355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Джон Максвелл Кутзее » Элизабет Костелло » Текст книги (страница 1)
Элизабет Костелло
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 20:26

Текст книги "Элизабет Костелло"


Автор книги: Джон Максвелл Кутзее



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Джозеф Максвелл Кутзее
ЭЛИЗАБЕТ КОСТЕЛЛО

1
Реализм

Как правило, самой насущной является проблема начала движения, то есть поиски способа перенестись отсюда, где мы есть, на другой, далекий берег. Сооружение некоего моста – задача чисто инженерная, и подобные задачи человек решает постоянно, а решив, двигается дальше.

Будем считать, что эта задача худо-бедно уже решена. Предположим, что мост сооружен и мы через него благополучно перебрались, так что можем выбросить это из головы. Мы покинули территорию, где пребывали прежде, и находимся там, куда стремились попасть.

Элизабет Костелло – писательница. Она родилась в 1928 году значит, ей уже шестьдесят шесть. Она автор девяти романов, двух стихотворных сборников, книги о жизни птиц и множества статей. Родилась в Австралии, в Мельбурне, и обитает там по сию пору, хотя с 1951 по 1963 год жила в Англии и во Франции. Замужем была дважды. Имеет двоих детей – по одному от каждого брака.

Славу Элизабет Костелло принес ее четвертый по счету роман – «Дом на Экклс-стрит» (1969). Его героиней является Мэрион Блум – жена Леопольда Блума, героя романа «Улисс», написанного Джеймсом Джойсом в 1922 году.

За последние десять лет вокруг имени Костелло успела сложиться своя небольшая индустрия. В Альбукерке, штат Нью-Мексико, существует даже целое литературное общество ее имени, издающее литературный вестник.

Весной 1995-го Элизабет Костелло путешествовала, лучше сказать путешествует (с этого момента и далее мы будем употреблять именно настоящее время), по Соединенным Штатам Америки. Сейчас она направляется в Уилльямстаун (штат Пенсильвания), где в колледже Альтона ей предстоит получить премию Стоуи. Эта премия вручается раз в два года и присуждается по решению жюри, состоящего из критиков и самих «творящих». Помимо пятидесяти тысяч живых денег, выделенных из доходов с земельных владений семейства Стоуи, лауреату полагается золотая медаль. В Соединенных Штатах литературная премия Стоуи – одна из самых престижных.

В поездке Элизабет Костелло (Костелло ее девичья фамилия) сопровождает ее сын Джон. Вообще-то он преподает физику и астрономию в одном из колледжей Массачусетса, но в настоящее время по причинам личного порядка находится в годичном отпуске. К тому же Элизабет стала быстро уставать: без сыновней помощи она едва ли решилась бы предпринять столь утомительное путешествие через полмира.

Несущественное мы опустим. Итак, они уже добрались до Уилльямстауна и препровождены в гостиницу – здание огромных размеров, что для такого маленького города само по себе уже удивительно: этакий высоченный шестиугольник, сплошь мрамор темных тонов снаружи и хрусталь с зеркалами – внутри. Они в номере Элизабет.

– Тебе здесь будет удобно? – спрашивает сын.

– Думаю, да, – отвечает она.

Номер на двенадцатом этаже, окна выходят на площадку для гольфа, за которой виднеются лесистые холмы.

– Может быть, тебе лучше прилечь? За нами заедут в половине седьмого. Я тебе позвоню за несколько минут до выхода.

Джон направляется к двери, но тут она спрашивает:

– Чего, собственно, они от меня ждут› Джон?

– Сегодня вечером? Ничего особенного. Это всего лишь ужин, который устраивают члены жюри. Мы не дадим ему затянуться. Я им напомню, что ты устала с дороги.

– А завтра?

– Завтра дело другое. К завтрашнему дню тебе придется подготовиться серьезно.

– Не представляю, что заставило меня дать согласие на эту поездку. Слишком тяжелое испытание. Надо было передать им, что не нужно мне никакого торжества. Пускай бы переслали чек – и всё тут.

После долгого перелета она выглядит на свои шестьдесят шесть. Она никогда не следила за своей внешностью – ей удавалось прекрасно обходиться и без этого. Но сейчас возраст сказывается. Перед ним старая и усталая женщина.

– Так не положено, мама. Коли ты принимаешь деньги, то обязана участвовать в этом шоу.

Она качает головой. На ней все еще старый синий плащ, надетый в аэропорту. Волосы сальные, неухоженные. Чемоданы так и стоят нераспакованные. Она даже не смотрит в их сторону. Сейчас он уйдет, а что будет делать она? Так и ляжет в чем есть, не снимая плаща и туфель?

Он здесь, он рядом из любви к ней. Да и как ей пройти через все это без него, без его поддержки? Он с нею, потому что он ее сын, любящий, преданный сын.

Однако похоже, что ему, как это ни неприятно, на этот раз придется выступить в еще одной роли – ее дрессировщика. Она напоминает ему тюлениху, старую, усталую цирковую тюлениху. Ей предстоит – в который уж раз! – собрав последние силы, выпрыгнуть из бассейна, чтобы поймать мяч и удержать его на кончике носа. А ему надлежит сделать все возможное, чтобы она исполнила свой трюк безукоризненно и с воодушевлением.

– Им нельзя иначе, – произносит Джон как можно мягче. – Они тобою восхищаются и хотят продемонстрировать, как они тебя почитают. А наилучшим способом выражения своих чувств они считают вручение денежной премии и организацию программы с твоим участием. Обе эти акции взаимосвязаны – одна помогает осуществлению другой.

Стоя у помпезного письменного стола, заваленного рекламными проспектами, сообщающими, где что можно купить, где лучше поужинать, как пользоваться телефоном, Элизабет, рассеянно перебирая их, бросает на сына один из хорошо знакомых ему быстрых ироничных взглядов, которые до сих пор не перестают поражать его своей проницательностью.

– Наилучший способ, говоришь? – роняет она тихо.

В шесть тридцать он стучится к ней. Она уже ждет. Может, ее и мучает неуверенность в своих силах, но внешне это никак не проявляется. Она в своем привычном синем костюме с шелковым пиджаком – ее писательская униформа – ив белых туфлях, еще вполне приличных, но почему-то делающих ее похожей на мультяшную уточку. Она помыла голову и зачесала волосы назад. Они по-прежнему кажутся сальными, но выглядят благообразно – как у моряка или почтенного купца. Ее лицо уже приняло особое, бесстрастное выражение, которое, будь она молода, назвали бы замкнутым, – лицо без признаков индивидуальности. Над подобными лицами фотографам обычно приходится немало попотеть, чтобы придать им значительность. При виде нее Джону вспоминается Ките с его позицией пассивного восприятия.

Синий костюм и сальные волосы – эти детали сами по себе свидетельствуют «о реализме средней степени тяжести». Подобная техника игры с деталями берет свое начало от Даниеля Дефо. Его Робинзон Крузо, после кораблекрушения выброшенный волнами на берег, озирается вокруг. «Более мне не довелось увидеть ни одного из них, – пишет он. – Я нашел лишь три шляпы, одну фуражку и два башмака, да и то непарных». Вот так, два непарных башмака. Упоминание о том, что они непарные, переводит их из разряда обуви в разряд важной реалистической детали: с ног утопленников их сорвали и выбросили на берег вспененные волны. Ни тебе восклицаний, ни слов отчаяния, всего лишь упоминание о шляпах, фуражке и башмаках.

В детстве, сколько он себя помнит, по утрам мать всегда запиралась в своей комнате, чтобы работать. Это уединение не должно было нарушаться ни при каких обстоятельствах. Тогда он считал себя несчастным ребенком, брошенным и нелюбимым. Когда им с сестрой становилось особенно жалко самих себя, они приваливались к закрытой двери и начинали тихонько повизгивать и подвывать. Вскоре их жалобные подвывания сменялись тихим, а то и не очень тихим пением. Это помогало им забыть о своей заброшенности.

Теперь положение изменилось. Он стал взрослым. Он более не снаружи, за дверью, а внутри, вместе с нею, и видит собственными глазами, как она просиживает часами спиной к окну день за днем, год за годом, неподвижно глядя на пустой лист. «Какое упорство! – думает он. – Несомненно, она заслужила эту награду, эту и множество других. Хотя бы за доблесть, что превыше долга».

Отношение к матери переменилось, когда ему стукнуло тридцать три. До той поры из написанного ею он не прочел ни строчки. Это был его ответ, его месть за то, что она запиралась от него. Она не замечала его, и он в свою очередь был полон решимости не замечать ее. А может быть, он не читал ее книг из чувства самосохранения.

Возможно, им руководил некий глубинный инстинкт, как у человека, опасающегося удара молнии. Но вот однажды ни с того ни с сего он потихоньку взял в библиотеке одну из ее книг. После этого он стал читать все ее книги подряд и совершенно не скрываясь. Читал в поезде, за ланчем – в любую свободную минуту, а когда его спрашивали, что он читает, спокойно отвечал: «Одну из книг матери».

В некоторых ее романах присутствует и он сам, и другие, те, кого он знал в свое время, но много и людей, совершенно ему не известных. В ее книгах есть всё: секс, страсть, ярость, ревность… Она описывала все это с таким глубоким проникновением в тайные закоулки человеческой души, что, как ему кажется, это граничит с непристойностью. Вероятно, подобное впечатление остается и у читающей публики. Вероятно, именно поэтому она и состоялась как писатель. И вот теперь ее вытащили в какой-то заштатный городишко, чтобы дать денег. Какая странная, какая нелепая награда для человека, посвятившего жизнь тому, чтобы ошеломлять и потрясать читателя!

Да уж, кого-кого, а ее-то никак не назовешь автором книг, приносящих утешение. Пожалуй, она, скорее, жестокая; жестокая чисто по-женски, мужчинам такая форма жестокости не по душе. Тогда с каким же существом ее лучше сравнить? Кто она на самом деле? Нет, не тюлень – это точно: ей недостает тюленьего дружелюбия. Но и не акула. Кошка она – вот кто. Большая кошка – одна из тех, кто, перед тем как окончательно растерзать свою жертву, делает паузу и поверх ее развороченного брюха окидывает тебя холодным желтым взглядом.

Внизу их поджидает та же молодая особа, которая встречала в аэропорту. Ее зовут Тереза. В Алътонском колледже она на должности преподавателя, но в комитете премии Стоуи ее роль ничтожна, ее используют в качестве девочки на побегушках.

В машине он сидит рядом с Терезой, мать – сзади. Тереза волнуется и от волнения говорит без умолку. Она рассказывает о районах, мимо которых они проезжают, об Алътонском колледже и его истории, о ресторане, куда они направляются. За это время она умудряется сделать два мышиных наскока, чтобы вырвать информацию для себя самой.

– В прошлый раз мы принимали Байет. Что вы думаете о Байет, миссис Костелло?

И чуть позже:

– А как вы находите Дорис Лессинг, миссис Костелло?

Она пишет книгу о женщинах в литературе и в политике. Летние отпуска она проводит в Лондоне, где занимается тем, что называет сбором материала. Его нисколько не удивило бы, если бы оказалось, что в ее машине спрятан магнитофон.

Таких как Тереза его мать называет золотыми рыбками. «Все считают их маленькими и безобидными, – объясняет она, – потому что каждая из них довольствуется за один раз крошечным кусочком, каким-нибудь миллиграммом живой плоти».

Агент матери каждую неделю пересылает ей кучу писем от корреспондентов, подобных Терезе. Было время, когда Элизабет отвечала на них. Она 1шсала: «Благодарю за внимание к моей особе, но, к сожалению, я слишком занята, чтобы дать исчерпывающий ответ, которого вы, без сомнения, заслуживаете». Как-то один из друзей сказал ей, что на ее письмах хорошо зарабатывают: любители автографов дают за них большие деньги. После этого она перестала отвечать.

…Золотистые искорки, они кружат в воде возле издыхающей китихи, они кружат в ожидании своего часа – того момента, когда можно будет в мгновенном броске оторвать себе малюсенький кусочек от ее плоти…

Вот и ресторан. Моросит дождь. Тереза провожает их до дверей и оставляет, чтобы припарковать машину. Несколько минут они стоят у входа одни.

– Мы еще можем отступить, – говорит он. – Еще не поздно. Возьмем такси, остановимся у гостиницы, заберем чемоданы, в восемь тридцать будем в аэропорту и улетим первым попавшимся рейсом. Испаримся еще до того, как прибудут «монтаньяры».[1]1
  От франц. raontagne – гора. Так называли партию Национального конвента, члены которой занимали места на верхней галерее; 20 сентября 1792 г. они проголосовали за казнь королевской семьи.


[Закрыть]

Он произносит это с улыбкой, и она тоже улыбается, слова ни к чему, – они оба знают, что от программы не отступят и никуда, не уедут. Но потешить себя мыслью о побеге все же приятно. Шутки, маленькие тайны, как у заговорщиков, брошенное как бы невзначай, лишь им понятное слово, обмен взглядами – это их тактика, их способ сосуществования и способ дистанцирования. Он добровольно возьмет на себя роль оруженосца:

поможет надеть кольчугу, подсадит на скакуна, пристегнет к руке щит, вручит копье и отступит в сторону.

Сцену в ресторане, состоявшую в основном из диалогов, пропустим. Перенесемся сразу в гостиницу, где Элизабет Костелло просит сына пройтись с ней по списку персон, с которыми они встречались в ресторане. Что он и делает, сообщая сведения о занятии и должности каждого, – так, как будто все они сейчас перед ним: Уилльям Броутхэм-декан филологического факультета Альтоны; председатель жюри Гордон Уитли – канадец, преподает в университете Мак-Гилла, автор трудов по истории канадской литературы, писал также об Уилсоне Харрисе. Та, которую все называли Тони и которая задала вопрос о Генри Генделе Ричардсоне, преподает в Альтонском колледже, специализируется на литературе Австралии, где работала какое-то время. С Паулой Сакс мать уже знакома. Лысик по фамилии Кэрриган – романист. Он ирландец, но теперь постоянно живет в Нью-Йорке. Пятый член жюри, женщина, которая сидела за ужином рядом с ним, носит фамилию Мёбиус. Преподает в Калифорнии, издает журнал. Написала и опубликовала несколько рассказов.

– Вы так увлеченно беседовали, – замечает мать. – Она довольно красива, не правда ли?

– Пожалуй.

Мать задумчиво молчит. И вдруг:

– А тебе не кажется, что в целом команда получилась…

– Хочешь сказать легковесная? Так и есть. Тяжеловесы не принимают участия в такого рода спектаклях. Тяжеловесы сражаются с проблемами в своей весовой категории.

– Выходит, я для них недостаточно тяжела?

– Успокойся, ты – тяжеловес. Вся штука в том, что ты для них не являешься проблемой. Дашь им повод считать себя таковой – возможно, и будешь допущена ко двору. Пока же ты не загадка, не феномен, ты – пример.

– Пример чего?

– Творчества. Того, как творит человек твоего статуса, твоего поколения, твоего происхождения. Своего рода образец.

– Будет ли мне дозволено возразить? Служить образцом?! И это после того, как я всю жизнь из кожи вон лезла, чтобы не писать как все?

– На меня-то зачем накидываться, мама? Я не отвечаю за то, как к тебе относятся мэтры. Но даже ты должна признать, что все мы говорим, а следовательно, и пишем, в определенном смысле, на одном языке. В противном случае каждый мог бы претендовать на изобретение собственного языка. И по-моему, вполне нормально, когда людей больше интересует то, что их роднит, чем то, что разъединяет. Или тебе это кажется абсурдным?

Утром следующего дня Джон снова оказывается втянутым в литературный диспут. В спортивном зале гостиницы он нос к носу сталкивается с председателем жюри Гордоном Уитли. Крутя педали тренажерных велосипедов, они громко переговариваются. Полушутя Джон замечает, что мать будет разочарована, если выяснится, что премия Стоуи досталась ей лишь потому, что 1995 год провозглашен годом Австралии.

– А она за что желает ее получить? – спрашивает Уитли.

– За то, что она самая-самая, – откликается Джон, – во всяком случае по мнению вашего жюри. Не лучшая во всей Австралии, не лучшая из женщин-австралиек, а просто лучшая из лучших.

– Без понятия бесконечности не существовало бы математики, – парирует Уитли. – Это отнюдь не значит, что бесконечность существует на самом деле. Бесконечность всего лишь умозрительная конструкция. Создание человеческого разума. Само собой, мы едины во мнении, что Элизабет Костелло – лучшая из лучших. Просто мы хотели бы прояснить для себя, что это такое в контексте сегодняшнего дня.

Джону непонятно, при чем тут аналогия с бесконечностью. Ему остается лишь надеяться, что Уитли пишет лучше, чем говорит.

Реализму неуютно в обществе идей. Иначе и быть не может. Ведь в самой его основе заложена идея о том. что идеи неспособны существовать автономно, что они могут существовать лишь в облике вещей. Поэтому когда (как в данном случае) речь идет об идейном споре, реализм его инсценирует, выстраивая ряд ситуаций – например, прогулки на лоне природы, бесконечные беседы, – в которых каждый из персонажей озвучивает определенную идею, выступая, в некотором роде, как ее живое воплощение. И слово «воплощение» в этом случае оказывается ключевым. Во время подобных дискуссий идеи не парят, да и не могут парить, в свободном полете: каждая из них привязана к очередному оратору, ее озвучивающему, и представляет собой некую матрицу, составленную на основе интересов некоей группы. Тот, кто ее провозглашает, всего лишь рупор. Например, слова Джона продиктованы его заботой о том, чтобы современный читатель не воспринимал его мать как автора развлекательного чтива постколониальной поры, а слова Уитли – опасением, как бы его не приняли за старого самодура.

Ровно в одиннадцать он стучится в ее номер. Ей предстоит долгий день: сначала интервью, затем выступление на радиостанции колледжа и, наконец, вечером торжественная церемония награждения и ее тронная речь.

У нее выработана своя тактика общения с журналистами: она перехватывает у них инициативу, строя диалог из блоков воспоминаний. Она повторяла их столько раз, что иногда Джону кажется, как будто его мать уже и сама принимает все, что говорит, за чистую монету. Вначале длинный монолог о детских годах в пригороде Мельбурна (и непременно про какаду, которые пронзительно кричали в глубине сада), с небольшим отступлением по поводу того, какую опасность таит в себе представление о беззаботном существовании так называемого среднего класса. Засим следует пассаж, посвященный смерти ее отца в Малайе от брюшного тифа. Мать остается где-то на заднем плане: она играет на фортепиано вальсы Шопена. После этого, как бы случайно, повествование о том, какое влияние на ее прозу оказала музыка; далее следует кусок об ее пристрастии к чтению в подростковом возрасте – читала запоем всё без разбора. Затем она перескакивает на свое увлечение Вирджинией Вульф – это уже в студенческие годы – и говорит о влиянии, которое та на нее оказала. Затем – о кратком пребывании в Школе изящных искусств и о полутора годах в послевоенном Кембридже («Больше всего мне запомнилось, как много усилий надо было приложить, чтобы не замерзнуть»).

А далее о том времени, которое она провела в Лондоне («Думаю, я могла бы стать профессиональной переводчицей, но лучше всего я знала немецкий, а он, сами понимаете, в то время не пользовался популярностью»). Свой первый роман она (о скромность!) оценивает довольно низко, хотя, надо признать, уже этот ее роман был наголову выше всего, что тогда издавалось. Засим следует описание жизни во Франции (веселые времена!) с ненавязчивым упоминанием о первом браке, и наконец завершающий этап – возвращение с сыном в Австралию. С ним то есть.

В целом, по впечатлению Джона, выступление сработано, что называется, добротно. Как и было задумано, на него ушел почти час, так что на вопросы типа «что вы думаете о…» осталось всего несколько минут.

Что она думает о неолиберализме, о женском вопросе, о правах аборигенов, об австралийском романе? Джон прожил возле нее – с некоторыми перерывами – почти сорок лет, но по сию пору не очень-то хорошо представляет, что думает его мать относительно всех этих «глобальных» проблем. Плохо представляет и, честно говоря, даже рад этому, потому как он сильно подозревает, что ее мысли по этому поводу, вырази она их вслух, оказались бы столь же бесцветными, как и у простых смертных. Писатель она, а не мыслитель. Писатели – мыслители… Рыбы – птицы… А она? Какая среда обитания ей ближе – вода или воздух?

Журналистка, которой предстоит брать интервью и которая ради такого случая приехала из самого Бостона, молода, а с молодыми мать обычно не церемонится. Однако эта оказалась толстокожей, и отделаться от нее не так-то просто.

– В чем вы видите свою миссию? – спрашивает она.

– Свою миссию? А вы полагаете, у меня должна быть миссия?

Ответ неудовлетворительный. И журналистка продолжает наступление:

– Мэрион Блум, героиня вашего романа «Дом на Экклс-стрит», не соглашается спать с мужем до тех пор, пока он не разберется в себе. Означает ли это, что, по вашему мнению, женщина вообще должна воздержаться от сексуальных связей, пока мужчина не осознает своей новой роли в постпатриархальном обществе?

Мать бросает взгляд в сторону Джона, якобы моля о помощи.

– Занятная мысль! – негромко произносит она. – Мэрион, разумеется, имеет все основания выдвигать столь суровое требование, поскольку ее муж – личность, мягко говоря, неустоявшаяся.

«Дом на Экклс-стрит» – грандиозная вещь. Литературная жизнь этого романа, возможно, будет такой же долгой, как у «Улисса», и, без сомнения, он проживет гораздо дольше, чем его создательница. Мысль о том, что эта женщина родила и его самого, приводит Джона в трепет, кружит голову. Да, пожалуй, пора ему вмешаться, пора приостановить эту экзекуцию, которая грозит затянуться. Он поднимается со своего места.

– Боюсь, мы вынуждены поставить на этом точку, мама, – произносит он. – Нас ждут на радио. – И обращаясь к журналистке: – Большое спасибо, но нам придется закончить.

Журналистка делает недовольную мину. Интересно, сочтет ли она нужным отвести ему место в своей заметке? Будет ли там наряду с исписавшейся лауреаткой присутствовать ее сын-диктатор?

На радио их разлучают. Его усаживают в кабину, где идет контрольная запись. К его удивлению, на этот раз в роли интервьюера выступает элегантная Мёбиус. Та самая женщина, которая сидела рядом с ним во время ужина.

– Сегодня программу «Писатель за работой» ведет Сьюзен Мёбиус, и мы беседуем с Элизабет Костелло, – деловито начинает она и после краткого вступления задает первый вопрос: – В центре последнего вашего романа «Лед и пламя», действие которого происходит в Австралии тридцатых годов, – молодой человек, решивший, вопреки желаниям семьи и мнению своего окружения, стать художником: У вашего героя есть прототип? Может, это воспоминания вашей юности?

– Нет. В тридцатые я была еще ребенком. Разумеется, когда пишешь, то постоянно опираешься на собственные жизненные наблюдения, они наш основной, если не единственный, ресурс творчества. Однако в данном случае – нет. «Лед и пламя» – это не автобиография, а художественное произведение. Это вымысел.

– Должна сказать нашим слушателям, что роман оставляет сильное впечатление. Но скажите, пожалуйста, разве легко описывать всё с позиции мужчины?

Вопрос обычный. Ответ на него давно заготовлен. Однако, к удивлению Джона, мать его не использует.

– Легко ли? Отнюдь. Если бы это было легко, то не стоило бы и стараться. Отступление от шаблона, непохожесть – именно это и является основным стимулом творчества. Создание персонажа, который отличается от тебя самого, создание естественной для него среды обитания. Создание его Австралии.

– Если так, то будет ли верно предположение, что именно к этому вы и стремитесь во всех своих вещах – к особому образу Австралии?

– Пожалуй, да. Правда, в наши дни делать это становится все труднее. Слишком велико сопротивление. Слишком давит на тебя груз уже сложившихся представлений об Австралии, высказанных другими, груз того, что принято называть традицией.

– Теперь мне хотелось бы перейти непосредственно к «Дому на Экклс-стрит». Ведь у нас в Америке вы популярны именно благодаря этому, столь нетрадиционному по своей сути, роману и его героине, Молли Блум. Внимание критиков в основном сосредоточено на проблеме заимствования или использования вами образа героини Джойса – Молли. Мне бы хотелось услышать от вас, к чему стремились вы сами, что заставило вас бросить вызов Джойсу, одному из корифеев современной литературы, находясь, так сказать, на его территории?

Еще один предсказуемый вопрос, и на сей раз мать пользуется заготовленным клише.

– Да, Молли впечатляет. Я имею в виду джойсовскую Молли Блум. На каждой странице «Улисса» она оставляет свой запах, как сука в период течки. Соблазнительна? Нет, это к ней не подходит, тут требуется словцо погрубее. Мужчины чуют ее издалека, кружат возле нее и грызутся между собой, как псы. Что касается вызова Джойсу, то нет, я не вижу себя в роли его соперницы. Тут иное. Когда тебе попадается книга, изобилующая жизненным материалом и наблюдениями, а в конце оказывается, что не все это богатство реализовано, то невольно возникает желание подобрать остатки и сотворить из этого нечто свое, для себя.

– Простите, Элизабет, я хочу продолжить ваш метафорический ряд. Вы вытащили Молли из дома на Экклс-стрит, где ее держали ее муж, ее любовник и, в каком-то смысле, ее творец – Джойс. Вы взяли ее, превращенную в подобие бескрылой царицы пчел, и выпустили на улицы Дублина. Уже только это не есть разве вызов Джойсу, ваш ответ ему?

– Царица, сучка… Давайте используем другое сравнение. Лучше назовем ее львицей. Львицей, которая бродит по улицам, принюхивается, приглядывается к местности. Возможно, даже выискивает себе жертву. Да, я захотела освободить ее из того дома, и особенно из спальни, где кровать со скрипящими пружинами, и пустить, как вы говорите, одну разгуливать по улицам Дублина.

– Если в вашем представлении Молли, джойсовская Молли, – узница дома на Экклс-стрит, означает ли это, что и всех женщин вообще вы рассматриваете как пленниц брака и домашнего быта?

– Современных женщин? Разумеется, нет. Что касается Молли, то да, в некоторой степени ее можно считать пленницей брака в той его форме, в какой он существовал в Ирландии 1904 года. Ее муж Леопольд тоже пленник. Разница лишь в том, что ей заказан выход из спальни, а ему – вход туда. Иными словами, перед нами Одиссей, стремящийся в дом, и Пенелопа, стремящаяся оттуда выбраться. Ситуация комичная, по сути – миф наизнанку. Джойс и я – каждый на свой манер – использовали его и тем самым отдали дань классическому наследию.

Обе женщины были в наушниках и говорили в микрофон, так что Джону трудно было судить, насколько они друг с дружкой ладят. Хотя, как всегда, мать поражала его своей способностью к перевоплощению: перед публикой она предстает здравомыслящей, доброжелательной и в то же время умеющей постоять за себя.

– Мне хочется рассказать вам, госпожа Костелло, – продолжает Мёбиус (голос ровный, манера говорить уверенная; эта женщина прекрасно владеет собой и ситуацией, не из категории «легковесов», это точно), – о впечатлении, которое произвел на меня «Дом на Экклс-стрит» в студенческие годы. Это были семидесятые. Я прочитала роман Джойса от корки до корки, я написала о нем работу, я проштудировала всю критику – в особенности то, что относилось к Молли Блум. Ортодоксы были едины: по их мнению, в этом романе Джойс наконец-то дал прозвучать голосу женской плоти, открыл для литературы тему чувственности как доминирующую черту женской натуры, и далее всё в том же ключе. А затем я прочитала вашу книгу и поняла, что совсем не обязательно рассматривать Молли в тех рамках, которые установил для нее Джойс. Такая как она вполне могла бы быть интеллектуалкой и увлекаться музыкой, могла бы иметь много друзей; у нее могла бы быть дочь, с которой у нее сложились бы доверительные отношения… Должна сказать, для меня это стало открытием. И это заставило меня задуматься о других женских персонажах, которым дали жизнь и слово авторы-мужчины. Согласно расхожему мнению, писатели совершали это во имя освобождения женщины, однако, если присмотреться, все в конце сводилось к утверждению и пропаганде именно мужской точки зрения, чисто мужского взгляда на порядок вещей. В данном случае я имею в виду героинь романов Дэвида Лоуренса, но если заглянуть еще дальше, то можно упомянуть Тэсс из рода д'Эрбервиллей или ту же Анну Каренину. Я понимаю, это очень глубокая и серьезная проблема, но мне хотелось бы услышать ваше мнение – не по поводу одной Молли Блум и ей подобных, а по поводу необходимости пересмотреть взгляд на предназначение женщины в целом.

– Знаете, пожалуй, мне нечего добавить. Вы высказали всё очень точно. Разумеется, тут следует играть по-честному: мужчинам тоже пора по-новому взглянуть на таких персон, как Хитклифф и Рочестер, вне романтических стереотипов, не говоря уж о старине Казабуне. Полагаю, это было бы очень любопытно. А если серьезно, то нельзя вечно паразитировать на классиках. Разумеется, это касается и меня. Настало время изобрести что-то самим.

Нечто новенькое, такого высказывания сценарий не предусматривал. Интересно, куда это ее заведет? Увы, красотка Мёбиус (которая украдкой уже поглядывает на часы) тему не подхватывает.

– Местом действия последних ваших романов опять стала Австралия. Скажите, пожалуйста, что для вас Австралия? Как вы ее воспринимаете? И что для вас значит быть австралийской писательницей? Австралия не близкая страна, по крайней мере для американцев. Когда вы пишете, есть ли у вас ощущение, будто вы описываете нечто, происходящее в дальнем далеке?

– Любопытное выражение. Боюсь, что очень немногие австралийцы согласились бы с таким определением. «В дальнем от чего?» – спросили бы они. Правда, в нем есть доля истины, хотя мы тут ни при чем, эту роль навязала нам история. Австралия не любит крайностей. Мы люди, в общем-то, миролюбивые, но в то же время Австралия – страна экстремальных ситуаций. Мы выживали и выжили в них, исходя из принципа: когда падаешь – не надейся, что тебя внизу поймают. А иного выхода и не было.

Ну, пошло-поехало! Дальше можно не слушать.

Мы кое-что пропустим и перейдем прямо к главному событию вечера, к самой церемонии награждения. Как сыну и сопровождающему, Джону отведено место в первом ряду, среди почетных гостей. Женщина справа от него называет себя и говорит:

– В Альтоне учится наша дочь. Она пишет дипломную работу о творчестве вашей матушки. Она ее горячая поклонница и заставила нас с мужем прочитать все книги Элизабет Костелло.

Дама касается запястья сидящего рядом с ней мужчины. С первого взгляда ясно, что это люди с очень большими деньгами и не нувориши. Наверняка спонсоры колледжа.

– В нашей стране очень любят книги вашей матушки. Особенно молодежь. Передайте ей это, пожалуйста.

По всей Америке юные особы пишут научные работы о творчестве матери. Поклонники, последователи, ученики… Любопытно, обрадует ли мать то, что в Америке у нее развелось столько учеников?

Саму церемонию мы пропустим. Вообще-то не полагается то и дело прерывать повествование, ведь его эффект зависит от того, насколько удается загипнотизировать слушателя или читателя, ввести его в некую дрему, когда реальность постепенно теряет свои очертания, уступая место миру, созданному воображением автора. Когда это состояние внезапно нарушают, искусственность конструкции сразу становится заметной и иллюзия правдоподобия рассеивается. С другой стороны, если не делать купюр, можно застрять на одном месте на полдня. Пока что пропуски относятся не к тексту, а к шоу, которое мы описываем.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю