Текст книги "Эгипет"

Автор книги: Джон Краули (Кроули)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

– О господи, – сказал Ален. – Только не это.

Она подняла на него глаза; на лице – болезненная гримаса сострадания. И с чувствами своими она успела справиться куда быстрее, чем он.

– Эк меня, – сказала она и хрюкнула носом. – Простите, не знаю, что на меня такое вдруг нашло.

– Так и знал, – простонал Ален. – Господи, жуть какая.

Она рассмеялась, вперемешку с последними спазмами плача.

– Да нет, уже все в порядке, – сказала она. – У вас найдется салфетка?

Он достал коробку с салфетками.

– Валяйте, – сказал он. – Рыдайте в свое удовольствие. Черт-те что.

– Алан, – сказала она. – Не, правда, я уже в полном порядке. Успокойтесь. Что там у нас на повестке дня.

– Вот поэтому я никогда и не занимаюсь разводами, – сказал Алан, нервно потирая пальцами виски. – На дух этого не переношу.

– Что у нас дальше, – сказала Роузи. – Что дальше.

Алан яростно откашлялся, вынул из стола длинную желтую тетрадь и новенький остро отточенный карандаш, которых у него, похоже, был неограниченный запас (ни разу она не видела короткого или затупившегося экземпляра; интересно, что он с ними делает?), и дернул себя за ухо.

– Ладно, – сказал он. – Ладно. Что нам в первую очередь нужно сделать, так это прийти к соглашению прямо на месте, вам, Майку, его юристу и мне, относительно всех возможных обстоятельств, имеющих отношение к вашей с Майком совместной жизни, и попытаться сделать это соглашение по возможности взаимоприемлемым и настолько простым, чтобы даже судья смог его понять. Так, ладно, давайте посмотрим. Надо составить список. Первым делом право на попечение в отношении э-э…

– Сэм. Саманты. Право остается за мной.

– А-га. – Он пока не стал ничего записывать. – А как насчет Майка?

– Я уверена, что Майк права на попечительство требовать не станет. Хотя, в общем-то, у нас с ним на этот счет никакой ясной договоренности не было.

– А-га.

– Я имею в виду, что мне и так все ясно.

Алан одарил ее одобрительной улыбкой, почти как коллега коллегу, и сделал пометку.

– Ну что ж, останется только договориться относительно права на посещение, материальную поддержку, о какой-никакой процедуре принятия решений в отношении страховки и образования, о том, кто кого и как ставит в известность, если ребенок попадает к дантисту или в больницу…

– Хорошо.

– До тех пор пока вы еще в состоянии разговаривать друг с другом, – продолжил Алан. – Если этим придется заниматься адвокатам, то, во-первых, это выйдет гораздо дороже, а во-вторых, в итоге может получиться соглашение, которым никто не будет доволен, кроме самих адвокатов.

– Ладно, ладно.

На душе у нее стало теплее. Сэм.

– Как насчет средств к существованию? – спросил Алан. – Вы в данный момент работаете?

– Работала, – ответила Роузи. – Преподавала художественную культуру в школе «Солнышко».

– Ага, понятно.

– Но теперь у меня складывается впечатление, что они в моих услугах больше не нуждаются.

У нее сложилось впечатление, что эта маленькая альтернативная школа, расположенная в переделанном здании старой фабрики в Каменебойне, в ближайшем будущем благополучно прикажет долго жить, погрязнув в склоках и взаимных обвинениях.

– Если есть такая возможность, – сказал Алан, – то лучше бы пока остаться безработной. До вынесения судебного решения.

Он провел поперек листа черту.

– Ладно. Теперь насчет собственности…

– Да мне ничего и не нужно, – сказала Роузи. – Дом. Но весь кредит за него выплатила больница, и закладная тоже у них. А все прочее – барахло. Всего лишь барахло – Барахло, – кивнул Алан. – Барахло.

У него была довольно странная манера речи, так, словно в каждое слово он вкладывал глубокое и сильное чувство; Роузи подумала, что это, должно быть, какой-то особый адвокатский трюк, а может быть он просто не отдает себе в этом отчета. Хотя, может быть, на самом деле все и не так, а вдруг он и впрямь принимает беды и горести своих клиентов слишком близко к сердцу; и, как профессиональный тяжелоатлет, просто может взвалить на себя куда большую ношу, чем обычный человек. От его напомаженных волос отделилась прядка; в глазах у него снова появилось печальное выражение. Роузи поймала себя на невольном чувстве симпатии к нему.

– Мне и в самом деле на все это плевать, – сказала она. – Там нет ничего, что я действительно хотела бы унести с собой.

– Ну да, конечно, – сказал Алан. – Знаете, давным-давно, когда я и в самом деле занимался разводами довольно часто, каждый, кто приходил ко мне, неизменно говорил одну и ту же фразу: «Да ничего мне, в сущности, не нужно, пусть все достанется ей». Или: «Пусть он все забирает себе». И знаете, вокруг чего всегда разгорались самые дикие сцены, из-за чего народ причинял друг другу больше всего боли? Из-за барахла.

– Вы женаты? – спросила его Роузи.

– А я сидел тут и слушал, как люди льют слезы по автомобилю, по телевизору, по драгоценностям, по гребаному старому гарнитуру, который стоит у них на веранде, и думал про себя, как же низко может пасть человек, неужели они не в состоянии быть выше всей этой грязи. Неужто утраченное чувство значит для них меньше, чем все эти жалкие материальные ценности, все эти ничтожные детали? И мне потребовалось изрядное количество времени, чтобы прийти к выводу о том, что именно в деталях и коренится любовь. Она вся в книгах, в пластинках, в стереомагнитофонах и в автомобилях с откидным верхом. Любовь всегда корнями уходит в детали. И боль, кстати, тоже.

Его глаза стали еще печальней и смотрели теперь прямо на Роузи; он сложил свои белые руки одна к другой и тихо опустил их перед собой на стол.

– Нет, не женат, – сказал он. – Это довольно-таки длинная история.

– Знаете, у меня уже давно на языке вертится один вопрос, – сказала Роузи и снова принялась покачиваться туда-сюда на стуле. – Вы знаете старый замок посреди реки, на острове?

– Баттерманз?

– Это, часом, не вы его построили? Я имею в виду – не ваша семья?

– Ну, в каком-то смысле. Какой-то дальний родственник. Я никогда даже и не пытался разобраться в этой истории.

– Насколько мне не изменяет память, его официальной владелицей являюсь я. В смысле, наша семья.

– Да, кажется.

Она улыбнулась.

– Не является частью имущества, подлежащего разделу, – сказала она, и Алан рассмеялся; она в первый раз видела, как он смеется. – И знаете, чего мне всегда хотелось? Отправиться туда и залезть в этот дом. Я никогда там не была.

– Я тоже никогда там не был.

– А давайте как-нибудь туда съездим, а? – Она выпрямилась и посмотрела ему прямо в глаза. – В конце концов, вы наш семейный юрист, и все такое.

Он побарабанил карандашом о кожаную обивку стола.

– Я хочу дать вам один довольно забавный совет сказал он. – Видите ли, даже в том случае, если на бракоразводном процессе не выдвигается обвинения против одной из сторон, с момента вынесения вердикта проходит еще целый год, прежде чем развод вступает в силу.

– Господи боже мой, вы что, шутите?

– В течение полугода после вынесения приговора он считается nisi. Nisi – это по-латыни «если не». Если не обнаружится каких-то непредвиденных обстоятельств Потом наступает «срок nisi» – еще на полгода, чтобы вы ребята, обо всем как следует подумали и решили, а вдруг вам на самом-то деле не так уж этого и хочется…

– Хм.

– Но самое главное, что в течение этого срока любая из сторон имеет право обжаловать достигнутую в суде договоренность. На основании того, что противная сторона ведет себя не должным образом или если вдруг выплывут на свет божий какие-то новые факты. Скажем, факты, имеющие касательство к правильному распределению имущества.

Роузи смолчала.

– Люди не всегда успевают как следует разобраться в собственных чувствах, – мягко сказал Ален. – Иногда они меняют принятое решение. А если они и в самом деле меняют принятое решение и если им действительно хочется устроить все как-то иначе, чем записано в договоре, они начинают искать повод, чтобы этот договор обжаловать И времени у них на это – целый год. Я достаточно ясно излагаю?

До Роузи наконец дошло; она опустила глаза, ей стало стыдно.

– Я только хотел объяснить вам, – сказал Алан тоном еще более мягким, – что если вам хочется, чтобы право на родительское попечение передали вам безо всяких ненужных оговорок, и если в данный момент вы можете этого добиться при минимуме затрат, тогда мой вам совет: до тех пор, пока вы не получите официального документа о том, что развод вступил в силу, вам придется быть образцовой матерью-одиночкой. Если нужно объяснить что имеется в виду, я все дословно проговорю по буквам. А если вы не чувствуете в себе сил быть образцовой матерью-одиночкой – если вы таковой не являетесь, – тогда Роузи, вам нужно быть чертовски осторожной матерью-одиночкой.

В тот день, прежде чем уехать из города, Роузи остановилась возле библиотеки, чтобы вернуть последний прочитанный ею роман Феллоуза Крафта и взять следующий. Тот, что она вернула, назывался «Шелк и кровь при дворе», а выбрала она, почти наугад, «Опасный рейс», с морским пейзажем, галеоном и компасом на обложке. Из Откоса она выехала уже ближе к вечеру, в быстро наползающих осенних сумерках.

Вещи, подумала она, машины, дом и всяческое барахло, из-за которого придется торговаться. Ни один брак еще не был расторгнут, прежде чем люди не прошли через раздел имущества. Хм.

Ей пришло в голову, что из-за вещей с Майком могут возникнуть проблемы, но ведь, в конце-то концов, он же Козерог, он от природы привязан к вещам и вечно мучился – как их правильно расставить. Роузи, какую бы часть собственной души она ни вкладывала в пару длинных сережек или в шкатулку из наборного дерева, именно барахла всегда боялась и старалась избегать; иногда ей казалось, что жизнь – это такой бег с препятствиями, где полным-полно всяческих предметов, через которые приходится перепрыгивать, цепляться за них юбкой, терять и оставлять их где попало. В ее собственном гороскопе (по-прежнему лежит на соседнем сиденье, все в том же Коричнево-желтом конверте, пускай слегка помятом) второй дом – Lucrum [77]77
  Прибыль, богатство (лат. ).


[Закрыть], «вроде как Лукулл, – вспомнила он голос Вэл, – деньги, имущество, работа и прочее в том же роде» – был девственно пуст, ни одной приблудной планеты.

Солнце село, раскрасив безоблачный западный край неба в лавандово-персиковые цвета. На горном склон мимо которого ехал грузовичок Роузи, вышел в заброшенный сад олень, отъедаться на падалице; внизу плыли по течению реки опавшие листья, ковриками собираясь возле водоворотов, в заводях и на берегу Споффордовой лужайки.

Наступала ночь, и над башнями Баттерманза широким черным знаменем повисла стая перелетных скворцов и, как знамя на ветру, затрепетала, прежде чем птицы решили обустроиться в замке на ночь.

Роузи включила лампу и стала читать «Опасный рейс», о буканьерах в испанских морях. В книге фигурировал тот самый маг, который сделал фотографию Шекспира и чей хрустальный шар ей показывал Бони: он снабжал картами сэра Фрэнсиса Дрейка и строил вместе с королевой коварные планы, направленные против испанцев. Роузи пришло в голову, что, может быть, все романы Крафта – всего лишь фрагменты одной и той же истории, каждый из которых вынут из общего контекста и оформлен в отдельную книгу, вроде как пейзажист может разрезать большое полотно на отдельные пейзажные миниатюры и каждое забрать в отдельную рамку. Англичане одержали над испанцами победу, но испанский король, затаившись, как паук, в своем волшебном дворце, строил планы возмездия. Роузи отвезла книгу обратно в библиотеку (с запозданием и вымокшую под осенним дождичком: Сэм утащила ее во двор и забыла) и взяла следующую.

В конечном счете она прочтет их все, одну за другой; она станет читать их в приемной у Алана Баттермана, в приемных залах суда и адвоката ответчика (столько возни предстоит со всеми этими бракоразводными делами). Она читать их в очереди в банке и в бюро регистрации автомобильного транспорта. Она будет читать их Сэм на ночь поскольку Сэм всегда нравилось слушать на сон грядущий убаюкивающий мамин голос, который произносит непонятные взрослые фразы, – куда больше, чем если бы мама читала истории, специально написанные маленьких детей. Она будет откладывать их в сторону когда у нее самой начнут слипаться глаза, часто за полночь, и снова раскрывать их утром, когда вставать еще слишком рано, потому что ни миссис Писки, ни даже Сэм еще не поднялись.

Хотя, в общем-то, Роузи никогда не была заядлым книгочеем.

Если собрать все прочитанные ею книги и разделить на количество прожитых лет, результат бы вы шел не слишком впечатляющий; в обычные времена ей откровенно скучно было браться за слишком толстую книгу, за слишком долгую историю. И только время от времени она принималась читать, как будто пробуждалась и давала рецидив старая, еще в детстве подхваченная горячка; и когда она принималась читать, то читала запоем.

Это был способ ухода от накопившихся проблем, и она прекрасно отдавала себе в этом отчет. Зачастую она даже знала, от чего конкретно она в данный момент пытается уйти, – хотя в свой первый год замужества за Майком, в год, прошедший под знаком Джона Голсуорси, она об этом еще не догадывалась; и первый такой запой, в каком то отношении самый жестокий, тоже долгое время оставался для нее загадкой – в тот год, когда она вместе с родителями переехала на Средний Запад и когда она Упрямо, том за томом, прогрызлась не только сквозь полное собрание книжек о Нэнси Дрю, но и через всего «Мистера Мото» [78]78
  Сериал о Нэнси Дрю выпускается с 1930 г. «Литературным синдикатом Стратемейера», поглощенном в 1984г. компанией «Саймон и Шустер»; за прошедшие 70 лет юный детектив Нэнси Дрю повзрослела на два года, с 16 до 18, и раскрыла 350 загадочных преступлений, с поразительным постоянством укладываясь каждый раз в 180 стр. Мистер Мото – японский детектив, герой множества выпущенных в 20-е – 30-е гг. книг американца Джона Маркванда (1893—1960) и девяти экранизаций (1937—1939) Нормана Фостера с Питером Лорри в главной роли.


[Закрыть], и через всю – от доски до доски – полку в местной библиотеке, где стояли биографии; она читала о реальных жизнях реальных людей, и ее поразило вторая то, что, в сущности, они мало чем отличаются от жизни людей придуманных, она запоминала (прочно и навсегда) факты из биографий Амелии Эрхарт, У. К. Хэнди Эдварда Пейсона Терхуна, Перл Месты, Вудро Вильсона и уймища прочих. [79]79
  Амелия Эрхарт (1897—1937) – знаменитый американский авиатор, первая женщина, совершившая одиночный перелет через Атлантику. В 1937 г. отправилась (со штурманом Фредом Нупаном) в кругосветный полет и пропала без вести, преодолев две трети маршрута. У.К. Хэнди (Уильям Кристофер Хэнди (1873—1958) – чернокожий американский композитор, изменивший в начале XX в. направление развития популярной музыки, скрестив рэгтайм с блюзом. Автор знаменитого «Сент-Луис-блюза» (1917). В 1941 г. выпустил автобиографию «Отец блюза». Эдвард Пейсом Терхун (1830—1907) – американский церковный деятель и писатель, муж писательницы Мери Вирджинии Хоунс Терхун и отец писателя Альберта Пейсона Терхуна (1872—1942), прославившегося своими романами о собаках. Перл Места, Перль Места (урожд. Перл Скирвин, 1889—1975) – знаменитая американская «хостесс», т.е. устроительница всяческих важных приемов, вечеров поддержки политических кандидатов, неформальных встреч конфликтующих политиков для улаживания спорных вопросов и пр. Также сама занималась политической деятельностью – сперва от республиканцев, затем от демократов. Происходит из семьи сталепромышленников, ее муж был сталелитейным магнатом – так что когда президент Трумэн назначил ее в 1946 г. послом в Люксембург (шестая в мире страна по объему выплавляемой стали), нашла там, чем заняться. К слову сказать, приглашалась в СССР – в качестве посла доброй воли и для инспекции состояния сталелитейной промышленности. Сатирический мюзикл Ирвинга Берлина «Зовите меня мадам» (1950) был основан на люксембургском эпизоде ее биографии. Вудро Вильсон (Томас Вудро Вильсон, 1856—1924) – президент США (1913—1921).


[Закрыть] Весь тот год она проходила так словно внутри ее собственной жизни постоянно скрывалась какая-то другая жизнь, книжная и куда более увлекательная; ее ежедневное бытие поделилось на две неравные части, за книжкой и без книжки – столь же неумолимо и бескомпромиссно, как на бодрствование и сон.

И способность критического отношения к книге была Роузи столь же чуждой, как умение критически оценивать условия собственного повседневного существования. Книга либо захватывала ее, либо нет; а если захватывала, то какая, собственно, разница – почему. В период запойного увлечения детективными романами ей ни разу не приходило в голову задаться вопросом о том, какие цели преследует автор и каким будет решение поставленной проблемы; как-то раз, оглянувшись назад, она подумала: просто с самого начала до нее не дошло, что все эти истории – именно детективные и что у каждой должна быть разгадка; если бы ей попался под руку детектив, в котором загадка осталась бы без разрешения, она, вероятнее всего, даже не почувствовала бы себя разочарованной. Что ей действительно нравилось во всех этих книгах, подумала она, так это замечательное общее качество, которое делало их похожими на биографии: это были дороги с односторонним движением.

Но были и такие романы, где все шло иначе, и Роузи от них делалось как-то не по себе: романы, в которых, дочитав до половины, а то и до двух третей объема, начинаешь вдруг понимать, что сюжет сделал петлю и разворачивается теперь в обратную сторону. Те же самые события и персонажи, которые фигурировали в первой части книги и на которых держалась завязка сюжета, появлялись теперь снова (порой даже в строгой обратной последовательность), чтобы организовать развязку, как если бы вторая половина или последняя треть книги были зеркальным отображением первой, и развязка точь-в-точь как завязка, с единственной разницей, что все-таки она развязка. И не то чтобы такие книги не были похожи на жизнь, на сей счет Роузи не могла сказать ничего определенного, но если они и впрямь были хоть сколько-нибудь жизнеподобны, то выходит, и у жизни тоже могла оказаться своя вторая, зеркальная половина, а видимое ее течение в одну и только в одну сторону на поверку могло обернуться иллюзией, и если Роузи с этим пока не сталкивалась, то только потому, что сама еще не вступила в более позднюю, задом наперед, завершающую фазу жизни.

Однажды на какой-то домашней распродаже она купила книгу, в которой на пустой страничке сзади была вклеена пожелтевшая газетная рецензия на эту самую книгу. Автору рецензии книга, судя по всему, понравилась, хотя он и посетовал на излишнюю механистичность сюжета. Когда Роузи прочла сам роман, он оказался как раз из тех, с зеркальной последней третью. И она с удивлением поняла: тому, что она все время чувствовала, есть название, сюжет – то самое, что есть в романах и чего нет в биографиях; она это чувствовала, но не понимала, что именно чувствует. А теперь она это знала.

И все же она не догадывалась, до какой степени человеческая жизнь может быть похожей на роман, сколь симметричен может быть сюжет, как он может распадаться на две части, и чем дальше заберешься, тем быстрее будет обратный путь. Ясное дело, в подобном взгляде на суть происходящего была некая толика механистичности; но понять-то, выйдет твоя собственная жизнь симметричной, механистической или какой там еще, пока ее не проживешь, все равно не получится. И уж наверняка эта проблема имела для нее не чисто академический интерес, когда она высиживала с книжкой Крафта на коленях приемных адвокатских контор, пытаясь ускорить свой развод с Майком; ей приходило в голову, что именно в данный момент она может оказаться как раз на водораздел собственной истории (если жизненные трассы кто-нибудь размечает такого рода знаками – то на полпути) и, бортанув бывшего мужа, она всего лишь создаст условия для его дальнейших, совершенно неизбежных появлений в собственной истории. Которая, в конце концов, была и его историей тоже.

И Крафт – тоже туда же. Несмотря на то что история в его книгах неумолимо и поступательно шла по положенному ей маршруту, продвигаясь (с шумом и лязгом, который она слышала едва ли не наяву) от давнего прошлого к недавнему, в строгой временной последовательности, сами те истории, которые он рассказывал, зачастую отличались наклонностью к зеркальному построению сюжета. В «Надкушенных яблоках» сюжет был именно таким: ровно в середине книги тот самый маг – или ученый – вычертил юному Уиллу гороскоп, расставил по местам планеты и сказал ему, что ни за что на свете, если только ему не удастся прыгнуть выше головы, Уилл не сможет зарабатывать на жизнь игрой на сцене. И с этого момента книга с необычайной дотошностью пошла назад по собственным следам. Роузи показалось, что так оно и выйдет (и она даже воскликнула: «Только не это!» – вслух, за завтраком, – заставив Бони поднять голову, чтобы выяснить, не стряслось ли чего, и смех и грех), как только к Уиллу в Лондоне явился Саймон Хант – его бывший учитель, который нелегально выехал из страны, чтобы стать католическим священником.

Теперь именно Хант был в безвыходном положении, на Ханта охотились, поскольку он теперь был иезуитом и за его голову была назначена награда. Уилл, несмотря на искушение (пусть минутное, но все равно стыдно) выдать его, спасает перепуганного священника, спрятав его в самый критический момент под самым носом у Уолсингемова патруля: прямо на сцене, заставив его играть комическую роль попа в антипапистской пьесе – попа, которого в конце концов черти утягивают в ад.

Хорошая сцена, подумала Роузи, прямо как для кино написана.

Ближе к концу книги Уилл отправился на гастроли по Англии и снова очутился в Стратфорде-на-Эйвоне, в семнадцать лет чувствуя себя стариком, мудрым, повидавшим жизнь и пресытившимся театром. Последняя длинная сцена с давно уже смирившимся с потерей сына отцом – на том же расстоянии, едва ли не с точностью до страницы, от конца книги, что и самый первый их разговор – от начала. Входи, Уилл. Прости меня, прости.

И все-таки – Роузи сама удивилась, как так можно было сделать, – в строгой симметрии сцен не чувствовалось никакой натянутости, которая мешала ей в других книгах; наоборот, возникало какое-то странное чувство свежести, ожидания.

Может быть, просто потому, что она знала о том, куда вырулит эта история дальше, знала не из этой книги, знала то, о чем все те, кто населял ее страницы, даже и не могли догадываться: ни Джон Шекспир, ни Джеймс Бербедж (который попрощался с Уиллом у фургона на заднем дворе стратфордского постоялого двора, смахнув скупую слезу, но и радуясь – про себя – тому, что отделался от этого долговязого юнца), ни даже сам Уилл Шекспир, который повернулся и пошел по Хайстрит к отчему дому.

Пришло время остепениться; время войти в дело отца: хорошее, чистое дело, не хуже прочих, пусть и без особого полета, но зато всегда прокормит человека на склоне прожитых лет.

И не только самого этого человека – Уилл почувствовал как подпрыгнуло у него в груди сердце, хотя ноги, его тяжелые мосластые ноги, все так же размеренно трезво вышагивали по Хай-стрит, – но сможет прокормить и его жену, и детей. Темноглазую женщину, каких много в Стратфорде.

А если он будет работать упорно и ровно, то даже из долгой памяти города со временем может стереться воспоминание о его нелепом побеге в Лондон и он сможет заслужить почетное имя доброго гражданина, одного из опорных столпов города Стратфорда – и даже, чем черт не шутит, Джентльмена.

Уилл подошел к двери в отчий дом, положив руку на эфес воображаемой шпаги, висящей на левом боку, как у всякого порядочного Джентльмена. На постоялом дворе актеры Бербеджа устанавливали сцену для старой пьесы про Цезаря, которого зарезали в Капитолии.

Бог мой, сентиментально до ужаса, подумала Роузи и едва не рассмеялась вслух от удовольствия, ибо на последней странице, в самом низу, большими буквами, было написано не «Конец», а

НАЧАЛО