Текст книги "Оранжевый для савана"

Автор книги: Джон Данн Макдональд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Глава 5

В понедельник мы выбрали якоря и величественно перебрались на новую стоянку в Лонг-Ки, чтобы зарядить аккумуляторы и уйти подальше от гнева комаров цвета сажи, загонявших нас в трюм. Во время очередного купания я был вдохновлен маленьким триумфом. Мы плыли наперегонки до дальнего буйка и обратно до трапа. На середине обратного пути Чуки ровно гребла и двигалась на полкорпуса впереди меня. Судя по тому, как кололо в боку, я понял, что еще метров восемьдесят, и я начну барахтаться, переворачиваться и грести слабее. Но тут внезапно появилось второе дыхание, которого не бывало уже давно – словно старого друга встретил. Как будто у меня внезапно открылось третье легкое. Я привыкал, пока не обрел полной уверенности, затем увеличил темп и обогнал ее на длинной финишной дистанции, держась за лестницу, когда она доплыла до яхты. А потом почти не чувствовал себя рыбой, вытащенной из воды, как это было раньше.

– Ну, хорошо! – выдохнула она, раскрасневшаяся и моргающая, как сова.

– Должна же ты была проиграть мне хоть один разок.

– Ни черта не должна была! И изо всех печенок за тобой рвалась. – Она откинула голову и впервые усмехнулась мне с тех пор, как приняла на борту продукты.

Мы медленно отплыли от яхты и тут, оглянувшись, я заметил Артура, занятого работой, к которой я его приспособил. Он вдевал новые шнурки в ту часть нейлонового полотнища, что привязывают к перилам верхней палубы.

Чуки нырнула, потом появилась возле меня и фыркнула, как дельфин.

– Я бы вас обоих в душевую кабинку засунул, – сказал я. – Возьмете каждый зубами за уголок шелкового платка, левая рука за спиной привязана, в правой – пятнадцатисантиметровый нож.

– Поясни, Макги.

– Мне просто действует на нервы то, как вы кругами ходите и хихикаете. Никак не могу понять, что может двух людей так развеселить.

– Мог бы и догадаться. Я взрослая девушка. Здоровая взрослая девушка. И веду очень здоровый образ жизни. Я с ним сплю в этой твоей бескрайней кровати. И это очень точное слово, Макги. Сплю. Только и всего. Вот я вчера подумала. Может, Артур уже достаточно поправился, а у тебя немало времени уйдет прежде, чем вернешься с продуктами. Так что сперва я душ приняла, одела эту сексуальную штучку из черной прозрачной ткани, слегка сбрызнула и тут, и там, и особо свою маленькую тигрицу. Раскинулась, как картинка, а сердечко девичье бам-бам-бам стучит. И нельзя сказать, чтобы с ним никогда раньше такого не случалось. Так этот сукин сын повел себя так, словно я к нему на улице, на углу пристаю. Он был оскорблен, просто Боже сохрани. Заставил меня почувствовать себя не в своей тарелке.

– Может, ты это не совсем верно интерпретируешь?

– Знаешь, дружок, есть некоторая точка, начиная с которой я перестаю что-либо понимать. И вот эта та самая точка. Его ход. И пока он его не сделает, прямо посреди этой огромной кровати будет проходить невидимая стена. Из ледяных кирпичиков. Все, что он от меня получит, это элементарный медицинский уход.

* * *

Ночью я проснулся от треска линей. Начался прилив. «Флэш» поворачивался, раскачиваясь каждый раз все дальше и дальше в сторону, пока встал по направлению ветра. Я всегда бросаю два якоря таким образом, чтобы судно переносило основной вес с одного борта на другой, когда разворачивается на сто восемьдесят градусов. Так как это была первая ночь на новой стоянке, то я решил проверить, не разболтался ли канат, и убедиться, что яхта раскачивается именно так, как я и предполагал. По правилу большого пальца суда всегда раскачиваются, наклонившись в направлении ближайшей мели. Но ветер может внести некоторые изменения и есть еще приливные течения, которые вы могли не учесть.

В общем, я вышел самым коротким путем, вверх через люк. Подергав за тот линь, на котором в тот момент удерживалась яхта, убедился, что он хорошо натянут. Под сигнальным фонарем у меня прикреплен круглый, как тарелка, отражатель, из-за чего палуба оказывается в тени, но за края отражателя проникает достаточно света, чтобы проверить канаты, когда глаза привыкнут к темноте. По колебаниям яхты и огням на отмелях можно было определить, правильно ли она будет поворачиваться. Я решил подождать, пока яхта не завершит полный оборот, а затем проверить второй якорный линь. У меня было полно приборов и хорошее днище, так что тысяча шансов к одному, что все должно выйти отлично. Но ведь немало погибших моряков грешили излишней самоуверенностью. На яхте возникают сразу три опасности. Когда выбираешь якорь и спешишь повернуть штурвал, что-нибудь налетит на судно, забросив вас дрейфовать в мертвое пространство. И это в то время, когда без фонарей вы выплывете прямо в корабельный проход, увидите расходящиеся в разные стороны, бегущие прямо на вас огни городских кварталов, броситесь за своим большим сигнальным фонарем и уроните его за борт. Судно – это такое место, где беда никогда не приходит одна. Сидя в ожидании на краю люка, я почувствовал слабый, отдаленный стук. Я ощутил его босыми пятками, удивился, что за чертовщина, но потом сообразил, что это привязанная к корме надувная лодка раскачивается от ветра, тыкаясь в борта. Я прошел по боковой палубе, вставил еще один линь в ее крепительную утку и поднял нос шлюпки к двум кранцам, нависающим над транцем. Потом прошел на корму по левой стороне, а когда возвращался на нос по правой, то внезапно наткнулся на бледное привидение, едва не заставившее меня сигануть через перила. Само привидение это тоже напугало, а потом оно издало несчастный всхлипывающий звук и бросилось ко мне в объятия, ища утешения. На Чуки была маленькая, коротенькая, белая ночная рубашка. Она прижалась ко мне, снова всхлипывая. От тела веяло жаром, дыхание было влажным и горячим. От нее шел легко узнаваемый сладковатый запах женских сексуальных усилий. Соски были твердыми и впивались мне в грудь, словно маленькие камешки.

– Боже мой, Боже мой! – шептала она. – Он не может. Он пытался, пытался, пытался. Я ему помогала, помогала, помогала. А потом у него вообще ничего не получилось, и он заплакал, а мне просто необходимо было выбраться оттуда. О Боже, Трев, у меня просто нервы не выдерживают.

– Спокойно, девочка.

– Эта сука чертова могла ему с тем же успехом просто член отрезать... – сказала она, снова всхлипнула и стала икать. Она икала, шумно дышала, тыкалась мне в шею и, в конце концов, вцепившись железной хваткой стала, подталкивать меня своими сильными бедрами. Я оставался безучастным. Бронзовая статуя трехтысячелетней давности прореагировала бы, наверное, сильнее, чем я.

– Боже, милый – ик – будь добр – ик – сними меня с этот – ик – крюк.

– А ты не знаешь, что этим все не кончится, и Артуру от этого добра не будет? Может, это скрасит его жизнь, улучшит ему настроение?

– Но ты – ик – хочешь меня, милый. Пожалуйста. Ик.

– Ладно, Чуки.

– Слава Богу, спасибо, – сказала она. – Я так тебя люблю. Ик.

– Я помогу тебе из этого выбраться, – сказал я. Нагнувшись поддел руку под ее колени. Она обмякла, думая, по-видимому, что я собираюсь отнести ее к лежакам на верхней палубе. Я раскачал ее над перилами и отпустил.

Визг. Пл-л-люх. Потом кашель, а затем резкие и горькие ругательства из темной воды. Я сбежал по трапу, нагнулся и, подав руку, вытащил ее на кормовую палубу и велел оставаться там. Принес полотенце и махровый халат.

– После всего! – сказала она ледяным и бесстрастным голосом. – Надо же!

– Ты стала говорить намного лучше.

Завязав халат, она сказала:

– Ты ублюдок, правда?

– Слушай. Вылечило тебя это? Ты прекратила икать?

Внезапно мы рассмеялись и, хохоча, снова подружившись, пошли наверх к большой обитой войлоком скамье у контрольных приборов. Я сходил проверить якорный линь и вернулся с сигаретами для нее и трубкой для себя. При свете портовых огней звезды тускнели, но не блекли.

– Конечно, ты был абсолютно прав, – сказала она. – Но позволь мне поверить, что тебе это тоже кое-чего стоило, черт побери.

– Больше, чем я позволяю себе об этом думать.

– Так что неудача могла бы его и прикончить. Впрочем, мне это неизвестно. Но чертовски хорошо известно, что я перебралась бы на остаток путешествия к вам в постель, капитан, и уж это бы наверняка поставило на нем крест.

– Как тот крошечный нож, что используют, когда матадор не может убить быка шпагой. Какой-нибудь коренастый мужичок с видом палача выходит на арену и всаживает его быку прямо за ушами. И тот падает, словно его с крыши сбросили.

– Потом эти проклятые мулы волокут его вокруг всей арены вместо того, чтобы сразу убрать со сцены. Зачем им это нужно?

– Наверное, дань традиции.

– Трев, я понятия не имею, как себя вести завтра с Артуром? Его все это так... расстроило.

– Открытая и явная привязанность, Чуки. Все эти маленькие поглаживания, улыбочки, поцелуи. Крепкие объятия. Точно так, как если бы все получилось.

– Но какого черта я должна... Ох, мне кажется я поняла. Никаких штрафных за поражения, ободряющие призывы попробовать заново. Никакого общественного порицания. О, черт, я полагаю, что, в конце концов, всегда могу выбежать и, вопя, сигануть за борт.

– И икая.

– Честное слово, можешь мне поверить, но никогда еще со мной такого не было. Наверно, это что-то с яхтой связанное. И с фазой луны. И с тем, что Фрэнка на столько лет посадили. И от того, что мне так... чертовски жалко Артура. И уж, конечно, от моего страшного, мерзкого здоровья. Бедный ягненочек. Он такой весь извиняющийся и сломленный. Ну, ладно, Макги, спасибо за то, что почти ничего не было. Спокойной ночи.

Я набил трубку. Сел, поставив босые ноги на перекладины штурвала, размышляя о том, почему Чуки решила выплеснуть на меня все свои страдания. Она уже во второй раз так поступала со мной, что на душе кошки скребли. Она вызывала определенный трепет в обычном существе мужского пола. Я заметил, что за ней ухаживали гораздо меньше, чем можно было ожидать. Вся эта кипучая, искрящаяся, мощная жизненная энергия могла бы вызвать у меня подсознательное неприятие, скрытое подозрение, что мне с ней не ужиться, настораживающая перспектива для мужского тщеславия, которого во мне, несомненно, было немало. Когда эти черные подозрения стали угрожать испортить прелестную ночь, я пошел на нос, спустился через люк вниз и отправился в свою спартанскую кровать.

Будучи слишком возбужденным, чтобы уснуть, я обнаружил еще одну причину, возможно не менее самоуничижительную, почему я мог стойко сопротивляться интимной связи с Чуки. Если не считать ее необъяснимой привязанности к Фрэнку Деркину, она была необыкновенно стойкой и постоянной. Будучи умной, старательной и восприимчивой, Чуки избежала всех этих внутренних противоречий, комплексов и ранимости, порождаемых сомнениями. Она была цельной натурой, уверенной в себе и – в этом смысле – в своей абсолютной безопасности. Может, меня заводили только раненные утята. Может, наиболее сильное ответное чувство вызывали у меня калеки, выделяемые из всего стада, те, кто, по контрасту, давали мне ощущение внутренней силы и целостности. А такая цельная женщина, наоборот, подчеркивала обратные стороны души Макги, выявляя линии разрыва, и то, как неловко слепил я себя когда-то, и слишком много внешних эффектов, как в фокусах с зеркалами. Когда научишься контролировать свои собственные, милые, маленькие неврозы, то можешь и посочувствовать другим, трясущимся до рассыпания на части, и извлекать свою радость из обучения их тому, как снизить вибрацию. Но прочная и твердая натура лишь напоминает вам о том, как часто бывает ненадежным обретенный вами контроль. И, может быть, именно существование крепких и непрочных связей послужило одной из скрытых причин того, что мне пришлось стать странником, экспертом по спасению, одиночкой в толпе, искателем тысячи потускневших Граалей, находящих слишком много предлогов, когда дело касается драконов, встречающихся на пути.

Такого рода эмоциональное самонаблюдение и самовлюбленность, помноженные на малый коэффициент мудрости – удивительное лекарство. Но, словно нитроглицерин при больном сердце, в большой дозе это лекарство за один прием может ударить в голову.

А может быть, все было бы гораздо проще. Сильное физическое влечение без эмоций. Единожды начав, мы бы долго не могли остановиться, а в конце концов абсолютно ничего не осталось бы, даже дружбы. И это было достаточно хорошей гарантией сознательного воздержания.

Во вторник Чуки, казалось, из кожи вон лезла, стараясь выполнить все как надо. Поглаживание и пожатие, добрые словечки и быстрые поцелуи, особые сюрпризы с камбуза. Ответная реакция была не более заметна, чем если бы она гладила мертвого пса. Артур производил впечатление человека глубоко погруженного в угрюмую апатию. Он ничего не замечал или же не обращал ни на что внимания. Но время от времени я замечал, как он смотрит на нее со слабым выражением внутренней борьбы на лице. Чуки так усердствовала, что я почувствовал бы себя более уютно, держась от них подальше. Тем не менее, я устроил себе самый мучительный день. Такой, что его можно было сравнить с любыми пытками времен инквизиции.

Сесть. Зацепиться ступнями за что-то твердое. Сцепить пальцы на затылке. Медленно откидываться назад, пока плечи не окажутся в двадцати-двадцати пяти сантиметрах от палубы. Замереть в этой позе. И оставаться в ней, пока пот не выступит и каждый мускул не задергается. Другое упражнение: приседания на одной ноге, затрачивая около двух секунд на то, чтобы присесть и двух – на то, чтобы встать. Повторять, пока не покажется, что тело весит примерно семнадцать тонн.

Чередовать десятиминутные перерывы на отдых и пятидесятиминутные упражнения в течение всего дня, потом отмокать в такой горячей ванне, чтобы приходилось погружаться в нее по сантиметру, затем съесть триста грамм отменного бифштекса, гору салата, растянуться на верхней палубе, поглядеть на звезды и наощупь добраться до постели.

* * *

Я проснулся ненадолго на первой серой зорьке и услышал, как они занимаются любовью. Это был даже не звук, не слабый отголосок, скорее ощущение ритма. Ритм кровати, странно напоминающий сердцебиение, но в более мягкой форме. Ум-фа, ум-фа, ум-фа. Внутренний, клинический, невидимый галоп, как и у бьющегося сердца. И как основа расы, стремящейся из перкалевых простынь обратно на матрас из сухой травы в уголке пещеры. Звук слабый и чистый, противный лишь тем несчастным, что проносят сквозь все свои хилые дни собственный запасец гадости, готовые выплеснуть его на любое реальное и потому пугающее их явление.

Доносящееся и сквозь гранитные плиты, и сквозь картонные стенки обычного мотеля эти биения жизни должны вызывать не злобу, но своего рода пафос, потому что тогда они становятся попыткой упрочения связи между чужаками, способом остановить все часы и заявить: я живу.

Миллиарды миллиардов жизней приходивших и уходивших из этого мира, и та небольшая их часть, что ходит сегодня по свету, вышли из этой пульсации. И отрицать ее значимость это все равно, что отказаться от крови, нужд и целей расы, сделав нас всех непристойными паяцами, застыдившимися своих собственных инстинктов.

Услыхав эти звуки, я почувствовал себя спокойным покровителем. Наслаждайтесь. Находите то единственное время, незамутненное ни самоуничижением, ни одиночеством. Постановим же отныне, что Макги – это лишь третье колесо, и пусть все внутренние взаимоотношения будут отныне твердо закреплены. Отметим совершившееся сегодня, и да здравствует подлинная привязанность!

Тайная пульсация участилась, потом замедлилась и стихла. Я услышал отдаленное гудение двигателя, затихающее вдали, наверно, какой-нибудь рыбак, из тех, что ловят рыбу на продажу, двинулся к берегам Ист-Кейна. Побежавшая от него волна забилась о борт. Какие чувства – благодарности, заверений, мгновенных воспоминаний испытывают и нашептывают друг другу переплетенные в объятиях любовники? Прислушиваются ли к тому как медленнее начинают стучать сердца? Возникают ли эти маленькие паузы после каждого долгого, глубокого вздоха? Тебе было хорошо, любовь моя?

Я проснулся вновь с тем же самым ощущением полного благополучия, которого добивался. Килограммы сброшены. И несколько участков легкой мускульной боли не могли затмить это прекрасное чувство упругости и жизненной силы.

Тело, когда стареешь настолько, чтобы не принимать это как должное, становится как бы отдельной сущностью. И если о нем забываешь, то чувствуешь себя виноватым в том, как оно это переносит. Пережившее травму и по-прежнему продолжающее носить вас, залечив собственные раны, оно заслуживает лучшего. Лелеять и упражнять его значит умиротворять его за прошлые упущения.

При моей профессии только осел может относиться к своему телу пренебрежительно. Это тоже самое, что выйти на передовую с заржавевшим ружьем или нейрохирургу оперировать с похмелья. Полшага, замедление реакции на одну двадцатую долю секунды, могут изменить ситуацию. Любая необходимость применить силу проистекает, обычно, из неверного хода, из возможной ошибки правосудия. Но и в таких случаях процесс всегда остается неуправляемым.

Теперь это тело выдержит даже худшие из пыток прошлых дней.

Моя серенада под душем не разбудила дремлющих любовников, не разбудил их и звон кастрюль. После завтрака я вытащил небольшую спиннинговую удочку, оснастил ее желтым зажимным устройством, поставил руль и парус в надувную лодку и отправился кружить вдоль края дальнего поля водорослей. Я выловил пару небольших каранксов, одного горбыля и потом, уже в самом конце, подцепил на крючок чужака для этих мест, отбившегося от стада трахинота. Он потянул больше чем на полтора килограмма, я его разделал, смазал маслом и уже испек на шампуре, когда любовники, щурясь, зевая и натыкаясь на предметы, выползли на свет Божий. Посчитаем трахинота жертвой на особый алтарь. Эти голубки утверждали, что в жизни ничего вкуснее не пробовали. Они его прикончили, все до крошечки, а я стоял, глупо улыбаясь, словно добрая старая тетушка в телерекламе.

Чуки вела себя с ним в среду точно также, как и накануне. Но без повадок старшей медсестры. У нее глаза блестели, во всем чувствовалась ленивая расслабленность. Он отвечал тем же. Я был исключен из их круга. Артур теперь ходил с гордо поднятым подбородком. Он даже рискнул отпустить парочку своих мягких, натянутых шуточек, наградой ему служил переливчатый девичий хохот. Я старался держаться от них подальше. Но временами «Дутый Флэш» кажется слишком маленьким. Днем я выдумал себе дело в Лонг-Ки, замену фильтра, и с одинаковым выражением подавленной антипатии на лицах они махали мне, отплывающему на своей лодке.

Наутро, в пятницу я задал ему самый существенный вопрос. Я выбрал якорь, а он помог мне разложить вдоль борта лини, чтобы просушить перед тем, как сматывать. Стояло серенькое утро, такое тихое и мрачное, что хотелось говорить шепотом. «Дутый Флэш» дрейфовал на высокой воде перед началом отлива, а туман на востоке размазывал контуры солнца до гигантского шара, вполне подходящего для фантастического фильма.

Артур уже выглядел вполне нормально. Костляво, но нормально.

– Ну, так как? – спросил я его.

Сидя на корточках, он поднял голову.

– Что так?

– Ты готов помочь мне отправиться за награбленным?

Он встал.

– Мне кажется... сейчас я готов.

Я оценил ситуацию. Он был уже не тем парнем, членом нашей вечно меняющейся компании, каким казался мне больше года назад. Но выглядел почти также, хотя и похудел. Я решил, что дело в глазах. Раньше он мог смотреть на вас приятным зафиксированным взглядом домашней гончей. Теперь же глаза его ползли вверх, потом опускались, взгляд его возвращался назад и уходил в пустоту.

– Послушай, Артур. Надо относиться к этим людям без гнева, без негодования, без ненависти. Никакой героики. Никакой мести. Мы идем туда холодные, мудрые и сообразительные. И ты стоишь в стороне от дел. Ты мой умный советник. Я приношу тебе разрозненные куски, и мы вместе пытаемся сложить их в единое целое. Но если мне понадобится ввести тебя в дело, я хочу быть уверен в том, что ты сделаешь все в точности, как я скажу, согласен ли с этим или нет. Ты меня понимаешь? Я хочу быть уверен, что ты не допустишь, чтобы это плохо повлияло на тебя.

– Трев... все что я могу обещать, это постараться.

– Как ты себя чувствуешь?

Он попытался улыбнуться.

– Как мотылек.

Можешь оставаться мотыльком, но у тебя должен быть деловой подход. Мы собираемся вырвать мясо из тигриных лап. Мы отвлечем внимание зверя. Чуки втягивать в это не будем. И начнем прямо сейчас.

Он облизал губы и проглотил слюну.

– Куда мы плывем?

– Ну, хотя бы для начала в Марко.