, нет, – Соловейчик едва мог говорить от волнения. Он и не чаял, что врачи решатся, наконец, на операцию. Да и какая это операция, если рассудить здраво? К его телу даже не прикоснутся, он заснет и проснется здоровым. Уж по крайней мере, это гораздо менее болезненно, чем когда тебе засовывают куда попало всякие трубки и шланги. Или прокалывают живот без наркоза.

– Тогда подпишите, что ознакомились с разъяснительной брошюрой, – сказал Йоси Хартман сухо. – И завтра в восемь утра будьте готовы.

«Убить, вырезать, как раковую опухоль, – подумал Симон, в отчаянии стискивая ручку непослушными пальцами. – Прости, Ханс, чем бы ни был твой дар, мне он не нужен. Я хочу жить. И хочу остаться человеком. Что за бюрократы, для чего им столько моих подписей?»

Ему не терпелось поделиться новостью со своей подружкой, рассказать, что скоро выйдет на свободу, а если получилось у него, то значит, есть надежда и для остальных.

Соловейчик нашел Аню на их излюбленном месте в саду, сидящей на скамейке под почти облетевшим кустом. Как быстро промелькнуло лето, не успеешь оглянуться, и наступят холода. А ведь он и не надеялся, что доживет до зимы.

– А как же я? – глаза девушки от огорчения потемнели, сделались большими и туманными, словно подернутые рябью осенние лужицы. – Симон? Тебя выпишут, а я…

Соловейчик видел, что она готова заплакать, но сдерживается изо всех сил.

– Мы что-нибудь придумаем, – сказал он растерянно, поглаживая ее по волосам. Словно вся застывшая в душе нежность оттаяла и устремилась в кончики пальцев, сделав их заботливыми и чуткими. – Аня… мы что-нибудь придумаем.

Вот только что? Симону ничего не приходило в голову. Хотя…

– Интересно, а «их» трудно уничтожить? – произнес он задумчиво.

– Ты мог бы? – девушка ухватила его мысль на лету и вцепилась в нее, как в спасительную соломинку. – Ты мог бы сделать это для меня?

– Не уверен, – признался Симон. – Все зависит от… Ты знаешь, кто у тебя? Хартманы говорили?

Странно, что он никогда не спрашивал раньше. Стеснялся что ли, хотя чего тут стыдиться? Он и про свою птицу не рассказывал, молчал, как о чем-то интимном, что не просто доверить даже близкому человеку.

– Не говорили, но точно кто-то некрупный. Может быть, мышка или ежик маленький. Мне все время снится, что я бегаю по саду, а вокруг меня стебли травы, высокие, как лес.

– У ежика колючки. Разве что ножом ткнуть? Длинным. А вдруг «их» только серебряной пулей возьмешь?

Оба рассмеялись, Аня – с облегчением, Симон – слегка истерически. Он чувствовал себя измотанным, взвинченным, почти неадекватным. Наверное, так и срываются за черту безумия. Но сегодняшнюю ночь нужно выстоять, потому что она – последняя. О том, что будет потом, Соловейчику думать не хотелось. Их отпустят, а может быть, и нет, от Хартманов всего можно ожидать. В любом случае, Аня разделит судьбу Симона, а Симон судьбу Ани. Это лучше, чем погибнуть поодиночке.

До обеда они блуждали по притихшему кружевному саду, взявшись за руки и перешептываясь, точно заговорщики. Обсудили все до мельчайших подробностей. Аня ляжет спать в одиннадцать часов вечера, затворив окно и прикрыв дверь, а Симон войдет через пятнадцать минут. А дальше ему остается рассчитывать только на собственную ловкость и силу. Из оружия у Соловейчика был перочинный нож с коротким лезвием, открывалкой для бутылок и штопором – не самая подходящая вещь для охоты на ежиков.

Ровно в десять во всех холлах корпуса погасили свет, пациенты пожелали друг другу спокойной ночи и разбрелись по палатам. Еще полчаса отовсюду доносились шаги, хлопали дверцы тумбочек, скрипели пружины кроватей. Симон сидел на неразобранной постели и слушал, как засыпает больница. Он видел, как в здании напротив один за другим гаснут теплые квадратики окон. Слышал, как по звонкому кафелю пола цокают копытца и коготки, мягко ступают мохнатые лапы. Где-то хлопнула форточка, кто-то большой с хрустом продрался сквозь растущие в саду кусты, что-то грузно сорвалось с карниза и протяжно ухнуло, шлепнувшись на каменные ступени лестницы. Затем все стихло.

Соловейчик посмотрел на тускло фосфорецирующий циферблат наручных часов, встал и вышел в коридор.

Перед дверью Аниной комнаты он остановился и на пару секунд задержал дыхание. Неужели опоздал? «Даже если окно заперто, маленький зверек мог пролезть в какую-нибудь щель», – подумал Симон и, толкнув дверь, скользнул внутрь. Аня спала, по – детски положив кулачок под щеку, одеяло чуть – чуть сползло, обнажив худенькое острое плечо. В изголовье кровати горела тусклая лампочка.

Соловейчик стоял посреди палаты и обшаривал взглядом пол. Никого. Может быть, это и к лучшему. Симон сам не понимал, почему ему так не хочется делать то, ради чего он пробрался ночью в комнату к девушке. Он ощущал даже не страх… бояться было, в общем-то, нечего, а смутную тревогу. Как будто, обдумывая свой план, они не учли что-то важное.

Соловейчик вздохнул и приблизился к кровати. И вот тут-то он увидел на кромке одеяла… нет, не мышку, не крольчонка и не ежика, а маленькую золотую ящерку. Тоненькую и изящную, с темным зигзагом на спинке и изумрудными бусинками глаз.

«Ага! – прошептал Симон. – Попалась?» Он ловко прижал ящерку двумя пальцами и чуть не вскрикнул от неожиданности и боли. Животное резко изогнулось, потом распрямилось сильно и жестко, как стальная пружина, и острой головкой вбуравилось ему в ладонь.

«Ах ты, тварь…», – он злобно сжал кулак, не обращая внимания на струящуюся по руке кровь. И сжимал до тех пор, пока крошечное тельце не лопнуло, превратившись в мерзкую зеленую слизь. «Тьфу, гадость какая!» Он вытер о брюки окровавленные и испачканные зеленью пальцы, бережно подоткнул одеяло, и еще немного постоял, вглядываясь в лицо спящей.

Все оказалось просто, и не то что серебряная пуля, но даже нож не понадобился. С крупным зверем было бы труднее справиться, но главное, что «они» – смертны, их можно убить, и, как сказал Йоси, они больше не возвращаются. Йоси… постойте, а откуда он знал? Значит, кто-то проделывал такое раньше… да, конечно, проделывал, по – другому и быть не могло. Но если так… Симон не стал додумывать мысль до конца, настолько она показалась ему страшной.

Аня тихо дышала во сне. Игольчатые тени от ресниц распушились на щеках, на губах блуждала рассеянная улыбка. Как будто душа девушки витала далеко – далеко… Где? От маленькой ящерки осталась пара капель темно – зеленой крови, да и те впитались в грубую шерсть одеяла. «Все в порядке, – сказал Симон самому себе. – Не впадай в панику. Завтра ты все узнаешь».

И он узнал…

Утром Соловейчика разбудили возгласы и суета в коридоре. Кто-то произнес громко, словно у него над ухом: «Это опять случилось». Кто-то нервно расхохотался, но, тут же, судя по звуку, истерика успокоили пощечиной. Симон вскочил и, как был, полуодетый, выбежал в коридор.

Беспорядок исходил из комнаты Ани, тонкими струйками отравленного дыма вырывался из-за приоткрытой двери и расползался по больнице. Соловейчик растолкал столпившихся у входа пациентов и заглянул внутрь. Девушка сидела на полу, странно подогнув под себя ноги, и лакала из тарелки овсяную кашу. Спутанные и перемазанные едой волосы свисали патлами, с подбородка капала слюна.

Симон отступил на шаг и, чтобы не упасть, схватился то ли за стену, то ли за чье-то плечо. Некто сунул ему в руки стакан воды и сказал голосом Эдика Хартмана: «Пойдем – пойдем, не надо на это смотреть». Переставляя ноги, точно механическая кукла, Соловейчик позволил себя увести. Он все понял, но, слишком поздно. Последний кусочек страшной мозаики встал на свое место.

– Вот он, – сообщил Хартман – младший, вталкивая Симона в кабинет. – Чуть не хлопнулся в обморок, когда увидел…

– Да неважно, – отмахнулся Йоси. – Что там с этой… Анной Вайнсберг? Впрочем, тоже неважно… потом… Сперва займемся Соловейчиком.

«Займемся?» Что значит, «займемся»? Симон вспомнил вчерашний разговор и подписанную бумагу, согласие на операцию. По сути дела им же подписанный смертный приговор самому себе.

«Нет!» – хотел он закричать, но, язык словно прилип к небу, губы безвольно шевельнулись, будто ватные, тело сковала страшная усталость. Не усталость, сонливость. В стакане, очевидно, было сильнодействующее снотворное.

Симон пошатнулся и вцепился в край кушетки, уже не сознавая, стоит ли он или лежит, и что такое белое над ним, низкая притолока или край простыни, и обо что он так бессмысленно, горько, отчаянно ломает крылья…

Очнулся он резко, как от толчка. Осторожно досчитал в уме до десяти, потом до ста. Убедился, что разум ему повинуется. Тело как будто тоже. Симон пошевелился и открыл глаза. Сквозь пузырчатые, в пыльных разводах стекла лился мутный осенний свет. Комната выглядела, как обычно, тусклой и маленькой, прилизанно – стерильной. Все, как раньше, и в то же время неуловимо по – другому, хотя в чем именно разница он бы объяснить не мог.

– Соловейчик, вы меня слышите? – Йоси и Эдик склонились над ним, пристально вглядываясь в лицо. – Вам плохо? Можете не отвечать. Если слышите, то кивните, – настойчиво повторил Хартман – отец.

– Я здесь, – отозвался Симон и сел на кушетке.

– Получилось! – врачи взволнованно переглянулись и в порыве радости пожали друг другу руки. – Я тебе говорил, что нельзя их разрушать? – захлебываясь словами заговорил Эдик. – Говорил? Еще два месяца назад, а ты… Можно удалять, не нарушая целостность. Целостность, вот!

– Что вы сделали? – спросил Соловейчик, и оба, как по команде, повернулись к нему.

– Как вы себя чувствуете? Вы нас понимаете? – они были похожи на двух школьников, которые только что поставили мудреный химический эксперимент и сами не поняли, что получилось.

– Понимаю, конечно. Но, что вы сделали?

– А вот что! – Эдик с гордостью продемонстрировал ему покореженную клетку, с погнутыми во все стороны прутьями. – Ты бы видел, как она билась, чуть не вырвалась. Отлеталась птичка.

На дне клетки неподвижно лежала, вытянувшись и как будто одеревенев, большая белая птица, нечто среднее между чайкой и буревестником. Голова ее была запрокинута, шея неестественно вывернута на сторону, крылышки и хвост оторочены черным.

– Мертвая, – прокомментировал Йоси и, открыв клетку, взял птицу в руки. Подержал, потом передал Симону. Она оказалась холодной и твердой, точно набитое опилками чучело.

«Вот странно, – удивился Соловейчик. – Как может у живого человека находиться внутри такое… такое… И почему она мертва, а со мной ничего не случилось? Ведь я должен…» Ему вдруг представилась Аня, сидящая на полу с тарелкой в руках, он снова ощутил на пальцах липкую зеленую слизь, и тоскливо, болезненно заныла свежая рана на ладони.

– Эй, – окликнул его встревоженно Эдик. – В чем дело? Что это он плачет? – недоуменно повернулся Хартман – младший к отцу.

– Перенервничал, – снисходительно заметил Йоси. – Ничего, теперь легче будет. Все хорошо, молодой человек, – сказал он Симону. – Скоро домой пойдете. А это можете взять на память, если хотите. Только берегите, – он усмехнулся, – аки Кощей иголку.

Но взять на память не пришлось. Птица некоторое время валялась на столе у Хартманов, а потом куда-то исчезла. Соловейчика судьба мертвой чайки не волновала, он впал в апатию, почти ничего ел, спал по ночам урывками, неглубоко и беспокойно. Даже на свежий воздух выходил редко. Лежал в палате и, как заевшую, стершуюся кинопленку, прокручивал в памяти события последней перед выздоровлением ночи. И каждый раз, как будто этим можно было что-то изменить, раскрывал великодушно ладони, выпуская на свободу маленькую золотистую ящерку, с темным узором на спинке.

Через три недели Симона Соловейчика выписали.