Текст книги "Правила Дома сидра (Правила виноделов)"

Автор книги: Джон Ирвинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

– Да остановись ты наконец! – заорал что было мочи Кудри Дей. – А то я тебя никогда не найду!

И вдруг наступил на что-то длинное и круглое, выскочившее из-под ноги как сорванная ветром ветка. Это была рука начальника станции. Потеряв равновесие, Кудри уперся руками в его грудь и увидел широко открытые глаза на застывшем лице, смотревшие куда-то мимо. И тогда в траве стали кружить два визжащих, заблудившихся, как в тумане, щенка. Справедливости ради надо сказать, что Кудри не убежал с пустыря, пока не нагнал Копперфильда, – поступок, свидетельствующий о том, что природой ему были отпущены храбрость и чувство долга.

Мелони из окна наблюдала за этой необъяснимой гонкой на пустыре; она могла бы окликнуть Кудри и сказать, где Копперфильд, – сверху ей все было видно. Но она решила не вмешиваться. И обнаружила свое присутствие, только когда Кудри Дей поймал Копперфильда и поволок вокруг отделения мальчиков ко входу в больницу.

– Эй, Кудри, опять ты надел ботинки не на ту ногу! – прокричала она. – Идиот!

Но ветер был такой сильный, что Кудри не услышал ее, да и она его не слышала. И Мелони бросила в окно еще одно слово, не обращенное ни к кому: благодаря ветру можно искренне, во всю силу легких, выразить то, что чувствуешь, хотя в общем-то ей не хотелось кричать. И Мелони, пожав плечами, произнесла:

– Скучища!

А дело, кажется, начинало принимать интересный оборот: на дорожке, ведущей к пустоши, появились д-р Кедр с Гомером, следом за ними трусили сестры Эдна и Анджела. Все четверо, очевидно, что-то искали в траве.

– Что вы ищете? – крикнула в окно Мелони. Но то ли ветер опять отнес ее слова, то ли компанию слишком увлекли поиски, только никто из них не откликнулся. И Мелони пошла сама взглянуть, что там происходит.

В душе у нее шевельнулось тревожное предчувствие. Да не все ли равно! Слава Богу, хоть что-то случилось. Не важно что – Мелони приветствовала любое возмущение привычного хода жизни.

Совсем иные чувства волновали в это время Кенди Кендел и Уолли Уортингтона; последние три часа в кадиллаке царило неловкое молчание; предстоящее вызывало в них гамму чувств, которые разговором не заглушить. Было еще темно, когда, выехав из Сердечной Бухты, они свернули с приморского шоссе и стали удаляться от берега, надеясь, что ветер скоро перестанет беспощадно дуть в спину; ветер, однако, не ослабевал. Уолли так внимательно изучил накануне карту, что кадиллак удалялся от океана с целеустремленностью раковины, точнее, заключенной в ней жемчужины, стремящейся к берегу в руки ловца. Позади уже осталась сотня миль, а ветер по-прежнему дул, да с такой силой, что, пожалуй, было бы лучше поднять верх; но Уолли как раз и любил кадиллак за то, что в нем можно ездить, подставив себя стихиям. К тому же шум ветра в ушах делал молчание не столь гнетущим. И Кенди полностью отдалась езде, ветер отчаянно трепал ее русые волосы, и они иногда плотными прядями облепляли ей лицо, пряча от Уолли его выражение. Но Уолли хорошо знал свою подругу и догадывался, что оно сейчас выражает.

Он бросил взгляд на книгу у нее на коленях, открытую все на той же странице с загнутым уголком. Время от времени она принималась читать ее, но тут же возвращала на колени. Это была «Крошка Доррит», обязательное чтение для учениц выпускного класса (Кенди кончала школу на будущий год). Она уже раз пять или шесть бралась за нее, но никак не могла вчитаться и решить наконец, нравится ли ей этот роман Диккенса.

Уолли, не большой охотник до книг, не удостоил взглядом ее названия, отметив только, что она все время открыта на странице с загнутым уголком. Он думал о Кенди, о Сент-Облаке. Аборт в его воображении был уже позади. Кенди легко его перенесла; доктор весело шутит, молодые, красивые сестры улыбаются; их столько, что хватило бы для целой армии, находящейся в состоянии войны; а на лужайке резвятся милые, смешные, с щербатыми улыбками дети-сиротки.

В багажнике стремительно мчащегося кадиллака Уортингтона-старшего Уолли вез для сирот три полных ящика гостинцев. В сезон он взял бы с собой яблок и сладкий сидр, но весной нет ни яблок, ни сидра, и он вез то, что, по его мнению, не уступало осенним дарам. В ящиках были банки с лучшим яблочным желе Уортингтонов и лучшим яблочным медом Айры Титкома. Конечно, цель поездки – аборт, но он едет туда как Санта-Клаус (д-р Кедр вряд ли одобрил бы это сравнение, у него все еще были живы в памяти аборты в «Гаррисоне-2»).

Вид у Кенди довольный, воображал Уолли, как у человека, которому только что вытащили огромную занозу. Смешно сказать, но операционную для абортов фантазия Уолли наделила праздничной атмосферой родильной, где на свет являются желанные дети, ее наполняют восторженные возгласы, поздравления, а кругом прелестные сиротки Сент-Облака, у каждого в руке банка со сластями, и все счастливы, как медвежата, лакомящиеся медом.

Кенди захлопнула книгу, опустила на колени, и Уолли почувствовал: пора что-то сказать.

– Как тебе книга? – спросил он.

– Никак, – ответила Кенди и рассмеялась.

Он ущипнул ее за колено, хотел засмеяться, но сжалось горло. Кенди тоже наградила его щипком, с тем же чувством и силой. Какое счастье, подумал Уолли, что они так похожи.

Солнце было уже высоко, а они все мчались сквозь бедные, смиренные городишки, точно заблудившаяся королевская чета; жемчужно-белый кадиллак, красная обивка с причудливыми разводами – следы одной из проказ Сениора, ослепительно прекрасные пассажиры заставили оглянуться не одного встречного прохожего. Все, кто их видел в то утро, никогда не забудут это промелькнувшее мимо чудо!

– Немного осталось, – сказал Уолли, сочтя за лучшее в этот раз просто опустить руку на колено Кенди рядом с «Крошкой Доррит». Кенди положила поверх его руки свою.

Тем временем Мелони явно с какой-то целью прошествовала через холл к выходу, чем привлекла доброе, недремлющее око миссис Гроган.

– Что-то случилось, деточка? – спросила она.

– Не знаю, – пожала плечами Мелони. – Но держу пари, новый парень в нашу дыру не пожаловал.

«Мелони сегодня сама кротость, – подумала миссис Гроган. – Девочка стала гораздо мягче». Действительно стала – немного, самую малость.

Мелони наверняка шла по какому-то делу. Миссис Гроган, долго не раздумывая, двинулась за ней.

– Боже, какой ветер! – воскликнула она, переступив порог.

«Ты что, только проснулась», – подумала Мелони, но промолчала. Может, и правда, безразличие, мало-помалу овладевавшее ею, смягчило слегка ее нрав.

– Начальник станции, – сказал Гомер, первый увидевший мертвого.

– Этот кретин, – буркнул д-р Кедр, путаясь ногами в траве.

– Кретин не кретин, но он мертв, – отозвался Гомер.

Нашел где умереть, только лишние неприятности приюту, хотел было сказать д-р Кедр, но сдержался. Если и он стал мягче, то тоже совсем немного.

В Сент-Облаке ничто не располагало к смягчению характеров.

Услыхав шорох травы, Гомер увидел спешащую к ним Мелони.

«О Господи! – взмолился он из самой глубины сердца. – Дай мне возможность вырваться отсюда!» Мощный порыв ветра отбросил с его лба волосы, он словно стоял на капитанском мостике, плывя навстречу разбушевавшемуся океану, которого он никогда не видел.

* * *

А д-р Кедр думал о «больном» сердце Гомера Бура. Как лучше сказать ему о вымышленном недуге, чтобы не напугать молодого человека, не вызвать в его памяти смертельный ужас, застывший на мертвом лице станционного начальника. «И что могло этому дуралею привидеться?» – спрашивал себя Кедр, помогая волочить тело к дверям больничного отделения.

Кудри Дей не любил бездельничать и с удовольствием отправился на станцию сообщить о случившемся, выполняя поручение д-ра Кедра: юный Копперфильд увязался за ним, что, конечно, сказалось на скорости ходьбы, но зато обеспечило ему собеседника. Дело в том, что Кудри не совсем уразумел послание, которое взялся доставить, а Копперфильд был идеальный слушатель, чем Кудри и воспользовался, повторив его несколько раз вслух. На Копперфильда послание не произвело никакого действия, но сам Кудри вздохнул с облегчением: теперь все более или менее встало на свои места. Во всяком случае, так ему показалось.

– Начальник станции умер, – декламировал Кудри, спускаясь вниз по холму.

Давид Копперфильд при этом то ли согласно кивал, то ли голова просто моталась на прыгающих плечиках: скорость спуска была так велика, что левая рука, за которую Кудри его тащил, задралась выше уха.

– Несколько часов инфаркта, сказал доктор Кедр, – с сомнением продолжал Кудри Дей, но, трижды повторив фразу, утвердился в ее правильности. Д-р же Кедр на самом деле сказал: у начальника станции, по всей вероятности, несколько часов назад случился инфаркт. – Передайте родственникам и знакомым, – отчеканивал Кудри, – что скоро будет открытие. – Опять что-то не то. На этот раз, сколько он ни твердил фразу, ощущение неладности не проходило. Может, не открытие, а открытка? Такая машина, открытая, в которой возят мертвых. Конечно, в «открытой машине» смысла тоже немного, но хоть какой-то есть, этого для Кудри было достаточно – во всем, что его окружало, смысла вообще почти не было.

– Умел! – радостно провозгласил Давид Копперфильд, когда они подошли к станции.

На скамейке, спинкой обращенной к путям, сидели, развалясь, два бездельника, из тех, что целые дни проводят на станции, точно это не железнодорожный вокзал, а увеселительное заведение, где немытых, нечесаных городских забулдыг ожидают сердобольные и покладистые красотки.

– Умел! Умел! – тщетно взывал к ним Копперфильд, они не удостоили вниманием посланцев д-ра Кедра.

Совсем еще юный помощник начальника станции лепил собственный официальный лик по образу и подобию своего на редкость непривлекательного шефа. В силу чего его мальчишеская физиономия являла резкий контраст разлитой в ней брюзгливой желчности старого пердуна, помноженной на злобность живодера, обожающего свою работу. Он был глуповат от природы; в подражание начальнику, притеснял слабых (детей, залезших с ногами на скамейку, иначе как окриком не сгонял), лебезил перед сильными мира сего. И конечно, был презрительно холоден с женщинами, которые, сойдя с поезда, спрашивали дорогу в приют. Он ни разу ни одной из них не помог, не поддержал под локоть, когда они вечером садились в поезд, – первая ступенька вагонов была слишком высокая, особенно для хорошо выскобленных женщин.

Тем утром помощник начальника был в особенно злобном настроении. Дав одному из бездельников пятнадцать центов, он велел ему сходить домой к начальнику станции; тот скоро вернулся и сообщил, что на дорожке валяется велосипед начальника, должно, ночью его сорвало ветром, а утром никто не убрал. Плохой знак, подумал помощник. С одной стороны, ему было страшно взвалить на себя обязанности начальника, он ничего в них не смыслил, но с другой – ему льстило, что сегодня он будет за главного. Увидев спешащих через площадь приютских оборвышей, он почувствовал, как в нем проснулся начальственный пыл. Подходя к платформе и размазывая одной рукой по лицу сопли, а другой крепко держа Копперфильда, Кудри Дей раскрыл было рот, чтобы произнести заготовленную речь, но не успел.

– Вон отсюда! – рявкнул помощник. – Вам здесь не место!

Кудри остановился как вкопанный. Давид Копперфильд от неожиданности зашатался и чуть не упал. Но Кудри Дей хорошо знал, им нигде на земле нет места; он собрал в кулак всю свою решимость и очень громко произнес-таки отрепетированную речь:

– Начальник станции умер. Несколько часов инфаркта, сказал д-р Кедр. Сообщите родным и близким, скоро приедет «открытая машина».

Тут уж и забулдыги встрепенулись. На помощника нахлынул поток самых противоречивых чувств: начальник станции умер, возможно, следующим начальником будет он. Неужели бывает многочасовой инфаркт, как это, наверное, больно! И при чем здесь «открытая машина», что она сулит – беду или надежду?

– Какая, какая машина? – спросил он.

Кудри Дей заподозрил, что брякнул что-то не то, но отступать было поздно. Известно, что на трусов и подлецов лучше всего действует твердость. И здоровый инстинкт подсказал Кудри: на этот раз не столь важно передать смысл, сколько проявить твердость характера.

– Чтобы увезти, – не моргнув глазом сказал он. Бездельники на скамейке так и подпрыгнули, вот уж они не думали, что начальник станции такая важная птица.

– Ты хочешь сказать «катафалк»? – спросил помощник. В Порогах-на-третьей-миле был один, он сам его видел, длинный черный автомобиль, еле-еле едет, как будто его тащат мулы.

– Открытка, – повторил Кудри Дей, для которого «катафалк» вообще ничего не значил. – Такой автомобиль, – пояснил он, – открытый.

Никто не шевельнулся, не проронил ни слова, возможно, у присутствующих стали медленно проявляться симптомы многочасового инфаркта: наверняка на этом не кончится, до конца дня случится что-то еще. И в ту минуту на шоссе, идущем мимо станции, появился жемчужно-белый открытый кадиллак Уолли Уортингтона.

Провожаемые десятками восхищенно изумленных взглядов на улочках глухих городков, Кенди и Уолли были, однако, не подготовлены к тому, что ожидало их в Сент-Облаке, – у помощника станционного начальника глаза полезли на лоб, а у изумленных бездельников отвалилась челюсть.

– Ну вот мы и в Сент-Облаке, – с явно фальшивым энтузиазмом проговорил Уолли.

Кенди не могла удержаться, потянулась и ущипнула его за ногу, «Крошка Доррит» соскользнула у нее с колен и, прошуршав по скрещенным лодыжкам, упала на пол машины. Больше всего, однако, ее поразили мальчишки. Кудри Дей, несмотря на чумазое лицо и взлохмаченные волосы, сиял как начищенный пятак; его улыбка была лучом света, пробившимся сквозь наслоения грязи и поведавшим миру о скрытом под ними бриллианте. Лицо в грязных подтеках дышало такой надеждой, что у Кенди захватило дух, а когда она увидела розовый разинутый ротик юного Копперфильда, глаза ее увлажнились и предметы окружающего мира стали терять очертания. С его нижней, набухшей как слеза, губы свисала чистая, здоровая нитка слюны, почти касаясь стиснутых кулачков, которые он прижимал к животу, как будто ослепительный кадиллак нанес ему удар под ложечку, и он не может опомниться.

Глядя на эту странную группу, Уолли подумал, что, пожалуй, возглавляет ее помощник начальника станции.

– Простите, пожалуйста, – обратился он к изваянию с раскрытым ртом и немигающими глазами, – не скажете ли вы, где приют?

– Как вы быстро приехали, – оторопело пролепетал помощник. Белый катафалк! Уж не говоря о неземной красоте перевозчиков трупов; на девушку он просто не мог смотреть, ее образ останется у него в памяти до конца дней.

– Простите? – не понял Уолли. У этого человека не все дома, надо спросить кого-нибудь еще. Глянул мельком на забулдыг на скамейке – ну от этих вряд ли чего добьешься. Малыш, распустивший слюни – они поблескивали на солнце, как сосулька, и почти касались зеленых от травы колен в ямочках, – вряд ли умеет говорить. – Привет! – Уолли все-таки обратился к нему.

– Умел, – сообщил Копперфильд, и слюни его задрожали, как мишура на елке.

Опять осечка, вздохнул Уолли и поискал взглядом глаза Кудри Дея. Искать пришлось недолго, они были прикованы к Кенди.

– Привет, – сказал он ему.

Кудри с трудом, чуть не с болью сглотнул застрявший в горле комок. Мокрый кончик носа совсем разбух, но он энергично вытер его локтем.

– Ты не можешь нам сказать, как ехать в приют? – спросил Уолли.

Кудри Дей, в отличие от помощника и двух забулдыг, знал, что эти подобия ангелов явились сюда не за тем, чтобы забрать никому не нужное тело. Они едут в приют для сирот, хотят кого-то усыновить – подсказало ему заколотившееся сердце. «Господи, – думал Кудри Дей, – пусть это буду я!»

Давид Копперфильд, не выходя из транса, протянул руку и коснулся безупречной монограммы на дверце кадиллака – золотые инициалы Уортингтона-старшего на яблоке «красное сладкое» с банальным, в виде сердечка, листком цвета весенней зелени. Кудри легким взмахом сбросил с яблока чумазую ручонку.

«Хочу, чтобы они усыновили меня, – опять подумал он. – Нужно действовать. Такой случай больше не повторится».

– Я покажу вам дорогу, если вы нас подвезете, – сказал он.

Кенди улыбнулась и открыла заднюю дверцу. Ее несколько удивило, что Кудри, подсадив Копперфильда в машину, оставил его на полу. Она не заметила, что, коснувшись теплой, красной в белесых пятнах кожи сиденья, Давид Копперфильд в страхе отдернул руку; он никогда еще не видел и не щупал кожи, подумал, что сиденье – какой-то зверь, и предпочел сесть на пол. Для него тот день был полон невероятных событий – утром катание в картонной коробке из-под клизм, первая проба летать, сидение на мертвой голове. Что еще его ждет? Когда кадиллак поехал, он не выдержал и расплакался – ведь он первый раз в жизни ехал в автомобиле.

– Он никогда не видел машин, – объяснил Кудри.

Сам он тоже никогда не трогал кожаной обивки, но сидел на роскошном сиденье, как будто был рожден ездить в таких машинах. Он, конечно, не сообразил, что белесые разводы на сиденье всего только результат неосторожности, – к несчастью, он будет постоянно обманываться подобным образом, принимать желаемое за действительное.

– Помедленнее, Уолли, – сказала Кенди, – малыш боится.

Она перегнулась через спинку сиденья, протянула руки к юному Копперфильду, и рев тотчас же прекратился. Он узнал волосы, обрамляющие лицо, протянутые руки, добрую улыбку; все это было знакомо по сестрам Эдне и Анджеле. Не то что мужчины, думал Копперфильд, которые берут тебя одной рукой и несут на бедре; мужчинами для него были д-р Кедр и Гомер. Кудри Дей тоже иногда носил, но он еще был слабак и часто его ронял.

– Ну полно, не плачь, не надо бояться, – говорила Кенди и, перенеся малыша через спинку сиденья, усадила к себе на колени.

Копперфильд улыбнулся, потрогал ее волосы, таких красивых он никогда не видал, даже подумал, наверное, ненастоящие. И никогда еще ни от кого так хорошо не пахло. От ткнулся ей в шею и громко понюхал. Кенди крепко обняла его и поцеловала в голубую жилку на виске. Взглянула на Уолли и чуть не заплакала.

Кудри Дей, изнывая от зависти, вцепился в кожаное сиденье, Что бы такое сделать, лихорадочно думал он, чтобы они захотели взять его. Каким надо быть, чтобы взяли, спрашивал он себя и не находил ответа. Поймал в зеркале заднего обозрения глаза Уолли; смотреть, как Кенди ласкает Копперфильда, было выше человеческих сил.

– Ты один из сирот? – спросил Уолли, надеясь, достаточно тактично.

– Кто же еще! – громко воскликнул Кудри и мысленно одернул себя, не слишком ли много энтузиазма прозвучало у него в голосе. – Я не просто один из сирот, – прибавил он. – Я лучше всех.

Услыхав эти слова, Кенди рассмеялась и обернулась к нему. Кудри почувствовал, как кожа сиденья поползла у него из рук. Надо что-то сказать, но сопли текли так сильно – что ни скажи, все будет плохо. Не успел он вытереть локтем нос, Кенди протянула ему носовой платок. Не просто дала, а крепко прижала к носу.

– Сморкай, – приказала она.

Такое с ним было всего один раз, когда сестра Эдна вытерла ему нос своим платком. Он зажмурился и деликатно сморкнул.

– Еще раз, – сказала Кенди. – Сморкай как следует. И он сморкнул, да так, что в голове у него сразу прояснилось.

От запаха платка все поплыло перед глазами, он зажмурился и стал писать в штаны. Это потрясло его, он откинулся на огромную спинку сиденья и вдруг увидел, что ладонь у Кенди полна его соплей, а она ни капли не сердится, только вид озабоченный. Наверное, от этого он все писал и писал, не мог остановиться. Кенди недоуменно и сострадательно смотрела на него.

– Налево или направо? – весело спросил Уолли, притормозив у поворота в отделение мальчиков.

– Налево, – крикнул Кудри, открыл правую дверцу машины и прибавил: – Простите! Я даже ночью не писаюсь! Я просто замерз. И разволновался. У меня был такой трудный день. Я правда хороший, – кричал он. – Я лучше всех!

– Не расстраивайся и садись обратно, – скомандовал Уолли, но Кудри уже бежал со всех ног по пустоши к дальнему углу здания.

– Бедный мальчик описался, – сказала Кенди.

Уолли смотрел, как нежно держит она малыша, и у него тоже защемило сердце.

– Давай не будем этого делать, – сказал он. – Пожалуйста. Ты родишь ребенка. Я хочу его, хочу от тебя. Все будет чудесно. Мы просто сейчас повернем и поедем домой, – умолял он ее.

– Нет, Уолли, – твердо сказала Кенди. – Нам еще рано заводить детей.

С этими словами она прижалась лицом к влажной шейке Давида Копперфильда, от малыша пахло медом и немного затхлостью.

Кадиллак не двигался с места.

– Ты уверена? – шепнул ей Уолли. – Не надо бы этого делать.

Кенди потому и любила его – он всегда знал, когда что сказать. Она была более практична, чем Уолли Уортингтон; упрямая в отца, она не отступала от раз задуманного; мямлей ее никто не назвал бы.

– Мальчик сказал налево, вот и поезжай налево, – распорядилась она.

Миссис Гроган, стоя у дверей отделения девочек, смотрела на кадиллак. Она не видела, как убежал Кудри Дей, не могла различить, кого держит на коленях молодая красивая девушка (красивее она в жизни не видела). Наверное, своего ребенка. Спутник ее тоже хорош собой, пожалуй, даже слишком хорош для мужа, как говорят в Мэне.

Очень молоды, рассуждала миссис Гроган, вряд ли возьмут кого-нибудь в дети. А жаль, судя по всему, люди богатые. Кадиллак ничего ей не говорил, а вот облик пассажиров сомнений не оставлял. Как странно, она глядела на эту богатую, красивую пару и радовалась. А ведь богатые люди никогда не вызывали у нее теплых чувств, у нее в отделении столько неудочеренных девочек, которых она обожала и жалела. Но личной обиды она никогда ни к кому не питала. Впрочем, у нее в жизни почти ничего личного не было.

Автомобиль не двигался с места, и миссис Гроган лучше рассмотрела, кто в нем сидит. Бедненькие, думала она. Конечно, это не замужняя пара, но у них есть ребенок. Его или ее родители хотят лишить их наследства, ясно как Божий день. На них может лечь пятно позора. И вот они приехали в Сент-Облако, чтобы отдать своего ребенка в приют. Но они колеблются. Она хотела броситься к ним, умолять: не делайте этого! Уезжайте отсюда! Воображаемая драма привела ее в ужас. «Не делайте этого», – прошептала она, собрав все свои силы для передачи телепатического сигнала.

И Уолли этот сигнал принял, когда сказал Кенди: «Не надо бы этого делать». Тем не менее машина тронулась с места и повернула не назад, а подъехала прямо к дверям больницы. Сердце у миссис Гроган упало. Мальчик или девочка? – беззвучно спрашивала она себя.

«Что за херня там происходит?» – подумала Мелони, вернувшись к своему окну.

В спальне горел яркий верхний свет, и Мелони видела в стекле свое отражение. Вот белый кадиллак въехал на ее нижнюю губу и остановился, по щеке пробежал куда-то Кудри Дей, а на шее – руки красивой молодой девушки обнимали Давида Копперфильда.

Мелони разглядывала себя как в зеркале. Ее ничего не расстраивало – ни тяжелые черты лица, ни близко посаженные глаза, ни вечно лохматые волосы, словом, внешность ее не волновала. Огорчалась она из-за пустоты во взгляде, отсутствия в глазах жизненной энергии (что-что, а энергия еще совсем недавно била в ней через край). Мелони не помнила, когда она смотрелась в зеркало последний раз.

И еще ее беспокоила такая же пустота во взгляде Гомера, она только сегодня это заметила, когда Гомер поднимал тело начальника станции; не отсутствие напряженной думы, а полная пустота – ни мыслей, ни чувств. Теперь она боялась Гомера. Как все переменилось! Ей так хотелось напомнить ему о его обещании. «Ты ведь не уедешь от нас?» – чуть не спросила она и не решилась. «Возьми меня с собой, если решишь уехать», – вертелось на языке, но, увидев в его взгляде пустоту, какую и в себе ощущала последнее время, не могла произнести ни слова.

«Кто эти красавчики? – спрашивала она себя. – Откуда эта машина?» Она не видела лиц, но даже затылки их нарушали ее душевное равновесие. Медового оттенка волосы молодого человека так шли к его загорелой шее, что ее пробрала дрожь. И как это прическа у женщин может быть столь безупречной – волосок к волоску, не рассыпаются, не путаются? Наверное, это особая стрижка, вон как они ровно ложатся у этой девушки на прямые, хрупкие на вид плечи. И как изящно, именно изящно, держит она на коленях этого заморыша, думала Мелони. Наверное, слово «заморыш» она прошептала, потому что стекло вдруг запотело от ее дыхания, и изображение исчезло, а когда стекло очистилось, она увидела, что машина едет ко входу в больницу. Эти люди слишком прекрасны, думала Мелони, у них не может быть нужды в абортах. Чисты и безупречны и потому не трахаются. Слишком чисты для этого. Эту красивую девушку, наверное, удивляет, что она не беременеет. Она не знает, что для этого всего-то надо переспать с мужчиной. Приехали, чтобы усыновить кого-нибудь. Но по себе они здесь никого не найдут. Слишком уж хороши. Она так ненавидела их, что плюнула прямо в свое скучное отражение и смотрела, как слюна медленно ползет вниз по стеклу. Не хочется даже шевельнуть пальцем. Будь это раньше, пошла бы пошаталась вокруг кадиллака, вдруг они в нем что оставили – она бы стянула. А сейчас даже этот соблазн не может оторвать ее от окна.

* * *

Д-р Кедр сделал первый аборт, ассистировала на этот раз сестра Эдна. Попросил Гомера проверить, как идут схватки у женщины из Дамарискотты. Второй аборт ассистировала сестра Анджела, но д-р Кедр настоял на присутствии Гомера, пусть учится, как давать пациенткам эфир. Сам он был такой искусник, что первая женщина во время аборта разговаривала с сестрой Эдной, а боли при этом не чувствовала. Она говорила и говорила обо всем на свете, перескакивая с одного на другое, что доставляло сестре Эдне огромное удовольствие.

Гомер наложил второй женщине на лицо маску и ругнул себя – дал слишком большую дозу эфира.

– Лучше избыток, чем недостаток, – утешала его сестра Анджела, она держала голову женщины и машинально поглаживала подушечками пальцев ее бледные виски. Кедр попросил Гомера ввести женщине во влагалище зеркало, Гомер подчинился и теперь угрюмо смотрел на отраженную в зеркале блестевшую шейку матки с крепко сжатым зевом; шейку обволакивала чистейшая слизь, и Гомеру показалось, что она купается в утренних розовых облаках, подсвеченных встающим солнцем.

Если бы Уолли Уортингтон глянул сейчас в зеркало, он сравнил бы матку с яблоком в бледно-розовой стадии созревания. Только вот что это за маленькая щелка? – удивился бы он.

– Как выглядит шейка матки? – спросил д-р Кедр.

– Прекрасно, – ответил Гомер.

К его удивлению, Кедр протянул ему пулевые щипцы. Простой инструмент, которым захватывают переднюю губу шейки матки, после чего зондируют глубину матки и начинают вводить расширители.

– Вы помните, что я вам сказал? – спросил Гомер у д-ра Кедра.

– Тебе претит прикасаться к шейке матки? – ответил вопросом Кедр.

Гомер взял пулевые щипцы и захватил ими губу шейки матки, не допустив ни одной ошибки. «Но я не прикоснусь ни к одной кюретке, – подумал он. – Это сделать д-р Кедр меня не заставит».

Но д-р Кедр даже не стал его просить.

– Спасибо за помощь, – сказал он.

Сам измерил полость матки и расширил канал шейки. Попросил только подать кюретку, Гомер подал.

– Помните, я спросил вас, необходимо ли мое присутствие? – тихо проговорил Гомер. – Если это не так важно, я бы предпочел ничего этого не видеть. Помните наш разговор?

– Но тебе надо это видеть, – ответил д-р Кедр, прислушиваясь к звукам, издаваемым кюреткой, и стараясь тише дышать. – Мое мнение таково, – продолжал д-р Кедр, – твое участие ограничится наблюдением и ассистированием, пусть непрофессиональным. Цель – усвоить ход операции и научиться ее делать, даже если ты этого не хочешь. Разве я кому-нибудь что-нибудь навязываю? Когда ко мне приходит всеми брошенная женщина и говорит, что она против аборта и хочет родить ребенка, еще одного сироту, я что, давлю на нее? Давлю? Никогда, – говорил д-р Кедр, продолжая выскабливание. – Я принимаю роды, черт бы все побрал. Ты думаешь, сколько родившихся здесь детей будут счастливы? Думаешь, жизнь сироты сахар? Конечно, ты так не думаешь. Но разве я когда-нибудь возражал? Никогда. И даже ничего не советовал. Я делаю то, что женщины просят – аборт или еще одного сироту.

– Я тоже сирота, – вставил Гомер.

– Разве я требую, чтобы ты думал как я?

– Но вы этого хотите.

– Женщинам, которые сюда приходят, все равно, чего я хочу, – сказал Уилбур Кедр.

Он положил кюретку среднего размера и протянул руку за маленькой, которую Гомер уже приготовил и автоматически протянул.

– Я хочу приносить пользу, – начал было Гомер, но д-р Кедр продолжал, как не слыша:

– Тогда не прячь голову в песок. Не вороти носа. Тебе это непозволительно. Ты сам мне сказал, и сказал правильно: «Я хочу приносить пользу, хочу все знать, участвовать в жизни приюта, не надо ничего таить от меня». Ты мне это внушил. И ты прав, – сказал д-р Кедр. Но тут же поправился: – Был прав.

– Но он живой, – сказал Гомер Бур. – И в этом все дело.

– Ты участник процесса, – продолжал Кедр. – Сегодня роды, завтра аборт. Твое неодобрение замечено. Оно законно. Ты вправе иметь собственное мнение. Но ты не вправе быть недоучкой, делать свою работу кое-как. А представь, что в один прекрасный день твои взгляды изменятся.

– Они никогда не изменятся.

– Ну хорошо. А если, вопреки желанию, тебе придется все-таки – ради спасения жизни матери – сделать…

– Я не врач.

– Точно, до совершенства тебе еще далеко. Хоть десять лет учись здесь, все равно профессионалом не будешь. Но что касается гинекологии и всего, что с ней связано, тут я могу тебе помочь стать первоклассным специалистом. Точка. Ты уже сейчас больше знаешь, чем многие так называемые опытные акушерки, черт бы их побрал.

Гомер видел, что работа с малой кюреткой уже подходит к концу, приготовил несколько ватных тампонов и подал один д-ру Кедру.

– Я никогда не заставлю тебя, Гомер, делать что-то против твоей воли, – никак не мог успокоиться д-р Кедр. – Но ты будешь наблюдать, узнавать, запоминать то, что я делаю. Иначе для чего я? Разве мы посланы на эту землю бездельничать? Что, по-твоему, значит – приносить пользу? Ты думаешь, я тебя оставлю в покое, допущу, чтобы ты превратился в Мелони?

– А почему вы не учите ее? – спросил Гомер.

Вопрос вопросов, подумала сестра Анджела, но голова женщины в этот миг слегка дернулась у нес в руках, она застонала, и сестра Анджела, нагнувшись, коснулась губами ее уха.

– Все идет хорошо, миленькая, – прошептала она. – Врач уже все кончил. Сейчас будете отдыхать.