Текст книги "Город падающих ангелов"

Автор книги: Джон Берендт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Поскольку Патрисия была единственной представительницей семейства Кертис, которая постоянно проживала в Барбаро, она была также и единственным человеком, который регулярно пользовался piano nobile – для приемов, вечеров, а кроме того, в качестве несравненных гостевых апартаментов. Она ухаживала за этим этажом с превеликой любовью и заботой, вникая во все детали его состояния, в то время как брат и сестра едва ли проявляли к нему какой-либо интерес. Тем не менее, как равноправные совладельцы, они были обязаны вносить финансовый вклад в поддержание нормального состояния piano nobile.

– Когда надо было заменить окна заднего фасада, – говорила Лайза, – нам пришлось следовать указаниям директора департамента памятников, и это обошлось нам в сто миллионов лир, или пятьдесят тысяч долларов. Когда потребовалось сменить обивку стульев, мы не могли использовать просто какую-то ткань. Это должна была быть «Фортуни». Кроме того, надо надлежащим образом чистить и полировать полы, согласно кураторским стандартам, так как в конечном счете Барбаро является музеем.

Время шло, стоимость piano nobile год за годом повышалась и достигла 6 миллионов долларов, и Лайза и Ральф постепенно стали считать дворец весьма обременительной роскошью. Они решили продать свои доли, и это дело приобрело напряженный, эмоционально окрашенный характер. Патрисия сопротивлялась изо всех сил и какое-то время старалась сама оплачивать содержание этажа, сдавая его под частные вечера по цене 10 тысяч долларов за мероприятие. Но само проведение таких вечеров стало причиной семейных разногласий, и Патрисии пришлось от этого отказаться.

Перспектива передачи piano nobile следующему поколению семьи Кертис лишь укрепила Лайзу в стремлении продать свою долю. Ральф был разведен и бездетен, но у Патрисии имелись сын и внук, а у Лайзы два сына и шесть внуков. Поговаривали, что, исчерпав все возможности, Патрисия неохотно сдалась и по результатам семейного голосования два к одному согласилась выставить piano nobile на продажу. Первые потенциальные покупатели якобы уже приходили. Так что продажа стала лишь вопросом времени.

Узнав все это, я понял, что переход Барбаро к другим владельцам может произойти быстрее, чем ожидалось, и мой визит тогда окажется нежелательным. На досуге я заглянул в телефонный справочник в поисках номеров других членов семьи Кертис и нашел сведения о Ральфе. Я решил попытать счастья и разыскать его. В конце концов, какой от этого мог быть вред?

После третьего гудка зазвучал автоответчик – мужчина говорил с сильным американским акцентом: «Вы позвонили на наземную станцию связи с Демократической республикой планеты Марс».

Я положил трубку, еще раз проверил номер и набрал снова. Включился тот же автоответчик. Прежним было и содержание сообщения. Я дослушал его до конца – голос заявил, что «дипломированные ученые будут допущены к архивам только по личной договоренности. Если вы сообщите представляющую интерес информацию, библиотекарь вам перезвонит». Я продиктовал свое имя, номер телефона и сказал, что хотел бы встретиться с Ральфом Кертисом в палаццо Барбаро. Ральф Кертис позвонил через два часа.

– Я думал, что ошибся номером, – сказал я.

– Ну, знаете, нас буквально осаждают люди, изучающие биографию Генри Джеймса, Джона Сингера Сарджента или Тьеполо, – ответил он. – Временами это страшно надоедает. Часто задают совершенно смехотворные вопросы. Какое мне дело того, носил Генри Джеймс бабочку или галстук, когда писал «Письма Асперна».

– Понимаю, что вы имеете в виду, – сказал я. – Значит, вся эта ерунда о Демократической республике планеты Марс – лишь военная хитрость, чтобы сбить ученых ищеек со следа.

– Ну нет, – произнес он. – Это как раз правда.

– Э… – Я внутренне напрягся и насторожился.

– Как вы относитесь к миру и ядерному разоружению? – спросил он.

– Я двумя руками за, – ответил я, тщательно взвешивая слова.

– Отлично, – сказал он, – потому что это миссия Проекта Барбаро.

– Проекта Барбаро?

– Да, это проект, имеющий целью достижение мира во всем мире и ядерного разоружения. Мы находимся в постоянном контакте с главами всех земных ядерных держав. Наша цель убедить их сдать нам коды управления ядерным оружием, чтобы мы могли погрузить их на космический корабль и отправить на Марс, где они станут недоступными. Что вы об этом думаете?

– Это благородная цель, – одобрил я. – Но вы все время говорите «мы». Кто работает вместе с вами?

– Ну, пока это я один. Но я уже поговорил с множеством людей вроде вас, и они думают, что это хорошая идея.

Я воспользовался паузой в разговоре, чтобы объяснить причину звонка. Я упомянул о своем интересе к Барбаро, кружку Барбаро, жизни во дворце пяти поколений семьи Кертис.

– Смогу ли я посетить палаццо Барбаро?

– Это вполне возможно, – сказал он. – Я пришлю вам бланк заявления. Скажите мне свой адрес.

Через три дня я получил большой конверт с бланком заявления на разрешение посещения «Исследовательского центра Р. Д. Кертиса». Я заполнил бланк, поставив «нет» в ячейке «Связь с инопланетными духами и движениями». Вместо подписи требовался отпечаток большого пальца правой ноги. Прижимая палец к открытой баночке с коричневым сапожным кремом, я думал, что у меня очень приличные шансы оказаться жертвой глупого розыгрыша. Но я все же отослал по указанному адресу заявление с отпечатком и буквально через несколько дней снова услышал по телефону голос Ральфа Кертиса, спросившего, буду ли я свободен для посещения палаццо Барбаро на следующий день в три часа дня. Я сказал, что буду.

– Отлично, – произнес он. – Вот мы и стартанем.

Он явно не был приверженцем изысканных оборотов речи.

Как мы договорились, я встретился с ним в кафе на Кампо-Санто-Стефано, возле заднего фасада Барбаро. Ральф сидел за столом и курил коническую зеленую сигарету. Обычно такие сигареты набивают высушенными овощами. По виду Ральфу было хорошо за пятьдесят, он отличался стройным сложением и интенсивным загаром. На носу были темно-синие очки-консервы; одет он был в безупречно отутюженные джинсы и пиджак поверх свитера с высокой горловиной. Выбросив сигарету, Ральф встал.

– Все в порядке?

Тяжелая деревянная дверь заднего фасада открывалась в чудный внутренний двор, окруженный сложенными из старинного кирпича оштукатуренными стенами, в которых без всякого видимого порядка были прорезаны окна. Слева была видна лестница с увитыми плющом железными перилами, два пролета которой вели наверх, в piano nobile. В центре двора роскошный рододендрон ветвился в клумбе, устроенной в капители старинной колонны. Прямо перед нами начиналась темная аркада, ведущая к сверкающей на солнце воде Гранд-канала. На высоких стойках покоилась старая гондола, казалось, полностью готовая к спуску. Палуба располагала felze, маленькой черной пассажирской каютой – от таких венецианские гондольеры отказались десятки лет назад. Я спросил, сколько лет этой гондоле.

– Больше ста, – ответил Ральф.

Это означало, что Роберт Браунинг, Джон Сингер Сарджент и Генри Джеймс вполне могли кататься на этой гондоле.

С верхней лестничной площадки мы вошли в высокий сумрачный вестибюль. Справа я увидел двойные полированные двери, за ними формально находилось portego и разделенные на этажи помещения, выходившие на Гранд-канал. Но двери эти так и остались закрытыми. Ральф повернул налево, к небольшой двери, ведущей в его апартаменты. Они оказались расположенной в задней части дворца анфиладой комнат, больших, но скудно обставленных. Все комнаты были выкрашены одинаковой белой краской. Строгость помещений подчеркивала их пустота. Все убранство каждой комнаты заключалось в паре стульев, небольшом деревянном столе и нескольких настенных полках. В люстрах и настенных светильниках горели небольшие кобальтово-синие лампы; обычно таким цветом подсвечивают взлетно-посадочные полосы в аэропортах. На стенах комнат были аккуратно написаны их названия: «ЦЕНТР УПРАВЛЕНИЯ ПОЛЕТОМ», «МАРСОВЫЙ ЗАЛ», «ЛУННЫЙ ЗАЛ», «КОМНАТА МИРА», «КОМНАТА ВНЕЗЕМНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ».

– Добро пожаловать на борт космического корабля «Барбаро», – сказал Ральф, начав короткую экскурсию по своим апартаментам, которое он называл «О. К. Крыло палаццо Барбаро». Аббревиатура О. К. обозначала Одиль Кертис, имя его бывшей жены.

В одной комнате на стене висели космические скафандры. Фотография мягкой набитой игрушки, обезьяны, была прикреплена к стене рядом с одним из скафандров; подпись под фотографией гласила: «Обезьянья Морда, командир космического корабля “Барбаро”». В другой комнате на полу сидела надувная пластиковая женщина в кружевном черном бикини, прислонившись спиной к стене. Мимо этих предметов Ральф прошел без комментариев. В комнате, подписанной «ОПЕРАТИВНЫЙ ШТАБ», стояла какая-то машина с надписью «РЕАКТОР АНТИМАТЕРИИ». Ральф взял с полки несколько аудиокассет и вернулся в лунный зал.

– Ну, – спросил он, – вы готовы к старту?

Затем он, скрестив ноги, уселся на пол рядом с магнитофоном и принялся перебирать кассеты.

– Давайте посмотрим, что у нас есть. «Аполлон‐11»? Это первый запуск на Луну пилотируемого корабля. Ну знаете, слова Нила Армстронга – «маленький шажок одного человека и гигантский рывок всего человечества». Вот «Аполлон‐12»… очень хорошо… «Аполлон‐13»… Думаю, это мы пропустим – им пришлось отменить высадку на Луну, они только облетели ее и вернулись назад. Нам ведь нужен не только старт, но и посадка на Луне, верно?

Он поднял голову и посмотрел на меня.

– Несомненно, – ответил я, устраиваясь на полу рядом с ним.

– «Аполлон‐14», – продолжал Ральф. – Это когда Алан Шепард дважды ударил по мячу клюшкой для гольфа после прилунения. «Аполлон‐15» – тогда Шепард был в Центре управления полетами в Хьюстоне. Давайте на этом остановимся.

Ральф вставил кассету в гнездо, нажал кнопку воспроизведения и откинулся спиной к стене. Запись началась с бесстрастного голоса руководителя запуском, повторявшего знакомую всему миру мантру: «Начало отсчета за две минуты до старта…» Мы притихли, слушая все более оживленный обмен между Хьюстоном и астронавтами. Потом пошел обратный отсчет: «Десять… девять… восемь… продолжаю отсчет до старта… пять… четыре… три… два… один… ноль… Запуск… Старт состоялся!»

– Черт возьми! – воскликнул Ральф.

Динамики с чудовищной силой взорвались ревом ракетных двигателей, который, кажется, мог разорвать магнитофон. Но Ральфу этого было мало, и он прибавил громкость. Рокочущие волны обрушились на мои барабанные перепонки, заставили вибрировать стены и пол. Когда шум начал стихать, Ральф отвел взгляд от магнитофона. Едва звуковое давление упало, у меня заложило уши.

– Как часто вы это проделываете? – спросил я.

– О, мои старты проходят регулярно в три часа ночи. Сразу же начинаются телефонные звонки. Звонят соседи. Иногда даже моя сестра приходит в бешенство.

– Именно затем вы это и делаете?

– Нет, я делаю это, потому что это вселяет в меня надежду. Я живо представляю себе, что звездный корабль «Барбаро» взмывает над атмосферой и уносит на Марс коды запуска ракет с ядерным зарядом. Я написал письмо Биллу Клинтону, предлагая ему стать первым человеком, который прибудет на Марс с кодами и не вернется обратно. Это потребовало от меня немалого мужества, ведь люди могли подумать, что я ненормальный.

– Клинтон вам ответил?

– Пока нет. Я послал Борису Ельцину картину, названную «Двенадцать апостолов с Марса». Но от него я тоже пока не получил ответа. Иногда это вселяет в меня чувство безнадежности. Именно поэтому я время от времени слушаю эти старты.

На записи «Аполлон‐15» продолжал удаляться от Земли. Мы сидели при бело-синем свечении лунной комнаты Ральфа Кертиса, слушая разговоры между Хьюстоном и экипажем, прерываемые зуммерами звуковых сигналов. «Аполлон‐15» был готов перейти на окололунную орбиту. Ральф нажал на кнопку быстрой перемотки вперед.

– Пропустите вместе со мной несколько минут, – сказал он, – сейчас мы перейдем прямо к прилунению. – Когда он возобновил воспроизведение, голос руководителя полета говорил: «Осталось пять тысяч футов».

Быстрая перемотка.

«…тысяча двести…»

Быстрая перемотка.

«…восемьдесят… сорок… двадцать… пятнадцать… десять… шесть… три… касание!»

– Черт! – воскликнул Ральф.

Потом некоторое время он посидел молча, наслаждаясь удовольствием, которое мог получить от проигрывания этого путешествия на Луну. Потом он собрал кассеты, и, пока укладывал их на место, я еще раз прошелся по апартаментам. Комнаты будто стали еще более пустыми, чем показались мне с первого взгляда. Не было видно ни одежды, ни кухонной утвари, ни полотенец, ни туалетных принадлежностей.

– Но где ваши вещи? – спросил я. – Где вы спите?

– О, я здесь не живу, – ответил он. – У меня нет дома, нет постоянного адреса. Я предпочитаю жить так.

– Вы шутите.

– Никоим образом. Я живу у друзей. Вся моя одежда лежит в чемоданах в разных квартирах. – Он сунул руку в карман, извлек кольцо с ключами и позвенел ими. – У меня ключи от квартир десяти друзей. Это ключи от «моих домов».

Между тем комнаты Ральфа Кертиса можно было бы очень уютно обставить. Я осмелился заметить, что меня удивляет, почему человек, который может жить во дворце с видом на Гранд-канал, предпочитает вместо этого существовать на чемоданах в квартирах чужих людей.

– Я не люблю собственность, – ответил он, – и не хочу ничем владеть.

– Но вы же владелец палаццо Барбаро.

– Я предпочитаю думать о себе как о «духовном хранителе» наследия Барбаро.

– Как вы это понимаете?

– В течение четырехсот лет здесь жило семейство Барбаро. Они были учеными, философами, дипломатами, то есть их можно назвать искателями мудрости и гармонии. В этом состоит наследие дворца, и его, это наследие, надо сохранить и защитить.

– Защитить от чего?

– От всего неуместного, оскорбительного, фальшивого. Одно время мы сдавали piano nobile для частных вечеров, надеясь, что это станет безвредным способом оплаты издержек. Мы подписали контракт с Джимом Шервудом, владельцем нью-йоркского клуба «21» и здешнего отеля «Чиприани» как с поставщиком. Он пошел на большие расходы – приобрел много оборудования и даже установил здесь стандартную промышленную кухню, но все это было слишком. Он придумал меню с такими претенциозными названиями блюд и напитков, как, например, «Стейк Барбаро», наладил производство бокалов и столовых приборов с эмблемой рода Барбаро – красным кругом на белом поле.

Я сказал ему: «Джим, ты знаешь, откуда взялась эта эмблема?» Он не знал, и я продолжил: «В одном из сражений во время крестовых походов рыцарь Барбаро отрубил руку неверному сарацину и кровавый отпечаток культи на белой ткани сделал своим боевым знаменем. Это же позор!» На бокалы и тарелки с эмблемой он потратил восемнадцать тысяч долларов, а я заставил его выкинуть эту посуду на помойку. Я сказал ему: «Вам еще повезло, что я все это не разбил!» Потом я заставил его убрать кухню. Это помещение теперь используют под более удачным назначением – теперь это «Комната мира».

– Кроме того, готовится продажа piano nobile, – сказал я.

– Я бы не стал его продавать. Я бы предпочел безвозмездную передачу piano nobile Национальной галерее искусств в качестве символического жеста. Я написал им об этом, но мне ответили, что для осуществления такого мероприятия потребуется слишком много денег.

– Но этаж продается, не так ли? – спросил я.

– Вероятно, – ответил он. – Пэт этим очень недовольна. Она написала нашей сестре Лайзе и мне, обвинив нас в желании smembrare художественное и культурное достояние, что буквально означает расчленить его. Письмо она написала по-итальянски. В душе она итальянка, что меня временами немного раздражает. Ее преданность дому почти болезненна. Портрет Патрисии был написан в Барбаро, когда ей было около двадцати. Портрет был выполнен в стиле Сарджента и Больдини, и, мне кажется, он оказал на Пэт очень сильное воздействие. Он внушил ей ощущение необходимости соответствовать не только стандартам дома и семьи, но также и портрету. Я говорил ей: «Это тебя погубит».

Ральф снова сел на своего любимого конька, когда мы надели пальто и вернулись в вестибюль.

– Если хотите, я пришлю вам копии писем, которые я писал главам государств. Они в папке в «Комнате мира».

Мы уже почти спустились по лестнице, ведущей во внутренний двор, когда я вспомнил, что он забыл показать мне остальную часть piano nobile, но не стал напоминать ему об этом.

– Могу прислать вам и другие материалы, но только, если вы действительно заинтересованы в этом. Я написал Марсианский национальный гимн кириллицей.

Мы попрощались на том же месте, где встретились, на Кампо-Санто-Стефано.

– Знаете, – сказал он, – тот, кто купит piano nobile, неизбежно станет новым духовным хранителем Барбаро. От души надеюсь, что очередным владельцем станет человек, понимающий значение палаццо. Но подождем и посмотрим, что произойдет.

Он оглядел campo, словно боясь, что нас могут подслушать.

– Как бы то ни было, – произнес он, – у меня есть план. После того как явится новый хранитель, обоснуется и проживет здесь некоторое время, я приду к нему и спрошу, не хочет ли он присоединиться к Проекту Барбаро. Кто знает, что он ответит?

* * *

Через месяц после своего отъезда в Малайзию Патрисия Кертис прислала мне рукописный факс, сообщив, что она вернулась в Венецию и, как обещала, будет рада показать мне палаццо Барбаро.

То, что я узнал о грядущей продаже piano nobile, выставило дворец и Патрисию Кертис в совершенно новом свете, и не только для меня. В течение многих лет Патрисия в значительно большей степени была владелицей палаццо Барбаро, чем ее брат или сестра, хотя собственниками считались все трое. Она была его castellana [29]29
  Владелица замка (ит.).


[Закрыть], и теперь в глазах ее сотоварищей венецианцев она оказалась в центре печальной семейной драмы. Продажа piano nobile станет ее потерей, и эта потеря будет равнозначна потере самого палаццо Барбаро. Симпатии всех местных жителей были на ее стороне, но не все они были одинаково добры к ней. Некоторые говорили: «Патрисия должна драться за Барбаро! Кем она станет без него?» Находились и другие, кто понимал, что ее страсть к дворцу не имела ничего общего с заботой о социальном статусе, но вырастала из неизменного чувства долга сохранить семейное наследство, как и культурное наследие, каковое оно воплощало.

Патрисия встретила меня на верхней площадке лестницы внутреннего двора и сразу провела в piano nobile. Она держалась непринужденно и сердечно, ничем не напоминая человека, со всех сторон осажденного врагами.

Она, как всегда, была одета в белое, но теперь я увидел, что это был не монотонный белый цвет униформы, а широкий спектр оттенков белого: сливочно-белого, молочно-белого, льняного белого, белого, как кость, белого, как голубь, – блузка, широкие брюки, туфли и украшения были смесью оттенков белого, смесью, казавшейся случайной и – если можно так выразиться – раскрепощающей. В конце концов, белый цвет есть результат смешения всех цветов солнечного света. Большие очки в белой оправе выделялись на фоне загорелого лица.

– Насколько я понимаю, вы уже успели поговорить с моим братом, – сказала она.

– Да, успел, – ответил я, от души надеясь, что она не посмотрит на это как на отступничество.

– В этом нет ничего страшного, – произнесла она, и в этих словах я уловил признание всего того, что слышал о ее борьбе за сохранение дворца, но одновременно она показала, что ее совершенно не заботило то, что мог сказать о ней Ральф.

Повернувшись, она провела меня в комнату с лакированной китайской конторкой с наклонной столешницей; из окна открывался вид на внутренний двор.

– Это комната для завтрака, – сказала она, – но мы называем ее комнатой Генри Джеймса, потому что он работал за этой конторкой.

В предисловии к одной из своих книг Генри Джеймс описал это помещение как «комнату с роскошными потолками Тьеполо и станами, обитыми старинным светло-зеленым дамастом, немного истертым и заплатанным». Стены действительно были покрыты той же истертой камкой обоев, но, очевидно, Джеймс ошибался насчет потолка.

– Он смотрел вот на это, – сказала Патрисия, бросив взгляд на изображенную на потолке небесную сцену. – Это всего лишь копия фрески Джамбаттисты Тьеполо, написанная в восемнадцатом веке. Оригинал был содран со стены и продан задолго до того, как мои предки впервые появились в Барбаро. Оригинальная фреска находится теперь в Нью-Йорке, в музее «Метрополитен».

Она говорила по-английски с американским акцентом, приправленным, если можно так выразиться, европейским флером. Слово «Барбаро» она произносила на итальянский манер, с мягким рокочущим «р».

Мы прошли в столовую по полу терраццо, украшенному перламутровой мозаикой. На стене, в тяжелой золоченой раме, висел исполненный в натуральную величину портрет молодой женщины в серебристо-розовом вечернем платье, открывавшем плечи.

– Это портрет моей бабушки кисти Сарджента, – сказала Патрисия. Лайза Кольт Кертис была наследницей состояния оружейного короля Кольта. Сарджент написал ее слегка опирающейся руками на стол позади нее; эта поза напоминает его же противоречивый и решительно менее целомудренный «Портрет мадам Икс».

Мы вошли в длинный portego. В дальнем конце зала свет лился внутрь через четыре готических окна, освещая картины и лепнину стен. У окон, выходивших на балкон над Гранд-каналом, мы повернули налево и вошли в маленькую гостиную с камином и стенами, обитыми теплым красным дамастом, таким же истертым и заплатанным, как зеленый дамаст комнаты, где работал Генри Джеймс. Мебель, картины и золоченые рамы – все было подернуто благородной двухвековой патиной. Письменный стол с изящной инкрустацией из слоновой кости, изображавшей вьющуюся лозу и птиц, был потерт по краям и отполирован поколениями работавших за ним людей. Резные полки были уставлены старинными фолиантами. На каминной доске красовался прайд кремово-белых статуэток львов, важно шествующих вдоль барельефов, изображающих детей и музыкантов с флейтами и тамбуринами.

– Это salotto rosso [30]30
  Красная гостиная (ит.).


[Закрыть], – сказала Патрисия. – Еще мы называем ее комнатой Браунинга. Именно здесь Браунинг имел обыкновение вслух читать свои стихи. Когда Браунинг бывал в Венеции, они с моим прадедом Дэниелом Кертисом виделись почти каждый день, а иногда и дважды в день, и каждая встреча продолжалась три-четыре часа. Они совершали долгие прогулки по Лидо, и Браунинг почти все это время говорил. Возвращаясь домой, прадед садился за стол и записывал мысли Браунинга, пока они были свежи в его памяти.

Дневник Дэниела Кертиса был передан в дар библиотеке Марчиана, и я за предыдущие несколько недель ознакомился с его фрагментами. Дневник представляет собой подробную запись бесед с Браунингом; возможно, Дэниел Кертис намеревался написать на основании этих дневников книгу, но так этого и не сделал. Браунинг говорил и о значительных вещах, и о всяких мелочах. «Я всегда встаю в шесть тридцать, – сообщал он Кертису, – и одеваюсь при свете массивного газового фонаря за окном. На утренний туалет я трачу полтора часа; он заменяет мне утреннюю зарядку. Чулки я надеваю, стоя на одной ноге. В восемь я завтракаю, а в девять иду в мой кабинет».

Последний раз Браунинг публично читал свои стихи Кертисам и двадцати пяти их гостям в salotto rosso 19 ноября 1889 года, за месяц до своей смерти. Он читал тогда отрывки из «Азоландо», новой книги стихов, которая должна была скоро выйти из печати. В последующие дни Дэниел зафиксировал в своем дневнике хронику последних дней поэта. Браунинг в то время проживал в палаццо Реццонико, огромном барочном дворце на противоположной стороне Гранд-канала; дворцом в то время владел его сын, Пен Браунинг:

1 декабря. …всю эту неделю мистер Браунинг ощущает сильное недомогание и не гуляет в Лидо… Правда, он обедал в ресторане и ходил в оперу; он принимает какие-то голубые пилюли, сократил рацион и не пьет вина.

3 декабря. …мистеру Браунингу лучше: бронхит отступил, улучшилось дыхание, но у него совершенно нет сил, временами он беспокоен и начинает бредить.

8 декабря. …[Врачи Браунинга] говорят, что он страдает от «слабости мышц мочевого пузыря» – нет ни недомогания, ни боли, но слабость заставляет нас волноваться, особенно учитывая его преклонные лета.

9 декабря. …Был в пал[аццо] Реццонико – [Пен Браунинг] сказал мне, что отец очень слаб, ослабла и сердечная деятельность. Он хотел встать и прогуляться, хотел также почитать – ни то ни другое ему не было позволено. Он сказал сыну: «Из этого я не выберусь».

11 декабря. …Слуга-англичанин сказал, что они не спали всю ночь, ожидая худшего! Пришел доктор Мюних. Пульс 160–130.

12 декабря. Сегодня утром Фернандо виделся [с Пеном Браунингом] – сказал, что врачи утратили всякую надежду! В шесть вечера мой сын вернулся из палаццо Реццонико – мистеру Браунингу явно лучше, он сказал сыну: «Я чувствую себя много лучше, хотелось бы встать и пройтись, но я понимаю, что слишком слаб». У него нет ни малейшей боли. В половине девятого принесли записку от мисс Баркли (она проживает в доме): «Наш дорогой мистер Браунинг умирает. Он еще дышит, но это все». Она просит моего сына позаботиться о посмертной маске и слепках рук мистера Браунинга; его сын считает, что это его долг. Пен сообщил, что… из Лондона пришла телеграмма, где сказано, что поступила заявка на следующий том, [и Браунинг] произнес: «Ну вот я и дождался хорошей новости! Я очень благодарен». Через несколько часов он скончался – в Италии, в той самой Италии, которая навсегда запечатлелась в его сердце…

Как и просил Пен Браунинг, Ральф Кертис – дед Патрисии и нынешнего Ральфа Кертиса – договорился о посмертной маске и слепках рук поэта, а также о фотографии покойного. Одновременно Дэниел Кертис собрал ветви лавра в своем саду на Джудекке, а Ариана сделала из них лавровый венок для возложения на гроб, над головой Браунинга.

– Теперь мы пройдем в salone [31]31
  Зал (ит.).


[Закрыть], – сказала Патрисия, когда мы покинули уютную обитель Браунинга и окунулись в исполинское величие бального зала. Роскошный иней исполненных в стиле рококо лепных листьев, гирлянды лепных цветов и амуры обрамляли огромные полотна Себастьяно Риччи и Пьяццетты, двух мастеров восемнадцатого века. Генри Джеймс использовал эту комнату, как главный элемент своего памятного описания палаццо Лепорелли в «Крыльях голубки». Это была оплаченная крепость Милли Тил, «призрачный образ надежного жилища», которое укроет ее и защитит от напастей:

…она чувствовала, как мало-помалу погружается во владение; благодарно радуясь теплу южного лета, парившему в высоких пышных комнатах, величественных палатах, где сияли вечной полировкой массивные прохладные плиточные полы и где солнце, отраженное от ряби морской воды, просачивалось через окна и играло на рисованных «предметах» великолепных потолков – медальонах в пурпурных и коричневых тонах, цветах дивной старой меланхолии, сияющих словно медали старинного червонного золота, филигранно отчеканенные и увитые лентами, уложенные в свои фигурные углубления-вместилища (гнезда белых херувимов, приветливых созданий, порождений воздуха); эта роскошь подкреплялась и подчеркивалась вторым рядом более мелких источников света, лившегося из отверстий в передней стене, превращавшего это место в обиталище надежности.

Этот типичный для Джеймса пассаж стал квинтэссенцией литературного воплощения вековых венецианских интерьеров и сгустком живущей в них истории.

Помимо того, в этой комнате в 1898 году Сарджент написал «Венецианский интерьер», чарующий групповой портрет четырех Кертисов: Дэниела, Арианы, Ральфа и Лайзы – четыре залитые солнцем фигуры, окутанные величественным мраком. Несколькими уверенными мазками Сарджент ухватил дух этого места так же убедительно, как Генри Джеймс смог сделать в одном-единственном абзаце, тщательно подобрав слова.

Изначально Сарджент намеревался подарить картину Ариане Кертис в благодарность за гостеприимство. Но Ариана считала, что художник представил ее на портрете слишком старой, также ей не понравилась непринужденная поза ее сына, который, держа одну руку на бедре, полуопирался, полусидел на стоящем позади золоченом столе. Короче, она отказалась от подарка. Генри Джеймс написал ей письмо, умоляя изменить свое мнение. «Эта вещь, написанная в салоне Барбаро… не вызывает у меня ничего, кроме обожания. Не могу удержаться от мысли, что у вас сложилось несколько неверное впечатление эффекта, производимого вашими (вашими, дорогая миссис Кертис) головой и лицом… Я видел очень немного вещей С[арджента], которые мне столь же страстно хотелось иметь, как эту! Надеюсь, вы не дадите ей уйти».

Но она дала. Сарджент представил картину как дипломную работу в Королевскую академию в Лондоне, где она и остается до сих пор. Ирония ситуации заключается в том, что «Венецианский интерьер» был признан одним из малых шедевров Сарджента, и его стоимость равна или даже превосходит стоимость всего piano nobile палаццо Барбаро. Если бы только миссис Кертис приняла ее…

Социальная щепетильность Арианы Кертис была притчей во языцех и иногда удостаивалась едких комментариев. После того как Клод и Алиса Моне побывали на чаепитии в Барбаро в 1908 году, Алиса Моне заметила в одном из своих писем: «Чаепитие прошло лучше, чем я ожидала, несмотря на невероятное жеманство хозяйки дома». Матильда Гай, жена другого художника, Уолтера Гая, писала об Ариане, что «она чудо, эта пожилая восьмидесятилетняя леди с ясной головой и потрясающим хладнокровием». Кертисы особенно гордились своими многочисленными титулованными визитерами. Не было счета графам и графиням. Дон Карлос, претендент на испанский трон, был у них частым гостем, так же как Ольга Черногорская и прусская императрица Фредерика (дочь королевы Виктории). В доме пили чай королева Швеции и ее дочь, кронпринцесса.

Но при этом ни у кого и никогда не возникало сомнений в искренности преклонения Кертисов перед искусством и литературой. Их обеды всегда были приурочены к культурным событиям: поэтическим чтениям, сольным музыкальным концертам, театральным событиям, художественным выставкам и представлениям с «ожившими» картинами, когда гости одевались в костюмы и принимали позы персонажей знаменитых полотен Тициана, Ромни, Ван Дейка, Ватто и других.

Когда-то Ариана Кертис воодушевилась идеей писать самой. Две ее сестры были публикуемыми авторами: Элизабет В. Латимер выпускала истории и романы, а Катарина Прескотт была известна переводами романов Бальзака на английский язык.

Со своей стороны, Ариана попробовала перо в драматургии. В 1868 году, до переезда в Венецию, она написала одноактную пьесу, озаглавленную «Приход женщины, или Дух ’76». Это была салонная комедия о правах женщин; в течение тридцати лет пьеса с успехом шла в театрах Бостона.