Текст книги "Знак демона (сборник)"

Автор книги: Джон Джейкс

Соавторы: Лайон де Камп
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

– Брэк, я в своем уме… Я свободна от… от… их чар. Я ведь мало времени пробыла в их власти… Ты оказался в зале так вовремя… Я просто перестала воспринимать происходящее… и все… Вот, погляди!

Подняв руку, Илана показала Брэку запястье, покрытое множеством только что засохших порезов. После того как она ковырнула один из порезов ногтем, варвар увидел показавшуюся на коже алую каплю крови.

Успокоившись, Брэк кивнул Илане.

Он подумал, что теперь его собственные боли и раны ничего не значат. Теперь на нем вновь лежала ответственность за жизни слабых. На этот раз это были девушка и ее старый отец-инвалид, которые одни не смогут выбраться из пустыни. С одной стороны, ему изрядно надоели причуды и странности так называемых цивилизованных людей. Вот и теперь… Ну с чего, спрашивается, эта красавица Илана опять готова разрыдаться на его груди? И в то же время необъяснимая нежность наполняла суровую душу варвара.

Брэк оглядел горизонт. Куранцы скрылись из виду. Вдали догорал их город – зарево почти погасло, но дым еще стлался по земле. Что ждало варвара впереди? Курдистан? А будет ли финал путешествия таким прекрасным, каким он его себе вообразил? Брэк надеялся на это, не желая расставаться раньше времени с прекрасной мечтой.

– Старик?

– Что? – разжал губы Хадриос.

– Сколько, по твоему мнению, отсюда до Самеринда?

– Далеко.

– Скажи, сколько дней идти!

Резкий оклик Брэка вывел караванщика из состояния оцепенения.

– Ну, я бы сказал… дня три. Или четыре. За это время мы добрались бы до караванной дороги. Даже если нас не подберет какой-нибудь караван, еще день-два – и мы дома. Но… – Старик снова сник. – Мы не дойдем.

– Дойдем! – настойчиво произнес Брэк.

– Нет, нет, не нужно обманывать самих себя. Это слишком далеко. – Глаза Хадриоса опять устремились куда-то вдаль.

Одним рывком варвар поставил его на ноги.

– Мы дойдем!

Хадриос чуть не упал, но Брэк успел подставить ему свое плечо.

– Мы доберемся до караванной тропы, даже если мне придется тащить тебя за бороду. Мы побывали в аду – теперь пора возвращаться обратно. Дойдем.

Илана выглядела беспомощной и испуганной:

– Брэк, он ведь так слаб. Он же может умереть по дороге…

– А если мы останемся здесь – он умрет уж точно! Ну как тебе выбор?

Опустив глаза, девушка тихо сказала:

– Согласна. Идем.

– Вот и замечательно. И хватит терять здесь попусту время!

– Брэк… – Илана дотронулась до его руки. – А что потом? После Самеринда?

Варвар вновь увидел, как красива эта девушка, даже после долгого пути и страшных испытаний, выпавших на ее долю. Усилием воли преодолев искушение, он все же ответил:

– Потом? Я отправлюсь туда, куда и шел.

– В Курдистан?

– Да, я бы сел здесь и спокойно умер, если бы не моя цель, которая не дает мне покоя.

Девушка молча отвернулась, чтобы скрыть слезы, выступившие на ее глазах.

Эпилог

Могучий варвар беспокойно поглядывал на небо. Ветер все крепчал. Как? Как добраться живыми до цели? Брэк старался думать о Курдистане – о золотых куполах и прохладных фонтанах, – чтобы занять себя, избавиться от постоянно преследующих его видений: каменный идол Йог-Саггота, клятва жреца Септигундуса, близнецы – пожиратели крови…

Да, опять он оказался на грани жизни и смерти. Другой человек на его месте уже давно не удержался бы и, оступившись, оказался бы в Стране Теней. Любой другой, но не он.

Сигналом к отправлению в дальний, тяжелый путь стал звериный рык Брэка.

Казалось, целая вечность ушла на то, чтобы спуститься по склону дюны и забраться на вершину следующей. Здесь Брэк остановился.

Прямо перед ними стояло с полдюжины куранцев – мужчин и женщин. Их одежда была перемазана сажей. На лице одного из воинов зияла кровавая рана – кто-то или что-то вырвало рубин из его глазницы.

Мужчина узнал варвара. Выругавшись, он сделал шаг вперед, а его рука метнулась к поясу. Но одна из женщин схватила его за плечо:

– Прекрати! Вспомни – это ведь он убил демонов.

Кулак куранца сомкнулся в воздухе, не найдя рукоятки клинка. Во время бегства из горящего города оружие было потеряно, и сейчас на ремне воина болтались лишь пустые ножны. Брэк, Илана и Хадриос медленно прошли мимо.

Оглянувшись, варвар увидел, что куранцы молча смотрят им вслед.

Фигуры варвара, девушки и старика медленно растаяли в тучах песка, поднятого мощными порывами урагана, Снимающего Скальпы. Во все стороны простиралась безмолвная пустыня Логол, и вскоре даже дым не напоминал о существовании Курана – Сверкающего Города.

ВЕСТНИК КОНАН КЛУБА

Л. Спрэг де Камп является едва ли не самым эрудированным и интеллигентным среди американских фантастов, и думается – читателям Конан-клуба будет небезынтересно познакомиться с тем, что он думает по поводу выдвижения варвара на пустующий пьедестал Героя. На мой взгляд, его мысли отличаются от взглядов наших маститых критиков только тем, что де Камп не видит в таком выдвижении признака надвигающегося упадка Запада, но это вряд ли можно назвать его недостатком.

От переводчика

Спрэг Де Камп
ВАРВАР-ГЕРОЙ
(статья, перевод В. А. Федорова)

Нескончаемый поиск человека – это поиск героя, персонажа реального или вымышленного, с которым обыкновенный человек может отождествить себя. Воображая себя одерживающим победы героем, средний человек получает некоторое утешение, помогающее ему мириться с собственными провалами, страхами и недостатками.

В какой-то степени эту роль выполняют боги; но боги уж слишком могучие и далекие, чтобы сделаться правдоподобными аватарами обыкновенного человека. Тот, кто воображает себя богом, даже для развлечения, подступает опасно близко к паранойе. Большинство предпочитает представлять себя полубогом вроде Геракла, квазибожественным героем вроде Сигурда или Арагорна или даже простым смертным с необычным везением, вроде Синдбада, или Крузо, или Конана.

Таким образом, героепоклонник надеется насладиться, хотя бы только на миг, мощью и сверхкомпетентностью героя – иными словами, вообразить себя сверхчеловеком. Таких героев видели во многих живых людях, в том числе и в различных политических деятелях, таких как Джои Ф. Кеннеди, Че Гевара и Адольф Гитлер. Но вымышленные герои явно безопаснее.

Для писателя существует еще один литературный подход – сделать своего главного персонажа антигероем, что было очень модно в 50-е и 60-е годы. Антигерой – жалкий маленький прохвост, у которого нет ни мозгов, ни характера, который умеет только страдать и по сравнению с которым читатель может, по крайней мере, ощутить свое превосходство. Однако многие читатели находят, что читать про таких некомпетентных и неэффектных персонажей скучно.

В XIX веке философ Фридрих Вильгельм Ницше (1844–1900) популяризировал слово «сверхчеловек» для героя с этими превосходными качествами. Идея была намного древнее самого Ницше, восходя к временам древним и первобытным.

Этот философ был странным человеком. Он писал: «Ты (Сверхчеловек. – В. Ф.) идешь к женщинам? Не забудь кнут!» Но сам был робким, застенчивым человеком, почти не имевшим интимных контактов с женщинами. Как и Г. Ф. Лавкрафт в более поздние годы, он бранил евреев за то, что те подарили миру христианство, которое он ненавидел; но где-нибудь в другом месте он описывал евреев как, без всякого сомнения, самую чистую расу из всего нынешнего населения Европы. Он хвалил «белокурую, а именно арийскую, расу завоевателей», но также заявлял: «Если вообще возможно в современной окрошке Европы подымать вопросы о „расе“, то какие же сложности и какая же лживость должны их окружать!»[1]1
  Ф. Ницше. По ту сторону добра и зла (пер. Н. Полилова).


[Закрыть]

Ницше надеялся, что сверхчеловек вот-вот появится, разобьет оковы иудео-христианской «морали рабов», наведет надлежащую дисциплину в народных массах и объединит Европу. Насчет того, откуда возьмется эта правящая каста, он высказывался весьма туманно, за исключением предположения, что скрещивание немецких армейских офицеров с еврейками может породить сверхчеловека[2]2
  Эту идею Ницше явно использует в своем романе «Генетический генерал» из серии «Дорсай» Гордон Дикон. (Прим. пер.)


[Закрыть].

В 1672 году Джон Драйден опубликовал стихотворную драму «Завоевание Гранады». В ее начале один из персонажей декламирует:

 
Свободен я, как первый созданный Природой человек,
Теперь настал законов низменных жестокий рабства век,
Когда в лесах дикарь не усмирял свой благородный бег.
 

Выражение «благородный дикарь», создающее представление о первобытном человеке как о герое-сверхчеловеке, было отмечено в работах Жан-Жака Руссо (1712–1778), когда швейцарский философ расхваливал первобытную жизнь. Представление, что первобытные люди были лучше нынешних, восходит к древнегреческому мифу о «золотом веке» и иудео-христианскому мифу об Эдеме. Насколько я знаю, Руссо не употреблял выражения «благородный дикарь». Равным образом он никогда не знал и никаких дикарей, благородных или иных.

В 1755 году Руссо опубликовал «Рассуждение о начале и основании неравенства между людьми». И озаглавил вторую главу: «Природа создала человека счастливым и добрым, но Общество развращает его и делает несчастным». «Человек, – писал он, – по природе своей добр, но цивилизация и особенно институт частной собственности делают его злым». Семь лет спустя Руссо развил тот же довод, наряду с более консервативными направлениями, в «Общественном договоре».

В те времена, когда Руссо писал свои труды, научной антропологии еще не существовало. Философы строили предположения о «естественном состоянии», предшествующем цивилизации, путем аналогий с Книгой Бытия и обычаями существующих и поныне первобытных народов. Европейские мореплаватели открывали тогда острова южных морей и присылали домой идиллические, но приукрашенные фантазией и нереалистические описания жизни полинезийцев. Эти описания были восприняты как изображение настоящих «благородных дикарей». Литераторы делали сверхлюдей из индейцев и других варваров.

В 1791 году один из этих писателей, Франсуа Рене де Шатобриан, приехал юношей в Америку, дабы увидеть благородного дикаря в естественных условиях. В долине Мохавков штата Нью-Йорк он был очарован первозданной жизнью в лесу до тех пор, пока не услышал доносившуюся из одной лачуги музыку. Внутри он обнаружил два десятка ирокезов, торжественно танцующих модный французский танец под аккомпанемент скрипки в руках низкорослого француза в напудренном парике. Этот месье Виоле прибыл в Америку с армией Рошамбо, остался после его отъезда и стал обучать танцам индейцев. Он вовсю расхваливал танцевальные способности «Messieurs les Sauvages et Mesdames les Sauvagesses»[3]3
  Месье дикарей и медам дикарок (фр.).


[Закрыть].

Разочарование Шатобриана не помешало ему позже написать роман об индейцах «Атала», который стал классикой романической первобытности.

Руссо же вовсе не был полным глупцом, каким его могут выставить избранные цитаты из его работ. Подобно многим людям, он с возрастом стал более консервативным, когда опыт общения с людьми подточил его юношеский идеализм. Однако непоследовательность беспокоила его не больше, чем Ницше. Он написал революционный трактат о том, как воспитывать детей, но отдал собственных четверых детей в приют. Хотя его умственные способности никак нельзя преуменьшать, они обычно подавлялись его сильной эмоциональностью.

Руссо объяснил, что его «естественное состояние… наверно, никогда не существовало и, вероятно, никогда не будет существовать»; оно было идеалом, к которому стоило стремиться. Он, по его же словам, вовсе не имел в виду гипотетическое состояние звериной дикости, когда преобладала «война всех против всех и, как сказал Гоббс, „жизнь человеческая [была] одинокой, бедной, скверной, жестокой и короткой“».

А представлял себе Руссо «патриархальную» культуру так: народ разбит на кланы и наслаждается плодами земледелия, но еще не возникла частная собственность. Есть указания на то, что такого времени никогда не существовало. Семьи и мелкие группы объединившихся людей, как единицы общества, вероятно, восходят к нашим австралопи-текским предкам. Даже у самых первобытных из ныне живущих народов есть какие-то представления о собственности, хотя бы только в виде прав охотиться и ловить рыбу в определенных местах. Но Руссо не обладал знаниями Дарвина, Менделя, Фрейда, Льюиса Г. Органа и их наследников.

Поиск несуществующего «естественного состояния», когда все люди были мирными, счастливыми и добрыми, продолжался всю «эпоху романтизма» и господствовал примерно в 1790–1840-е годы. Движение это продолжалось и после. Его влияние заметно в некоторых из утопических колоний, образованных в XIX веке в Соединенных Штатах Америки.

Романтическая иллюзия о первобытном «золотом веке» процветания существовала фактически вплоть до нашего времени. Джек Лондон, который сильно повлиял на Роберта Говарда и который, не заботясь о сочетаемости, смешивал марксизм, расизм и романтизм, был переполнен ею до краев. И эта иллюзия еще не умерла, о чем свидетельствуют движения коммун так называемой контркультуры 60-х годов (единицы таких культов и колоний оказались жизнеспособными – это общины типа хаттеритов, которые, набрав себе людей из немецкого крестьянства, сочетали сильные религиозные убеждения, пуританский образ жизни и страсть к тяжелому труду. Будущие основатели современных коммун могут взять это на заметку). В 1890-х в массах возникло стремление назад – к природе. Оно проявилось в романе Редьярда Киплинга «Книга Джунглей» (изд. 1894–1895), который представлял один из самых чистых образцов такого романтизма (до появления Тарзана). Маугли, с детства воспитанному, в Индии волками, «…было лет семнадцать. На вид он казался старше, потому что от постоянного движения, самой лучшей еды и привычки купаться, как только ему становилось жарко или душно, он стал не по годам сильным и рослым. Когда ему надо было осмотреть лесные дороги, он мог полчаса висеть, держась одной рукой за ветку. Он мог остановить на бегу молодого оленя и повалить его на бок, ухватив за рога… Народ Джунглей, раньше боявшийся Маугли из-за его смекалки, теперь стал бояться его силы, и когда Маугли шел по своим делам, шепот о его приближении расчищал перед ним лесные тропинки»[4]4
  Р. Киплинг. Книга Джунглей.


[Закрыть]. Киплинговские персонажи – животные – отпускают ехидные замечания о «цивилизованных» людях: «Люди – это всего лишь люди, Маленький Брат, и их болтовня все равно что болтовня лягушек в пруду». «Людям всегда требуется строить западни для людей, иначе они места себе не находят. Люди – кровные братья бандерлогов [обезьян]. Кто такой Человек, чтобы мы боялись его, – голый коричневый землерой, безволосый и беззубый, пожиратель грязи?» (Под «Человеком» Киплинг подразумевал индийцев, которых он не любил. Он больше уважал своих имперских собратьев – британцев.) Через семнадцать лет после первой «Книги Джунглей» Эдгар Райс Берроуз написал «Тарзана, приемыша обезьян» – роман слишком хорошо известен, чтобы цитировать его на этих страницах. Берроуз говорил, что его вдохновили вовсе не рассказы Киплинга, которого он никогда не читал, и утверждал, что идею ему подала легенда о Ромуле и Реме. Но, впрочем, Берроуз никогда не признавал и того, что извлек свои идеи Барсума из теософской Атлантиды и Лемурии мадам Блаватской, хотя сходство кажется слишком близким для простого совпадения. Роберт Говард находился под влиянием романтической иллюзии от Берроуза, Лондона и Киплинга, так же как и от других. Естественным результатом стала идеализация им первобытной жизни. Подобно другим авторам героического фэнтэзи, он восхвалял варваров и основывал свои рассказы на этих исходных посылках. Например, он сказал о Конане: «Теперь варварское начало в короле стало более явственным, словно при приближении опасности с него спали внешние признаки цивилизации, обнажив первозданное ядро. Конан возвращался к своему изначальному типу. Он вел себя не так, как повел бы себя при тех же условиях цивилизованный человек, и мысли его текли не по тем же каналам. Он был непредсказуем»[5]5
  Р. Говард. Конан-завоеватель.


[Закрыть]. Другие тоже подчеркивали нестандартность варвара, его непредсказуемость и свободу от цивилизованных табу и ингибиций. Однако, судя по всему, что я смог узнать, варвары в целом более привержены условностям, предсказуемы и ингибированы, чем цивилизованные люди. Они могут и не соблюдать табу цивилизации, но у них в избытке хватает своих. Причина этого заключается в том, что среди варваров, для того чтобы они могли ладить друг с другом, сила обычая должна быть больше, чем в цивилизованном обществе. У них ведь нет нашей сложной системы уголовного и процессуального кодексов, полиции и судов, чтобы приструнить нарушителей порядка. А то, что у варваров отсутствует по части табу, охватывающих один из аспектов жизни, как, скажем, секс у полинезийцев или насилие у команчей, – это более чем компенсируется жесткими правилами относительно других норм поведения. Этикет, как, к примеру, у арабов-бедуинов, может быть очень сложным. В долгой, объемистой, иногда язвительной переписке Говарда с Г. Ф. Лавкрафтом Говард часто писал, что хотел бы родиться в одном из пограничных городов Дикого Запада. Но если б он когда-нибудь действительно оказался в такой среде, я подозреваю, что поскольку он очень любил читать, то отсутствие любого чтения вскоре погнало бы его, растерявшего иллюзии, обратно к «цивилизации». Маленькие городки Техаса, может, и не были пределом изощренной урбанизации, но они еще дальше отстояли от истинно первобытной среды, такой, как существовала в безграмотном индейском племени. Говард признавал, что в своем нынешнем воплощении он не был создан для такой жизни; но, по его мнению, из него вышел бы хороший варвар или житель границы, если б он мог родиться и вырасти в такой обстановке. Лавкрафт тогда обвинил Говарда в романтизме, сентиментальности, наивности и в том, что он «враг человечества». Говард огрызнулся в ответ, что идеализация Лавкрафтом XVIII века ничуть не менее романтична и наивна. Так оно и было. Ибо в своем пылком увлечении сельской жизнью XVIII века Лавкрафт лелеял собственную версию романтической иллюзии. Он любил говорить про себя, что по натуре он «совершеннейший провинциальный сквайр»[6]6
  Г. Ф. Лавкрафт – Ф. Б. Лонгу, 1 сентября 1929 г.


[Закрыть]. Что ж, не он первый думал, что у него инстинкты собственника без собственности. Если б Лавкрафту когда-нибудь довелось поработать на ферме подсобным рабочим, он, возможно, испытывал бы меньшую ностальгию по сельской жизни. Как сказали Дюраны, «торговцы словами склонны идеализировать сельскую жизнь, если они избавлены от ее забот, скуки, насекомых и тяжелого труда»[7]7
  Уилл и Ариэль Дюраны. Век Вольтера.


[Закрыть]. Более того, в юности Лавкрафт и сам был не меньшим варварофилом, писавшим: «Единственная здоровая сила в мире – это сила волосатой мускулистой правой руки!»

«Я от природы человек нордический – белый как мел, массивный тевтонский убийца из скандинавских или северогерманских лесов. Викинг берсерк – убийца, хищный грабитель крови Хенгиста и Хорсы – победитель кельтов и смешанного сброда, и основатель империй… пьющий кровь врагов…»[8]8
  Г. Ф. Лавкрафт – Дж. Ф. Морону, 10 февраля 1923 г.; Ф. Б. Лонгу, 13 мая 1923 г.


[Закрыть]. Едва ли нужно добавлять, что Лавкрафт внешне ничуть не походил на крепыша-грабителя викинга. Он был настолько чувствительным, что не мог вытащить мышь из мышеловки, а выкидывал ее вместе с мышеловкой. Поиск сверхчеловека в прошлом в конечном итоге прекратился благодаря прогрессу в области антропологии и археологии. Обнаружилось, что современные дикари и варвары, когда узнаешь их чуть получше, мало чем отличались от других людей с обычным набором достоинств и недостатков и обычными индивидуальными вариантами. Сегодняшние цивилизованные люди, как стало известно, были потомками подобных первобытных людей, проживавших в таком состоянии сотни тысяч лет. А «золотого века» нет и никогда не бывало ни в современной Полинезии, ни в доисторической Европе. Каковы же тогда настоящие варвары? Получаются ли из них хорошие герои современного фэнтэзи? Опыт любого полевого антрополога намного превосходит мое знакомство с такими людьми, но все же я в своих путешествиях пообщался с живыми варварами. Некогда слово «барбарос» означало «не грекоязычный». Потом этот термин стал обозначать любого чужака – лицо, не входящее в определенную культурную группу. И поскольку большинство людей считает собственную культуру самой лучшей, то слово это стало означать (согласно словарю Вебстера): «человек в грубом, некультурном состоянии». А еще позже американский антрополог XIX века Льюис Генри Морган так растолковал его: «состояние между дикостью и цивилизацией». Время сурово обошлось с моргановской схемой человеческой культурной эволюции, но в его классификации по-прежнему содержится зерно истины. Самые первобытные народы живут и ныне так, как раньше жили все люди – за десять тысячелетий до нашей эры, – охотой, рыбной ловлей и собирательством. Мы можем назвать это «дикарской» или (если мне дозволят неологизм) «тератической» стадией культуры. Затем, с открытием того, как выращивать съедобные растения и животных, произошла неолитическая революция («георгическая» стадия). Около шестого-четвертого тысячелетий до нашей эры деревни выросли в города, люди научились обрабатывать металлы и изобрели письменность и арифметику. Когда у людей появились письменность, арифметика, металлы и города, они стали цивилизованными по определению; не обязательно более честными, вежливыми и добрыми, чем нецивилизованные люди, но обладавшими могуществом, которое письменность, металлы и города давали тем, кто владел ими. Мы можем назвать эту стадию «астической». Георгическая стадия, между тератической и астической, соответствует «варварской» по классификации Моргана. Находящихся в этой стадии людей можно законно назвать «варварами». Это тоже не подразумевает, что они как личности лучше или хуже людей, находящихся в любой другой стадии культуры. Примерами варваров, в техническом смысле, являются галлы, германцы, бритты классической эпохи, до того как их завоевали римляне; центральноазиатские кочевники (гунны, тюрки и монголы), изрядно досаждавшие цивилизованному миру с 400 по 1400 год нашей эры; а в более недавние времена ими являлись большинство жителей тихоокеанских островов, американские индейцы и африканские негры. Когда варвары попадают под влияние цивилизации, такая классификация теряет свое значение. Хотя бы потому, что варвары быстро утрачивают собственную культуру. Племя может успешно ткать собственные ткани, лепить собственные горшки и ковать собственные мотыги и наконечники копий. А затем открывает свою лавочку цивилизованный торговец. Он может так резко сбить цену на туземную продукцию сошедшими с конвейера товарами – английским и японским текстилем, алюминиевыми кастрюлями и сковородками, винтовками и дробовиками, – что туземное искусство выделывать что-либо вскоре забывается. Из самообеспечивающейся, самодостаточной, самоуважающей, хорошо организованной мини-нации племя становится толпой неграмотных, неквалифицированных рабочих.

Но позвольте мне рассказать о некоторых варварах, которых я знал. Я б не назвал ни одного из них близким другом; но знал я их достаточно хорошо, чтобы получить представление о том, что они за люди. Ни один из них не был варваром в самом строгом смысле слова, поскольку все они подверглись влиянию цивилизации. Однако, чтобы найти сейчас «неиспорченного» варвара, надо ехать в Новую Гвинею или в какое-то столь же отдаленное место. Первым был Джо, ирокез, с которым я в юности работал в топографической группе. Я был помощником землемера, а он – одним из лесорубов. Джо был человеком среднего возраста, толстым и веселым, с грубоватым чувством юмора. Он потешал всю группу своими анекдотами. И говорил так: «Не, я не умею читать и писать, но могу сделать побольше тех, что умеют!» Он хвалился числом своих детей. Как только его работа будет завершена, говорил он, то поспешит домой сделать еще одного: «Машина у меня вполне готова». Следующим был Джума, мганда, возивший меня на машине по Кампале, столице Уганды, в 1960 году. Джума был человеком лет так пятидесяти, довольно худым, и хорошим малым: сердечным, внимательным и умным. Набожный мусульманин, он однажды попросил меня определить по карманному компасу, в какой стороне Мекка, чтоб он мог правильно нацеливать свои полуденные молитвы. Среди показанных мне Джумой достопримечательностей была и гробница-дворец – большая, крытая листьями, с выкрашенными в красный цвет деревянными частями – Мтезы, царствовавшего в кровавом великолепии век назад, когда сюда заявились Спик и Грант. Мать Джумы была наследственной хранительницей этого святилища. Хоть Джума и был мусульманином, он, как положено, молился духу Мтезы. Он также показал мне озеро, где Мтеза скармливал крокодилам досадивших ему людей. Мтеза несомненно гордился бы тем, как управляет Угандой ее нынешний президент Иди Амин[9]9
  Написано в 1973 г. (Прим. пер.)


[Закрыть].

Джума рассказал мне, что у него была жена, от которой у него имелось несколько детей. Жена умерла. Будучи достаточно пожилым, чтобы требования плоти больше не донимали его со страшной силой, Джума предпочел бы больше не жениться, но его мать думала иначе. Она оказывала на него давление, побуждая к женитьбе, и подключила к этому его кузена и его лучшего друга. В ориентированной на семью Африке пренебречь желаниями своих родных не так-то легко.

Наконец Джума уступил. Он сказал матери, что если она найдет ему хорошую девушку, то он на ней женится. Она нашла, и он женился. И теперь ему приходилось растить новых детей. Он серьезно спросил меня:

– Миста де Камп, как по-васему, я плавильно поступил?

Учитывая, что вопрос этот исходил от человека, отделенного всего одним поколением от настоящего варварства, он был чертовски сложным. Спасла меня начитанность. Я вспомнил, что ответил один древний римлянин, когда друзья спросили его, почему он развелся с привлекательной женой. И сказал:

– Видишь этот ботинок, Джума? С виду он хороший, не правда ли? Но только я, носящий его, могу сказать тебе, удобен ли он или жмет. И только ты, живущий с этой женщиной, можешь сказать, правильно ли ты поступил.

Он подумал и сказал:

– Ну, неплиятностей мне от нее нет. Полагаю, я поступил плавильно.

Третьим моим варваром был Теджани, суданец. Это был молодой хартумец. Он вез меня из Хартума вниз по Нилу к развалинам древней Мароэ. Теджани был человеком лет двадцати с небольшим, хорошо сложенным и склонным поболтать, хотя мое ограниченное владение арабским сдерживало эту тягу…

Увидев у обочины дороги мертвых верблюдов, живописно терзаемых стервятниками, я подумал, что мне нужно добавить к куче барахла у меня в кабинете и хорошо выгоревший череп суданского верблюда. Я попытался объяснить это Теджани, но, не зная, как будет по-арабски «череп», сказал, что мне нужна голова верблюда.

– О, – отозвался он, – это просто. Мы сделаем остановку в Шенди, где я смогу купить верблюда, отрубить ему голову и забрать ее с собой.

Моя жена обрадовалась, что я не воспользовался его предложением.

Из-за того, что заглох стартер, нам пришлось снова заводить джип, толкая его по рыхлому песку, мы прибыли в Мероэ в два часа, в жуткую жару. Теджани забеспокоился, стал требовать денег. В странах, лежащих на границе пустыни, распространено вымогательство. Основывается оно на теории, что турист испугается застрять в пустыне и живо раскошелится.

Навидавшись уже всего за этот день, я лишь сказал:

– Ба’даин [Позже].

Теджани утих. Через два часа после заката мы по-прежнему находились далеко от Хартума. Теджани свернул, объезжая стадо ослов, и заблудился на поле с высокой травой. Наконец он выехал к колее и, усталый и запутавшийся, начал поворачивать машину не в ту сторону, обратно к Мероэ. Я сказал по-арабски:

– Дорога налево.

Он правильно повернул и нашел дорогу. Но когда он начал тормозить на участке с глубоким песком, я добавил:

– Би сур’э! [Быстрее].

Тут уж Теджани вышел из себя и разразился потоком арабской брани, размахивая рукой у меня перед лицом. Хотя говорил он слишком быстро, чтоб я уразумел, по нескольким словам, что мне удалось разобрать, я понял так, что он советует мне заниматься своим делом: он – шофер, тогда как я знаю о дорогах не больше слепого, так что после отношения между нами были прохладными.

Вот они, эти варвары: веселый, чувственный лесоруб, сердечный, внимательный, патриархальный моралист и способный, но алчный, горячий нравом и довольно неприятный юнец. У всех них, как и у прочих людей, имелись хорошие и плохие черты, но ни один ни в малейшей мере не походил на Конана.

Если же вам нужны настоящие авантюристы, не придерживающиеся условностей, неингибированные, разносторонние и адаптабельные люди, скитающиеся по земле и впутывающиеся в опасные эскапады, авантюры и запутанные ситуации, – вот кто вам нужен, и у вас будет больше шансов, если вы поищете таких среди цивилизованных людей. Те, кто ведет действительно конановскую жизнь, – это люди вроде Эвдокса из Кизика (которого я сделал героем своего исторического романа), Ибн-Батуты, Марко Поло, Мигеля де Сервантеса, Эрнана Кортеса. Самюэля де Шамплена, сэра Фрэнсиса Дрейка… Цивилизованные люди все как один, а некоторые еще и известные литераторы. Даже наиболее конановский персонаж в истории – норвежский король Харальд Сигурдсон (иначе известный как Харальд Хардрад или «Харальд Суровый»), великан семи футов, чьи реальные приключения кажутся более вымышленными, чем приключения всех остальных, – был более-менее цивилизованным. Независимо от того, умел он сам читать и писать или нет, в его окружении были люди, умевшие это делать.

Бывают, однако, недолгие времена, когда некоторые варвары отбрасывают свои племенные ингибиции и ведут себя более по-конановски. Это происходит, когда варварское общество живет рядом с цивилизацией, когда та цивилизация ослаблена войной или другими беспорядками, когда давление перенаселения и плохой погоды побуждает варваров поискать счастья где-то в других местах и когда военная техника этих варваров, обычно в результате контакта с цивилизацией, стала не менее эффективной, чем у их врагов. Вот тогда варвары опрокидывают цивилизацию и утверждаются на ее развалинах как новый правящий класс.

Это случилось при завоевании Западной Римской империи в V веке тевтонами из Германии и Швеции, аланами из России и гуннами из Монголии. Западная Европа пережила такой резкий упадок культуры, что это время назвали «темными веками». То же самое происходило около XIX века до нашей эры, древние эллины одолели Минойскую цивилизацию, сильно покалеченную извержением Феры; а арийцы завоевали Иран и северную Индию; гунны завоевали большую часть разделенного Китая в IV веке нашей эры и Индии в V веке; тюрки в XI веке захватили большую часть халифата, а монголы в XIII веке покорили Россию, Иран и Китай. Положение Центральной Азии сделало ее плодородным источником таких нашествий.