Текст книги "Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 16"

Автор книги: Джон Голсуорси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– И они, вероятно, считают, что у жизни нет цели?

– Вернее, сэр, что сама жизнь и есть цель. Ибо согласитесь, при всяком ином толковании цели мы должны предположить свершение, то есть конец; а конца они не признают, как не признают и начала.

– До чего логично! – сказал Ангел. – У меня даже голова закружилась. Стало быть, вы отказались от идеи движения ввысь?

– Отнюдь нет. Мы взбираемся на шест до самого верха, но потом незаметно соскальзываем вниз и снова лезем вверх; а поскольку мы никогда не знаем наверняка, лезем ли мы вверх или скользим вниз, это нас не тревожит.

– Полагать, что так будет продолжаться вечно, – бессмыслица.

– Это нам часто говорят, – отвечал гид, нимало не смутившись. – А мы все же полагаем, что истина у нас в руках, несмотря на шуточки Пилата [11].

– Не мне спорить с моим гидом, – надменно сказал Ангел.

– Разумеется, сэр, ведь широты взглядов всегда следует остерегаться. Мне вот нелегко верить в одно и то же два дня подряд. А главное – во что бы ни верить, едва ли это подействует на истину: она, как видно, обладает некоей загадочной непреложностью, если вспомнить, сколько усилий люди периодически прилагают к тому, чтобы ее изменить. Однако смотрите, мы как раз пролетаем над Столичной Скинией, и если вы будете так любезны сложить крылья, мы проникнем туда через люк-говорлюк, который позволяет здешним проповедникам время от времени возноситься в высшие сферы.

– Погодите! – сказал Ангел. – Я сначала сделаю несколько кругов, пососу мятную конфетку: в таких местах у публики часто бывает насморк.

Распространяя вокруг себя соблазнительный запах мяты, они нырнули вниз через узкие врата в крыше и уселись в первом ряду, пониже высокого пророка в очках, который держал речь о звездах. Ангел тут же уснул крепким сном.

– Вы лишили себя большого удовольствия, сэр, – сказал гид с укором, когда они покидали Скинию.

– Зато я славно вздремнул, – весело отозвался Ангел. – Ну что может смертный знать о звездах?

– Поверьте, обычно для таких речей выбирают еще более замысловатые темы.

– Вот если бы он говорил о религии, я бы охотно послушал, – сказал Ангел.

– О, сэр, но таких тем в храмах больше не касаются. Религия теперь чисто государственное дело. Перемена эта началась в девятьсот восемнадцатом году, когда была введена дисциплина и новый билль о просвещении, а потом постепенно кристаллизовалась. Правда, отдельные правые экстремисты пытаются присвоить себе функции государства, но их никто не слушает.

– А бог? – спросил Ангел. – Вы о нем ни разу не упомянули. Это меня удивляет.

– Вера в бога, – отвечал гид, – умерла вскоре после Великой Заварухи, во время которой прилагались слишком энергичные и разнообразные усилия к тому, чтобы ее оживить. Как вы знаете, сэр, всякое действие вызывает противодействие, и, нужно сказать, религиозная пропаганда тех дней так отдавала коммерцией, что была сопричислена к спекулятивным сделкам и заслужила известное омерзение. Ибо люди, едва оправившись от страхов и горя, вызванных Великой Заварухой, поняли, что их новый порыв к богу был не более как поисками защиты, облегчения, утешения и награды, а вовсе не стремлением к «добру» как к таковому. Вот эта-то истина, да еще присвоение самого титула императорами и рост наших городов (этот процесс всегда губит традиции) привели к тому, что вера в его существование угасла.

– Трудное это было дело, – сказал Ангел.

– Скорее это было изменение терминологии, – пояснил гид. – В основе веры в «добро» тоже лежит надежда что-нибудь на этом заработать, – дух коммерции неистребим.

– Разве? – отозвался Ангел рассеянно. – Может, позавтракаем еще раз? Я бы не отказался от куска ростбифа.

– Превосходная мысль, сэр. Мы закажем его в Белом городе.

IX

– В чем, по-вашему, состоит счастье? – спросил Ангел Эфира, допивая вторую бутылку пива в одном из кабачков Белого города. Гид недоверчиво покосился на своего Ангела.

– Тема трудная, сэр, хотя наиболее интеллигентные из наших журналов часто печатают ответы читателей на этот вопрос. Даже сейчас, в середине двадцатого века, кое-кто по-прежнему считает, что счастье – побочный продукт свежего воздуха и доброго вина. В старой веселой Англии его, несомненно, добывали именно таким путем. По мнению других, оно проистекает из высоких мыслей и низкого уровня жизни, а третьи, и таких довольно много, связывают его с женщинами.

– С наличием их или отсутствием? – живо поинтересовался Ангел.

– Когда как. Но сам я не присоединяюсь целиком ни к одному из этих мнений. – Страна ваша теперь счастлива?

– Сэр, – возразил гид, – все земное познается в сравнении.

– Объясните.

– Объясню, – строго сказал гид, – если вы сперва разрешите мне откупорить третью бутылку. И замечу кстати, что даже вы сейчас счастливы лишь в сравнительной, а может, и в превосходной степени – это вы узнаете, когда допьете последнюю бутылку до дна. Может, счастье ваше от сего увеличится, может, нет – посмотрим.

– Посмотрим, – решительно подтвердил Ангел.

– Вы спросили меня, счастлива ли наша страна; но не следует ли сначала установить, что такое счастье? А как это трудно, вы скоро и сами убедитесь. Вот, например, в первые месяцы Великой Заварухи считалось, что счастья вообще нет: каждая семья была повергнута в тревогу за живых или в скорбь о погибших; а остальные тоже считали своим долгом притворяться скорбящими. И, однако, сколь это ни странно, в те дни внимательный наблюдатель не мог уловить никаких признаков усилившейся мрачности. Кое-какие материальные лишения мы, конечно, испытывали, но зато не было недостатка в душевном подъеме, который люди возвышенной души всегда связывают со счастьем; причем я отнюдь не имею в виду душевный подъем, вызываемый алкоголем. Вы спросите, что же вызывало этот подъем? Я вам отвечу в восьми словах: люди забывали о себе и помнили о других. До того времени никто и не представлял себе, скольких врачей можно оторвать от забот о гражданском населении; без скольких священников, юристов, биржевых маклеров, художников, писателей, политиков и прочих лиц, считавших делом своей жизни заставлять других копаться в собственной душе, свободно можно обойтись. Больные старухи вязали носки и забывали о своих немощах; пожилые джентльмены читали газеты и забывали ворчать по поводу невкусного обеда; люди ездили в поездах и забывали, что неприлично вступать в разговоры с посторонними; торговцы записывались в добровольную полицию и забывали спорить о своем имуществе; палата лордов вспомнила о своем былом достоинстве и забыла о своей наглости; палата общин почти забыла свою привычку пустословить. Поразительнее всего случай с рабочими: они забыли, что они рабочие. Даже собаки забыли о себе, хотя это, впрочем, не ново, как то засвидетельствовал ирландский писатель в своем потрясающем обличении «На моем пороге». Но время шло, и куры, со своей стороны, стали забывать нести яйца, корабли – возвращаться в порт, коровы давать молоко, а правительства – смотреть дальше своего носа, и вскоре забвение себя, охватившее было всех людей в стране…

– Было предано забвению, – закончил Ангел со спокойной улыбкой.

– Моя мысль, сэр, хотя я не сумел бы выразить ее столь изящно. Но так или иначе, поворот наметился, люди стали думать: «Война не так страшна, как мне казалось, ведь я еще никогда не наживал столько денег, и чем дольше она продлится, тем больше я наживу, а ради этого можно многое перенести». Все классы общества взяли себе одинаковый девиз: «Ешь, пей – все равно скоро крышка». «Если завтра меня застрелят, утопят, разбомбят, разорят или уморят с голоду, – так рассуждали люди, – лучше уж я сегодня буду есть, пить, жениться и покупать бриллианты». И они так и поступали, несмотря на отчаянные усилия одного епископа и двух джентльменов, ведавших немаловажным вопросом питания. Правда, они, как и раньше, делали все возможное, чтобы разбить врага или «выиграть войну», как это тогда не совсем точно называли, но работали только их руки, а души, за немногими исключениями, уснули. Ибо душа, сэр, так же, как и тело, требует время от времени отдыха, и я даже замечал, что обычно она первая начинает храпеть. Еще до того, как Великая Заваруха пришла к предначертанному ей концу, души в нашей стране храпели так, что на луне и то было слышно. Люди только и думали что о деньгах, о мести и о том, как бы добыть еды, хотя слово «жертва» так пристало к их губам, что стереть его было не легче, чем другие сорта губной помады, которая тогда все больше входила в моду. Многие очень повеселели. И вот я хочу вас спросить: какой из этих критериев следует приложить к понятию «счастье»? Когда эти люди были счастливы – тогда ли, когда скорбели и не думали о себе, или когда веселились и только о себе и думали?

– Конечно, первое, – сказал Ангел, и глаза его загорелись. – Счастье неотделимо от благородства.

– Не торопитесь с выводами, сэр. Я часто встречал благородство в сочетании с горем; более того, часто бывает, что чем возвышеннее и тоньше душа, тем несчастнее ее обладатель, – ведь он видит тысячи проявлений жестокости и подлой несправедливости, которых более низкие натуры не замечают.

– А вот я замечаю, – сказал Ангел, бросив на него проницательный взгляд, – что вы чего-то не договариваете. Ну-ка, признавайтесь!

– Вывод мой таков, сэр, – сказал гид, очень довольный собой. – Человек счастлив только тогда, когда живет под определенным жизненным давлением на квадратный дюйм; иными словами, когда он так увлечен своими делами, словами, мыслями, работой или мечтами, что забывает думать о себе. Если нападет на него какая-нибудь хворь – зубная боль или меланхолия – столь острая, что не дает ему раствориться в том, чем он в данную минуту занят, – тогда он уже не счастлив. И недостаточно только воображать себя увлеченным – нет, человек должен быть увлечен по-настоящему: как двое влюбленных, сидящих под одним зонтом, или поэт, подыскивающий рифму для двустишия.

– Вы хотите сказать, – заметил Ангел не без ехидства, – что человек счастлив, когда встречает на узкой дорожке бешеного быка? Ведь в таком случае давление на квадратный дюйм должно быть немалое.

– Вовсе не обязательно, – возразил гид. – В таких случаях принято отходить в сторонку, жалеть себя и размышлять о превратностях судьбы. Но если человек не растеряется и проявит мужество, это доставит ему радость пусть даже в следующую минуту, перелетая через изгородь, он уже снова начнет размышлять. Для меня совершенно ясно, – продолжал гид, – что плод с древа познания в старинной басне не был всего лишь познанием пола, как до сих пор предполагали пуритане, но скорее символизирует познание себя и мира вообще; ибо я не сомневаюсь, что Адам и Ева не раз сидели под одним зонтом еще задолго до того, как обнаружили, что они не одеты. А счастливыми они перестали быть только тогда, когда задумались о мироздании в целом.

– Кто называет ключами к счастью любовь, кто власть, – проговорил Ангел.

– Не верьте, – перебил его гид. – Любовь и власть – это лишь два из многих путей к увлеченности, то есть к забвению себя; не более как методы, с помощью которых людям – различного склада удается от себя избавиться. Ибо тем, кто, подобно святому Франциску Ассизскому, любит все живое, некогда сознательно любить себя; а тем, кто бряцает оружием и властвует, как кайзер Билл, некогда осознать, что они не властны над самими собой. Да, именно потому, что они любят или властвуют так энергично, они и забывают в это время о себе.

– Это не глупо, – сказал Ангел задумчиво. – А как вы примените это к нынешним временам и к вашей стране?

– Сэр, – отвечал гид, – англичанин никогда не бывает так несчастен, как кажется, ибо если вы видите, что он хмурит брови или приоткрыл рот, то причиной тому скорее увлеченность, нежели задумчивость (об аденоидах я не говорю), а это признак натуры, склонной забывать о себе. Не следует также предполагать, будто бедность и грязь, которой, как вы могли убедиться, сколько угодно и при правлении Трудяг, уменьшают способность жить минутой; возможно даже, что они суть симптомы этой привычки. Несчастными чаще бывают те, у кого чистое тело и много досуга, особенно в мирное время, когда им нечего делать, кроме как сидеть под шелковицей, помещать деньги, платить налоги, мыться, совершать полеты и думать о себе. Впрочем, многие Трудяги тоже живут в напряжении и страхе и отнюдь не отрешились от копания в собственной душе.

– Стало быть, демократия – не синоним счастья?

– Дорогой сэр, – сказал гид, – я знаю, что во время Великой Заварухи многие так говорили. Но говорили тогда столько, что чуть больше или чуть меньше уже не имеет значения. Я открою вам один секрет. Мы еще не достигли демократии – ни здесь, в Англии, ни где бы то ни было. Старинная американская поговорка относительно нее звучит очень мило [12], но поскольку даже у одного человека из десяти нет собственного мнения ни по одному из тех вопросов, по которым он голосует, он при всем желании не может это мнение выразить. А до тех пор, пока он не научится иметь и выражать собственное мнение, он не сможет управлять собой для себя, что, как вы знаете, и составляет признак истинной демократии.

– Я что-то совсем запутался, – сказал Ангел. – Вам-то самому что нужно для счастья?

Гид гордо выпрямился на стуле.

– Если справедливо мое мнение, что счастье есть увлеченность, замурлыкал он, – то значит, наша задача в том, чтобы заставить людей увлекаться делами добрыми и приятными. Американец, составляющий корнер на пшеницу, увлечен этим и, вероятно, счастлив, однако он враг человечества, ибо деятельность его пагубна. Мы должны стремиться к тому, чтобы посвящать себя творчеству или деятельности, полезной не только для нас, но и для других. Стремиться к простоте, гордиться своей работой и забывать о себе независимо от того, кто мы такие. Мы должны делать то, что делаем, потому что это приятно, а не потому, что это может оказаться для нас выгодно, и учиться отдавать все силы тому, что делаем. Только тогда наш вкус к жизни останется острым, как лезвие бритвы, которую каждое утро правят умелой рукой. А с другой стороны, нужно приохотить нас к доброте, чистоте, умеренности, научить любить хорошую музыку, гимнастику и свежий воздух.

– Звучит неплохо, – заметил Ангел. – И какие же меры в этом направлении уже принимаются?

– Я взял за правило, сэр, знакомиться со всеми законами моей страны касательно просвещения, начиная с того, который был издан во время Великой Заварухи; но если не считать гимнастики, я пока не нашел в них ничего, что непосредственно относилось бы к этим вопросам. Да оно и не удивительно, если вспомнить, что целью просвещения считается не достижение счастья, а процветание торговли, либо содействие обостренному самосознанию с помощью того, что зовется культурой. Если бы даже появился президент Просвещения столь просвещенный, что он разделял бы мои взгляды, он бы не решился высказать их вслух из опасения, что его упекут в сумасшедший дом.

– Вы, значит, не верите в прогресс вашей страны?

– Сэр, – ответил гид очень серьезно, – вы сами посмотрели эту страну и получили от меня кое-какие сведения о ее развитии за то время, что прошло с вашего последнего посещения Земли незадолго до Великой Заварухи. От вашего орлиного взора, вероятно, не укрылось, что под влиянием этого важного события темп ее жизни несколько ускорился. Отметили вы, вероятно, и то, что, вопреки самым благим намерениям, высказанным в конце этой трагедии, мы отдались на волю обстоятельств и во всех областях жизни пошли по линии наименьшего сопротивления.

– Этому я в общем сочувствую, – сказал Ангел и зевнул. – Так легче жить.

– Вот и мы к этому пришли; и пожалуй, нам живется не так уж плохо, если вспомнить, с чем только не пришлось и не приходится бороться: бремя долга; легкие наслаждения; презренный металл; партии; патрио-пруссачество; народ; ученые мужи; пуритане; прокторы; собственность; философы; духовенство; и, наконец, прогресс. Однако не скрою от вас, что от совершенства мы еще очень далеки; и, возможно, через тридцать семь лет, когда вы посетите нас снова, будем от него еще дальше. Ибо не знаю, как в мире ангелов, сэр, а в мире людей ничто не стоит на месте; и, как я уже пытался вам разъяснить, для того, чтобы продвигаться вперед и физически и духовно, необходимо подчинить себе и свою среду и свои изобретения, а не подчиняться им. Пусть мы снова стали богатыми; здоровыми и счастливыми мы пока не стали.

– Я допил бутылку и готов вознестись, – решительно произнес Ангел Эфира. – А вы ничего не пьете? Ну что ж, тогда давайте я вам напишу рекомендацию!

Он выдернул перо из своего крыла, окунул в горчицу и написал на белой шляпе гида: «Капли в рот не берет – один вред для торговли».

– Теперь я покидаю Землю, – добавил он.

Рад это слышать, сэр, – сказал гид, – чем дольше вы здесь пробудете, тем вульгарнее станете выражаться. Я уже давно приметил, что к этому идет, да и по себе знаю.

Ангел улыбнулся.

– Встречайте меня один, при свете солнца, у левого льва на Трафальгар-сквер, в этот же день и час, в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году. Привет официанту. Всего! – И, не дожидаясь ответа, он расправил крылья и воспарил.

– L'homme moyen sensuel! Sic itur ad astra! [13] – загадочно прошептал гид и, подняв голову, еще долго смотрел вслед Ангелу, уносящемуся в Эмпиреи.

1917–1918 гг.

ПЫЛАЮЩЕЕ КОПЬЕ

С сердцем, полным диких грез,

В вымысле послушном

Мчусь с пылающим копьем

На коне воздушном.

Проскакать во имя долга

Сквозь зловещий мрак

Двадцать миль за краем света

Для меня пустяк.

Том Бедлам.

I ГЕРОЙ

В 19… году на Хемпстед Хит жил невысокий и худенький джентльмен лет пятидесяти восьми, обладатель кроткого нрава и скромных средств, рассудок которого отчасти помутился от чрезмерного чтения писаний и речей различных общественных деятелей. Как и все англичане, он любил повторять «мой дом моя крепость» и обитал в крепости, которая утопала в кустах сирени и ракитника и соседствовала с другой крепостью, которая из чисто британской нелюбви к однообразию утопала в кустах акации и калины. До мировой войны наш джентльмен, имя которого Джон Левендер, жил так, как живут немногие: он никому не причинял зла. Юрист по образованию, он, подобно большинству людей с юридическим образованием, адвокатом не стал и все свое время проводил среди домашних животных и античной мудрости. К началу изображаемых событий у него была молоденькая овчарка Блинк, чьи прекрасные глаза еле проглядывали сквозь густую шерсть; герой наш пользовался услугами худощавой энергичной экономки, некоей Мариан Петти, которая, по его мнению, была выше всех человеческих слабостей, а также услугами ее мужа Джо, который служил у него шофером.

Подобно всем общественным деятелям, наш герой жаждал быть рыцарем без страха и упрека. Он не пил, избегал женской любви и обычно говорил правду. Его худощавое лицо со впалыми щеками не лишено было приятности, несмотря на то, что одна из бровей имела обыкновение подергиваться; светлые карие глаза, всегда смотревшие в лицо собеседнику, не умели читать тайных мыслей. Усы его были еще темны, но густые вьющиеся волосы давно поседели, ибо кабинет его с пола до потолка был завален книгами, брошюрами, журналами и стенограммами речей великих ораторов. Он был неприхотлив, ел что подают, а когда его спрашивали, что бы он хотел к обеду, он неизменно говорил: «А что у нас есть?» – и никогда не прислушивался к ответу. Дело в том, что за едою он всегда читал творения великих мужей.

– Джо, – говаривал он своему шоферу, который отличался легкой хромотой, зеленоватыми бегающими глазками и красным лицом с довольно кривым и красным носом, – Джо, вам следует прочесть вот это.

На что Джо обыкновенно отвечал:

– А кто это, сэр?

– Зуддингтон; великий человек, Джо.

– Да, башковитый парень, ничего не скажешь, сэр.

– Он так много сделал для нашей страны. Вот послушайте.

И мистер Левендер читал что-нибудь вроде:

– «Будь у меня пятьдесят сыновей, я бы отдал их всех. Будь у меня сорок дочерей, я бы послал их ухаживать за ранеными, мыть полы, полоть огороды и начинять снаряды. Будь у меня тридцать вилл, я бы все их отдал под госпитали; будь у меня двадцать вечных ручек, я бы писал ими с утра до ночи; будь у меня десять голосов, они никогда не уставали бы вдохновлять мою страну на подвиги и помогать ей в трудный час».

– А будь у него девять жизней, – довольно неожиданно прерывал его Джо, – он бы все их оставил себе.

Мистер Левендер опускал газету.

– Я не выношу цинизма, Джо; он никак не подобает джентльмену.

– Мы с этим парнем ведь и не лезем в джентльмены, сэр.

– Вы неисправимы, Джо, – заключал мистер Левендер.

Наш джентльмен, как и все джентльмены, имел счет в банке; каждый раз, читая призывы к населению нести деньги в банк и этим спасать отечество, он порывался подвести баланс в своей банковской книжке в надежде обнаружить на ней неожиданно крупную сумму.

Однажды утром в конце мая, установив, что таковой суммой он не обладает, он призвал экономку и заявил:

– Миссис Петти, мы тратим слишком много; нас опять призывают экономить. Послушайте: «Каждое пенни, не пошедшее на нужды войны, истрачено в пользу врагов рода человеческого. Я уверен, что ни один патриот – будь то мужчина или женщина – не истратит на себя ни гроша, который мог бы пойти на достижение благородных целей, столь близких нашим сердцам. Пусть каждое медное пенни станет пулей, усиливающей наше военное могущество!» Превосходная речь! Без чего мы можем обойтись?

– Без газет, сэр.

– Не говорите глупостей, миссис Петти. Откуда же мы будем черпать вдохновение, что утешит нас в эти тяжелые дни?

Миссис Петти фыркнула.

– Вы не можете есть меньше, чем едите, – сказала она, – но вы можете не кормить Блинк со своего стола – вот это да.

– Но ни один оратор до сих пор не утверждал, что это запрещено, возразил мистер Левендер. – Когда герцог Крикингем призовет нас, я первым последую его примеру, можете быть уверены. Отечество прежде всего.

Миссис Петти покачала головой и недовольно пробормотала:

– Вы думаете, сэр, у него есть чем показать пример?

– Миссис Петти, – ответил мистер Левендер, – это совершенно недостойно вас. Скажите мне серьезно, без чего мы можем обойтись?

– Я могу обойтись без Джо, – ответила миссис Петти – он ведь теперь не возит вас.

– Прошу вас, будьте серьезны. Джо – неотъемлемая часть моего дома, кроме того, я думаю предложить свои услуги правительству в качестве оратора, и тогда мне выдадут бензин.

– Вот как! – сказала миссис Петти.

– Я собираюсь заявить об этом завтра.

– Да что вы, сэр!

– Я чувствую, что мои силы используются не полностью.

– Неужели, сэр?

– Между прочим, вчера я читал поразительную статью о картофеле. Мы должны перекопать наш сад. Знаете ли вы, какая у нас подпочва?

– Надо думать, битый кирпич и дохлые кошки?

– М-да! Ну, скоро мы это исправим. Каждый дюйм освоенной земли – это гвоздь в крышку гроба нашего общего врага.

И, подойдя к книжному шкафу, он взял из огромной кипы третью сверху газету.

– Послушайте! – сказал он. – «Наша главная задача – извлечь из нашей земли каждую потенциальную унцию продуктов питания. Мы не удовольствуемся полумерами. Картофель! Картофель! Неважно, где, когда и как, – главнейшая национальная проблема заключается теперь в выращивании картофеля. Все британцы должны объединить усилия в деле выращивания того растения, в котором заключается самое наше спасение».

– Вот чепуха, – пробормотала миссис Петти. Мистер Левендер читал и читал, и глаза его сверкали.

«А я ведь тоже могу внести свою лепту в спасение Англии… – думал он. – Нужна лишь искра, чтобы испепелить шлак этого непроходимого здравого смысла, который так мешает стране идти вперед».

– Миссис Петти! – позвал он, но миссис Петти уже исчезла.

. . . . . . . . . .

Мистер Левендер никогда не откладывал дела в долгий ящик. Стоило ему принять внезапное решение внести свою лепту в спасение Англии, как он тотчас же послал заявление в нужную, как ему казалось, инстанцию и, не получив ответа, сам отправился в центр государственной жизни. Было время больших перемен и немалого народного треволнения; новые метлы чисто мели, новые учреждения возникали повсеместно. Мистер Левендер в смятении расхаживал возле больших каменных зданий и маленьких деревянных домов, не зная, куда идти. С самого начала войны он не купил себе ни одного костюма, если не считать различных форм добровольных организаций, которые правительство от времени до времени меняло, вероятно, вместе с меняющейся обстановкой; и его маленькая, съежившаяся фигурка с локтями и коленями, блестевшими на солнце, не могла не бросаться в глаза. Найдя наконец на улице то, что, казалось, нисколько не изменилось, он спросил:

– Не скажете ли вы, где находится министерство? Полисмен снисходительно взглянул на него.

– Которое?

– В котором говорят речи об отечестве.

– Министерство пропаганды? Первый поворот направо, вторая дверь налево.

– Благодарю вас. Наша полиция безупречна.

– Ничего подобного, – холодно возразил полисмен.

– Я хотел сказать, что вы безупречны.

– Я это слышал.

– Но это же чистая правда. Не знаю, что делала бы страна без вас. Ваша надежность, ваша неизменная доброжелательность, ваша истинно британская чуткость по отношению к…

– Пройдите! – сказал полисмен.

– Я лишь повторяю то, что мы все говорим о вас, – укоризненно возразил мистер Левендер.

– Вы слышали, я сказал «пройдите»? – повторил полисмен. – А то я покажу вам, как надо себя вести!

– Вы уже показываете! – заметил мистер Левендер с чувством.

– Если вы будете оскорблять меня, – сказал полисмен официальным тоном, – я отведу вас в участок. – И он устремился в гущу машин, скопившихся на улице.

Удивленный его недружелюбием, мистер Левендер возобновил поиски и, найдя указанную дверь, вошел. Темный, пыльный, пустынный коридор долго не приводил его решительно никуда, пока он не набрел на длинноволосую девочку в коричневом платье.

– Не скажете ли вы, крошка… – начал он, положив ей руку на голову.

– Это вы бросьте! – сказала крошка.

– Нет-нет, что вы! – возразил оскорбленный мистер Левендер. – Я только хотел спросить, где я могу найти министра.

– Вы назначены?

– Нет, но я ему писал. Он должен меня ждать.

– Фамилия?

– Джон Левендер. Вот моя карточка.

– Давайте. Обождите тут!

«Превосходно! – размышлял мистер Левендер. – Патриотические чувства уже проникли в сердца наших детей! Как это сказал наш поэт-патриот?

Где то дитя, которое в британском пульсе

Биения нужды б не услыхало,

Не жаждало б, чтобы средь мировых конвульсий

Отечество его поцеловало?

Такие юные, а готовы уже принести свои жизни на алтарь отечества!»

– Пройдите, – сказала внезапно появившаяся крошка. – Он примет вас.

Мистер Левендер вошел в комнату, весьма напоминавшую приемную юриста, с той только разницей, что в ней не было шкафов с толстыми томами. Казалось, единственной мебелью в ней был сам министр, который сидел, положа ногу на ногу; на нем были огромные очки в черепаховой оправе, которые, однако, не скрывали его пронзительного взгляда. Это был человек с коротко подстриженными седыми волосами, широким и желтым, чисто выбритым лицом и выпуклыми серыми глазами.

– Мистер Левендер, – сказал он ровным и громким голосом, – садитесь, пожалуйста.

– Я писал вам, – начал наш герой, – предлагая свои услуги в качестве оратора.

– Ах так? – сказал министр. – Посмотрим: Левендер, Левендер. Вот ваше письмо. – И, достав письмо из картотеки, он просмотрел его, все время борясь со своими черепаховыми очками. – Вы хотите совершать агитационные поездки? Магистр искусств, юрист, член зоологического общества. Вы хороший оратор?

– Душевный пыл… – начал мистер Левендер.

– Так, порядок! Мы боремся за победу, сэр.

– Совершенно верно, – начал мистер Левендер. – Моя преданность…

– Вам потребуется бензин, – сказал министр, – мы бензин не оплачиваем.

– Да зачем же! – ужаснулся мистер Левендер. – Я заплачу сам!

Министр устремил на него проницательный взгляд.

– А какова ваша тематика? Что-нибудь специальное или патриотизм вообще? Я советовал бы вам остановиться именно на этом, но тут, знаете ли, нужен пафос.

– Я проштудировал всех великих ораторов этой войны, сэр, – ответил мистер Левендер, – я ознакомился также с сочинениями всех великих публицистов, посвященными этой войне. Я буду учиться у них, и мой энтузиазм…

– Вот-вот! – сказал министр. – Если вам потребуются зверства, мы дадим вам сколько угодно. И никаких фактов, никаких цифр, только общая фразеология.

– Я осмеливаюсь… – начал мистер Левендер.

– Всего хорошего, – сказал министр, поднимаясь. – Когда вы приступите к делу?

Мистер Левендер тоже встал.

– Завтра же, – сказал он, – если только у меня будет бензин.

Министр нажал кнопку звонка.

– Вы все делаете на свою ответственность, – сказал он. – Никаких фактов, народу нужен только пафос. Итак, мистер Джейпс?

И, увидев, что министр смотрит сквозь свои черепаховые очки на кого-то в дверях, мистер Левендер повернулся и вышел. В коридоре он подумал:

«Какая энергия! Как это не похоже на дни, когда Диккенс писал свое «Министерство Волокиты». Так!»

Он ошибся дверью и попал в комнату, где вдоль стен сидели, положив палец в рот, шесть девочек в коричневых платьицах.

– Ах, – сказал он, – кажется, я заблудился.

Старшая из девочек вынула палец изо рта.

– Чего вам?

– Выход, – ответил мистер Левендер.

– Вторая дверь направо.

– До свидания, – сказал мистер Левендер.

Девочки не ответили.

«Эти дети поистине прекрасны! – думал он, выходя из министерства, Какая преданность! И все же страна еще не вполне восстала от сна!»