Текст книги "Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 16"

Автор книги: Джон Голсуорси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– А доказательства? – спросил Ангел. – Что должен сделать мужчина?

– Провести ночь в гостинице с дамой. Одного раза достаточно. И если только утром их застанут вместе, больше ничего не требуется.

– Гм! – сказал Ангел. – Вот уж поистине окольные пути! Неужели нет способа более простого и не требующего искажения истины?

– Нет, сэр! Вы забываете о том, что я вам говорил. Сколько бы люди ни страдали от совместной жизни, наш закон лишь с большой неохотой разрешает им расстаться; поэтому он и требует, чтобы они сперва совершили безнравственный поступок, либо солгали, либо и то и другое.

– Интересно! – сказал Ангел.

– Поймите, сэр, когда мужчина говорит, что берет в жены женщину, а женщина – что берет в мужья мужчину на всю жизнь, пока смерть не разлучит их, то считается, будто они все друг о друге знают, хотя законы нравственности не разрешают им, конечно, знать что-либо действительно важное. А поскольку по целомудренному знакомству почти невозможно судить, будут ли они по-прежнему желать общества друг друга после того, как узнают все, они, естественно, идут на это «вслепую», если можно так выразиться, и, чуть что, готовы заключить союз до гробовой доски. Ибо для человека, который видит счастье перед собой, в двух шагах, слова «до гробовой доски» – пустой звук. А из этого нетрудно понять, как важно затруднить им путь к избавлению друг от друга.

– Мне бы не понравилось жить с женой, которая мне надоела, – сказал Ангел.

– Сэр, – произнес гид доверительно, – под этими словами охотно подписались бы все мужчины нашей страны. Думаю, что и женщины тоже, если бы вы, как муж, им надоели.

– Ну, знаете!.. – протянул Ангел с самодовольной улыбкой.

– Я вас понимаю, сэр; но разве это не убеждает вас в необходимости заставлять людей, надоевших друг другу, жить вместе?

– Нет, – отвечал Ангел с режущей слух откровенностью.

– Не стану от вас скрывать, – честно признался гид, – кое-кто считает, что наши законы о браке следует поместить в музей как своего рода уникум; и хотя они служат к увеселению публики и обогащению юристов, их не могут постичь ни люди, ни ангелы, если не владеют ключом к этой загадке.

– Каким ключом? – спросил Ангел.

– Сейчас я вам дам его, сэр. У англичан есть особый талант – принимать тень за сущность. «Если нам кажется, рассуждают они, что наши браки, наши добродетели, наша честность и счастье существуют, значит, так оно и есть». Следовательно, брак, пока мы его не расторгли, остается добродетельным, честным и счастливым, хотя бы супруги были неверны, лживы и глубоко несчастливы. Ставить брак в зависимость от взаимной симпатии – это было бы ужасно! Мы, англичане, не выносим даже мысли о поражении. Расторгнуть несчастный брак значит признать, что жизнь кого-то победила, а мы скорее допустим, чтобы другие проводили свои дни в тоске и горе, нежели признаем, что представители нашей нации столкнулись с чем-то непреодолимым. Англичан не прельщает брать от земной жизни лучшее, они отлично обходятся одной видимостью.

– Стало быть, они верят в загробную жизнь?

– Верили в значительной мере вплоть до восьмидесятых годов прошлого века и к этому приспособляли свои законы и обычаи, а с тех пор еще не успели перестроиться. Мы несколько неповоротливы, сэр, всегда на одно-два поколения отстаем от собственных убеждений.

– Так, значит, веру свою они утратили?

– В таком вопросе, сэр, трудно оперировать точными цифрами, но можно считать, что от силы один взрослый из каждых десяти сохранил хотя бы тень того, что можно назвать верой в жизнь будущего века.

– И остальные предоставляют этой одной десятой распоряжаться их судьбой по своему усмотрению? – удивился Ангел. – Они что же, воображают, что их супружеские неурядицы будут улажены на небесах?

– Тут все очень туманно. Некоторые случаи было бы трудно уладить без двоеженства: ведь и по общему мнению, и по закону, люди, чей брак был расторгнут, могут вступить в брак вторично.

– А дети? – спросил Ангел. – Думается, это немаловажный пункт.

– Да, сэр, дети – это, конечно, затруднение. Но ключик мой подойдет и здесь. Если только брак кажется счастливым, то уже неважно, что дети знают обратное и страдают от родительских разногласий.

– Я подозреваю, – сказал Ангел проницательно, – что для ваших законов о браке есть причины более прозаические, чем те, которые вы привели. В конечном счете, я думаю, все упирается в собственность.

– Очень возможно, что вы правы, сэр, – сказал гид таким тоном, словно эта мысль никогда не приходила ему в голову. – Там, где не замешаны деньги, развод вызывает мало интереса, и считается, что наши бедняки могут обойтись без него. Но я никогда не признаю, что в этом – причина нынешнего состояния наших законов о разводе. Нет, нет; ведь я англичанин.

– Мы с вами отвлеклись, – заметил Ангел. – Скажите, этот судья верит тому, что ему сейчас говорят?

– На это я не могу вам ответить. Судьи – хитрый народ, они знают все, что только можно знать в таких делах. Но в одном можете не сомневаться: если будет сказано что-нибудь такое, что покажется на рядовое восприятие подозрительным, они уж это учуют.

– А где рядовое восприятие? – спросил Ангел.

– Вот оно, сэр. – И гид указал подбородком на присяжных. – Они известны своим здравомыслием.

– А эти, в седых париках, которые называют один другого «мой ученый друг», хотя обмениваются далеко не дружескими взглядами?

– От них трудно что-либо скрыть, – отвечал гид. – Но в сегодняшнем деле, хотя некоторые имущественные пункты оспариваются, по поводу самого развода та сторона не защищается. Более того, профессиональный этикет обязывает их грудью стоять за своих клиентов, что бы там ни было.

– Минутку! – сказал Ангел. – Я хочу послушать показания, и того же хочет дама по левое крыло от меня.

Гид улыбнулся себе в бороду и умолк.

– Скажите, – обратился к нему Ангел, когда допрос свидетельницы закончился, – эта женщина получит что-нибудь за то, что показала, что застала их утром вместе?

– Как можно, сэр! Только за проезд в суд и обратно. Впрочем, после того как она их застала, истица могла ей вручить полсоверена, чтобы она это получше запомнила, – ведь ей каждый день приходится заставать не одну пару.

Ангел нахмурился.

– Все это похоже на какую-то игру. И подробности оказались не столь пикантны, как я ожидал.

– Вот если бы другая сторона защищалась, сэр, тогда вы были бы довольны. К тому же вам представился бы случай оценить способность человеческого ума воспринимать один и тот же эпизод как черное и как белое; но это отняло бы у вас много драгоценного времени, и публики набилось бы столько, что какая-нибудь дама непременно сидела бы и на правом вашем крыле, а быть может, и на коленях. Ибо дамы, как вы могли заметить, особенно падки до таких трагедий, взятых из жизни.

– Если бы моя жена согрешила, – сказал Ангел, – я, по вашим законам, вероятно, не мог бы зашить ее в мешок и бросить в воду?

– Времена Великой Заварухи миновали, – отвечал гид холодно. – В те дни любой военный, обнаружив, что жена ему неверна (так у нас это называется), мог безнаказанно застрелить ее и заслужить рукоплескания толпы, а может быть, и какое-нибудь подношение, даже если сам он, будучи в отсутствии, много чего себе позволял. Вот это был ловкий способ получить развод. Но с тех пор, как я уже сказал, процедура изменилась, и даже военные вынуждены теперь прибегать к этим обходным маневрам.

– А любовника он может застрелить? – спросил Ангел.

– Даже это запрещено – вот до чего мы изнежились и измельчали. Впрочем, если ему удастся выдумать для любовника немецкую фамилию, он и теперь еще подвергнется наказанию условно. Наш закон славится тем, что никакие соображения чувства не могут его поколебать. Я отлично помню один процесс во время Великой Заварухи, когда присяжные вынесли решение наперекор очевидным фактам, лишь бы никто не заподозрил закон в пристрастности.

– Вот как, – отозвался Ангел рассеянно. – А что происходит сейчас?

– Присяжные обсуждают свое решение. Впрочем, поскольку они не ушли, решение их, по существу, уже принято. А вот сейчас истица достает из сумочки нюхательные соли.

– Интересная женщина, – произнес Ангел веско.

– Тсс, сэр! Вас может услышать судья.

– Ну и что? – удивился Ангел.

– Он может удалить вас из зала за неуважение к суду,

– А он не согласен с тем, что она интересная женщина?

– Ради всего святого, замолчите, сэр, – умоляюще прошептал гид. – Вы ставите на карту счастье трех, если не пяти человек. Глядите! Вот она приподняла вуалетку. Сейчас пойдет в ход носовой платочек.

– Не могу видеть женских слез, – сказал Ангел, порываясь встать. Прошу вас, снимите эту даму с моего левого крыла.

– Не шевелитесь! – шепнул гид даме, наклоняясь к ней за спиной Ангела. – Слышите, сэр? – добавил он. – Присяжные, по их словам, полностью убеждены, что необходимое условие соблюдено: нужное происшествие имело место. Все хорошо: развод она получит.

– Ура! – громко сказал Ангел.

– Если этот шум повторится, я прикажу очистить зал суда.

– А я его повторю, – сказал Ангел твердо. – Она красивая женщина.

Гид почтительно прикрыл рот Ангела ладонью.

– Ах, сэр! – сказал он успокаивающим тоном, – не портите эту прелестную минуту! Вот, прислушайтесь! Он выносит постановление nisi [8] с оплатой судебных издержек. Завтра это будет во всех газетах, ибо такой материал способствует их распространению. Взгляните! Она уходит. Теперь и мы можем идти. – И он высвободил крыло Ангела из-под дамы.

Ангел вскочил с места и устремился к дверям.

– Я выйду вместе с ней, – объявил он радостно.

– Заклинаю вас, – сказал гид, поспешая за ним следом, – помните о Королевском прокторе! Где ваше рыцарство? Ведь от него-то вы рыцарства не дождетесь – ни единой капли!

– Подайте его сюда, я ему покажу! – сказал Ангел и успел послать истице воздушный поцелуй, прежде чем она скрылась из глаз в сумраке улицы.

VII

Когда Ангел Эфира вошел в Гостевую гостиную клуба Чужаков, там царило обычное безлюдье.

– Здесь вам будет покойно, – сказал гид, придвигая к камину два кожаных кресла. – И удобно, – прибавил он, когда Ангел положил ногу на ногу. – После того, чему мы только что были свидетелями, я решил привести вас в какое-нибудь место, где вы сможете сосредоточиться, тем более что нам предстоит обсудить такой серьезный вопрос, как нравственность. В самом деле, где, как не здесь, можно полностью отгородиться от действительности и, положившись единственно на свой ум, сделать важные выводы, какими славятся кабинетные моралисты? Когда вы начихаетесь, – добавил он, видя, что Ангел берет понюшку, – я вам сообщу, к каким выводам я сам пришел за годы долгой и беспорядочной жизни.

– Прежде чем вы начнете, – сказал Ангел, – стоит, пожалуй, четко ограничить область наших исследований.

– Извольте. Я намерен дать вам сведения о нравственности англичан за краткий период с начала Великой Заварухи – всего тридцать три года; и вы увидите, что тема моя распадается на два раздела – нравственность общественная и нравственность личная. Когда я кончу, можете задать мне любые вопросы.

– Валяйте! – сказал Ангел и закрыл глаза.

– Нравственность общественная, – начал гид, – бывает превосходная, сравнительная, положительная и отрицательная. Нравственность превосходную вы найдете, разумеется, только в газетах. Это прерогатива авторов передовиц. Высокая и неоспоримая, она громко прозвучала почти во всех органах печати в начале Великой Заварухи, и суть ее можно выразить в одной торжественной фразе: «Пожертвуем на алтарь долга все до последней жизни и до последнего шиллинга – все, кроме последней жизни и шиллинга последнего автора передовиц». Ибо всякому ясно, что его-то нужно было сохранить, дабы он обеспечил жертвоприношение и написал об этом передовицу. Можно ли вообразить нравственность более возвышенную? И население страны не перестает скорбеть о том, что жизнь этих патриотов и благодетелей своего рода по скромности их осталась неизвестной тем, кто захотел бы последовать их примеру. Тут и там под маской обычая можно было разглядеть черты какого-нибудь героя, но наряду с этим сколь прекрасные жизни остались от всех скрыты! Забегая вперед, сэр, скажу вам, что во времена Великой Заварухи эта доктрина, принесения в жертву других, произвела огромное впечатление на государство: оно тут же начало ей следовать и с тех самых пор пытается проводить ее в жизнь. Да что там, «другие» только потому еще и живы, что выказали непонятное отвращение к тому, чтобы их поголовно принесли в жертву.

– В тысяча девятьсот десятом году, – сказал Ангел, – я заметил, что пруссаки уже довели эту систему до совершенства. А между тем ведь ваша страна, сколько помнится, воевала именно против пруссаков?

– Совершенно верно, – отвечал гид, – и многие пытались привлечь внимание к этому обстоятельству. А в конце Великой Заварухи реакция была так сильна, что даже авторы передовиц некоторое время не решались проповедовать свою доктрину самоотречения, и нарушенная было традиция снова утвердилась лишь тогда, когда партия Трудяг прочно уселась в седло. С тех пор принцип держится крепко, но практика держится еще крепче, так что общественная нравственность уже никогда не достигает превосходной степени. Перейдем теперь к общественной нравственности сравнительной. В дни Великой Заварухи ее исповедовали люди с именем, которые учили жить других. В эту большую и деятельную группу входили все проповедники, журналисты и политики, и многое указывает на то, что в ряде случаев они даже сами последовали бы своим наставлениям, если бы возраст их был не столь почтенным, а руководство – не столь бесценным.

– Без-ценным, – повторил Ангел вполголоса. – Это слово имеет отрицательное значение?

– Не всегда, – улыбнулся гид. – Среди них попадались, хоть и редко, люди просто незаменимые, и, пожалуй, они как раз были наименее сравнительно нравственны. К этой же группе, несомненно, нужно причислить людей, известных под названием мягкотелых пацифистов [9].

– Это что же, вид моллюсков? – спросил Ангел.

– Не совсем, – отвечал гид. – А впрочем, вы попали в точку, сэр: они действительно уползали в свои раковины, заявляя, что не желают иметь ничего общего с нашим испорченным миром. С них хватало голоса собственной совести. Бесчувственная толпа обращалась с ними очень дурно.

– Это интересно, – сказал Ангел. – Против чего же они возражали?

– Против войны, – отвечал гид. – «Какое нам дело до того, – говорили они, – что на свете есть варвары вроде этих пруссаков, которые плюют на законы справедливости и гуманности?» Эти слова, сэр, были тогда в большой моде. «Как это может повлиять на наши принципы, если грубые чужестранцы не разделяют наших взглядов и задумали путем блокады нашего острова уморить нас голодом и тем подчинить своей власти? Мы не можем не прислушиваться к голосу своей совести, – лучше пусть все голодают; готовы ли мы голодать сами, этого мы, конечно, не можем сказать, пока не попробовали. Но мы надеемся на лучшее и верим, что вытерпим до конца в нежелательном обществе тех, кто с нами не согласен». И надо сказать, сэр, некоторые из них, несомненно, были на это способны; ибо есть, знаете ли, особый тип людей, которые скорее умрут, чем признают, что при столь крайних взглядах ни у них самих, ни у их ближних нет никаких шансов остаться в живых.

– Как любопытно! – воскликнул Ангел. – Такие люди есть и сейчас?

– О да, – отвечал гид, – и всегда будут. И мне сдается, что для человечества в целом это не так уж плохо – ведь они являют собой некое предостережение: по ним мы видим, как опасно уходить от действительности и гасить безо времени пламя человеческой жизни. А теперь рассмотрим нравственность положительную. Во времена Великой Заварухи ее представляли люди, которые нарочно пили чай без сахара и все свои деньги вкладывали в пятипроцентный военный заем, не дожидаясь выпуска выигрышных облигаций, как они тогда назывались. Это тоже была большая группа, очень здравомыслящая; ее интересовала не столько война, сколько торговля. Но шире всего была распространена нравственность отрицательная. Она охватывала тех, кто, грубо говоря, «тянул лямку». И могу вам сказать по опыту, сэр, не всегда это было легкое занятие. Сам я в то время был судовым стюардом и не один раз глотнул соленой воды – из-за подводных лодок. Но я не отступался и, едва ее успевали выкачать из меня, снова нанимался на корабль. Нравственность наша была чисто отрицательного, чтобы не сказать низкого, свойства. Мы действовали как бы инстинктивно и часто восхищались теми благородными жертвами, которые приносили люди, выше нас стоящие. Большинство из нас были убиты, либо так или иначе искалечены, но какая-то слепая сила владела нами и помогала держаться. Простодушный мы были народ. – Гид умолк и устремил взгляд в пустой камин. – Не скрою от вас, – добавил он, помолчав, – что почти все время нам было до крайности противно; и все-таки мы не могли остановиться. Чудно, правда?

– Я жалею, что меня не было с вами, – сказал Ангел, – потому что… употреблю слово, без которого вы, англичане, кажется, ничего не способны выразить, – потому что вы были герои.

– Сэр, – сказал гид, – вы нам льстите. Боюсь, мы отнюдь не были воодушевлены духом коммерции, мы были самые обыкновенные мужчины и женщины, и не было у нас ни времени, ни охоты вдумываться в свои мотивы и поступки, а также обсуждать или направлять поведение других. Чисто отрицательные создания, сэр, но в каждом, вероятно, было немножко человеческого мужества и немножко человеческой доброты. Да что говорить, все это давно миновало. Теперь, сэр, прежде чем я перейду к нравственности личной, можете задать мне любые вопросы.

– Вы упомянули о мужестве и доброте, – сказал Ангел. – Как эти качества котируются в настоящее время?

– Мужество сильно упало в цене во время Великой Заварухи и с тех пор так до конца и не реабилитировано. Ибо тогда впервые было замечено, что физическое мужество – качество донельзя банальное; по всей вероятности, это просто результат торчащего подбородка, особенно распространенного среди народов, говорящих на английском языке. Что же касается мужества морального, то его так затравили, что оно по сей день где-то скрывается. Доброта, как вам известно, бывает двух видов: та, которую люди проявляют по отношению к себе и своей собственности, и та, которую они, как правило, не проявляют по отношению к другим.

– После того как мы побывали на бракоразводном процессе, – сказал Ангел глубокомысленно, – я много думал. И мне кажется, что по-настоящему добрым может быть только тот, кто прошел через семейные неурядицы, в особенности же если он при этом столкнулся с законом.

– Это для меня новая мысль, – заметил гид, внимательно его выслушав. Очень возможно, что вы правы, – ведь только оказавшись отщепенцем, можно как следует почувствовать чужую нетерпимость. Однако вот мы и подошли к вопросу о личной нравственности.

– Верно! – сказал Ангел с облегчением. – Я утром забыл вас спросить, как теперь рассматривается древний обычай брака.

– Только не как таинство, – отвечал гид. – Такая точка зрения почти исчезла уже ко времени Великой Заварухи. А между тем она могла бы сохраниться, если бы высшее духовенство в те дни не так противилось реформе закона о разводе. Когда принцип слишком долго противится здравому смыслу, неизбежна перегруппировка сил.

– Так что же теперь представляет собою брак?

– Чисто гражданскую сделку. Давно отошло в прошлое и дозволенное законом раздельное жительство супругов.

– Ах, да, – сказал Ангел, – это, кажется, был такой обычай, согласно которому мужчина становился монахом, а женщина монахиней?

– В теории так, сэр, на практике же, как вы можете догадаться, ничего подобного. Но представители высшего духовенства и женщины, старые и не старые, которые их поддерживали, могли опереться лишь на очень ограниченный жизненный опыт и искренне полагали, будто наказывают все еще женатых, но согрешивших лиц, которым закон разрешал разъехаться. Лица же эти, напротив, в большинстве случаев исходили из того, что их случайные связи отныне оправданы, и даже не старались от них воздерживаться. Так всегда бывает, когда великие законы природы нарушаются в угоду высшей доктрине.

– А дети еще рождаются вне брака?

– Да, но на них уже не возлагают вину за поведение родителей.

– Значит, общество стало более гуманным?

– Как вам сказать, сэр, до идеала в этом смысле еще далеко. Зоологические сады все еще не под запретом, и не далее как вчера я читал письмо одного шотландца, в котором он с гневом обрушивается на гуманное предложение, чтобы заключенным раз в месяц разрешали видеться со своими женами не через решетку и без свидетелей – можно подумать, что мы все еще живем в дни Великой Заварухи. Скажите, почему такие письма всегда пишут именно шотландцы?

– Это что, загадка? – спросил Ангел.

– Действительно, загадка, сэр.

– Я их не люблю. Ну, а вообще-то вы довольны состоянием добродетели в вашей стране теперь, когда, как вы мне вчера говорили, она стала чисто государственным делом?

– Сказать вам по правде, сэр, я не берусь судить моих ближних, – мне хватает собственных пороков. Но одно я заметил: чем менее добродетельными выставляют себя люди, тем они обычно добродетельнее. Цветы расцветают там, куда не достает свет рампы. Вы, вероятно, и сами замечали, что те, кто изо дня в день бодро переносит самые серьезные неприятности и притом помогает своим ближним, поступаясь и своим временем и деньгами, бывают готовы плакать от умиления, получив соверен от богача, и в мыслях возводят его на престол как милостивейшего из монархов? Истинную добродетель, сэр, нужно искать среди низов. Сахар и снег видны на поверхности, но соль земли скрыта на дне.

– Я вам верю, – сказал Ангел. – Должно быть, тому, на кого падает свет рампы, труднее приобщиться к добродетели, чем добродетельному выйти на свет рампы. Ха-ха! А сохранился ли добрый старый обычай покупать ордена и титулы?

– Нет, сэр. Ордена дают теперь только тем, кто шумит уже совсем невыносимо, и награжденный обязуется воздержаться от публичных выступлений на срок не свыше трех лет. Этот приговор, самый строгий, дается за герцогский титул. Считается, что мало кто способен молчать так долго и все же остаться в живых.

– Что-то мне сомнительно, такой ли уж нравственный этот новый обычай, сказал Ангел. – По-моему, это похоже на капитуляцию перед грубостью и бахвальством.

– Скорее перед докучливостью, сэр, а это не всегда одно и то же. Но давать ли награды за принесенную пользу, или за доставленное беспокойство в обоих случаях достигается относительное бездействие, что и требуется: вы ведь, вероятно, замечали, как достоинство отягощает человека.

– А женщин тоже награждают таким образом?

– Да, очень часто; ибо, хотя достоинства у них и без того хоть отбавляй, языки у них длинные, и, выступая публично, они почти не испытывают стыда и не знают, что такое нервы.

– А что вы скажете об их добродетели?

– Тут со времени Великой Заварухи кое-что изменилось. Теперь они не так легко продают ее, разве что за обручальное кольцо, а многие даже выходят замуж по любви. Женщины вообще нередко проявляют прискорбный недостаток коммерческого духа, и хотя многие из них теперь занимаются коммерцией, так до сих пор и не сумели перестроиться. Некоторые мужчины даже считают, что их участие в деловой жизни вредит торговле и тормозит развитие страны.

– Женщины – очень занятный пол, – сказал Ангел. – Они мне нравятся, только уж очень большое значение придают младенцам!

– Да, сэр, это их главный изъян. Материнский инстинкт – как это опрометчиво, как вредит коммерции! Впору подумать, что они любят этих малявок ради них самих.

– Да, – сказал Ангел, – это дело без будущего. Дайте мне сигару.

VIII

– Так как же определяется теперь добро? – спросил Ангел Эфира, взлетая с Уотчестерского собородрома в направлении Столичной Скинии.

– На это существует множество разноречивых взглядов, сэр, – просипел гид, у которого от встречной струи воздуха заложило нос. – Положение не более оригинальное в наше время, чем когда вы были здесь в девятьсот десятом году. Крайней правой позиции придерживаются экстремисты, полагающие, что добро осталось тем, чем было, – что оно всесильно, однако по какой-то еще не выясненной причине терпит присутствие зла; что оно вездесуще, хотя, надо полагать, отсутствует там, где присутствует зло; таинственно, хотя полностью открыто людям; грозно, однако исполнено любви; вечно, однако ограничено началом и концом. Таких людей немного, но все они на виду, и главная их особенность – полная нетерпимость по отношению к тем, кто не разделяет их взглядов; и они не допускают даже попыток проанализировать природу «добра», считая, что она установлена на все времена, в том виде, как я вам сказал, лицами, давно умершими. Как вы легко можете себе представить, люди эти оказались весьма далеки от науки (какая она ни на есть) и в обществе вызывают любопытство, но не более того.

– Этот тип хорошо известен на небе, – сказал Ангел. – Но скажите, они пытают тех, кто с ними не согласен?

– Физически – нет. Этот обычай вывелся еще до Великой Заварухи, хотя трудно сказать, как повернулось бы дело, если бы Патриотической, то есть Прусской, партии удалось подольше продержаться у власти. А так они применяют лишь пытки духовного свойства: презрительно взирают на всех инакомыслящих и обзывают их еретиками. Однако было бы большой ошибкой недооценивать их силу, ибо человеческая природа любит авторитеты, и многие готовы следовать хоть на смерть за всяким, кто на него презрительно взирает и говорит: «Я-то знаю!» К тому же, сэр, примите во внимание, как утомляет это самое «добро», когда начинаешь над ним размышлять, и как отдохновительна вера, избавляющая от таких размышлений.

– Это верно, – протянул Ангел задумчиво.

– Правое крыло центра, – продолжал гид, – это небольшая, но шумная Пятая партия. Члены ее играют на кларнете и тамбурине, на барабане и аккордеоне, это – потомки Древнего Пророка, а также последние из тех, кто, следуя за пророком более молодым, примкнул к ним в дни Великой Заварухи. Меняя свои формулировки с каждым новым открытием в науке, они утверждают, что «добро» – это сверхчеловек, бесплотный, но телесный, с началом, но без конца. Это очень привлекательная теория, она позволяет им говорить Природе: «Je m'en fiche de tout cela! [10] Обо мне позаботится мой старший брат – во как!!!» Ее можно назвать антропоморфином, ибо она особенно успокаивающе действует на сильную личность. Каждому, как говорится, свое; и я меньше всего склонен расхолаживать тех, кто пытается найти «добро», закрывая один глаз, а не оба, как крайние правые.

– Вы очень терпимы, – заметил Ангел.

– Сэр, – сказал гид, – к старости все яснее видишь, что человек просто не может не мыслить себя как суть вселенной, а отдельные люди – не считать себя средоточием этой сути. Для таких основывать новые верования биологическая потребность, и неразумно было бы им мешать. Это предохранительный клапан, та форма страсти, в которую выливается пламень молодости у людей, переваливших за пятьдесят лет, как мы видим на примере пророка Толстого и других знаменитостей. Но вернемся к нашей теме. В центре, разумеется, расположено подавляющее большинство – те, кто придерживается взгляда, что никаких взглядов на природу «добра» у них нет.

– Никаких? – переспросил Ангел озадаченно.

– Ни малейших. Это – единственные подлинные мистики; ибо что такое мистик, если не человек, твердо убежденный в необъяснимости собственного существования? К этой группе принадлежит основная масса Трудяг. Многие из них, правда, ничтоже сумняшеся повторяют то, что им говорят, о «добре» другие, как будто сами до этого додумались, но ведь так поступает большинство людей спокон века.

– Верно, – согласился Ангел. – Мне приходилось это наблюдать во время моих странствий. Не будем тратить на них лишних слов.

– Не говорите, сэр, – возразил гид. – Такие люди разумнее, чем кажется с первого взгляда. Вы только подумайте, что сталось бы с их мозгами, если бы они попытались мыслить самостоятельно. К тому же, как вам известно, всякое определенное мнение относительно «добра» очень утомительно, и большинство людей полагает, что лучше «не тревожить спящих собак», чем допускать, чтобы они лаяли у тебя в голове. Но я скажу вам кое-что еще, – добавил гид. – У бесчисленных этих людей есть своя тайная вера, древняя, как мир: для них единственно важное на свете – это чувство товарищества. И сдается мне, что, если брать «добро» в узком смысле, это превосходная вера.

– А, бросьте, – сказал Ангел.

– Прошу прощения, сэр. На левом крыле центра группируются все более многочисленные сторонники того взгляда, что, поскольку все на свете очень плохо, «добро» есть конечный переход в небытие. – «Покой, последний покой», – как сказал поэт. Вспомните избитую цитату «Быть иль не быть». Сейчас я говорю о тех, кто отвечает на этот вопрос отрицательно, – о пессимистах, притворяющихся оптимистами для обмана простодушной публики. Произошли они, несомненно, от тех, кого некогда называли «теософами» – была такая секта, которая предугадала все, а затем возжаждала уничтожения; или же от последователей Христианской науки, – для тех вещи как они есть были просто невыносимы, поэтому они внушали себе, что ничего нет, и, помнится, даже достигали в этом некоторых успехов. Мне вспоминается случай с одной дамой, которая потеряла свою добродетель, а затем снова сбрела ее, вспомнив, что у нее нет тела.

– Очень любопытно, – сказал Ангел. – Я хотел бы ее расспросить, после лекции запишите мне ее адрес. А теорию перевоплощения кто-нибудь еще исповедует?

– Понятно, что вас это интересует, сэр, поскольку адепты этого учения, связанные старым, нелепым земным правилом «дважды два четыре», вынуждены для перевоплощения своего духа обращаться к иным сферам.

– Не понимаю, – сказал Ангел.

– А между тем это очень просто, – сказал гид. – Ведь всеми признано, что когда-то на земле не было жизни. Значит, первое воплощение – нас учили, что то была амеба – уже включало в себе дух, явившийся, возможно, свыше. Может быть, даже ваш, сэр. Далее, всеми также признано, что когда-нибудь на земле снова не будет жизни; а значит, последний дух ускользнет в какое-то воплощение уже не на земле, а, возможно, ниже; и опять-таки, кто знает, сэр, может быть, это будет ваш дух.

– Я не могу шутить на такие темы, – сказал Ангел и чихнул.

– Тут не на что обижаться, – сказал гид. – Последняя группа, крайняя левая, к которой я и сам в некотором роде принадлежу, состоит из небольшого числа экстремистов, полагающих, что «добро» – это вещи как они есть. Они считают, что все сущее было всегда и всегда будет; что оно лишь расширяется, и сжимается, и расширяется вновь, и так без конца; и что поскольку оно не могло бы расшириться, если бы не сжималось, поскольку без черного не могло бы быть белого, и не может быть ни удовольствия без боли, ни добродетели без порока, ни преступников без судей, постольку сжимание, и черное, и боль, и порок, и судьи – не «зло», но всего лишь отрицательные величины; и что все к лучшему в этом лучшем из миров. Это – оптимисты вольтерианского толка, притворяющиеся пессимистами для обмана простодушной публики. Их девиз «Вечное изменение».