Текст книги "Город падающих ангелов"

Автор книги: Джон Берендт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Джино и Джампаоло Сегузо оба одержимы страстью к стеклу, – продолжала Роза Баровье, – но они полная противоположность друг другу. Джино традиционалист; он уютно чувствует себя в классическом дизайне. Джампаоло более дерзок и более креативен. Он использует наработки отца как фундамент, опираясь на который ищет новые направления.

Я сел на вапоретто, идущий в Мурано. На этот раз я, сойдя на берег, пошел не налево, а направо. Фабрика Джампаоло Сегузо, «Сегузо Виро», находилась на противоположном от «Vetreria Artistica Archimede Seguso» конце Мурано.

Секретарь приемной провела меня по коридору, дворику и мимо нескольких помещений с упакованными стеклянными изделиями в обширный современный стеклодувный цех с хорошо освещенными печами. Из цеха два пролета стальной лестницы вели в кабинет Сегузо. Два длинных стола были заставлены стеклянными чашами, бутылками и вазами; каждое изделие было изготовлено в особой технике или покрыто особым, оригинальным узором.

Джампаоло Сегузо, одетый в шерстяной кардиган, посмотрел на меня поверх очков и жестом предложил сесть напротив него за стол у окна. Потом он коснулся своих седых волос.

– Все видят мою седину, – сказал он с широкой улыбкой, – но это внешнее, ведь изнутри я – черная овца семьи.

Эту ремарку я воспринял как его намерение быть искренним. Прежде чем я успел задать вопрос, он продолжил, медленно и тщательно подбирая слова:

– Я – сын Архимеда Сегузо, величайшего стеклодува уходящего столетия. Самое трудное в моей жизни – быть его сыном. Он великий человек. Он учил нас не говорить, а делать, делать все своими руками. Он жил в тот период, когда для таких, как он, не было возможности получить хорошее образование. Думаю, это одна из причин того, что мне всегда было трудно с ним общаться. Я не смог заставить его понять, кто я, и в определенный момент жизни я решил перерезать пуповину.

– Как до этого дошло?

– Все длилось довольно долго. У меня стали возникать деловые разногласия с братом. Затем, три года назад, я устроил в Лидо, где живу, пышное празднество по случаю своего пятидесятилетия и пригласил на него родителей, родственников и друзей. Каждому гостю я подарил по маленькому стеклянному яйцу и сказал: «Яйцо – это символ жизни, бесконечности, возрождения, – а потом, обращаясь к родителям, продолжил: – Я отдал вам первые пятьдесят лет жизни. Сюрприз заключается в том, что вторая половина жизни будет принадлежать мне. Я хочу стать полноправным владельцем собственной жизни». Это было не слишком тактично с моей стороны. Родители сильно расстроились.

– Мне говорили, что вы сделали имя отца торговой маркой своей компании, не сказав ему об этом, – заметил я. – Это правда?

Джампаоло кивнул:

– Да, но… если у меня в руке нож, это не значит, что я убийца. Я зарегистрировал имя отца для того, чтобы сохранить в неприкосновенности его наследие. Я чувствовал, что после смерти отца под его именем следует продавать только и исключительно его собственные произведения. Я предложил запустить новую производственную линию, которая будет выпускать изделия под другим именем – например, «Архимед Сегузо II», или «Наследники Архимеда Сегузо», или как-нибудь в этом роде. Но брат хотел сохранить все под именем Архимеда Сегузо, даже те изделия, дизайн которых будет создан после его смерти. Это превратило бы подпись великого художника в название бренда, и его значение стало бы размыто. Я зарегистрировал имя, чтобы избежать подобного.

Я увидел в этом определенную логику, но меня совершенно сбивала с толка попытка Джампаоло Сегузо объявить отца слабоумным и недееспособным и сместить с поста главы компании. Я прямо спросил его об этом.

– Это был чисто юридический маневр, – ответил Джампаоло. – Уходя из компании, я хотел получить компенсацию за тридцать лет, потраченных мной на отцовскую компанию. Я попросил отца выкупить мою долю, но он отказался. В итоге я предложил: «Хорошо, но тогда отдай мне хотя бы пару розничных магазинов, чтобы я мог заработать какие-то деньги на начало новой жизни». Я намеревался писать книги о стекле, но для того, чтобы это делать, мне требовался источник дохода. Мы не пришли к соглашению относительно компенсации, и я понял, что мне придется вчинить компании иск. Но это означало вчинить иск отцу, а на такое я не мог пойти ни при каких обстоятельствах. Однако если бы я смог убедить судью признать отца недееспособным и таким образом сделать брата главой компании, то я смог бы вчинить иск брату и компании.

Я не был уверен, что объявление собственного отца слабоумным и недееспособным предпочтительнее выдвижения против него финансового иска, но не стал возражать.

– Не делали ли вы попыток контактировать с родителями после того, как ушли из семьи?

– В первый год я послал матери цветы и открытку с поздравлением по случаю годовщины свадьбы. Она вернула мне цветы, а через пару дней я получил письмо. В нем я обнаружил нераспечатанную открытку. В записке было сказано: «Ты знаешь почему».

– На ваших детях тоже отразился разрыв с семьей? – спросил я.

– Да, отразился. Мои родители отказываются видеться с ними. Они отвергают внуков многими способами.

Да, это был тотальный династический разрыв. Джампаоло говорил почти бесстрастно, но в его словах чувствовалась тяжесть и глубоко затаенная боль.

– Где вы были в ночь пожара в «Ла Фениче»?

– Я был дома, в Лидо, – ответил он. – Сын позвонил из Нью-Йорка и спросил, что у нас случилось. Я не знал, вышел на берег лагуны и увидел алое небо. Вернулся домой, включил телевизор и расплакался. Я не стал звонить родителям. Все наши связи были уже разорваны.

– Что стало с вашими планами писать книги по истории стекла?

– Без стабильного дохода это было невозможно. Я решил прежде всего заняться бизнесом и учредил «Сегузо Виро». Для этого мне пришлось продать недвижимость, что, вероятно, поможет вам оценить силу моей страсти к стеклу. У меня три сына. Они все работают в моем бизнесе. Компания принадлежит им. Двое трудятся здесь, на Мурано, вместе со мной, а третий заведует нашим выставочным залом в Нью-Йорке.

Я давно понял, что стеклодувное мастерство Мурано переживает застой. В период с тридцатых по пятидесятые годы тут жили и творили великие стеклодувы-новаторы: Эрколе Баровье, Альфредо Барбини, Наполеоне Мартинуцци, Паоло Венини, мой отец. Это было время посева. Потом с шестидесятых по девяностые начался период жатвы без посева нового. Теперь Мурано пребывает в серости и застое, наивно вопрошая: почему? Настоящий вызов – это поиск новых способов использования старой техники. Именно это мы и пытаемся делать.

– Можете показать мне какие-то примеры?

– Я многое могу вам показать. – Джампаоло, встав со стула, подвел меня к столу, уставленному десятками стеклянных предметов. – Стекло на этом столе представляет все техники, которым я научился от отца, моих дядей и которые освоил сам. Это воссоздание того, что муранская династия Сегузо делала в течение пятидесяти лет. Здесь сто пятьдесят образцов дизайна. Каждый образец исполнен в количестве девяноста девяти экземпляров. Моя идея заключается в том, чтобы найти патронов, которые купят все сто пятьдесят предметов и отдадут их в музеи для исследования, сохранения и пропаганды мифа о муранском стекле.

Я был поражен парадоксальностью услышанного.

– В этом есть определенная ирония, – сказал я, – сначала вы в гневе рвете отношения с отцом, а потом ревностно воздаете ему почести.

– Но мой отец – великий человек, – произнес Джампаоло. – Сейчас я покажу вам три примера, которые проиллюстрируют, как мы увековечили его работу и одновременно сделали несколько шагов в будущее.

Он взял со стола вазу в форме слезы из прозрачного стекла с длинным узким горлом. Внутри слегка изогнутая перегородка разделяла вазу на две камеры. В перегородку была вплетена тончайшая паутинка из белого стекла.

– Это пример филигранной техники, изобретенной в Мурано в тысяча пятьсот двадцать седьмом году, – пояснил Джампаоло. – В пятидесятые годы мой отец создал с помощью этой техники новые эффекты, и историки стекла признали это первым оригинальным вкладом в развитие стеклодувного искусства с времен Ренессанса. Таким образом, эта ваза – раритет прошлого, но в то же время воплощает в себе две инновации. Во-первых, это эффект двух камер, а во‐вторых, использование филиграни во внутреннем фрагменте стекла, а не в наружной стенке вазы. Этот дизайн принадлежит моему сыну Джанлуке. Он – представитель двадцать третьего поколения династии Сегузо.

Затем Джампаоло взял круглую чашу с черной филигранью вокруг нижней половины и белой филигранью вокруг верхней.

– Эта техника называется инкальмо и заключается в соединении двух полусферических кусков надутого стекла совершенно одинакового диаметра. Изготовлять такое изделие должны одновременно два стеклодува, причем работать надо при белом калении стекла. В течение всей истории стеклодувного мастерства две части стекла в технике инкальмо соединялись по прямой линии. Здесь соединение неправильной формы, что придает чаше волнистость. Так что эта чаша сочетает в себе и традиционное, и новое. И наконец, вот это.

Он подал мне вазу с тонкими нитями черной филиграни, линии которых напоминали прихотливо изгибающийся неправильными волнами нотный стан. Линии пересекались и смешивались с прозрачной оранжевой паутинкой. Эту вазу спроектировал сам Джампаоло и назвал ее «Вивальди» в честь рыжеволосого венецианского композитора Антонио Вивальди.

– Эта ваза воплощает рывок в будущее, – сказал он. – Оранжевая филигрань составлена из шестнадцати оттенков прозрачного красного и оранжевого цветов. Раньше прозрачную филигрань никогда не использовали. Получается очень оригинальный и очень необычный эффект.

Ваза действительно была исключительно красива. Легкость и изящество филиграни придавали ей ощущение движения. Последовательности вздутий гладкого стекла неправильной формы на одной стороне наружной поверхности вазы создавали неоднородность текстуры и чувственную игру света. Было видно, что Сегузо гордится этим произведением.

– Вы сами выдували эту вазу? – спросил я.

– Я очень плохой солист, – с улыбкой ответил он, – но хороший дирижер. У меня есть полное взаимопонимание с моими сыновьями. Если они хотят, чтобы их отец работал вместе с ними, то им приходится один день в неделю позволять мне стоять у печи. Таким образом, пять дней в неделю я ношу шляпу управляющего, а один день стою у печи рядом с мастером-стеклодувом и направляю процесс.

Он вернулся к столу и остановился возле него, глядя в окно. Потом он обернулся и с удовлетворенным видом посмотрел на меня.

– У меня четыре цели, – сказал он. – Во-первых, я хочу, чтобы люди, увидев наше стекло, мгновенно поняли, что оно – венецианское. Во-вторых, я хочу, чтобы они определили: «О да, это Сегузо!» Третья моя цель заключается в том, чтобы они догадались: «Это стекло сделано на “Сегузо Виро”». Ну и четвертая цель: я хочу, чтобы когда-нибудь люди сказали: «Это произведения Джампаоло Сегузо».

Невольно я подумал, что самой заветной его целью является именно четвертая.

– Вы хотите стать знаменитым дизайнером? – поинтересовался я.

– Я считаю себя участником эстафетной гонки муранских стеклодувов. На мой взгляд, в этом забеге не может быть первых и последних. Вы воспринимаете эстафету как часть более общего, масштабного действа. Вызов и цель заключаются в том, чтобы все признали сделанный вами вклад в продолжение традиции. – Джампаоло сел за стол. – И в этом огромная разница между моим отцом и мной, – заключил он. – Мой отец думает о себе как о последнем бегуне в этой эстафетной гонке.

Глава 8
Экспаты. Семья первая

Несколько раз в неделю мне выпадал случай проходить по мосту Академии, и неизменно, когда оказывался на нем, я оборачивался и смотрел на Гранд-канал, туда, где поднимались купола церкви Санта-Мария-делла-Салюте, знакомой почти всем по видовым открыткам Венеции.

Однажды вечером, пересекая мост и глядя в том направлении, я заметил моторное судно, которое с работавшим на холостых оборотах двигателем медленно покачивалось на воде ярдах в шестидесяти от меня, напротив готического дворца, второго, если считать от моста, на стороне площади Сан-Марко. Это была почтенная «Рива», дож роскошных моторных судов. Кораблю было сорок лет, он имел длину около двадцати футов и был сработан из богатого красного дерева, окантованного хромированной сталью. У штурвала стоял высокий седовласый мужчина, подавший руку женщине, которая в это время сходила с пристани в лодку. Женщина была одета исключительно в белое – от головной повязки до туфель. Даже у очков была белая оправа; волосы ее тоже были белы как снег. Женщина опустилась на сиденье, и мужчина отчалил от пристани кормой вперед с такой непринужденностью, словно задом выводил машину из гаража. Затем он развернул судно и направил его в сторону церкви Салюте и площади Сан-Марко.

Я был поражен одной лишь мыслью о том, что поездка по Гранд-каналу в судне, вызывавшем у меня трепет восторга, была, вероятно, совершенно привычной для этой пары. Может, они поехали за покупками, на обед или в гости к друзьям. По Венеции они передвигались не только стильно, но и близко к воде, как делают венецианцы в течение многих столетий, во всяком случае, ближе к поверхности воды, чем если бы они стояли на палубе громоздкого вапоретто.

Через неделю или около того я снова увидел эту пару в той же лодке. Они возвращались к дворцу со стороны Риальто. Так же, как и в прошлый раз, женщина была одета исключительно в белое, но на этот раз вместо юбки на ней были широкие брюки и свитер вместо блейзера.

– Это, должно быть, Патрисия Кертис, – сказала мне позже Роуз Лоритцен. – Она всегда носит белое.

– Всегда? – переспросил я. – Почему?

– На самом деле мне это не известно. Она носила белое всегда, во всяком случае все время, что я ее знаю. Питер, почему Патрисия носит белое?

– Не имею ни малейшего представления, – ответил Питер.

– Может быть, это ее цвет, – сказала Роуз. – Все очень просто.

– Но уж коль вы об этом упомянули, – сказал Питер, обращаясь ко мне, – то должен вам сказать, что Патрисия Кертис – женщина интересная во многих отношениях, и самая незначительная из ее интересных черт – это то, что она всегда носит белое.

– Мужчина, которого вы видели с ней, – ее муж, Карло Вигано, – добавила Роуз. – Он ужасно мил, как, впрочем, и она. Действительно, они оба… прекрасные… люди.

– Патрисия Кертис – американский экспат в четвертом поколении, – сказал Питер. – Ее прадедушка и прабабушка, Дэниел Сарджент Кертис и Ариана Вормли Кертис, приехали в Венецию из Бостона в начале восьмидесятых годов девятнадцатого века с сыном Ральфом, дедушкой Патрисии.

– Они не только очень милы, – сообщила Роуз. – Их здесь любят.

– Кертисы были, – сказал Питер, – очень богатыми бостонцами со «старыми деньгами»; их предки прибыли в Америку на «Мэйфлауэре». Они купили палаццо Барбаро, и с тех пор в нем живут их потомки.

– У Карло какой-то бизнес в Малайзии, – вспомнила Роуз. – Он там что-то производит, я забыла что.

– По знатности Кертисы, – сказал Питер, – превосходят всех других англоязычных экспатов в Венеции. В этом классе они сами по себе.

– Скатерти и салфетки! – воскликнула Роуз. – Вот что он делает. Я имею в виду компанию Карло.

– Но почему богатый, занимающий высокое общественное положение бостонец забрал семью и навсегда покинул Америку? – спросил я.

– Ага! – улыбнувшись, произнес Питер. – Это очень любопытная история.

И Питер рассказал мне историю о том, как Дэниел Кертис однажды ехал в поезде в пригород Бостона и в вагоне поссорился с человеком по поводу места, забронированного для третьего пассажира. Началась перебранка. Тот человек сказал, что Дэниел Кертис «не джентльмен», а в ответ мистер Кертис сломал ему нос. Пострадавший оказался судьей и вчинил иск Дэниелу Кертису за нападение. Последовал суд, и Дэниел Кертис был приговорен к двум месяцам тюрьмы. Как повествует семейное предание, выйдя на свободу, он, испытывая крайнее возмущение, забрал семью, уехал в Европу и в Америку больше не вернулся.

– Ради соблюдения истины следует подчеркнуть, – сказал Питер, – что все годы, которые прожил в Венеции, Дэниел Кертис вел себя как безупречный джентльмен. С того момента, когда они с Арианой обосновались в палаццо Барбаро, это место стало местом встречи самых выдающихся, признанных художников, писателей и музыкантов того времени. Свои стихи читал Кертисам и их гостям Роберт Браунинг. Генри Джеймс, частый гость Кертисов, использовал Барбаро как прообраз придуманного им палаццо Лепорелли в своем шедевре «Крылья голубки». Джон Сингер Сарджент, дальний родственник Дэниела, посещая Барбаро, работал на верхнем этаже, в студии Ральфа Кертиса, который тоже был талантливым художником. Моне писал виды Санта-Мария-делла-Салюте с пристани палаццо Барбаро. Ну, вы уловили общую картину?

– Да, – ответил я.

– Семья Кертис прочно занимает особое место в культурной истории Венеции девятнадцатого века. Их салон стал известен как «кружок Барбаро» – в него входили Джеймс Макнил Уистлер, Уильям Меррит Чейз, Эдит Уортон и Бернард Беренсон.

– И сумасшедшая из Бостона, – напомнила Роуз. – Миссис Гарднер.

– Изабелла Стюарт Гарднер, – продолжил Питер, – эксцентричная собирательница живописи из Бостона, в летние месяцы несколько лет снимала у Кертисов piano nobile, когда приобретала важные полотна для музея, который собиралась построить в Бостоне.

– Она не только снимала Барбаро, – сказала Роуз, – она его скопировала!

– Именно так, – подтвердил Питер. – Она построила свой музей в Бостоне в форме венецианского дворца, фасад которого смутно напоминает фасад палаццо Барбаро. Можно легко догадаться, что так вдохновило миссис Гарднер. Барбаро – один из самых заметных готических дворцов пятнадцатого века в Венеции. На самом деле здесь только два таких дворца. Семейство Барбаро купило второй рядом с этим в конце семнадцатого века, чтобы устроить там бальный зал. Можно бесконечно говорить об архитектурных и декоративных достоинствах палаццо Барбаро, но главное, что я хочу подчеркнуть, – это то, что Патрисия Кертис является прежде всего наследницей и хранительницей значительного литературного, художественного и архитектурного достояния. Ну и кроме того, правда, только чисто случайно, она – женщина, которая носит белое.

Разговаривая со мной по телефону, Патрисия Кертис была сдержанной, но дружелюбной. Она сказала, что на следующий день уезжает в Малайзию, где ее муж владеет частью текстильного предприятия. Но если я смогу подождать месяц, то она будет рада показать мне палаццо Барбаро.

В течение следующих нескольких недель я усердно пополнял свои знания о Барбаро. Я нашел запись фильма «Возвращение в Брайдсхед» и посмотрел его венецианскую серию, в которой Лоуренс Оливье играет стареющего лорда Марчмейна, живущего в добровольном изгнании в роскошном венецианском дворце. Эти сцены снимали в палаццо Барбаро. Джереми Айронс и Энтони Эндрюс (Чарльз Райдер и Себастьян Флайт) взбираются по наружной лестнице на piano nobile, не торопясь, идут по полированным плитам portego, и в конце концов находят Оливье, который стоит у окна бального зала, выходящего на Гранд-канал.

Я перечитал «Крылья голубки», помня, что Генри Джеймс упоминал эти же помещения, когда писал об умирающем ангеле – Милли Тил, укрывшейся в «царских палатах» своей «великой позолоченной раковины».

Что же касается истории о сломанном носе судьи Черчилля, то рассказы о ней появились в нескольких изданиях, включая книгу Кливленда Эмори «Истинные бостонцы», но содержание этих рассказов значительно варьировалось. По версии Эмори, Дэниел Кертис так сильно сломал нос судье, что изуродовал того на всю жизнь. В другом рассказе говорилось, что Кертис ударил по носу водителя трамвая; в третьем – что он дал по физиономии полицейскому, оскорбившему его жену; был еще один рассказ, согласно которому ссора началась из-за уступки места беременной женщине. Рассказ об этом инциденте приобрел черты народной легенды, меняясь от повествователя к повествователю. Возможно, дело было в том, что миссис Кертис редактировала историю, стараясь представить мужа в как можно более выгодном свете. Реальные события, однако, были в мельчайших деталях запечатлены в газетах Бостона, буква в букву перепечатавших судебные протоколы.

Спор начался, когда судья Черчилль занял место, предназначенное для другого человека, но перерос в ссору по поводу громоздкого багажа – саквояжа и игрушечной коляски, – поставленного Черчиллем в тесном пространстве между ним и Дэниелом Кертисом. Эти предметы давили Кертису на ноги, сильно его раздражая, и он довольно грубо потребовал, чтобы Черчилль их убрал, что тот и сделал. Буквально сразу после этого появился третий человек и предъявил права на место, занятое судьей. Черчилль поднялся и уступил место. Но прежде чем уйти, он наклонился к Кертису и тихо сказал: «Таких джентльменов, как вы, мне не приходилось видеть никогда в жизни».

Оскорбленный этим замечанием, Кертис вскочил, спросил у Черчилля, кто он такой, и свернул ему нос («несильно и аккуратно», как он сам впоследствии рассказывал). Черчилль злобно заявил: «Только мерзавец может затеять драку в присутствии женщин!» Услышав это, Кертис ударил судью еще раз и разбил ему очки.

Кертиса задержали, доставили в суд, обвинили в нападении, осудили и приговорили к двум месяцам тюрьмы.

Самое удивительное начало происходить после приговора: более трехсот самых именитых граждан Массачусетса подали губернатору петицию, в которой просили помиловать Дэниела Кертиса. Среди подписавших были: президент Гарварда Чарльз Элиот; будущий президент Гарварда А. Лоуренс Лоуэлл; председатель верховного суда Массачусетса; президент Тихоокеанской железной дороги; натуралист Луи Агасси; Чарльз Элиот Нортон, бывший первым гарвардским профессором изящных искусств; историк Френсис Паркман; художник Уильям Моррис Хант; архитектор Г. Г. Ричардсон; муж Изабеллы Стюарт Гарднер (Джон Л. Гарднер); все сливки высшего общества Бостона, включая Лоуэллов, Солтонстоллов, Адамсов, Уэлдов, Лоуренсов, Отисов, Эндикоттов, Пирсов, Паркеров, Кашингов, Майнотов, Эплтонов и Крауниншилдов, и это далеко не все.

История приобрела еще более странный оборот, когда Дэниел Кертис отверг петицию, отказавшись ее подписать. Точно так же он отверг предложение судьи Черчилля покончить дело миром в обмен на искренние извинения. Кертис заявил, что его действия были оправданными перед лицом провокаций Черчилля и что он не будет извиняться. Так получилось, что Дэниел Сарджент Кертис следующие два месяца провел в тюрьме.

Возмущенный Кертис не покинул Америку сразу после освобождения. Он прожил там еще восемь лет. На самом деле тюремный срок не имел никакого отношения к его отъезду. Он выражал желание эмигрировать задолго до инцидента с разбитым носом судьи Черчилля. Как ни иронично это звучит, причиной эмиграции послужило недовольство Кертиса упадком нравов в Америке. В письме сестре, написанном в 1863 году, за шесть лет до ссоры с судьей, он жаловался на то, что «американские джентльмены не являются в полном смысле джентльменами… [Им] не хватает сдержанности и самоуважения, присущих людям, рожденным джентльменами, людям благородного происхождения с приличествующим образованием, достаточным состоянием, которые точно знают свое место и место других… Я от души желаю найти средство навсегда покинуть эту страну вместе с моими детьми».

Разочарование Дэниела Кертиса Америкой было чувством, разделяемым в то время многими представителями его класса. Отчасти это было реакцией на социальные сдвиги, вызванные Гражданской войной, а отчасти тревожным ответом на прибытие первой волны иммигрантов из Ирландии, которые были так не похожи на давно укоренившихся тут переселенцев из Европы. Как бы то ни было, раздражение Дэниела Кертиса было вызвано недомыслием судьи Черчилля, который поставил свой багаж между ними. Для Кертиса было невыносимо услышать обвинение в отсутствии благородства от неотесанного грубияна.

Поселившись в Барбаро, Дэниел и Ариана вступили во владение дворцом, в течение четырехсот лет известным как центр гуманистических и интеллектуальных исканий – все то время, когда им владело семейство Барбаро. Представители этой семьи были истинными людьми Возрождения: учеными, философами, математиками, дипломатами, политиками, военачальниками, иерархами церкви и меценатами. Наиболее яркой и запоминающейся фигурой был живший в шестнадцатом веке Даниэле Барбаро, дипломат, философ, переводчик архитектурных трактатов Витрувия. Даниэле Барбаро нанял Андреа Палладио для строительства своей летней резиденции – виллы Барбаро в Мазере – и привлек Веронезе для создания фресок. Когда он задумал оставить потомкам свой портрет, его написал Тициан.

Палаццо Барбаро было исключительным достоянием семьи Барбаро до поражения и обнищания Венеции под властью Наполеона. Утратив значительную часть своего богатства, Барбаро поселились во флигеле дворца, а остальные помещения разделили на апартаменты. Когда последний представитель рода Барбаро умер в середине девятнадцатого века, дворец по очереди приобретали спекулянты, которые вынесли из него многие живописные полотна, резные мраморные фигуры, вывезли бесценную мебель, другие предметы интерьера и выставили их на аукцион.

Спасителями дворца стали Дэниел и Ариана Кертис. Они заменили полусгнившие деревянные конструкции, привели в порядок потрескавшуюся штукатурку, восстановили фрески и роспись. Создав в Барбаро свой собственный культурный салон, они оживили его гуманистический дух. При Кертисах, игравших роль гостеприимных хозяев для художников, писателей и музыкантов, палаццо Барбаро стало считаться наиболее важным американским форпостом в Венеции, если не во всей Италии. Так случилось не в последнюю очередь благодаря влиянию серого кардинала, выдающегося человека, который всегда оставался в тени, а именно Чарльза Элиота Нортона, соученика Дэниела Кертиса по Гарварду. Один из первых американских ценителей итальянского искусства, Нортон был другом и литературным душеприказчиком Джона Раскина и Томаса Карлейля, переводчиком «Божественной комедии» Данте, основателем журнала «Нэйшн», учителем Бернарда Беренсона и Ральфа Кертиса, другом и наставником Генри Джеймса, Изабеллы Стюарт Гарднер и других из кружка Барбаро. (На лекции профессора Нортона в январе 1876 года Ральф Кертис передал одному из студентов записку с приглашением после лекции прийти к его другу; они собирались начать выпуск юмористического студенческого журнала на манер «Панча». Спустя несколько недель Ральф и шесть его товарищей издали первый номер «Гарвардского памфлета».)

Явной и очевидной преданностью палаццо Барбаро и энергичной поддержкой художников и искусств Кертисы немало способствовали распространению в Венеции духа доброжелательности, который был так силен, что передался и следующим поколениям. Альберто Франкетти, семья которого когда-то владела дворцом, расположенным по соседству с палаццо Барбаро, вспоминал, что в его детстве и юности, когда Дэниела и Арианы уже не было в живых, к семейству Кертис продолжали относиться с восхищением и благодарностью.

– Надо понимать, – говорил Франкетти, – что они приехали в Венецию в самый тяжелый период ее истории, когда жители города погрузились в бездну нищеты и отчаяния. Кертисы стали лучом света в Венеции, переживавшей темные времена. Они сделали нечто большее, чем просто восстановление дворца Барбаро, они возвеличили его, и именно этим заслужили неувядающую любовь всей Венеции. Сегодня мы думаем о Кертисах как о части нашей истории, а для иностранцев это редкая честь. Они не венецианцы, но мы не считаем их экспатриантами. Они уникальны.

Были все основания надеяться, что будущие поколения Кертисов будут по-прежнему жить во дворце и унаследуют ту же способность сеять добро. Но тут возникла одна проблема.

Впервые за сто лет над семьей Кертис нависла угроза потери палаццо Барбаро.

Источником неприятностей стал Кодекс Наполеона, который по-прежнему действовал в Италии; согласно закону, дети наследовали имущество родителей в равных долях. Это правило, как считается, больше соответствует равноправию наследников, в отличие от британского закона о первородстве, по которому недвижимое имущество переходит к старшему сыну. Таким образом на практике закон послужил причиной множества ожесточенных ссор между наследниками и растаскивания на куски большой семейной собственности.

Патрисия и ее брат и сестра, Ральф и Лайза, унаследовали палаццо Барбаро в середине восьмидесятых годов. Согласно требованию, их мать разделила наследство на три равные части, но в завещании не было указано, какую именно часть дворца получает каждый наследник. Этот вопрос был оставлен на усмотрение троих наследников.

Патрисия, старшая из них, единственная постоянно жила во дворце. Лайза была замужем за французом, обитала в Париже и была теперь графиней де Бомон. Ральф развелся со своей женой-француженкой, но продолжал жить в Париже.

– Мы испробовали все, – говорила Лайза, – все возможные варианты. Мы даже думали разделить дворец вертикально. Это давало бы возможность каждому из нас получить часть верхнего этажа и часть расположенного ниже piano nobile. Но это означало отделение салона от portego, а администрация сохранения культурного фонда Венеции никогда бы этого не допустила. В конце концов, мы сохранили общее владение piano nobile и разделили остальные жилые апартаменты дворца.

Как известно, в любом дворце самой большой частью всего здания является именно piano nobile. Там самые высокие потолки и окна, там самые величественные балконы. Именно на этот этаж приходились основные расходы – деньги вкладывались в потолочные фрески, огромные, во всю стену, живописные полотна, гигантские люстры и обрамлявшую двери роскошную лепнину, в живописную роспись, оживлявшую потолок. В представлении множества людей piano nobile – это не просто самый ценный этаж дворца, это сам дворец. Другими словами, если человек владел этим этажом, то все говорили, что именно он хозяин и всего дворца. Дэниел Кертис купил три верхних этажа палаццо Барбаро. Несмотря даже на то, что двумя нижними этажами владели другие жившие там люди, никогда не было никаких сомнений в том, что владельцами дворца были Кертисы, так как именно им принадлежал piano nobile. В некоторых кварталах его так и называли «Палаццо Барбаро-Кертисов».

Превосходство piano nobile палаццо Барбаро над другими его этажами было особенно заметным, потому что это был единственный этаж, простиравшийся на оба дворца. Все другие этажи располагались на разных уровнях, так что каждый был ограничен либо готической, либо барочной частью. С площадью десять тысяч квадратных футов piano nobile был не только самым большим этажом, он вмещал главную ценность палаццо – бальный зал с монументальными картинами и роскошной прихотливой лепниной, помещение со столь изысканными и величественными пропорциями, что его фотографии украшали все книги о венецианских дворцах.