Текст книги "Убийство в музее восковых фигур"

Автор книги: Джон Диксон Карр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 7
ВТОРАЯ МАСКА

Утром над Парижем нависли серые облака. Наступил один из тех ужасных осенних дней, когда ветер пронизывает до костей, а солнце, скрывшись за унылыми облаками, придает им холодный, стальной цвет. В такие дни все здания выглядят старыми и зловещими. Продрогший скелет Эйфелевой башни тянется всеми своими этажами к свету и тонет головой в клочьях облаков.

Когда я завтракал, было уже десять, однако моя столовая казалась мрачной и унылой, несмотря на яркое пламя в камине. Его отблески плясали по стенам, напоминая мне Этьена Галана с его кошкой. Бенколен уже звонил и назначил мне встречу у Инвалидов. Он не указал точного места, но я знал, где смогу его найти. Детектив любил навещать часовню боевой славы за гробницей Бонапарта. Мне неизвестно, чем очаровало моего друга это место – его никогда не интересовали церкви и храмы, – но я знал, что сейчас он сидит в сумеречной часовне, с каменных стен которой свешиваются старинные боевые знамена. Он сидит, погруженный в свои мысли, упершись подбородком в набалдашник трости, устремив невидящий взор на тусклые трубы органа.

Я уже подъезжал к месту встречи, но Галан не выходил из моей головы. Этот человек завладел моим воображением. Хотя у меня не было возможности подробнее расспросить Бенколена, я вспомнил, откуда мне знакомо это имя. Во-первых, кафедра английской литературы в Оксфорде. Во-вторых, его исследование о романистах викторианской эпохи удостоилось Гонкуровской премии. Ни одному французу, пожалуй, за исключением мсье Моруа, не удалось в такой степени вжиться в англосаксонское мироощущение. Насколько я помню, стиль его книги был начисто лишен той дешевой издевки, которой так часто грешат галльские писатели. Мир охотничьих угодий, чаш для пунша, цилиндров, переполненных мебелью и всякой мишурой гостиных, мир солнечных зонтиков и банков был описан с заметным сочувствием и любовью – что, по моим представлениям, казалось удивительным для такого человека, как Галан. В главах, посвященных Диккенсу, он сумел показать трудноуловимую и не всеми понятую черту в творчестве великого романиста. Галан раскрыл болезненность разума и ужас, который испытывал Диккенс всю жизнь, – состояние, которое породило самые яркие страницы его книг и являлось их сутью. Фигура Галана начала менять свои формы, словно отражение в кривом зеркале. Я представил, как он, улыбаясь, сидит перед своей арфой, один, с белой кошкой на коленях, а его нос, как живое существо, шевелится по своей собственной воле.

Влажный ветер буйствовал на поросшем травой пространстве перед Домом Инвалидов, а позолоченные орлы на мосту Александра выглядели весьма понурыми. Миновав часовых, я прошел через кованые ворота к громадному серому зданию и сквозь него – во внутренний двор, где постоянно мурлычет эхо. Несколько зевак бродили под аркадами, где покоились забальзамированные артиллерийские орудия. Звук моих шагов по каменным плитам гулко разносился под сводами. Все это место, казалось, навсегда пропиталось запахом гнилых мундиров. Прежде чем войти в часовню, я немного выждал. Внутри было довольно темно, лишь несколько остроконечных огоньков свечей теплились перед святынями. Все тонуло в органной музыке, которая медленной волной прокатывалась под сводами, салютуя бывшим штандартам мертвого императора.

Бенколен был на месте. Он поднялся и подошел ко мне. Надо сказать, что на сей раз он был в затрапезном виде. На нем было потертое твидовое пальто и бесформенная шляпа. Мы медленно пошли вдоль аркады. После довольно продолжительного молчания сыщик раздраженно махнул рукой.

– Кругом тлен, – сказал он. – Точно как в нашем деле. Я не помню других таких расследований, где тлен проявлялся во всем, к чему ни прикоснешься. Мне доводилось наблюдать ужасные сцены, самому испытывать слепой страх, но нет хуже, чем эта унылая повседневность. Все лишено смысла. Заурядные девчонки, каких можно встретить на любом чаепитии. Девчонки, существующие без врагов, без захватывающих страстей, без ночных кошмаров, здравомыслящие, достаточно степенные и даже не очень красивые. И они умирают. Именно поэтому я полагаю, что в конце пути мы натолкнемся на нечто совершенно кошмарное… – Не окончив фразы, он резко сменил тему: – Алиби Галана, Джефф, непоколебимо стоит по всем пунктам.

– Вы все-таки решили его проверить?

– Естественно. Его рассказ подтверждается. Франсуа Далсарт, мой лучший агент – вы наверняка помните его по делу Салиньи, – проработал весь маршрут, шаг за шагом. Швейцар в «Мулен Руж» вызвал лимузин точно в одиннадцать тридцать. Он запомнил время, потому что Галан, прежде чем усесться в машину, посмотрел на свои часы и на освещенный циферблат в витрине. Швейцар машинально проследовал за его взглядом.

– Но это само по себе кажется подозрительным.

– Не обязательно. Если бы он стремился обеспечить верное алиби, то постарался бы прямо привлечь внимание швейцара ко времени, а не полагался бы на то, что тот сам заметит…

– Тем не менее, – не сдавался я, – такой проницательный человек и знаток психологии…

Бенколен покрутил тростью, вглядываясь в полумрак аркады.

– Сверните направо, Джефф. Мы выйдем с другой стороны. Мадам Дюшен, мать Одетты, живет на бульваре Инвалидов… Хм… Проницательный или нет – не знаю, но часы там есть. Уличное движение на Монмартре в это время всегда напряженное. Ему потребовалось десять – пятнадцать минут, а возможно, и больше, чтобы добраться от «Мулен Руж» до ночного клуба. При таких обстоятельствах никому, даже Галану, не удалось бы совершить это убийство. В то же время даю голову на отсечение, что он появился в «Сером гусе» с единственной целью – алиби. Если, конечно, не… – Бенколен замер, а потом с силой ударил кулаком по раскрытой ладони. – Какой болван! Господи, какой же я тупица! Ну конечно, это может быть только так!..

– Совершенно согласен с вами, – сказал я мрачно. – Мне давно знакома такая манера ведения беседы, но я не хочу потакать вашему тщеславию и не стану задавать вопросов… Лучше я сам все расскажу. Когда вы задавали вопросы Галану, мне показалось, что вы слишком раскрываете свои карты, выкладываете чересчур много. Наверное, вы преследовали свою цель. Но вы не сообщили ему, почему мы связываем его с Клодин Мартель. Я имею в виду тот факт, что его имя было на листке из ее сумочки. Когда он отрицал свое знакомство с Клодин, вы могли уничтожить его одним этим фактом.

Он посмотрел на меня с изумлением, высоко подняв брови.

– Если вы и впрямь так полагаете, Джефф, то ваша наивность просто очаровательна. Великий Боже! Неужели вы не знаете, ведь у вас большой опыт расследования, что в реальной жизни люди не восклицают в ужасе и не шлепаются в обморок перед лицом самых тяжелых улик? Такие фокусы можно увидеть лишь в театре. Кроме того, этот обрывок бумаги может вовсе ничего не означать.

– Вздор!

– Во-первых, запись сделана не рукой мадемуазель Мартель. Я сверил записку с заметками в записной книжке. Совершенно другая манера письма. Кроме того, никто не записывает полное имя, адрес и телефон хорошо знакомого человека. Если бы он был ее другом, она скорее всего нацарапала бы «Этьен. Тел. Элизе 11–73».

– В таком случае кто?..

– Это была рука мадемуазель Прево, именующей себя Эстеллой. Не кажется ли вам, Джефф, что эта дама попала в прескверное положение еще до того, как мы имели возможность повидаться с ней? Она вышла из дома сегодня очень рано. Пергель следил за ней и, как только мадемуазель ушла, нанес в ее квартиру неофициальный визит. К этому времени мы выяснили в «Мулен Руж», что она отменила вчерашнее выступление. Эстелла сообщила по телефону антрепренеру, что не сможет прийти. Консьержка утверждает, что мадемуазель Прево ушла вчера из дома примерно в одиннадцать двадцать. Она вполне могла быть у музея, скажем, без двадцати пяти двенадцать. Если это та женщина, которую видел полицейский…

Мы вышли на широкую полосу травы, ведущую к гробнице Наполеона. Ее золотой купол тускло поблескивал в свете мрачного дня. Бенколен остановился, чтобы раскурить сигару. Выпустив первый клуб дыма, он сказал:

– Бесспорно, это та же самая женщина. Когда мы показали фотографии полицейскому, у того не возникло никаких сомнений. Нет, утро нельзя считать полностью потерянным. Но позвольте мне досказать. Пергель, как я уже сообщил, прошел в квартиру. Там он взял образцы почерка, обнаружил серебряный ключ и алую маску.

Я даже присвистнул.

– Алая маска, по вашим словам, означает, что у ее владелицы в клубе есть постоянный любовник. Галан – завсегдатай в «Мулен Руж»… Вчера ночью он доставил Эстеллу домой; она ожидала его в машине… Бенколен, когда она села в машину? Вы допросили шофера?

– В любом случае мадемуазель Прево не было в машине, когда та отъезжала от «Мулен Руж». Шофера мы не допрашивали, более того, я делаю все, чтобы мадемуазель Прево не догадалась о том, что мы знаем о ее существовании. Мы должны заставить Галана считать, что нам ничего не известно об их отношениях и о ее связи с клубом. Потерпите, и вы поймете, почему такие сложности. Пока мы прослушиваем ее телефон.

О цели этой акции вы тоже узнаете несколько позже. Я приложу все усилия, чтобы большую часть дня мы находились бы вне зоны досягаемости нашего друга. Полагаю, мы встретим мадемуазель Прево в доме мадам Дюшен, куда мы сейчас и направляемся.

Он молчал все время, пока мы, выйдя из ворот и свернув налево, шли по бульвару Инвалидов. Я знал, что мадам Дюшен блистала в гостиных района Фобур-Сен-Оноре. Она жила в одном из тех домов из серого камня, где на обедах подавали изысканные яства и очень старые вина. Можно, свернув на рю де Варенн, пройти унылыми улицами Фобур, даже не подозревая, что за глухими оградами раскинулись прекрасные сады, а за потрескавшимися, закопченными стенами древних домов в резных шкатулках хранятся коллекции старинных драгоценностей.

Дверь нам открыл молодой человек весьма невротического вида. Он держался прямо как палка и взирал на нас с большим подозрением. Я принял его за англичанина. У него были густые темные, аккуратно подстриженные волосы, пышущие здоровьем розовые щеки, длинный нос, тонкие губы и светло-голубые глаза. Впечатление усиливал черный костюм с двубортным, зауженным в талии пиджаком и свободными брюками. В руке молодой человек держал носовой платок. Однако в его виде и манерах чувствовалось нечто неестественное; казалось, что он постоянно следит за собой краем глаза и изо всех сил удерживается от жестикуляции. Больше всего он походил на заводную игрушку с не совсем исправным механизмом.

Молодой человек произнес:

– Ну конечно, вы из полиции. Проходите, пожалуйста.

В его голосе слышались снисходительно-покровительственные нотки. Но вот он узнал Бенколена и тут же чуть не растекся по полу от подобострастия. Молодой человек исхитрялся шествовать лицом к нам, спиной вперед, при этом ловко маневрируя, чтобы по пути ненароком не налететь на стул.

– Вы находитесь в родственных отношениях с мадам Дюшен? – поинтересовался детектив.

– Нет, что вы, – умильно ответил наш провожатый. – Позвольте представиться. Меня зовут Поль Робике. Я – атташе посольства Франции в Лондоне. В данный момент, – атташе взмахнул рукой, но тут же остановил себя, – они вызвали меня, и я получил позволение прибыть. Мы росли вместе – мадемуазель Одетта и я. Боюсь, что устройство всех дел будет непосильным грузом для мадам Дюшен. Я имею в виду похороны. Сюда, пожалуйста.

Зал, куда мы вошли, был почти полностью погружен в темноту. Дверь справа была закрыта портьерами, но через них проникал тяжелый запах цветов. По коже пробежал мороз. Оказывается, детский страх смерти, когда видишь человеческое существо, неподвижно покоящееся в сверкающем гробу, преодолеть труднее, чем ужас при виде свежего трупа в луже крови. Во втором случае ты либо ужасаешься, либо жалеешь; в первом – обыденность печальной сцены как бы кричит: «Все. Возврата нет. Ты никогда больше не увидишь этого человека». Мне не пришлось раньше видеть Одетту Дюшен, но я без труда представил ее лежащей в гробу, потому что не забыл улыбку и шаловливый взгляд на фотографии. Казалось, что каждая пылинка в старинном зале была насыщена ароматом цветов, от которого першило в горле.

– Ах вот как, – произнес Бенколен тоном светской беседы, когда мы вошли в гостиную. – Я был здесь вчера, чтобы известить мадам Дюшен о… о трагедии. Кроме нее в доме был, насколько мне помнится, капитан Шомон. Кстати, он, случайно, не здесь?

– Шомон? – переспросил молодой человек. – Нет. Сейчас его нет Он нанес визит рано утром. Не желаете ли присесть?

Жалюзи в гостиной были опущены. Камин, облицованный белым мрамором, был холоден. Но в помещении чувствовался изящный вкус хозяев дома, которые, видимо, понимали толк в жизни.

Чуть поблекшие голубые стены, золоченый багет картинных рам, глубокие, уютно потертые мягкие кресла. Многие годы самые утонченные люди состязались здесь в остроумии за чашкой кофе, и даже смерть оказалась неспособной лишить очарования это место. Над камином висел большой портрет Одетты.

С него на нас смотрела, уперев подбородок в ладошки, славная девчушка лет двенадцати. Ее огромные темные глаза, задумчивое лицо, казалось, несли свет в мрачноватую комнату. До меня донесся аромат цветов. К горлу подступил комок.

Бенколен остался на ногах.

– Я пришел поговорить с мадам Дюшен, – негромко сказал он. – Как ее самочувствие?

– Как вы понимаете, она восприняла этот удар крайне тяжело, – ответил Робике, прокашливаясь. Он изо всех сил старался сохранить выдержку дипломата. – Такой ужасный удар! Вам уже известно, кто это сделал? Я знал ее всю жизнь. Сама мысль, что кто-то мог…

Он крепко прижал друг к другу кончики пальцев, пытаясь остаться хладнокровным молодым человеком, способным проследить за организацией похорон, однако его недавно приобретенная сдержанность истого британца не могла скрыть дрожи в голосе.

– Полагаю, что мсье известно, – спросил Бенколен, – есть ли кто-нибудь сейчас у мадам Дюшен?

– Только Джина Прево. Шомон позвонил Джине утром и сказал, что мадам Дюшен желает ее видеть. Но это был обман. Мадам Дюшен не высказывала подобного желания. – Его губы задрожали. – Полагаю, что сумею один справиться со всеми проблемами. Конечно, Джина способна помочь, если сумеет взять себя в руки. Сейчас же она почти в таком же состоянии, что и мадам Дюшен.

– Джина Прево? – вопросительно произнес Бенколен, словно в первый раз услышал это имя.

– О, я совсем забыл… Джина из нашей старой компании, еще до того как все разбежались. Она была одной из лучших подруг Одетты и… – Юный атташе вдруг замолчал, глаза его округлились. – Я совсем забыл: мне надо позвонить Клодин Мартель. Она, наверное, тоже хотела бы побыть здесь. Боже! Какой промах!

Поколебавшись пару секунд, Бенколен сказал:

– Насколько я понимаю, вам утром не удалось побеседовать с капитаном Шомоном. Вы не слышали…

– Слышал?.. Что? Нет, мсье. Что-то случилось?

– Да, кое-что. Не важно. Проводите-ка нас лучше к мадам Дюшен.

– Охотно. Полагаю, она сможет вас принять, – заявил молодой человек, оглядывая нас так, будто мы находились в приемной перед кабинетом посла. – Вас она выслушает, но больше никого. Сюда, пожалуйста.

Робике вывел нас обратно в зал, откуда вверх вела покрытая ковром лестница.

За окнами лестничной площадки были видны ярко-красные листья кленов. Когда мы почти поднялись на верхний этаж, Робике замер.

До нас донеслись невнятные голоса и несколько аккордов на фортепиано. Затем последовал звук, как будто чьи-то руки бессильно сползли с клавиатуры. Один из голосов звучал визгливо, на грани истерики.

– Они сошли с ума! – выпалил Робике. – Свихнулись! С появлением Джины стало только хуже. Понимаете, господа, мадам Дюшен то ходит без остановки, то истязает себя, перебирая вещи Одетты, или пытается наигрывать ее любимые мелодии. Умоляю, попытайтесь ее немного успокоить.

Когда он постучал в одну из дверей в полутемном коридоре, за ней воцарилась тишина. Потом нетвердый голос произнес:

– Войдите.

Это была девичья гостиная, три окна которой глядели сквозь желтые полуоблетевшие скелеты деревьев на унылый сад. Тусклый свет из окон придал серую безликость мебели цвета слоновой кости. Около кабинетного рояля, на вращающемся табурете, лицом к нам сидела маленькая женщина в черном. На нас смотрели сухие острые глаза, в темных волосах едва проглядывала седина; на бледном лице не было видно морщинок, за исключением двух скорбных складок в углах рта. О ее возрасте можно было догадаться по коже на шее. Взгляд острый и жесткий смягчился, когда она увидела незнакомцев.

– Поль, – тихо произнесла она, – почему же ты не сказал, что у нас гости? Пожалуйста, входите, господа.

Мадам Дюшен не извинилась, не замечая ни небрежности в прическе, ни своего старого, поношенного платья. Она была далека от реалий живого мира. Однако, найдя в себе силы, мадам поднялась с видом гостеприимной хозяйки, чтобы приветствовать нас. Между тем мое внимание было занято не ею. Рядом с мадам Дюшен замерла, подняв руку, Джина Прево. Я сразу узнал ее, хотя она оказалась более рослой, чем я представлял. Веки девушки покраснели и припухли, на лице не было и намека на косметику. Те же пухлые, что и на портрете, губы, отливающие золотом волосы, твердая линия подбородка. Но сейчас губы были полуоткрыты, верхняя – слегка вздернулась от ужаса. Джина Прево машинально откинула волосы со лба. Казалось, что она находится на грани обморока.

– Моя фамилия Бенколен, – сказал детектив, – а это мой коллега, мсье Марл. Цель моего визита – заверить вас, мадам, что мы обязательно найдем виновного.

Голос его, ровный и успокаивающий, разрядил напряженную атмосферу комнаты. Послышался слабый звук – Джина Прево сняла палец с клавиши. Она прошла к окну широким, почти мужским шагом и стала спиной к свету.

– Я слышала о вас, – кивнув, сказала мадам Дюшен. – И вы, мсье, – она повернулась ко мне, – желанный гость в этом доме. А это – мадемуазель Прево, старый друг нашей семьи. Она проводит день со мной. – Хозяйка дома продолжала: – Пожалуйста, присаживайтесь. Я буду счастлива рассказать вам все – все, что вы пожелаете узнать. Поль, тебя не затруднит включить свет?

Вдруг мадемуазель Прево воскликнула – если, конечно, можно назвать восклицанием истерический, срывающийся полушепот:

– Не надо… Умоляю. Не надо света. Я чувствую…

У нее был чуть хрипловатый голос с какими-то ласкающими, обволакивающими обертонами, которые при пении наверняка заставляли многие сердца биться сильнее. Всего секунду назад казалось, что мадам Дюшен находится гораздо ближе к нервному срыву, чем девушка. Сейчас она смотрела на юную женщину с доброй, чуть усталой улыбкой.

– Ну что ты, Джина. Конечно, света не надо.

– Пожалуйста… не смотрите на меня так!

Мадам вновь ответила ей улыбкой и пересела в кресло.

– Джина провела со мной все утро, господа. А я, старая безумная женщина… – На какое-то мгновение на ее лбу собрались морщинки, а взгляд ушел в себя. – Безумие накатывается на меня волнами, как физическая боль. Какое-то время я спокойна – и вдруг!.. Я пытаюсь сохранять благоразумие. Знаете, что меня мучит больше всего? То, что я сама виновата во всем.

Мадемуазель Прево устроилась в тени в углу дивана. Она продолжала заметно нервничать. Бенколен и я уселись на стулья, а Робике, по-прежнему прямой как палка, продолжал стоять.

– Нам всем знакома печаль утрат, мадам, – произнес детектив, как бы размышляя вслух, – и мы всегда чувствуем себя виноватыми хотя бы потому, что недостаточно часто дарили улыбку ушедшему. На вашем месте я бы не стал казнить себя.

В серой, тяжелой тишине неуместно громко тикали веселенькие часы, отделанные цветной эмалью. Морщинки на лбу мадам стали глубже. Она открыла рот, чтобы опровергнуть слова Бенколена; казалось, она боролась с собой. Ее глаза кричали, вслух же мадам Дюшен спокойно произнесла:

– Вам не понять. Я, как последняя дура, совершенно неправильно воспитывала Одетту. Я стремилась сохранить ее на всю жизнь ребенком и добилась этого… на всю жизнь. – Она опустила взгляд на свои руки и продолжала: – Я сама, скажем, много повидала на своем веку. Мне довелось страдать. Но все это были мои ошибки, я их совершала сама, добровольно… я поступала так, как мне нравилось. Но Одетта… вы не поймете, никогда не поймете.

Мадам Дюшен казалась мне совсем крошечной: маленькое бледное человеческое существо, раздавленное огромным горем.

– Мой муж, – сказала она так, словно какая-то внешняя сила помимо ее воли выталкивала из нее слова, – как вам известно, застрелился десять лет назад. Он был замечательным человеком и не заслуживал… член кабинета – и этот грязный шантаж… – Ее речь становилась все бессвязнее, но усилием воли она сумела овладеть собой. – Я поклялась целиком посвятить себя Одетте. И что же в итоге я натворила? Я играла ею, как кукольной пастушкой. И теперь у меня нет ничего, лишь вот эти ее безделушки… К счастью, я немного играю на фортепиано и способна воспроизвести ее любимые песенки.

– Полагаю, мадам, вы не откажетесь помочь следствию, – мягко прервал ее Бенколен, – и я уверен, вы поможете Одетте, если согласитесь ответить на некоторые вопросы.

– О, простите меня. Я вас слушаю.

Детектив выждал, пока она уселась поудобнее, и затем спросил:

– Капитан Шомон после своего возвращения из Африки увидел большие изменения в поведении Одетты. Он ничего не мог сказать по существу, кроме того, что она вела себя «странно». Вам удалось заметить нечто подобное?

Мадам Дюшен ответила лишь после некоторого раздумья:

– Я размышляла над этим. Последние две недели, с того времени как Робер – капитан Шомон – вновь появился в Париже, она казалась немного странной, не такой, как обычно. Более грустной и какой-то нервной. Однажды я застала ее плачущей. Но я не придала этому значения. Так бывало и раньше. Ее огорчала любая чепуха, она страшно расстраивалась, пока не забывала. Обычно она делилась со мной своими «бедами», поэтому я не стала задавать вопросов, ожидая, когда она сама мне расскажет.

– И вы не можете предположить причину?

– Нет. Особенно потому… – Она заколебалась.

– Прошу вас, продолжайте.

– Особенно потому, что все изменения были каким-то образом связаны с капитаном Шомоном и направлены против него. Она изменилась лишь после его возвращения. Одетта стала подозрительной, сдержанной. Начала держаться с ним натянуто и формально. Не знаю, как лучше это передать… Она стала совсем не похожей на себя.

Я не спускал глаз с остававшейся в тени мадемуазель Прево. Ее глаза были полузакрыты, а выражение лица выдавало внутренние мучения.

– Простите меня за нескромность, – сказал Бенколен тихо, – но я не могу не задать этого вопроса. Не случилось ли так, что мадемуазель Дюшен заинтересовалась другим мужчиной, помимо капитана Шомона?

Ноздри мадам дрогнули от гнева, но он тут же сменился спокойным пониманием, даже с оттенком юмора.

– Нет. Было бы гораздо лучше, если бы она заинтересовалась.

– Понимаю. Вы полагаете, что ее гибель явилась следствием случайности, безмотивного нападения?

– Разумеется. – На ее глазах выступили слезы. – Дочь выманили из дома, каким образом – не знаю, не могу понять. Она собиралась на чаепитие со своей подругой Клодин Мартель и Робером. Неожиданно Одетта по телефону отменила встречу и вскоре выбежала из дома. Я была удивлена, потому что она никогда не уходила не попрощавшись. Так я видела ее в последний раз.

– Вы не слышали содержания телефонного разговора?

– Нет. Я находилась наверху и решила, что она отправилась на встречу с друзьями. Это Робер позже рассказал мне все.

Бенколен склонил голову набок, как бы прислушиваясь к стуку эмалевых часов. Я видел, как за серыми окнами под порывами ветра трепетали остатки листвы. Казалось, что кипит и бурлит какая-то алая масса. Это были клены. Джина Прево, закрыв глаза, откинулась на спинку дивана, в неярком свете были видны безукоризненная линия шеи и длинные, мокрые от слез ресницы. Было так тихо, что неожиданный звон дверного колокольчика заставил всех вздрогнуть.

– Не беспокойтесь, Поль, – промолвила мадам, – Люси в кухне. Она откроет. Итак, мсье?

Колокольчик еще не смолк, но с первого этажа уже донесся стук шагов.

– Может быть, ваша дочь, мадам, вела дневник? Или у нее есть записи, которые могли бы пролить свет?

– Каждый год Одетта начинала новый дневник, но бросала его не позже чем через две недели. Она хранила письма и записки. Я их просмотрела – там ничего нет.

– В таком случае… – начал Бенколен и тотчас смолк. Взгляд замер и стал полон внимания. Рука замерла на полпути к подбородку. Я почувствовал, как в груди от волнения зачастило сердце. Искоса взглянув на Джину Прево, я заметил, что она напряженно выпрямилась, судорожно вцепившись в подлокотник.

Снизу из зала до нас явственно доносился голос человека, который только что звонил в дверь. Человек сказал просительно:

– Тысяча извинений. Не могу ли я увидеть мадам Дюшен? Меня зовут Этьен Галан.