Текст книги "Эндимион"

Автор книги: Джон Китс

КНИГА ЧЕТВЁРТАЯ

 
О, Муза моего родного края!
Ты родилась в горах, когда, играя
Над радугою реял дух небесный.
В пещере прозябала ты; и тесной
Норою волчьей был наш край; и речи
Людской леса не слышали; далече
До первого друидов появленья
В ту пору было. Ты глубин прозренья
Во бденьях одиноких достигала.
На глас восточный ты не отвечала.
К тебе взывали Музы Аполлона,
Но ты и к ним была неблагосклонна:
Твой ореол – страна твоя родная.
«Приди, приди, Сестрица Островная!» —
Промолвила и громче повторила
Авзония. – Но снова обратила
Ты к Англии, о Муза, упованья
И там добилась полного признанья!
Но пусто в наших душах: крылья духа,
В кости и плоти запертые глухо,
Томятся, как в тюрьме. Тоска, унынье
К подушкам нашим припадают ныне.
И брызнет светом утро дней грядущих
На жизни наши, на мокриц ползущих,
Отметив их насмешкой и презреньем.
Сколь счастлив приходящий с откровеньем
К тебе, о Муза! Но о бардах милых,
От нас ушедших, был, увы, не в силах
Молиться я. Продолжу с грустью дале. —
 
 
«Зачем, зачем ушла в чужие дали
Я от земли родной! Когда прощалась
Я с Гангом – всюду счастье улыбалось.
Но одиноким кажется прохлада
Ручья – прогорклой; гроздья винограда,
Созрев, поят их кислым соком. Снова
Всего глоток бы воздуха родного
И дома умереть хотелось мне бы…»
Эндимион, услышав это, небу
Вознёс неисчислимые обеты.
В терновые колючие просветы
Он голову просунул осторожно,
Прислушиваясь чутко и тревожно,
Как самочка, что оленёнка прячет.
 
 
«…Ужели никого со мною? Значит,
Ни помощи, ни слова утешенья?
Ни рук весёлых, ни прикосновенья?
Ни губ любимых? И ужель вовеки
Не прикоснутся трепетные веки
К моей груди? Увы, ужель в неволе
Очей моих – никто, никто уж боле
Пощады не попросит? Я – пропала…».
 
 
Уж лучше б ты погиб на дне провала,
Растаял в воздухе, исчез в пучине,
Когда ты видел девушку в кручине
И вынес это! Посмотри на небо:
Бесстрастной не осталась даже Феба,
А ведь она – прекрасней. Колыханье
Лесной травы от бурного дыханья,
И нежность рук, и голос трижды нежный, —
Ужель не станет боль твоя безбрежной
И не поймёшь ты, как она похожа
На горе бедной девушки, что всё же
Тепла и наслаждения взыскует,
Которая голубкою тоскует,
Когда на клетке – плотная завеса? —
Однако, чу! —
 
 
                    «…Здесь нужен жезл Гермеса,
Чтоб Гиацинт в живое превратился,
Чтоб он с тюрьмой зелёной распростился
И королевой в жизни обновлённой
Меня б назвал, коленопреклонённый.
Я так любила!.. Юноша несчастный…
Я таяла душой, – о, мой прекрасный! —
И мягко уступала, посвящая
Мечты ему, слезами сокращая
Свой бренный век во дни душевной смуты.
Бесчувственные, серые минуты
И старый лес! Поверьте, нет на свете
Ни рос, ни молний, что длинней, чем эти —
В глазах любви; а также нет, поверьте,
Таких мелодий, что смешать до смерти
Так были б землю с небом в состоянье,
Как глас любви; и всякое дыханье
Не восприимет воздух луговинный,
Пока в дыханье нету доли львиной
Сердечной страсти!»
 
 
                               Он насупил брови;
К стволу прижался. – Он другой любови
Желать не мог отныне. В удивленье
Припомнив пережитое волненье,
Подумал он: «По суше и по морю
Придя, в конце концов, к такому горю,
Не умереть? Как странно! Я не стыну
К тебе, моя Богиня! Не отрину
Тебя Юноны ради; постоянна,
Как выдохи и вдохи океана,
Душа тройная, но… Я чую жадно:
И к той, и к той любовь моя громадна.
Разбил я сердце – с этою и с тою».
 
 
И застонал, сражённый красотою.
Меж тем была и дева смущена,
И грудь её вздымалась, как волна.
Он вышел из кустов. В прохладной сени
Она, как роза на душистом сене,
Была нежна. Волнуясь и дрожа,
Латмиец обратился: «Госпожа!
Прости за согрешение такое,
За нарушенье святости покоя.
Прости за то, что полон я печали,
Но я в надмирные стремился дали,
А ты… А ты… Мои украла крылья,
Палач мой милый! Сила и бессилье,
А также одобренья и укоры
Мне станут безразличны – очень скоро, —
И всё, что прежде пережил я страстно,
Я – очень скоро – вспомню безучастно.
Ты вечер дней моих приветь с улыбкой.
Когда ж мой разум покачнётся зыбкий,
Будь нянькой мне, но зная, что умру я,
Мне руку протяни для поцелуя.
Ты плачешь обо мне? Что ж, я утешен.
Грозите, парки! Пусть Эреб, кромешен,
Чернит небесный свод и твердь земная
Крошится! О забвении мечтаю,
Увидев эти слёзы; в том порукой
Мне будет Зевс». С невыразимой мукой
Вздохнула незнакомка и сказала:
«Зачем ты беды кличешь? Не бывало
Их здесь, в дубраве. Или не по нраву
Тебе ручьев журчанье? Вон ораву
Своих птенцов дрозды полётам учат.
Ужели эти трели слух твой мучат?
Замкни уста для жалоб, или жизни
Не будет розам: осквернят их слизни.
Но если ты, по-прежнему скорбя,
Всё слезы льёшь, – преступен, кто тебя
Не слушал от рассвета до рассвета
И жалобы оставил без ответа!»
И молвил он: «Конец моей невзгоде;
Я твой – навек, но век мой – на исходе.
Так помоги мне музыкой и пеньем
Дожить его с покорством и терпеньем,
И это станет радостью прощальной.
Об Индии пропой, чудесной, дальней.
Ведь ты – оттуда?» – И в дубраве дикой
Раздался вдруг напев прекрасноликой,
И был он полон жалости великой:
 
 
«Что, Горе,
Живёшь в раздоре
С ланитами? Иль розе белоснежной
Их цвет подаришь красный,
Иль ты его, прекрасный,
Подаришь, Горе, маргаритке нежной?
 
 
Что, Горе,
Живёшь в раздоре
С очами соколиными? Их пламень
Ты полночью безлунной,
Засветишь над лагуной
И высветишь во тьме прибрежный камень?
 
 
Ах, Горе,
Зачем ты в споре
С надгробным плачем, с песней безысходной?
Затем, чтобы закату
Печальную кантату
Соловушка пропел в росе холодной?
 
 
Ах, Горе,
Зачем ты в споре
С душевным счастьем и с началом лета?
С зарницы до зарницы
Так можно прокружиться,
Но не задеть и венчик первоцвета.
Пуста твоя беседка:
Иной цветок нередко
Призыв твой оставляет без ответа.
 
 
От Горя,
С судьбою споря,
Уйти хотела, да не тут-то было:
„Лишь ты – моя отрада,
Другую мне не надо,
Не отпущу“, – мне Горе говорило.
Хотелось хоть обманом
Расстаться с окаянным.
„Не отпущу“, – мне Горе говорило.
 
 
Я у реки под пальмами рыдала.
Сочувствия от ближних не видала,
И потому роняла на кувшинки
Свои слезинки.
Что были холодны, как беспредельный
Мой страх смертельный!
 
 
Я у реки под пальмами рыдала.
Обманута жестоко, небывало
Одним из соблазнителей, живущих
В небесных кущах,
Я у реки под пальмами рыдала.
 
 
Однако вдруг раздался шум пирушки
На голубом холме; затем речушки
Слились в один поток; то были, рьяны, —
Вакх и его буяны!
 
 
Кимвалы, флейты, трубы, погремушки, —
Без песни сделать не могли ни шага
Вакх и его ватага!
Огонь и смех – во взорах пьяной свиты!
Чела венками свежими увиты.
И тут свирели резко прозвучали
Назло, назло Печали!
И я о ней забыла; так забыты
И падубы короткие бывали
В густой тени высокого каштана.
Ко стану тех, кто весел беспрестанно,
Пристала я – и бубны застучали!
 
 
Там красовался Вакх на колеснице,
И видела я, как вино сочится,
Бежит ручьём шипучим,
Стекает по плечам до поясницы.
Куснула б и Венера это тело,
Столь тело было бело!
Силен тащился рядом на ослице.
Он кубок, что держал в своей деснице,
Допил глотком могучим.
 
 
– Ах, девушки, как вы развеселились!
Откуда вы, откуда вы явились?
Зачем, зачем вы лютни и цевницы
Отставили, сестрицы?
– А мы за Вакхом следуем безбедно,
Грядущим всепобедно!
Не ведая, к добру оно иль к худу,
В его владеньях в пляс идём повсюду.
Приди к нам, о прекрасная, развейся
И в хор безумный влейся!
 
 
– Сатиры – ах! – как вы развеселились!
Откуда вы, откуда вы явились?
Зачем, зачем отставили вы в спешке
В дупле свои орешки?
– С ракитником и вереском простились,
Поляны мы оставили грибные,
Орешники родные —
Вина, вина, вина, вина лишь ради!
Участвуй с нами в Вакховом параде!
Приди к нам, о прекрасная, развейся
И в хор бездумный влейся!
 
 
Мы в горы шли, и вдоль реки, и лесом.
Вакх прикрывался плющевым навесом.
Слоны трубили; леопарды, тигры
Включались в наши игры.
И кони там арабские скакали,
И зебры полосатые мелькали,
И даже крокодилы там смеялись,
И дети к ним на спины забирались,
И там они с фантазией поспешной
Устроили галерный флот потешный.
Они тянули шелковые снасти,
Визжа от счастья!
 
 
Компания охотников игривых,
Они во львиных веселились гривах.
Три дня с утра проказничали дети
И травлю затевали на рассвете,
Гоняясь в дебрях за единорогом
С копьём и звонким рогом.
 
 
Я видела Египет опьянённый
Коленопреклонённый,
И Абиссинию, что ликовала
Под резкий звон кимвала!
Вино струёю жаркой, бесконечной
Стекало в Тартар вечный!
Индийские владыки, величавы,
Склонили разом скипетры и главы,
И с неба к пастве снизошел духовный
Сам Брахма, бог верховный.
И Вакх меня позвал, мигнув лукаво,
И, побледнев, за ним пришла сюда я,
И, ныне в одиночестве страдая,
Брожу в лесу, в котором так уныло.
Поведав то, что было,
Поверь, я ничего не утаила.
 
 
Летела я, как птица,
Хотела я забыться,
Всю землю ради счастья обыскала.
Но счастье не нашла я,
Как будто сила злая
Меня к нему никак не допускала.
 
 
Теперь зову я Горе:
Приди ко мне – и вскоре
Тебя я, как малютку, укачаю.
Вчера я только, Горе,
Была с тобой в раздоре,
А ныне я в тебе души не чаю;
 
 
Одна, совсем одна я!
Другой родни не зная,
Лишь Горю доверяюсь одному я:
Его я снова, снова,
Как друга дорогого,
Как матушку, как брата, обниму я!»
 
 
Пропев, она вздохнула сокрушённо,
На мир земной взглянула отрешённо.
Эндимион молчал, и долгим взором
Следил за нею; и печальным хором
В дубовых кронах ветры распевали,
И нежностью своей напоминали
Они о гимне бархатного лета.
«Ужели смог я выслушать всё это? —
Эндимион воскликнул. – О, сирена!
Пленен тобой, – не вырваться из плена!
Но остается только восхищённо
Тебе служить коленопреклонённо,
Забыв о том, что свыше мне дано
Уменье мыслить, – слышишь, мыслить! Но…
Лишиться мыслей? Заласкай за гранью,
Где, ангел, места нет воспоминанью;
Глаза тревоги, налитые кровью,
Закрой от бедствий, защити с любовью,
И полдуши убей, – но я вдвойне
Восчувствую – оставшейся во мне!
Безумен я, желанья в беспорядке.
Пусть эти щеки, что нежны и гладки,
Меня излечат, муки утиши,
А это что, любимая, скажи?
Твоя рука? Не может быть! Нет – может…
И – грудь твоя. Ах, как она тревожит!
Позволь уснуть на ней. Молю я снова:
Дай поцелуем слезы снять! Хоть слово
Шепни в ответ, чтоб я почуял вскоре,
Что я – на этом свете!» – «Горе! Горе!
Эндимиону – горе! Где он ныне?» —
Послышалось, как будто здесь в унынье
Жалел о чём-то некто умиравший.
Когда же глас утихнул прозвучавший,
Тень двинулась, как туча грозовая.
Когда стрела взлетает роковая,
В лесу трепещут вяхири; так в дрожи
На голубков разительно похожи,
Она и он, прильнувшие друг к дружке,
Несчастья ждали. Вдруг из-за верхушки
Сосны столетней вылетел Меркурий
И, словно бы преследуемый бурей,
Стремительнее града пал на землю,
Но, ни на миг покоя не приемля,
Он только жезлом к дёрну прикоснулся
И тут же в небеса к себе вернулся.
И вспыхнули весёлые зарницы,
И лебеди, две царственные птицы,
На озеро явились ниоткуда
И, усугубив истинное чудо,
Нырнули въявь, но вынырнули сразу
И поднялись, невидимые глазу,
И тут же стали парой вороной,
Крылатою, волшебной, неземной.
Он на коня подругу посадил,
И для себя другого укротил,
И к высоте орлиной устремились,
И, словно две росинки, испарились
С румяных уст блистательного Феба.
И холодом на них дохнуло небо.
Но что им страх и холод небосвода,
Когда за ними – песня и свобода
Летят вослед без устали. Внемли
Мне, Муза дорогой моей земли!
Скажи, ответь, а есть ли вдохновенье
В душе моей? О головокруженье!
Помогут ли распахнутые крылья
Подняться ввысь? Не рухну ль от бессилья?
Я, видя эту скачущую пару,
Уверен ли, что мысли хватит жару
Рассказ продолжить без твоей подмоги? —
 
 
От скакунов, летящих без дороги,
Их тени источают фимиамы,
Они летят, крылаты и упрямы,
Но с каждым взмахом – тише, тише, тише:
Угас огонь, который дан был свыше.
 
 
В пурпурной дымке мнилось: тучи, тучи,
Как будто ветви ивушки плакучей,
Вокруг луны развешаны Зефиром, —
А это Сон в подушках плыл над миром.
Впервые чуял он, мертворождённый
Во чреве старом ночи, осуждённый
На горечь одиночества, – впервые
Он чуял утра проблески живые
И ведал в глубине своей души:
Красивейший из юношей, – в тиши, —
Еще и мышь летучая не вспрянет
От зимней спячки – и бессмертным станет
В чертогах Зевса, у подножья трона,
И дочь Властителя возьмёт он в жены…
Сон направлялся ко вратам небесным.
Хотел он внять мелодиям чудесным,
Исполненным во славу новобрачных,
И вновь в пещерах затаиться мрачных.
Сверкали аметисты, млели розы,
Однако, сквозь пленительные грёзы
Не без труда провиделось воочью
Расплывчатой картины средоточье.
И, вглядываясь в форму без движенья,
Герои наши напрягали зренье,
Как мы на речке, наблюдая с ивы
Угря сереброзарного извивы,
Или когда сквозь муть над косогором
С вершины Скиддоу мы жадным взором
Глядим в долину в трепетной надежде
Тот милый дом, где мы бывали прежде,
Увидеть в дымке дальней перспективы.
 
 
А вороные, огненно-ретивы,
Сверкнув очами, шеи опустили,
Стремительный полет остановили,
Потом в тумане крылья распахнули,
Вздохнули тяжко, замерли, уснули…
Эндимион с возлюбленной своею
На этих крыльях спали, тихо рея
В пространстве тусклом, – медленны, как льдины
Полярной нескончаемой равнины.
И снится дивный сон Эндимиону.
Он – в небесах; и боги благосклонны,
И гордые павлины здесь покорно
С его ладоней склевывают зерна.
И Фебов лук подъемлет он впервые,
И яблоки он ищет золотые.
Паллады щит он трогает – и смело
Пытается Юпитеровы стрелы
Заворожить. Но – тщетно. Напевая,
Свой кубок, переполненный до края,
Протягивает Геба. Он питьё
В блаженстве пьёт, и славит он её
И светозарные целует руки…
Он в рог трубит. – К нему при первом звуке
Слетаются Зима, Весна, и Лето,
И Осень, и с рассвета до рассвета
Танцует славная четвёрка эта
С Часами призрачными. – Звуки горна
Просторно разливаются, задорно
Танцорам задавая ритм. – В тревоге
«Что это?» – вопрошает он. – «О боги! —
Звучит ответ. – Не понял ты? Как странно!
Ведь это подает сигнал Диана!
Да вот она!» – Он поднимает взоры:
Она! – Прощайте, небеса и горы!
Прощайте, все страдания отныне!
Лишь ты, любовь, останься! – И к богине
Он устремляется и вдруг… проснулся,
Но кажется, что сон к нему вернулся:
С улыбками вокруг него – о небо! —
Толпятся боги. Вот смеются Геба
И Феба. Улыбнувшись им блаженно,
Эндимион проснулся совершенно.
Он чувствует дыхание любимой…
Гордец, стремивший лёт в зенит незримый,
Но, опалённый жаркой высотой, —
Сражён такою не был немотой,
Что пережить пришлось Эндимиону,
В котором, как к наследственному трону,
Рвалась душа к возлюбленной прелестной. —
Ужели наяву сей миг чудесный!
И он поцеловал её, и разом
Красоты все забыл влюбленный разум,
И в памяти осталась только Феба.
И, попросив прощения у неба,
Опять Эндимион тепло и нежно
Взглянул на прелесть спавшей безмятежно
И за руку во сне его державшей.
И он губами вновь коснулся спавшей,
И удалилась плачущая тень…
«Постой, богиня, яркая, как день! —
Вскричал Эндимион. – Скажи, благая:
Живу я сердцем, хитрости не зная,
За что ж погружено оно во тьму?
За что ж столь мало радости ему?»
 
 
Здесь незнакомка дивная проснулась,
Эндимиону мягко улыбнулась,
Взглянув с любовью. Сон зевнул туманный.
«О, лебедь Ганга! Сумрачный, обманный,
Да сгинет призрак! Ты вкушаешь грёзы,
Грядущих бед, не чувствуя угрозы.
О, милая, тебя моё чуть было
Предательское сердце не убило! —
Но ты лишь плачешь и не жаждешь мщенья.
Как ты цельна в добре и всепрощенье,
Таким и я в любви мечтаю быть.
Сумею ли тебя вознаградить,
Когда очищусь? – Да. – Какое чудо
Твоя душа! Хочу я знать: откуда
Пришла она? Я – не таков, к несчастью, —
Смятен, не одержим единой страстью.
Каков конец? Клянусь я Немезидой,
Гонимый одинокою планидой,
Умрёт мой дух, угаснет мой мятеж.
Вперёд, вперёд!» – И взвился их кортеж,
Величественный, плавный и отважный,
Оставя Сон в его пещере влажной.
 
 
И диск вечерний под гору катился,
И Веспер восходивший серебрился,
Меж тем возлюблённые с клятвой вечной
Взлетели и на Путь ступили Млечный.
Они клялись друг другу столь безумно,
Беспечно, бесконечно и бездумно,
Среди ветров несомые к Плеядам,
Что их сердца, мятущиеся рядом,
И смертные простые замечали.
Сердца стучали в радости, в печали,
Скорбя, смеясь, и плача, и играя, —
И страсть переполняла их до края.
 
 
На них луна с эбеновой полоски,
В упор взглянув, чуть видимый, неброский
И крохотный, подобный жезлу феи,
Алмазный луч метнула в эмпиреи —
Сигнал о том, что хочет в дивной дали
Серебряные подвязать сандальи.
Склонила в тучи голову несмело,
И поднялась, и словно улетела,
Когда Эндимион взглянул в надежде
Любимый взор увидеть, как и прежде.
Но – горе! – дева медленно сокрылась:
Возлюбленное тело растворилось
В холодном свете. – Он целует руку,
Но чувствует и горький стыд, и муку:
То – собственные пальцы! Рядом – пусто.
Скакун любимой воспарил в эфире
И – грянул оземь.
 
 
                           Есть в нездешнем мире
Такой предел, где души в состоянье
Своё же проследить существованье.
Там дух во тьме вздыхает на могиле
Печали похороненной, но в силе
Ей час он посвятить всего – не доле:
Проникновенье каждой новой боли
Он чувствует всё боле и острее.
Отравленные стрелы, всюду рея,
В округе свищут, разнося заразу,
И тот, кто здесь не странствовал ни разу,
Ещё заглянет в мрачную геенну.
Но ведомо немногим, сколь блаженно
Уснуть, войдя сюда, под эти своды,
Где не тревожат счастье и невзгоды.
Вовне гроза устраивает войны,
Но в глубине – всё тихо, всё спокойно,
Как будто здесь, вдали от внешней смуты,
Кончаются последние минуты
К Аиду отбывающего. Рвенье
Здесь под началом умиротворенья.
Когда б страдальцев горе ни сжигало,
Они всегда напьются из фиала,
Где тает лёд. – И юная Семела
О роскоши такой мечтать не смела,
Возжаждав материнства! – Рай затменный,
Где властвует лишь слабый и смиренный,
Где только тишина и говорлива,
Где только тот и может прозорливо
Вглядеться в мир, кто не выносит бдений
И видит сон без грёз и пробуждений! —
Обитель духа! Да, ты терпишь бремя
Пространства этого, но в то же время
Ты в целости хранишь свои глубины. —
Эндимион! Закончились кручины
С тех пор, как ты нашёл через тревогу
К пещере тишины свою дорогу. —
И конь летел, и скорость ужасала,
И всё ж не беспокоился нимало
Латмиец оттого, что он не знал,
Куда летит: он сердцем ликовал!
И он с востока зов услышал горна,
И резвый конь понёс его задорно,
И пела среди праздничного пира
Душа Латмийца; все богатства мира
Не видел он – и не заметил милых
Созданий быстрых, лёгких, среброкрылых.
И, словно бы приветствуя кантатой
Того, кого скакун им нёс крылатый,
Они запели, видя в отдаленье
Блистательного гостя появленье.
 
 
«Кому, кому не нравен пир Дианы?
Ужель не все здесь веселы и пьяны?
Кто Цинтию покинет, злой и мрачный?
Кто презирает праздник новобрачной?
Не Геспер, нет: он, пальцами играя,
Поёт себе и, крылья простирая,
Летит в простор лазурный и прозрачный!
Зефир и Флора, свежие, живые,
Вы пьёте дождь и росы луговые.
Найдя друзей и в розе, и в нарциссе,
Несите вверх, в заоблачные выси,
Бальзам в своей корзине,
Укроп, тимьян в количестве великом,
Несите ананасы с базиликом,
Да будут здесь и водосбор, и мята —
Несите всё, чем мать-земля богата,
Что утром росным вы собрали ныне,
И – в небо! Ввысь! К вершине!
О, Водолей, хвала тебе, хвала!
Хрустальный бог! Тебе не два крыла
Юпитер даровал, но два фонтана.
Ты освещаешь лес, когда Диана
Играет и резвится,
Ты реешь, реешь в небе многозвёздном,
Ты полумесяц в воздухе морозном
Зажги, зажги – и светом брызни в очи,
Зажги, зажги в честь первой брачной ночи
Звезды, Звезды-Царицы!
Вон Кастор с Полидевком и ручные
Медведица и Лев – миры ночные.
А вот и третий – через все границы
Он к Близнецам летит быстрее птицы.
Кентавр – его названье!
Ярится Лев, Медведица ярится,
Кентавр же стрелы мечет, он стремится
Сразить врага. Но если лютня грянет,
Повержен будет он, и не восстанет,
И примет наказанье
За то, что зверством куплена победа.
А что тебя смущает, Андромеда?
Что медлишь между звёзд? А ну, пожалуй
К компании проказливой и шалой,
Пойдём, пойдём за нами!
 
 
Данаи сын, к Юпитеру взывая,
Тебя уже оплакал, дорогая.
Свободна ты! – И нет былой угрозы.
Любовь искупит все былые слёзы,
Что ты лила ручьями!
А вот и Феб, клянемся Дафны страхом!» —
 
 
Эндимиона конь единым махом
Принёс на холм, туманом окружённый.
 
 
Но, думой неотвязной поражённый,
Латмиец вымолвил: «Дружил я с бурей
И не боялся даже адских фурий,
Чего бояться? Ужас был мне друг,
И он питал тревогу и испуг:
Живущим за пределами земного
Любое зло – нестрашно, и неново,
И призраку подобно… Вижу ясно
Траву, и почву твёрдую прекрасно
Я чувствую… Чу! Голос твой! Откуда?
Кто там тебя в росе оставил? Чудо
Как хороша земля! – Давай друг друга
Любить и брать от леса и от луга
Плоды их – и не посещать отныне
Жилища поселившихся в низине,
И ложь фантомов отвергать. Я душу
Вожу по лабиринту; я разрушу
Его твоею прелестью. Но где ты?
Растаяла, исчезла… Место это
Я нашим домом сделать возмечтал.
Ягнёнка здесь я мысленно заклал.
Пан говорит, что здесь, в его дубраве,
Должны в любви и мире жить мы. Даве
Любя ничто, я ничего не видел —
Лишь разве только Сон! – и тем обидел
Любовь, и небо, и первоначала
Самой природы; не ценил нимало
Я связей меж людьми; я жил, не зная
Красы цветов и рек, не замечая
Могил геройских! Даже против славы
Душа сплетала заговор. (Что, право,
Поведал бы я детям с сожаленьем.)
Нет, чуждым удовлетворять стремленьям
Вне своего естественного круга
Не может смертный. Милая подруга,
Меня едва от гибели спасла ты:
И – рухнули воздушные палаты!
Прощайте же, пустынные пещеры,
И вы, валы, огромные сверх меры,
Морей воображаемых! Обману
Сирен я не поддамся; я не стану
Спешить на брег, дрожа от возбужденья.
Прощай, мечта, хотя и по сей день я
Люблю тебя; в Элизии благом,
Быть может, мы и встретимся потом,
Но на земле тебя не полюблю я,
И потому-то жертвую, тоскуя,
Двух голубков. Свети же мощью всею
Над нами, над возлюбленной моею!
Индийское моё очарованье,
О, лилия! – Одно твоё лобзанье,
Одно лобзанье, тёплое, как воздух,
Как летний воздух в голубиных гнёздах, —
Ты, теплая, что кровь моя живая, —
Растаяла, исчезла… Я мечтаю
Поговорить с тобой… Но прочь мечты!
Я вижу холм, где рядом – я и ты,
И вижу я подножье мшистой кручи,
И плющ густой, и тисы – лес могучий,
Который осыпает всякий раз
Росою, точно ягодами, нас.
Уходим в тень, покорные друг другу,
Иль по зелёному гуляем лугу.
Шагни вперёд – и свод небес открылся,
Шагни ещё – и ключ засеребрился.
Внизу, в долине, ясно виден он,
Повсюду слышен громкий плеск и звон.
Возьму я мёд у пчёлок золотистых,
Добуду яблок сладких и душистых,
Нарву салата, забредая в дали,
Что смертные доселе не видали,
Сберу щавель, нетронутый оленем,
И песню просвирелю с вдохновеньем,
Чтоб знала ты, куда я направляюсь.
Дай выговорюсь! В радость погружаюсь,
Что так искал… Позволь душе излиться:
Живу доныне в прошлом, как в темнице!
Пущу я рыбок стайкою волшебной
В твой ручеёк любимый и целебный.
Дам корму им из беличьей кладовки,
И дно ручья я изукрашу ловко
Янтарными ракушками витыми,
И гальками украшу голубыми;
По берегам шиповник посажу
И жимолость; ручей заворожу —
И побежит по лугу, повторяя
„Любовь! Любовь!“ – от края и до края.
Я Весте помолюсь, огня взыскуя,
У Аполлона лиру попрошу я,
И попрошу о дротике Диану,
И Веспера молить о свете стану,
Чтоб ты и ночью мне видна была,
И Флору – чтоб на пальчик принесла
Соловушку тебе; речных богов
Я призову с высоких берегов
Тебе, как дар, принесть власы наяды.
Стать небеса щитом твоей отрады
Я умолю! И, как в придел алтарный,
В твой лес войду с молитвой благодарной,
И губы, как дельфийские пророки,
Преподадут мне важные уроки,
И подчинюсь всецело их наказам,
И этот свет, глаза, все страсти разом,
Ключи жемчужные, – мне станут горем
Иль, может, радость разольётся морем.
Любимая, вне всякого сравненья
Объятья наши – в этом нет сомненья!»
 
 
Он говорил поспешно, в лихорадке,
Чтоб чувства, что метались в беспорядке,
Вернулись в состояние покоя.
И девушка, улыбкой удостоя
Его горячность, – залилась слезами
И молвила, едва под небесами
Излили свет восточные долины:
«Любовь ли обратилась тут в руины,
Иль сердце успокоилось навечно —
Блистательный тиран, сколь быстротечно
Ты тело обречёшь земле! Бывало,
Едва родившись, я уж повторяла
Эндимиона имя. Милый мой,
С тобою в мыслях утренней порой
Благословляла звёзды я. Затея
Была пустой, когда о доброте я
Твоей пыталась думать, о жестокий!
Твоя любовь, свершая путь далёкий,
Придёт ко мне, услышала я в детстве,
В ответ на поцелуи. Целовала
Я воздух, но, поняв, как значат мало
Фантазии, капризы, и гордыня,
И всякая земная благостыня
Лишь с поцелуем искренним в сравненье,
С его дрожаньем тёплым – от волненья
Я вдруг ослабла, подкосились ноги.
Три дня в траве я пролежала… Боги,
Как я была обманута! Развесь
Фантазии гирляндами – и здесь
Не превзошла б твоё воображенье.
Нет, я твоей не буду: отверженье
И гнев, присущий разве что Горгоне,
И смертный страх – всегда за мной в погоне.
Куда иду, сказаться не хочу:
Смолчала дважды – и еще смолчу.
Нет, я твоей не буду – или мести
Мы захотим с тобой предаться вместе,
Или любви – любви! О смерть от счастья! —
О сколько в этой думе сладострастья!
Не разжигай мой голод – иль пропасть я
Могу в силках порока… Не желаю!
Не будет этого! Благословляю
И с тем – прощай…».
 
 
                               В ответ Эндимион
И слова не промолвил ей, смущён.
Они пошли в долину, и под кроной,
Которой бук шумел уединённый,
Они присели, и, не видя рядом
Один другого, лишь тяжёлым взглядом
Они сухие листья созерцали.
 
 
…В невыразимой грусти и печали
Я вижу, ты уже дошел до края,
Эндимион! – И всё же звуки рая
Я слышу в первомузыке. Горюя,
Твой брат лютнеголосый, говорю я:
Я буду петь, однако ты, великий,
Мне помоги, владыка луннобликий!
Тысячелетия тебе удача
Сопутствовала. Часто, чуть не плача,
Тебя воспринимал как чужака я,
Забыв легенду.
 
 
                             Прямо, не мигая,
На мёртвый лист глядел он, хоть отрада
Была так близко! – В закоулках сада
Дней отроческих ищет дух смятенный
Цветок неувядаемый, нетленный.
Чуть впереди река пред ним журчала —
Мечты исток и робких грёз начало.
Вот полумесяц тёмный на стволе —
Он вырезал его, когда во мгле
Гадал по звёздам. От сакральных линий
Величественной, царственной святыней
Зазеленело древо. Утром ранним
Скакал он здесь вослед изящным ланям.
Здесь, у корней корявых, утолщённых,
Ласкал он леопардов укрощённых.
Здесь он копьё метал с такою силой,
Как смертным и не снилось. – Этот милый
Он край не узнавал.
 
 
                                 О наважденье!
Она – смеётся? Ищет наслажденье
В его беде? – Он деву знать не хочет!
Но… Кто она? – Сестра его – Пеона!
Сердечно обняла Эндимиона.
Какое счастье! – Чудо! – Невозможно! —
Но нет, происходящее – не ложно;
Не наважденье это.
 
 
                                «Братец милый!
Не плачь! Когда б ты знал, с какою силой
На Латмосе народ зарукоплещет.
Богов благодари, пусть не трепещет
Твоя душа, пусть боле не томится.
Очнись, ведь это я, твоя сестрица!
Дай поцелую снова… В злой неволе
Не вечно разум корчится от боли.
Возьмите-ка вы за руки друг друга
И будьте счастливы! – Цветами с луга
Я осенью украшу вам короны.
Чу! Кличет Панов жрец Эндимиона…
Ты, дева, будешь править нами дале,
Когда придёт он. – Много ли печали
В известье этом? Или хуже пытки
Нам радости, которых в преизбытке?
Иль в этом дне не видишь ты явленья,
Которое достойно удивленья?
Откуда ты, спросил ли кто? – А впрочем,
Тебя мы в соправительницы прочим.
Не стану время вспоминать с тобой,
Прошедшее с тех пор, когда впервой
Я для тебя запела вдохновенно.
Гермес! Восславим нынче непременно
Диану, Цинтию, – царицу света!
Вчерашней ночью добрая примета
Подвигнула жрецов на предсказанье:
Ниспосылает небо процветанье
Стадам и пастухам. Лицо Дианы
Их также озарило, и с поляны
Ей гимны благодарные несутся.
Со всех сторон сюда друзья сойдутся.
И многие из них тебя отпели,
С прискорбием венки они надели,
Сплетённые в день жертвоприношенья.
Теперь пойдут иные песнопенья.
Охотники возрадуются снова.
Что делать, чтобы брат, – скажи хоть слово, —
Законную приял бы благостыню?
Тебя как судьбоносную богиню
Он чтит. Скажи, не откажи в подмоге!
Какие, брат, великие тревоги
Тебя снедают?» – Трудно, через муку,
Он душу, уподобленную луку,
Напряг, и отпустил, и молвил: «Знаю,
Что ведомо тебе, моя родная,
О том, что удовольствия обманны,
Но истинны для смертных, как ни странно.
И высших благ, я знаю, не увижу,
Когда себя нечестием унижу,
Когда польщусь на царствие земное.
С тех пор как я увиделся с тобою,
Надмирное душою лицезрея,
Я досыта напился эмпирея.
Порадуйся ж тому, что в новой доле
Всех прочих смертных счастлив я поболе.
Хочу в пещере жить уединённо,
Где только ты одна бы упоённо
Моим рассказом омывала душу.
Со мной расцвет придет в страну пастушью,
Где ты во благо всякому здоровью
Молиться будешь. Окружи любовью
Ты эту девушку. Лишь ты, Пеона,
Со мной встречаться будешь. Удивлённо
Глядишь ты? Но, сестра, когда поймёшь,
Что это мне – во благо, не прольёшь
Слезинки лишней. – Ты, что столь прекрасна,
О, Индианка милая, согласна
Пеоне быть сестрой, делить со мною
Любовь к Пеоне?» – И, смирясь с судьбою,
Ответила красавица: «Слыхала,
Как в разговоре что-то прозвучало
О празднике Дианы здесь, в лесах.
Пичуги не найдётся в небесах,
Что Зевсовой заботы бы не знала.
Покой – я столько лет его искала
И обрела, не ведая о том.
И в сердце, столь бесхитростном, простом,
Незанятое место сохранилось,
Где Целомудрие уединилось
И где бы я вкушала сон чудесный.
И я хочу войти сестрою в тесный
Дианин круг. – Надежду я лелею,
Что этой ночью с помощью твоею
Всё сбудется, Пеона!»
 
 
                        Как сквозь грёзы
Мы чувствуем источники угрозы,
Так ощущали мир они. Бывало,
Взывали к Люциферу и Ваалу
С таким же чувством хворый и болящий,
Увидев сон короткий. Так же спящий
В глубокой шахте повстречал бы друга,
Его не узнающего. С испуга
В простых понятьях ищешь утешенье.
Терзаешься, твердишь в умалишенье,
Что твой недуг – лишь сплетни, может статься.
Но – сломлен дух, фантазии плодятся.
«Неужто наша доля безнадёжна? —
Эндимион воскликнул. – Невозможно!
Что мы стоим здесь? Добрый путь вам, девы!»
И девы, преисполненные гнева,
Ушли, и он в тревоге и растраве
Глядел им вслед. А девы шли к дубраве,
Дремучей, страшной… Только шаг – и обе
Навеки сгинут в злой ее утробе.
«Постойте! – крикнул он. – Постойте! – снова
Вскричал он. – О, вернитесь! Только слово
Хочу сказать! – Постой же, Индианка!
Постой, Пеона! Ты и чужестранка, —
В священный лес проследуйте ко храму
Дианы. Я туда отправлюсь прямо
При первых звёздах. Там, в тиши без края…
Нет, в лес вошли… Одна… За ней – другая…
И всё же, всё же…» – С этими словами,
В отчаянье закрыв лицо руками,
Пал на пригорок мшистый и зелёный,
И целый день, как неодушевлённый,
Недвижный труп, лежал. И в отдаленье
Он видел тень, сменяемую тенью,
По мере смены времени. Устало
Тень тополя тянулась, и достала
До водной кромки; встав, он двинул вяло,
Как та река, что рядом протекала,
И с жалобой ко храму обратился:
«Зачем закат во злато облачился?
Здесь бриз таков, что лист не шелохнётся,
Пока отец их мирного народца
Не дрогнет, бедный, мудрой головою.
Но я – я речью наделён живою;
Мне на закате с ней проститься надо
В последний раз. Пусть листьев мириады
Насыплет полночь на траву сырую,
И с ними я умру. Я не горюю:
Умрёт и лето в изморози дёрна.
Был мотыльком я, правил я задорно
Гирляндами, букетами, венками,
Мелодиями, рощами, лугами.
Мое правленье – при смерти. Скончаюсь
И я вослед – и этим рассчитаюсь
За горе, боль и скорбь, что постоянно
Сопутствовали мне. – Врагом Титана
Клянусь, я прав!» – Отдавшись беззаботно
Предсмертной радости, он шел, охотно
Смеясь над речкой, солнцем заходящим,
Как над шутами; с непочтеньем вящим
В священное лицо самой природе
Смеясь. Вдруг перед ним, – случайно, вроде, —
Возникла роща. Молвил он серьёзно,
Входя в неё: «Звучит весьма курьёзно:
„Правитель мотыльков!“ Поздравить не с чем!
Я Радаманта языком зловещим
Клянусь, а также сумеречной верой
И прахом Прометея, прядью серой
Сатурна и его же головою
Трясущейся – с бесплотною средою
Венчался я по глупости ребячьей.
Однако смертных, так или иначе,
Подобное приводит отверженье
К нечестию». – И начал погруженье
В такую глубь душевного провала,
Где под конец и музыка пропала.
Он Цинтии уже не слышал хора,
Хотя в тиши лесного коридора
Вовсю капеллы звёздные звучали,
И дебри леса их не заглушали.
Не видел он сестры и Индианки,
Устроившихся тут же, на полянке, —
Как примулы, что ночью собирала
Весна прохладноперстая, бывало.
«Эндимион! – воскликнула Пеона. —
Взгляни: мы здесь. Ответь определённо:
Что делать будешь ты, пока мы живы?»
Он обнял их и молвил: «Я нелживо
Намерен править, что бы ни случилось,
Хотя б на землю небо ополчилось!»
Здесь, к изумлению Эндимиона,
Сказала незнакомка: «Купидона
Голубкою клянусь, клянусь я белой
Своею грудью, прорицатель смелый,
Быть по сему!» – И на прекрасном лике
Серебряные заиграли блики,
И смоль волос преобразилась в злато,
Любовью взор сиял. Такой когда-то
Её он видел. – Боги! Это Феба! —
И от поклона жительницу неба
Он удержал, воскликнув: «Пребывали
В разлуке долго мы! Меня вначале
Страх глупый сковывал; и воля рока
Вмешалась дале. Резко и глубоко
Преобразило одухотворенье
Твою земную плоть. Под мирной сенью
Мы заживём. Спокойно будет в чаще,
Как в колыбели. Только ты почаще
К нам приходи, сестра!» Поцеловала
Пеону Цинтия и пожелала
Ей доброй ночи. Присоединился
Эндимион к супруге. Он склонился
Перед богиней. Трижды в исступленье
Поцеловал он руку ей. – Мгновенье,
И – скрылись оба! – И домой Пеона
Пошла, взглянув на небо изумлённо.