Текст книги "Кокон"

Автор книги: Джон Гудвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Джон Гудвин
Кокон

Комната отца, расположенная на нижнем этаже, была украшена трофеями его охотничьих подвигов: головами каменных баранов, серн, лосей, пекари, снежных барсов, а Дэнни на стенах своей комнаты наверху развесил, приколов их булавками, хрупкие тела махаонов, данаид и ванесс.

Отец устраивал экспедиции, переносил различные лишения, пробирался сквозь джунгли, карабкался на скалы, чтобы добыть эти экспонаты, Дэнни же собирал свои на полях и в садах по соседству с домом. Карьера коллекционера для отца, вероятно, закончилась; его же едва начиналась.

Дэнни было одиннадцать лет, его отцу сорок шесть, дому, в котором они жили, век или больше: еще никто не смог указать точный возраст. Мистер Пирибог, бывший деревенский почтальон, теперь уже неспособный к работе, рассказывал, что он помнит время, когда круглого окна лестничной площадки второго этажа еще не существовало, а миссис Блисс говорила, что в прежнюю пору нынешняя кухня была кабачком. Она знала это от своего отца. Сердце дома, используя термины отца Дэнни, было очень старым, но в целом здание претерпело значительные изменения, расширения, стены были заново оштукатурены. Отец достроил комнату, в которой сейчас и располагались его трофеи; комната ребенка по происхождению была, надо полагать, чердаком, поскольку на стропилах потолка, высоких и очень покатых, проглядывали гвозди с квадратными шляпками, и кое-где балки еще соединялись при помощи деревянных колышков.

Комната, служившая спальней и игровой Дэнни, не имела на первый взгляд ничего старинного. Голубой ковер покрывал паркетный пол, портьеры были желтыми, а низ кровати сине-белым. Обои, которые мать мальчика выбрала перед тем, как их покинуть, изображали желтые ивы на бледно-голубом фоне, и пришпиленные к стенам бабочки смешивались с этим рисунком. Уже давно отец не входил в комнату. Он хорошо знал, что коллекция чешуекрылых, как он ее называл, приколота булавками к стенам, но оставался в неведении, какие повреждения нанесла она красивым обоям и, следовательно, не мог делать сыну внушения. Под каждым образцом на голубых обоях расплывалось пятно цвета мастики. Это был жир, сочившийся из трупов насекомых по мере их высыхания.

В углу комнаты находился обитый кретоном ящик, скрывающий в себе остатки прошлых увлечений Дэнни: погнутые поезда и обломки рельсов, старый трансформатор, батареи, покрытые кристаллами цинковой соли, грузовики, ветряные мельницы, представляющие собой кое-как соединенные кубики и планки, измятые и изорванные книги, страницы и гравюры которых были изрисованы цветными карандашами, гироскоп, резиновый мяч, и где попало в глубинах покоились медведь, обезьяна и кукла мужского пола со шрамом на щеке, там, куда Дэнни ударил ее ногой, обутой в конек. В другом углу были гордо расположены принадлежности его нынешней деятельности. Сачок для ловли бабочек, прислоненный к стене, и на низкой подставке банка с цианидом, маленький пинцет и булавки, блестевшие в своем футляре из черной бумаги так же зловеще, как хирургические инструменты.

Посвятив себя год назад коллекционированию бабочек, Дэнни обнаружил, что может разнообразить свои занятия дополнительным, намекающим, интересом, вводя в коллекцию не только собственно бабочек, но и этих же насекомых на первых стадиях развития. Набивая молочные бутылки, коробки из-под обуви и другие подходящие емкости гусеницами и куколками, он участвовал с теми, что выжили в каком-то алхимическом действе. Стоя на коленях, полностью погруженный в свое занятие, он наблюдал кропотливые превращения гусеницы, освобождающейся от оболочки, выпотевание, служащее для прикрепления покрова куколки к веточке или нижней стороне листа, и, наконец, результат, который ничто не позволяет предвидеть: законченное совершенное насекомое. Это было так, словно открываешь коробочку с сюрпризом, поскольку Дэнни еще не научился предсказывать, какой цвет, какой размер, какая форма гусеницы даст в итоге капустницу, ванессу или махаона.

Приближался конец лета, и Дэнни запретил молодой служанке открывать для проветривания окна. Резкое колебание температуры, говорил он, повредило бы гусеницам и куколкам. Когда же служанка сообщила отцу, что в комнате Дэнни из-за всех этих насекомых и препаратов стоит нездоровый запах, последний лишь повторил ее замечание сыну, без особой, впрочем, настойчивости. Дэнни издал короткое бурчание, показывающее, что он хорошо расслышал, и на этом все кончилось. Отец, писавший книгу о джунглях, скалах и хищниках, очень мало беспокоился тем, что происходит на верхнем этаже.

Таким образом, едкий запах разложения органических веществ, прошедших преобразование в телах насекомых, распространялся по мансарде, а жировые пятна, красовавшиеся под экспонатами, постепенно расползались по стенам, все более и более обесцвечивая обои.

В книге: «Бабочки, которых мы должны знать лучше», присланной ему на Рождество тетей, Дэнни вычитал, что можно сделать «замок» для гусеницы, поместив ламповое стекло, закрытое сверху, в цветочный горшок, наполненный землей. На собственные сбережения он купил ламповое стекло в деревенской лавчонке и приготовил описанное жилище. Это устройство было таким изящным и несмотря ни на что таким чарующим, что он решил предназначить его для особо редкого образца. Ему пришлось ждать до конца октября, чтобы найти экземпляр, достойный «замка».

Он проводил обследование лесосеки между двумя полями. Почва здесь была столь каменистой, что ее никогда не возделывали, и полоса диких зарослей тянулась, как шпага, разделяя плодородные земли, прилегавшие к ней с обеих сторон. Дэнни ни разу не добирался до этих краев, и только возрастающая вера в свою власть над природой придала ему в этот момент смелости. Месяц назад он отказался бы от какого-либо путешествия в это место; из предосторожности он обошел бы даже оба поля, примыкавших к нему. Но сейчас, когда ползающая в своем мире из стекла и картона жизнь перед его глазами обретала форму, изменялась и превращалась, Дэнни испытывал подобие тех чувств, которые, по его мнению, были чувствами Бога. Эту метаморфозу, защищенную от всяческого нежелательного контакта и от непредвиденного воздействия, Дэнни наблюдал на всем протяжении, от гусеницы и куколки до законченного существа, только что появившегося на свет, с его таинственно подрагивающим телом. В его власти было прервать эту волшебную цепь их развития на любой стадии, которая бы ему понравилась. В маленьком масштабе он действительно был подобен Богу. И эта мысль придала ему храбрости перелезть через камни старой стены и проникнуть в пол-арпана густого леса.

Осеннее солнце, косым лучом подсвечивающее хрупкий пейзаж, низко зависло на западе, как блуждающий огонек. Редкие птицы, не покинувшие эти края, устраивали хриплый концерт: самые благозвучные и яркие уже пустились в свой полет к югу. Хотя листья деревьев выставили напоказ желтизну старости и охру угасания, кустарники, как и повилика, большей частью были зелеными. Вооруженный пинцетом и собственным всемогуществом Дэнни осматривал еще живые веточки и листья.

Колючие кусты рвали его обувь и царапали колени, однако ничем кроме обычных шелкопрядов с диких вишен, старания Дэнни не были вознаграждены. Но уже в сумерках, продолжая обследовать листья, облепленные сассафрасом, он обнаружил экземпляр, превзошедший его самые честолюбивые ожидания. На первый взгляд в полумраке это походило скорее на съежившегося дракона, чем на гусеницу. Когда Дэнни дотронулся до него, он увидел, что одутловатое тело сжалось, как обычно делают гусеницы; подобное поведение убедило его, что перед ним на самом деле гусеница и, стало быть, нечего пугаться. С помощью пинцета он осторожно отделил чудовище от веточки, положил в коробку, которую всегда носил при себе и, задыхаясь на ходу и не обращая внимания на повилику и кусты ежевики, помчался домой.

Когда он вошел, был час обеда; отец уже сидел за столом. Правой рукой он подносил ко рту ложки супа, а левой перелистывал страницы книги. Дэнни взбежал по лестнице, стуча башмаками.

– Ты опаздываешь, мой мальчик, – сказал отец между двумя напечатанными фразами и двумя ложками супа.

– Знаю, папа, – ответил Дэнни, не останавливаясь, – но я кое-что нашел.

Еще одна фраза и еще одна ложка.

– Сколько раз я тебе говорил выражаться более определенно. Кое-что! Это может быть чем угодно, от своей дороги в жизни до монетки в кармане старой куртки.

Дэнни бросил с площадки второго этажа:

– Это именно кое-что: я не знаю, что это такое.

Отец заворчал, но когда он дочитал абзац, подбирая в супе последний кусочек мяса, и произнес в адрес сына: «Что бы то ни было, оно подождет, пока ты пообедаешь», глаза Дэнни уже не отрывались от этой штуки за ламповым стеклом.

Даже при ярком электрическом освещении это походило на рептилию. Для гусеницы размер очень большой, от десяти до двенадцати сантиметров, прикидывал Дэнни; окрас мутно-фиолетовый, а в нижней части темно-желтый. На каждой оконечности находилось по три выступа в форме рожек киноварного цвета; они заметно загибались внутрь и были покрыты маленькими жесткими волосками. Изо рта выдавались наружу небольшие щупальца, напоминающие клешни ракообразных; кожа была морщинистой, как у черепах, брюшные сегменты четко выделены. Ножки еще не были снабжены подобиями хоботков, присущих обычно гусеницам; они имели форму маленьких чешуйчатых шипов.

Экземпляр действительно был достоин своего «замка». Он не фигурировал ни в одном из иллюстрированных атласов Дэнни; он сохранит его в тайне, и потом, когда после метаморфозы предъявит миру крылатое насекомое, известность отца, которую тот приобрел, добывая редких животных, побледнеет рядом с его собственной. Единственное, о чем он смог догадаться, исключительно из-за размеров, это то, что имеет дело с личинкой бабочки скорее ночной, чем дневной.

Он все еще был погружен в созерцание, когда служанка принесла поднос.

– Вот, – сказала она, – поскольку мистер настолько занят, что не находит времени, чтобы пообедать, как все маленькие мальчики. Если бы это зависело только от меня, вы бы остались голодным. – Она опустила поднос на стол и скривилась. – Фу! Что же может так вонять в этой комнате? Что там у вас теперь?

Она принялась осматриваться.

– Выйдите отсюда, – заорал он, готовый на нее броситься. – Выйдите!

– Нет и речи, чтобы я отсюда вышла, если вы так со мной разговариваете.

Он поднялся и в бешенстве вытолкал массивную служанку наружу, захлопнул дверь и закрыл на ключ.

Она что-то кричала за дверью. Дэнни не разобрал, что именно, да ему и дела до этого не было, поскольку он сам орал изо всех сил: «И больше никогда не приходите!» После чего девушка скатилась с лестницы и отправилась искать отца Дэнни.

Как и можно было ожидать, тот посочувствовал ее судьбе, согласился, что необходимо принудить сына к известной дисциплине, а затем, вернувшись к своей трубке и рукописи, выкинул все это из головы.

На следующий день Дэнни сказал горничной, что отныне запрещает ей входить в комнату, ни для того, чтобы заправлять постель, ни делать уборку.

– Еще посмотрим, – сказала она, – не будет ли это тем удовольствием, на которое я и не смела рассчитывать в этом мире, если мне никогда не придется входить в эту вонючую комнату.

Она снова обратилась к отцу Дэнни, и на этот раз, явно неохотно, он позвал ребенка.

– Этель говорит, что ты не хочешь ее пускать в свою комнату, – сказал он, глядя на него поверх очков.

– С этим нельзя больше мириться, – ответил Дэнни. – Понимаешь, папа, она ничего не смыслит в гусеницах, коконах и во всех этих вещах, и после нее повсюду такая неразбериха.

– Но кто же станет заниматься заправкой твоей постели, уборкой пыли и остальным?

– Я сам, – объявил Дэнни. – Это справедливо. Если я не хочу, чтобы входили в мою комнату, то должен буду заняться всем этим сам: убирать постель, например, наводить порядок.

– Сказано по-солдатски, мой мальчик. Я понимаю твои чувства, и если ты действительно желаешь пойти на соглашение, взяв на себя определенные обязательства, то я не вижу, почему этому не быть. Но, – и он навел на ребенка разрезной нож, выточенный из моржового клыка, – если твоя комната не будет чистой и приведенной в порядок, мы будем вынуждены отменить данную привилегию; не забывай об этом.

Отец, радуясь тому, что встреча не приняла тягостного оборота, которого он боялся, сказал сыну, что тот может идти. С этого дня Дэнни носил ключ от комнаты в своем кармане.

Поскольку гусеница отказалась от всего набора листьев, предложенных ей, а перестают они есть перед переходом в состояние куколки, Дэнни понял, что в тот момент, когда он снял ее с побега сассафраса, она как раз была занята приготовлением своего кокона. Теперь гусеница находилась в состоянии возбуждения, близком к конвульсиям; она передвигалась в своем ламповом стекле, переползая с сучка на сучок, на первый взгляд бесцельно, на самом деле – выискивая, где бы прикрепиться. Наконец, после целого дня, проведенного в этом блуждании, гусеница прицепилась к развилке веточки и принялась плести свой кокон. Еще через двадцать четыре часа шелковый аламбик [1]1
  Аламбик (алембик) – алхимический перегонный куб ( прим. верстальщика).


[Закрыть]был закончен.

Теперь Дэнни нечего было наблюдать; тем не менее, он простаивал часы напролет, устремив глаза на кокон, обвисавший на стебельке сассафраса, как паразитический нарост. Сосредоточенность Дэнни была такой, что, казалось, его взгляд разрывает шелковый покров и просматривает в мельчайших деталях таинство, разворачивающееся внутри.

Дневные выходы Дэнни на поиски обычных куколок случались все реже и реже. Они представляли для него теперь интереса не более чем гранаты для любителя изумрудов. Его худое загорелое лицо сделалось отекшим, а ладони белыми и постоянно влажными.

Месяцы зимы тянулись нескончаемо, и затаенное нетерпение Дэнни распространялось только на то, что находилось внутри кокона. Его комната была холодной, никогда не проветривалась, так как необходимо было поддерживать низкую и постоянную температуру, чтобы кокон мог просуществовать в забытьи до весны. Постель заправлялась лишь изредка, и толстый слой пыли и грязи покрывал паркет. Раз в неделю горничная оставляла у двери половую щетку и совок для мусора, а также чистые простыни. Дэнни забирал только эти последние, и они образовывали на полу комнаты кипу, к которой он не притрагивался неделями. Отец интересовался его здоровьем лишь для того, чтобы к положенному по закону и ипохондрическому письму своей жене добавить постскриптум, упоминающий о том, что их сын чахнет, и когда он получал встревоженный ответ, спрашивал мимоходом у Дэнни, хорошо ли тот себя чувствует. Утвердительный, хотя и осторожный ответ ребенка, похоже, вполне его удовлетворял. Он посылал жене открытку, сообщавшую, что сын уверяет его в своем добром здравии, и на этом считал собственные обязанности исполненными.

Когда апрель подходил к концу, Дэнни переместил свое сокровище поближе к окну, чтобы солнце пробудило то, что пребывало внутри в состоянии летаргического сна. Через несколько дней у Дэнни возникла уверенность, что оно старается освободиться, так как кокон теперь казался бестолково пляшущим на своей нити. Он бодрствовал всю ночь, с красными и опухшими глазами, прикованными к кокону, словно к предмету с гипнотической властью. Отец позавтракал один, и к девяти часам его озабоченность возросла до такой степени, что он послал горничную узнать, все ли в порядке. Она со всей поспешностью вернулась рассказать, что в Дэнни еще достаточно жизни для того, чтобы нагрубить ей. Отец в ответ пробормотал что-то о матери, здорово устроившейся со своей ответственностью. Горничная заявила, что она, не в обиду будь сказано, хотела бы получить неделю отдыха. Она рвалась перечислить побудительные причины, но хозяин небрежным жестом отпустил ее, попросив лишь подождать до того, как найдет кого-нибудь на замену.

В десять часов Дэнни был абсолютно уверен, что кокон собирается вот-вот раскрыться; в десять с половиной у него не осталось и тени сомнения. Это произошло без нескольких минут в одиннадцать. Внутри возникло конвульсивное движение, и с легким шелковым шорохом покров разорвался на вершине. Подвижные усики и передние лапки высунулись наружу, лапки вцепились в край, чтобы протащить тело сквозь узкое отверстие. Мохнатое вытянутое брюшко, с которым сочленялись смятые крылья, было освобождено. И немедленно животное начало карабкаться на веточку, к которой был подвешен кокон. Дэнни, бесчувственный ко всему остальному миру, наблюдал за процессом. Достигнув конца веточки, и не имея, следовательно, возможности двигаться дальше, насекомое принялось отдыхать; с обоих боков его вздутого тела свисали мокрые неуклюжие крылья. Брюшко начало пульсировать, с каждой пульсацией заметно сокращаясь, и постепенно, очень постепенно, усики выпрямлялись, а крылья разворачивались, благодаря сокам, посылаемым телом.

Менее чем за час метаморфоза, подготавливаемая столько месяцев, завершилась. Насекомое, влажные крылья которого уже достигли полного разворота, тихо трепетало перед глазами ребенка. Оно освободилось от кокона, но оставалось пленником стеклянной тюрьмы.

Внезапно бледное лицо Дэнни зарделось. Он схватил ламповое стекло, будто собираясь в порыве прижать насекомое к груди. Это чудо его, и только его. С чувством собственности, смешанным с почтительным страхом, смотрел он на это создание, которое взмахивало крыльями, словно было еще чересчур слабо, чтобы отправиться в свой полет. Несомненно, экземпляр, находившийся перед ним, являлся уникальным. Крылья имели добрых двадцать пять сантиметров в ширину, а цвет их был столь тонко нюансирован, что исчезала возможность сказать, где черный переходит в пурпурный, пурпурный в зеленый, и где зеленый возвращается к черному. Единственно определенными рисунками были подобия крабов в середине обоих задних крыльев и на каждом переднем – орнамент, имитирующий пасть, обнажившую зубы. Крабы и пасти были выписаны белым и киноварным цветами.

В полдень Дэнни проголодался; однако, нервное истощение так обессилило его, что он было решил отказаться от еды. Но, зная, что его отсутствие за столом два раза подряд ускорит вторжение отца в лице горничной, он неохотно покинул свою спальню и спустился к завтраку.

Несмотря на послушание, проявленное Дэнни, от внимания отца не ускользнула произошедшая с сыном перемена.

– Весна, кажется, придала жизни этому мальчику, – сказал он. – Этим ты похож на свою мать, и только этим, слава Богу. Она тоже в холодное время не чувствовала себя хорошо.

В присутствии Дэнни он вспомнил о его матери в первый раз после того, как пять лет назад вынужден был прибегнуть к уловке, чтобы окольным путем объяснить ее отъезд. Мальчик испытал тогда потрясение. Однако сейчас, пользуясь представленным случаем, он решил продолжить эту тему. Не подобало всякое чувство выставлять напоказ: он колебался и обдумывал свой вопрос.

– Почему она не пишет и не присылает мне подарков? – спросил он.

Мгновенно установившаяся тишина передала ему ощущение той почти непереносимой боли, которую возродил в душе отца начатый разговор. Не поднимая глаз, отец ответил:

– Закон не позволяет ей этого.

Окончание завтрака прошло в молчании и обоюдной неловкости. Дэнни вернулся к себе в комнату, как только смог, не проявляя неучтивости, подняться из-за стола. В течение ужасного мгновения, когда он поворачивал ключ в замке, подозрение, что бабочка исчезла, что ее, возможно, никогда и не было, мучило его. Она оставалась на том же месте, разве что слегка изменив свое положение. Ее крылья были расправлены почти горизонтально, и это позволило заметить, что ламповое стекло чересчур узко ей для свободного движения.

Более крупного сосуда в его комнате не было.

Перед мысленным взором Дэнни проплывали горшки, вазы и другая домашняя посуда, служившая ему время от времени для содержания экспонатов. Но ни один из предметов не был достаточно большим. Если не хватит места, бабочка, как только попробует полететь, повредит себе крылья. Чуть ли не в бешенстве Дэнни ломал себе голову, пытаясь найти подходящий сосуд. Неожиданно его мысли, наподобие хорька кинулись к тому, что пока от него ускользало. В комнате отца, на полочке из слоновой кости под головою тигра стояла хрустальная табакерка с крышкой из чеканного серебра.

Времени терять было нельзя, потому что через пять часов после своего выхода из кокона бабочки пускаются в полет. Задыхаясь на ходу, он бросился вниз по лестнице, поколебавшись всего мгновение, постучал в дверь отцовского кабинета.

– Да, – откликнулся тот недовольным голосом; Дэнни повернул ручку и вошел.

– Папа, – начал он, еще не восстановив дыхания.

– Но говори же, мой мальчик, и перестань трястись. Я никогда так не трясся, даже оказавшись лицом к лицу с одиноким слоном.

– Я хочу… взя… взять у тебя одну вещь, – пролепетал, наконец, ребенок.

– Выражайся определеннее! Что ты хочешь? Билет в Фолл Ривер? Стодолларовую банкноту? Немного рвотного корня? Последнее, судя по твоему виду, кажется наиболее подходящим.

Ненавидя отца так, как никогда до этого его не ненавидел, мальчик выговорил:

– Я хочу взять у тебя табакерку.

– Какую именно? – спросил отец, выигрывая время. – Слоновую лапу, подаренную мне президентом? Бронзовую статуэтку Бенареса? Голландскую посудину? Музыкальную шкатулку?

Мальчик не мог долее переносить этот насмешливый тон.

– Я хочу вот эту, – он указал пальцем на предмет, наполовину наполненный табаком.

– Что ты собираешься с ней делать? – спросил отец.

Отвага малыша внезапно испарилась.

– Но говори же. Если представляешь необычную просьбу, то должен быть готовым подкрепить ее причиной.

– Она нужна для одного из моих экземпляров.

– А почему не какой-нибудь из сосудов, позаимствованных тобой на кухне, в буфетной, гостиной?

Дэнни не хотел говорить, что они недостаточного размера. Интерес отца мог возрасти до такой степени, что он решился бы своими собственными глазами увидеть это чудовище. Дэнни представил себе, как отец завладевает бабочкой и спешит приколоть ее к стене кабинета в добавление к другим своим трофеям.

– Они не подходят, – сказал Дэнни.

– Почему не подходят?

– Потому что не подходят.

– Выражайся определеннее, – бросил отец, гневаясь.

– Я хочу положить туда кое-что, для чего другие не подходят.

– Ты останешься на том месте, где стоишь, не двигаясь до тех пор, пока не скажешь, что ты подразумеваешь под этим «кое-что». – Отец снял очки и уселся в кресле поудобнее, чтобы показать, что готов, если понадобится, ждать весь день.

– Куколки, землю, веточки и чем их кормить, – пробормотал мальчик.

Мужчина уставился на ребенка так, словно перед ним находилось затравленное животное при последнем издыхании.

– Ты хочешь поместить всю эту мерзость в табакерку?

Дэнни не ответил, и отец продолжил:

– Уж не сомневаешься ли ты случаем в том, что она была мне подарена магараджей Уджепура? Имеешь ли ты хоть малейшее понятие о действительной стоимости этого предмета, не говоря уже его ценности как памяти? И исключая другие возражения, которые я мог бы привести, разве не видишь ты, что эта вещь служит именно для того, для чего предназначена? Если ты хоть на мгновение подумал, что я высыплю лучший табак из лучшей табакерки, чтобы ты использовал ее для гусениц, то ты сильно ошибся, мой мальчик.

Он подождал, чтобы посмотреть какое впечатление произвела его речь, потом добавил:

– Сходи спроси у Этель, пусть она даст тебе цветочный горшок.

Бесполезно было объяснять, что тогда он не сможет наблюдать за своим экспонатом. Ни слова не говоря, Дэнни повернулся и вышел, не закрыв за собой дверь.

Отец окликнул его, но он сделал вид, что не услышал. Когда он поднялся на площадку второго этажа, внизу хлопнула дверь.

Он потерял полчаса, а бабочка, ставшая, он был уверен в этом, хозяином своего тела, уже пытается взлететь.

Сделать можно было только одно. Дэнни направился в угол, где хранились инструменты. Возвратившись, снял крышку с лампового стекла, залез пинцетом внутрь и ухватил бабочку, не без грубости, хотя и старался не попортить крылья. Достал, и еще раз ее великолепие, насчитывавшее всего несколько часов, наполнило его ощущением всемогущества. Без колебаний он погрузил бабочку в банку с цианидом.

Крылья неистово забились, прилагая усилия, которые должны были поднять ее в первый полет в весеннем ветерке. Затаив дыхание, Дэнни выжидал, боясь, как бы крылья не повредились. Облепленное пыльцой брюшко вздрагивало во все убыстряющемся ритме, усики метались и корчились; судорожно изогнувшись, брюшко сложилось почти пополам. Внезапно глаза, так и не узнавшие солнечного света, остекленели. Но Дэнни показалось, что он видит собственное изображение на их поверхности черного фарфора, словно бабочка в этот момент запечатлела его образ в своей памяти.

Дэнни открутил крышку, вынул бабочку, проткнул тело булавкой, взятой из черного бумажного пакета, и приколол на стену в изножии кровати. Он выбрал для нее место в центре желтой ивы. Теперь это первое, что он будет видеть утром и последнее вечером.

Прошло несколько дней и ночей; Дэнни, нервы которого все еще были напряжены, чувствовал себя в каком-то смысле так же, как должен чувствовать герой, возвратившийся после одного из своих подвигов. Преждевременная смерть бабочки была, возможно, событием счастливым, поскольку отныне, в своей смерти, она стала принадлежать ему бесповоротно.

На лужайках уже часто встречались капустницы, и Дэнни выходил со своим сачком ловить их, но они были чересчур обыкновенными, чтобы ему хотелось их сохранить, и, поймав, он залезал рукою в сачок и давил очередную капустницу, вытирая затем измазанные пальцы о траву.

Спустя неделю после смерти бабочки Дэнни был разбужен ночью чем-то, что с настойчивостью билось в стекло его окна. Он соскочил с кровати, зажег свет и начал вглядываться в наружный мрак. Но при включенном свете он ничего не сумел разглядеть, и оно исчезло. Осознав, что зажженная лампа, может привлечь то, что пыталось проникнуть внутрь, Дэнни лег в постель, оставив свет включенным, а окно открытым. Он хотел подождать, но вскоре снова заснул.

Проснувшись, он обыскал всю комнату, но не обнаружил ни малейшего следа ночного визита. Вероятно, в стекло бился майский жук или лунная бабочка; хотя, пожалуй, это выглядело более тяжелым, подумал Дэнни. И он отправился затем, что стало уже ежеутренним ритуалом, посмотреть на бабочку, приколотую к стене. Он не был полностью уверен, но ему показалось, что на пыльце одного из крыльев появилось пятно, а жировой потек под телом на обоях увеличился по сравнению со вчерашним. Он приблизил лицо к насекомому, чтобы рассмотреть его получше. И инстинктивно отшатнулся: запах был невыносимым.

На следующий вечер Дэнни оставил окно распахнутым настежь, и после полуночи проснулся от прикосновения к лицу. С перепугу он ударил себя ладонями по щекам. Он почувствовал под руками нечто неприятное на ощупь. Оно было податливым и в то же время липким. И что-то вроде маленького коготка оцарапало ему ладонь.

Соскочив с кровати, Дэнни включил свет. В комнате ничего не было. Наверное, его задела крылом летучая мышь. От этого отвратительного предположения он содрогнулся. Но что бы то ни было, оно оставило после себя тошнотворный запах, слегка напоминающий запах от пятна на стене. Дэнни решительно захлопнул окно, вернулся в постель и постарался заснуть.

Утром, изучая бабочку покрасневшими глазами, он не только обнаружил пятна на крыльях, но и заметил, что рисунки, походившие на пасти и крабов, выглядят четче. Жировой потек еще более распространился по обоям, и запах стал сильнее.

В эту ночь Дэнни спал с закрытым окном, но в своих снах подвергался нападению множества когтистых, мягких и потных, которые избивали его тело хрупкими крыльями. Внезапно пробудившись, он услышал тот же звук, что и прошлой ночью. Что-то с размаху ударялось о стекло. Оно билось в закрытое окно всю ночь, и Дэнни, одеревенев под одеялом от напряжения, не мог заснуть. Вонь в комнате сделалась почти осязаемой.

На рассвете Дэнни поднялся и заставил себя взглянуть на бабочку. Он зажал нос; к своему великому ужасу он увидел, что пятно на обоях, а также крабы и оскаленные пасти стали совсем отчетливыми и заметно увеличились в размерах.

В первый раз за последние месяцы Дэнни покинул свою комнату и не возвращался до того времени, когда уже пора было ложиться спать. Он еще более оттянул момент, попросив отца почитать ему немного вслух. Это терпелось легче.

Зловоние в его комнате было таким, что Дэнни, не осмелившемуся открыть окно, пришлось приоткрыть дверь, выходившую на лестничную площадку. Тусклый свет вестибюльной лампы, пройдя все повороты лестницы, проникал в его комнату совсем ослабевшим. Но из какой-то зловредности плотность освещения концентрировалась на стене, там, где находилась бабочка. Лежа в постели, Дэнни не мог отвести от нее глаз. Два краба на задних крыльях, казалось, изо всех сил стараются доползти до оскаленных пастей на передних. Широко раскрытые пасти выглядели готовыми принять их.

Этой ночью удары крыльев в окно, едва разбудив Дэнни, неожиданно прекратились. Свет на нижнем этаже был потушен. В комнате царила темнота. Свернувшись в клубок, он натянул на голову простыню и, наконец, заснул.

Через некоторое время что-то проникло в дверь и полуползком-полулетом достигло кровати. Пробуждаясь, Дэнни заорал, но его крик был чересчур приглушен, чтобы услышали отец или Этель, поскольку то, что его вызвало, проскользнув под простыню, залепило ему своей клейкой массой рот.

Барахтаясь, как тонущий, маленький мальчик отбросил покрывало и сумел скинуть то, что разлеглось на его лице. Когда к нему вернулась смелость, он протянул руку и включил свет. В комнате ничего не было, но на простынях оставались пятна блестящей пыльцы, почти черной, почти пурпурной, почти зеленой, не имевшей, однако, в точности ни одного, ни другого, ни третьего цвета.

Дэнни спустился к завтраку, не взглянув на бабочку.

– Неудивительно, что ты так бледен, – сказал ему отец. – Если этот запах, переполняющий дом, представляет всего лишь половину того, который должен стоять в твоей комнате, то, спрашивается, как ты вообще не задохнулся? Что ты устраиваешь там наверху? Кладбище для чешуекрылых? Даю тебе времени до полудня, чтобы все это выкинуть.

Весь день Дэнни держал окно распахнутым настежь. Майское солнце было ослепительным. Чтобы задобрить отца, он вынес коробку с образцами, имевшимися в двойном количестве. Он показал их отцу.