Текст книги "Иствикские ведьмы"

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Слишком горячо? – Голос Ван Хорна с его притворно мужественным тембром звучал еще глуше в парной акустике изолированного пространства.

– Привыкну, – упрямо ответствовала она, увидев, что Джейн уже освоилась. У подруги был сердитый вид: Александра взволновала воду, хотя старалась опуститься осторожно в обжигающую влагу.

Александра почувствовала, как вода вытолкнула ее груди на поверхность. Она соскользнула ниже, до горла, замочила руки и не могла взять сигарету с марихуаной, Ван Хорн сам вставил ей в рот сигарету. Она глубоко вдохнула и задержала дым. Обожгло горло. Температура воды сравнялась с температурой ее тела, и, взглянув вниз, она увидела, как все они уменьшились в размерах: перекошенное тело Джейн заканчивалось сходящимися клином нетвердыми ногами, а пенис Ван Хорна плавал, как бледная торпеда – необрезанный и удивительно гладкий, он был похож на один из пахнущих ванилью пластмассовых вибраторов, которые появились недавно в витринах аптек. Идет сексуальная революция, и нет ей границ.

Александра потянулась к брошенному у края бассейна полотенцу и вытерла руки, чтобы взять сигаретку с марихуаной, хрупкую, как куколка бабочки, – они передавали ее друг другу. Александра пробовала марихуану раньше, старший сын Бен выращивал коноплю на заднем дворе, на участке за помидорами, эти растения и по виду были похожи. Но наркотики не стали частью их четвергов: спиртные напитки, калорийная пища и сплетни – вот и все. После нескольких глубоких затяжек в этом пару Александре показалось, что она вся меняется, обретает невесомость, и в чаше черепа тоже. Как носок выворачивают во время стирки и в него нужно проворно всунуть руку и потянуть, так и вселенная, – она смотрела на нее как на изнанку гобелена. Эта темная комната с едва различимыми швами и проводами была задней стороной гобелена, утешительной обратной стороной солнечной, горячей ткани природы. Тревога ушла. Лицо Джейн все еще выражало беспокойство, но ее густые брови и пламенная настойчивость в голосе больше не пугали Александру, видевшую их источник в густом черном кустике волос под водой, шевелившимся почти как пенис.

– Бог мой, – заявил вслух Ван Хорн, – как бы мне хотелось быть женщиной.

– Ради бога, почему? – спросила здравомыслящая Джейн.

– Подумать только, что может женское тело: выносить и родить ребенка и потом, чтобы его кормить, – вырабатывать молоко.

– А вы подумайте о собственном теле, – сказала Джейн, – как оно может превращать пищу в дерьмо.

–  Джейн, – укоризненно заметила Александра, шокированная этой аналогией, которая ей показалась ужасной, хотя дерьмо, если подумать, тоже было вроде чуда. Она решила поддержать Ван Хорна: – Это действительночудесно. В момент рождения ребенка не ощущаешь собственного «я», ты просто путь для существа, которое просится наружу.

– Должно быть, – сказал он, потягиваясь, – фантастическое ощущение.

– Да тебя так накачивают лекарствами, что ничего не замечаешь, – раздраженно заметила другая женщина.

– Неправда, Джейн. Со мной было иначе. Мои роды проходили естественно, Оззи сидел рядом, давал мне сосать ледяные кубики (я была очень обезвожена) и помогал дышать. Когда я рожала двух последних, у нас даже не было врача, только патронажная сестра.

– Известно ли вам, – изрек Ван Хорн, впадая в тот педантичный рассудительный тон, который Лексе безотчетно нравился, она представляла себе застенчивого неуклюжего подростка, каким он, должно быть, был когда-то, – что сама профессия лекаря, в которой с четырнадцатого века господствовали мужчины, возникла от страха перед колдовством, ведь многие из сожженных заживо колдуний были повитухами. У них были спорынья и атропин и, возможно, верная интуиция, даже без знания теории. Когда лекари-мужчины брались за дело, они работали вслепую, обернув женщину до шеи простынями, и приносили от остальных своих пациентов все болезни. Бедные роженицы умирали пачками.

– Символично, – сказала твердо Джейн. Она, очевидно, решила, что своенравие поможет ей удерживать внимание Ван Хорна. – Что меня бесит в мужчинах-шовинистах больше всего, – говорила она теперь, – так это то, что они снисходительно принимают феминизм только для того, чтобы побыстрее забраться в женские трусы.

Но ее голос, как показалось Александре, замедлялся, смягчался, вода воздействовала снаружи, а травка изнутри.

– Детка, ты-то ведь трусов даже не носишь, – уточнила Александра. Это прозвучало как признание достоинств Джейн. Свет в комнате стал ярче, хотя никто не притрагивался к панели.

– Я не шучу, – продолжал Ван Хорн, в нем все еще чувствовался близорукий школяр, пытающийся понять. Лицо его покоилось на поверхности воды, как на блюдце, волосы, длинные, как у Иоанна Крестителя, перепутались с распрямившимся кудрявым мехом на плечах. – Это все идет из сердца, не правда ли, девочки? Люблю женщин. Моя мать была молодчина, умница и красавица, ей-богу. Я видел, как целый день она вкалывает по дому, а в шесть тридцать входит этот маленький мужичок в деловом костюме, и я про себя думаю: «Что здесь делает этот неудачник? Мой старый папаша – трудолюбивый неудачник». Скажите честно, что ощущаешь, когда течет молоко?

– А что ощущаешь, когда спускаешь? – раздраженно спросила Джейн.

– Эй, потише, давайте без пошлостей.

Александра уловила неподдельное смятение в тяжелом, покрытом морщинами лице, по-видимому, у него были свои слабости.

– Не вижу, что в этом пошлого, – упрямо продолжала Джейн. – Вам хочется побеседовать о физиологии. Я и предлагаю физиологическую параллель – вызвать в памяти ощущения, которые не могут испытывать женщины. Мы ведь и совокупляемся иначе. Совершенно. Разве вам не нравится слово, которым обозначают клитор, – гомологичный?

Александра решила вмешаться и предложила подходящее сравнение: кормление грудью – это… похоже на то, когда вы хотите писать и не можете, а потом вдруг получается.

– Вот что мне нравится в женщинах, – сказал Ван Хорн, – их безыскусные сравнения. В вашем словаре нет слова «безобразный». Господи, мужчины, они так брезгливы во всем – кровь, пауки, рвота. А знаете, у некоторых животных сука, или свиноматка, или как их там еще, пожирает собственный плод после рождения?

– Думаю, вы не отдаете себе отчета, – сказала Джейн, стремясь выдержать сухой тон, – что ваши слова сплошной шовинизм. – Но ее подчеркнутая сухость не произвела должного эффекта, скорее наоборот, как только она встала в ванне на цыпочки и из воды показались ее серебристые груди – одна немного меньше и выше другой. Она приподняла их обеими ладонями и, глядя в пространство, стала говорить, словно обращаясь к незримому свидетелю своей жизни:

– Мне всегда хотелось, чтобы у меня была грудь попышней. Как у Лексы. У нее красивые большие сиськи. Покажи ему, дорогая.

– Джейн, ну пожалуйста. Ты вгоняешь меня в краску. По-моему, для мужчины главное не их размер, а… чтобы они не висели и подходили к фигуре. И что сама о них думаешь – если ты довольна, другие тоже будут довольны. Права я или нет? – спросила она Ван Хорна.

Но Даррил, похоже, не годился на роль представителя всех мужчин. Он тоже приподнялся из воды и приставил волосатые руки к своим рудиментарным мужским соскам, крошечным наростам, окруженным влажными черными змейками.

– Подумать только, как все это развивалось? – вопрошал он. – Создать такой организм, целую систему труб у одного пола, чтобы производить пищу, гораздо более подходящую для младенца, чем любая детская молочная смесь, которую можно получить в лаборатории. А подумайте, как эволюционировало сексуальное наслаждение. Разве оно есть у головоногих? У планктона? А мы только и думаем об этом. И чтобы заставить нас продолжать игру, какую приманку нужно соорудить!! Сюда вложено больше стиля, чем в какой-нибудь из этих дурацких самолетов-шпионов, который обходится налогоплательщику в тьму-тьмущую денег и который вскоре собьют. Представьте, что нет этой приманки, никто не станет ни с кем сношаться, и род человеческий прекратится совсем, и некому будет любоваться на солнечный закат и восхищаться теоремой Пифагора.

Александре нравился ход его мысли, ее простота и доступность.

– Обожаю эту комнату, – мечтательно объявила она. – Сначала она мне не понравилась. Все черное, кроме этих красивых медных труб, установленных Джо. Джо может быть милым, когда снимет свою шляпу.

– Кто это Джо? – спросил Ван Хорн.

– Наша беседа, – заявила Джейн со своим свистящим «с», – кажется, опустилась до довольно примитивного уровня.

– Я мог бы включить какую-нибудь музыку, – предложил Ван Хорн, трогательно озабоченный тем, чтобы гости не скучали. – У меня стереомагнитофон с четырьмя дорожками.

– Шш! – сказала Джейн. – Я слышу машину.

– Обычные ряженые, – предположил Ван Хорн. – Фидель угостит их яблочным пирогом, мы испекли.

– Может, вернулась Сьюки? – полувопросительно произнесла Александра. – Ты уникум, Джейн, у тебя такие хорошие уши.

– А разве нет? – согласилась Джейн. – У меня действительно хорошенькие ушки, даже отец всегда это говорил. Посмотрите. – Она откинула волосы сначала с одного, потом, повернув голову, с другого уха. – Единственный недостаток – одно немного выше другого, поэтому очки с носа съезжают как сумасшедшие.

– Они у тебя почти квадратные, – сказала Александра.

Сочтя это за комплимент, Джейн продолжала:

– И красивые, и хорошо прилегают к голове. У Сьюки они выступают чашками, как у обезьянки, замечала?

– Часто.

– И глаза поставлены слишком близко, а прикус следовало исправить еще в детстве. Ну, а нос так просто пуговка. Честно, удивляюсь, как она при всем этом ухитряется быть привлекательной?

– Думаю, Сьюки не вернется, – сказал Ван Хорн. – Она слишком нервна, как и все в этом городе.

– И да, и нет, – произнес кто-то. Александра подумала, что Джейн, но это был ее собственный голос. – Ну, разве не здорово? – сказала она, чтобы попробовать свой голос. Он звучал низко, совсем как мужской.

– Наш дом вдали от дома, – сказала Джейн саркастически, как показалось Александре. Действительно, рядом с ней совсем нелегко обрести эфемерную гармонию.

Сьюки не приехала, это появился Фидель, принеся «Маргариты» на огромном гравированном серебряном подносе, о котором с восторгом рассказывала Сьюки. По краям широких бокалов на тоненькой ножке Сверкал толстый ободок соли. Александре показалось странным – в своей наготе она чувствовала себя так естественно, – что Фидель не был тоже голым, его форменная куртка напоминала пижаму и хлопчатобумажный военный френч одновременно.

– Оцените, леди, – воскликнул Ван Хорн хвастливо, как мальчишка, и показывая при этом по-мальчишески белые ягодицы, – он вылез из воды и возился у шкалы панели на дальней черной стене.

Над головой раздался негромкий скрежет, и потолок в том месте, где не было лампочек, только тусклый рифленый металл, как в какой-нибудь инструментальной кладовой, раздвинулся, открыв чернильно-черное небо с мелкими брызгами звезд. Александра узнала тонкую, словно наклеенную паутину Плеяд и большой красный Альдебаран. И эти абсурдно далекие небесные тела, и не по-осеннему теплый, хотя и остро пахнущий воздух, и лабиринт черных стен в духе Невельсона, и округлые, в духе Арпа, формы ее собственного тела, соответствующие ее чувственному «я», – все было реальным, как дымящаяся ванна и холодящая пальцы ножка бокала, все было связано множеством эфирных тел. Звезды сгустились, превратились в слезы и наполнили ее горячие глаза. Ножку бокала она лениво превратила в стебель тугой желтой розы и вдохнула ее аромат. Она пахла соком лайма. На губах остались крупные кристаллики соли, как капли росы. Александра уколола палец шипом, капелька крови выступила в центре завитка на подушечке пальца. Даррил Ван Хорн все еще возился у панели, белый зад светился. Казалось, эта единственная часть его тела, которая не была волосатой и отталкивающей, заключена в оболочку внешнего скелета и является его истинным «я», тогда как у большинства людей мы воспринимаем голову как выражение подлинного «я». Ей захотелось поцеловать блестящую наивную задницу. Джейн передала ей нечто обжигающее, что она послушно поднесла к губам. Огонь в горле Александры смешался со злым горящим взглядом Джейн, рука которой скользила под водой, как рыба, по ее животу и вокруг грудей – предмету зависти Джейн, если верить на слово.

– Эй, возьмите меня к себе, – взмолился Ван Хорн и плюхнулся в воду, помешав Джейн, в то же мгновенье она убрала маленькую руку с мозолистыми кончиками пальцев, твердыми, как рыбьи зубы. Беседа возобновилась, но смысл слов ускользал, разговор походил на касание, время лениво утекало через провалы в убаюканном сознании Александры, пока не возвратилась Сьюки, вернув с собой и время.

Она быстро вошла, принеся с собой запах осени, затянутая в замшевую юбку с кожаными завязками спереди и твидовый жакет с двойными складками сзади, как у охотницы; персиковое теннисное платье она бросила дома в корзину для грязного белья.

– Твои дети в порядке, – сообщила она Джейн Смарт.

Похоже, ее ничуть не удивило то, что все они сидели в ванне, казалось, ей уже знакомо это помещение, кафельный пол, блестящие змеи медных труб, ощетинившиеся за стеклом зеленые джунгли и потолок с открытым холодным прямоугольником звездного неба. С удивительной привычной быстротой она сначала положила кожаное портмоне, огромное, как седло, на стул, не замеченный прежде Александрой, – черные кресла и матрасы сливались с темнотой, – затем разделась, сначала скинув туфли на низком каблуке, с квадратными носами, а уж потом сняв охотничий жакет, спустив с бедер развязанную замшевую юбку и расстегнув шелковую блузку нежнейшего бежевого оттенка, цвета краски на гравированных приглашениях; тут же устремилась вниз короткая комбинация цвета чайной розы и белые трусики, и, после всего, расстегнув лифчик, Сьюки наклонилась вперед с вытянутыми руками так, что две пустые чашечки легко упали с рук прямо ей в ладони, а обнаженные груди качнулись в такт движению. Небольшие груди Сьюки стояли торчком, округлые конусы, кончики которых окунули в более яркую розовую краску, в них не было энергичной выпуклости соска-бутона. Александре казалось, что все ее тело похоже на пламя, пламя, горящее нежным бледным огнем, когда она смотрела, как Сьюки спокойно наклонилась, чтобы поднять одежду с пола и бросить ее на стул, похожий на материализовавшуюся тень, и потом неспешно порылась в огромном портмоне с раскрытыми клапанами, чтобы найти шпильки и подколоть наверх волосы того неяркого, но вызывающего цвета, что называют рыжим, но на самом деле он нечто среднее между абрикосовым и красным, как древесина тиса внутри. Волосы такого цвета были у нее всюду, и, когда она подняла руки, под мышками показались два кустика, будто два мотылька уселись боком. Это был прогресс; Александра и Джейн еще не отказались от патриархальной привычки брить волосы, привитой им, когда они, юные, учились быть женщинами. В библейской пустыне женщин заставляли выскребать под мышками кремнем, женская растительность привлекает мужчин, а Сьюки, как самая молодая из ведьм, не чувствовала себя обязанной умерять свое естественное цветение. Ее изящное тело, покрытые веснушками предплечья и голени были довольно пухлыми, и формы ее колыхались, когда Сьюки шла к ним в желтоватом свете напольных огней у края бассейна из черноты помещения, своим искусственным темным однообразием похожего на студию звукозаписи; ее обнаженное тело, казалось, мерцало, как на экране, когда ряд кадров накладывается друг на друга, чтобы создать прерывистый, тревожный и призрачный эффект движения. Теперь Сьюки была рядом с ними и обрела объемность, прелестное длинное обнаженное тело с одного бока припухло, там был синевато-багровый кровоподтек (это на совести любвеобильного Эда Парсли с его извечным чувством вины?). Веснушки светились не только на руках и ногах, но и на лбу тоже, и еще несколько веснушек было на переносице, и даже на подбородке виднелось их четкое созвездие. Маленький треугольный подбородок решительно вздернулся, когда она села на краю ванны и, сдерживая дыхание, согнув спину и напрягая ягодицы, окунулась в дымящуюся врачующую воду.

– Боже мой, – произнесла Сьюки.

– Ты привыкнешь, – заверила ее Александра. – Изумительно, стоит лишь решиться.

– Ну, девочки, как, горячо? – спросил Даррил Ван Хорн хвастливо и с тревогой. – Себе я обычно ставлю термостат на двадцать градусов выше. С похмелья чудесно, все токсины сразу выходят.

– Чем там они занимались? – спросила Джейн Смарт. Лицо и шея у нее напряглись, взгляд Александры пристально и любовно остановился на Сьюки.

– Как всегда, – отвечала Сьюки. – Смотрят старые фильмы по пятьдесят шестому каналу и обжираются набранными конфетами.

– Ты случайно не проезжала мимо моего дома? – смущенно спросила Александра. Сьюки, такая хорошенькая, стояла в воде рядом, и волны от нее омывали тело Александры.

– Милочка, да Марси уже семнадцать, – сказала Сьюки. – Она взрослая девушка. Справится. Очнись! – И она шаловливо толкнула Александру в плечо.

Одна грудь Сьюки с соском-розочкой выглянула из воды. Александре захотелось ее пососать, это желание было сильнее, чем поцеловать зад у Ван Хорна. Ее лицо покоилось щекой на воде, волосы распустились и попадали в рот, воспламененный желанием. Левая щека у нее горела, а по зеленым глазам Сьюки было видно, что она читает мысли Александры. Под застекленной крышей ауры трех ведьм смешались – розовая, сиреневая и рыжевато-коричневая, а тяжелая аура Ван Хорна возвышалась над его головой, как грубый деревянный нимб святого в какой-нибудь бедной мексиканской церкви.

Дочка Александры, о которой говорила Сьюки, Марси, родилась, когда ее матери был всего двадцать один год. Александра бросила колледж, когда Оззи упросил ее стать его женой, а теперь ей напомнили о ее четырех детях, как они появлялись на свет один за другим; именно девочки сосали ее так мучительно, выворачивая ей внутренности, мальчики же сразу были похожи на мужчин, та же напористая жадность, боль от быстрого сосания, удлиненные голубые черепа, шишковатые и задорные, над пучками напрягшихся мышц, где однажды прорастут мужские брови. Девочки были деликатны уже в первые дни жизни, такие нежные, жаждущие чего-то, льнущие сладкие комочки, им суждено стать красавицами и рабынями. Младенцы: их прелестные резиновые кривые ножки, как будто во сне они скачут на маленьких лошадках; трогательная, спеленутая подгузником промежность; гибкие лиловые ступни, кожа везде такая гладкая, как кожица пениса; серьезный взгляд цвета индиго, изогнутые откровенно слюнявые ротики. Как они сидят на левом бедре, прильнув к боку легко, как виноградная лоза к стене, к тому боку, где у тебя сердце. Нашатырный дух от их пеленок. Александра начала всхлипывать, вспомнив о своих потерянных младенцах, поглощенных теми детьми, в которых они превратились, младенцев, изрезанных на кусочки и поглощенных днями, годами. Покатились теплые слезы, а потом по контрасту с разгоряченным лицом они охладили нос, проложив дорогу по складкам около его крыльев, посолонив уголки рта и капая с подбородка, сбегая ручейком по маленькой впадинке. А тем временем руки Джейн не оставляли ее в покое, теперь она массировала шею Александры, затем musculus trapezius [32]32
  Трапециевидная мышца ( лат.)


[Закрыть]и дальше, дельтовидную и грудную мышцы, ох, они разогнали ее тоску, сильные руки Джейн. Вот она разминает над водой, вот под водой, даже ниже талии. Маленькие красные глазки панели, регулирующей тепло, следят за бассейном, «Маргарита» и марихуана смешали свою освобождающую отраву в истосковавшемся уязвимом царстве кровеносных сосудов, ее бедные заброшенные дети принесены в жертву ее чарам, ее глупым ничтожным чарам, и одна Джейн понимает, Джейн и Сьюки. Сьюки, гибкая и молодая рядом с ней, она касается тебя, ты касаешься ее. Ее тело сплетено не из ноющих мышц, а из чего-то вроде ивовой лозы, ловкое, с нежными веснушками, белая шея под поднятыми волосами никогда не видела солнца, кусок мягкого алебастра под янтарными прядями волос. Джейн занималась Александрой, Александра – Сьюки, ласкала ее. В ее руках тело Сьюки казалось шелковым, казалось тяжелым гладким плодом. Александра так растворилась в меланхолических, ликующих, и нежных чувствах, что уже не ощущала разницу между получаемыми и раздаваемыми ласками; и плечи, и руки, и неожиданно всплывающие груди, три женщины все сближались, пока не образовали, подобно трем грациям, группу, а их волосатый смуглый хозяин вылез из воды и рылся в черных ящиках в шкафу. Сьюки странным деловым тоном, голосом, который, как показалось Александре, доносился издалека, обсуждала с Ван Хорном, какую музыку поставить на его дорогую паронепроницаемую стереосистему. Он был обнажен, и его свисающие бледные гениталии походили на поджатый собачий хвост, закрывший безобидную шишечку заднего прохода.

В городе Иствике этой зимой станут ходить сплетни – ведь здесь, как в Вашингтоне или Сайгоне, есть своя утечка информации: Фидель водит дружбу с одной женщиной в городе, официанткой из ресторана «Немо», застенчивой чернокожей, уроженкой Антигуа по имени Ребекка, – станут судачить об оргиях в старом доме Леноксов. Но что поразило Александру в этот первый вечер и потом всегда поражало, так это дружелюбная атмосфера, создаваемая их неловким, нетерпеливым и не очень разбирающимся в тонкостях гостеприимства хозяином, который не только кормил их и предоставлял кров, музыку и удобную темную мебель, но и дарил блаженство, без которого раскованность в духе времени утечет тонкой струйкой в канавы, вырытые другими, старыми проповедниками и запретителями, защитниками теории героического отрешения от мира, отправившими прелестную Энн Хатчинсон, женщину-проповедника, оказывающую помощь другим женщинам, в пустыню, на расправу к краснокожим, по-своему таким же неумолимым фанатикам, как пуританские священники. Подобно всем мужчинам, Ван Хорн требовал, чтобы женщины считали его королем, но его система взимания налогов, по крайней мере, касалась ценных вещей – их тел и веселого настроения, которым они на самом деле обладали, а не духовных ценностей, сберегаемых для несуществующего неба. Именно доброта Ван Хорна позволяла ему превращать их любовь друг к другу в род любви к нему самому. Его любовь к этим женщинам была несколько абстрактной и потому формальной, она проявлялась в учтивости, почтительных поклонах и любезностях, когда они надевали предлагаемые им оригинальные предметы одежды: перчатки из кошачьей кожи и зеленые кожаные подвязки, или обвязывали его поясом, девятифутовым шнуром, сплетенным из красной шерсти. Он часто стоял, как и в тот первый вечер, возвышаясь над бассейном, позади них, регулируя сложное и чувствительное к влаге оборудование.

Он нажал на кнопку, и гофрированная крыша с грохотом встала на место, закрыв ночное небо. Потом поставил музыку – сначала Джоплин пронзительно и хрипло выкрикивала «Кусок моего сердца», «Бери, пока можешь», «Летнюю пору» и «Меня ругают» – голосом, в котором звучал радостный вызов и отчаяние женщины, а затем Тайни Тим пробирался на цыпочках среди тюльпанов и бесполым дрожащим голосом выдавал трели, которыми никак не мог насладиться Ван Хорн, возвращая иглу опять и опять на начальную бороздку, пока ведьмы шумно не потребовали снова поставить Джоплин. Музыка окружала их со всех сторон, возникая из четырех углов комнаты; они танцевали, прикрытые только своими аурами и волосами, совершая в такт музыке легкие осторожные движения, часто поворачиваясь спиной, впитывая в себя голоса призрачных певцов-исполинов. Пока Джоплин снова страстно выбрасывала слова «Летней поры», в отрывистом темпе, словно припоминая их, как одурманенный наркотиками борец, что опять и опять поднимается с ковра, ибо на кон поставлены большие деньги, Сьюки и Александра покачивались в объятиях друг друга, не передвигая ног, их распущенные волосы смешались со слезами, груди соприкасались, прижимались, сминались, как в неспешной драке подушками, увлажненные крупными каплями пота, похожими на бусинки древнеегипетских ожерелий. И когда Джоплин с обманчивой легкостью пустилась в водоворот песни «Я и Бобби Мак Джи», Ван Хорн – его багровый пенис страшно восстал благодаря усилиям Джейн, стоящей перед ним на коленях, – исполнил пантомиму своими жутковатыми руками, обхватив пенис ладонями, как в белых резиновых перчатках с пучочками волос, и кончиками пальцев, широкими, как у древесной жабы или лемура. А тем временем в темноте над качающейся головой Джейн звучало взволнованное соло вдохновенного пианиста из «Фулл-Тилт-Буги»-джаза.

На черных велюровых матрасах Ван Хорна женщины забавлялись с ним, и это был язык, на котором они общались друг с другом; он проявил сверхъестественное самообладание, и, когда семя изверглось, все решили позже, что оно было на удивление холодным. Одеваясь после полуночи в первый час ноября, Александра почувствовала, будто ее одежда наполнилась – в теннис она играла в свободных брюках, чтобы как-то скрыть полные ноги, – невесомым газом, ее плоть истончилась после долгого пребывания в воде и поглощенного зелья. Ведя домой свою «субару», пропахшую собакой, она созерцала печальный пятнистый лик полной луны через затененное ветровое стекло и без всякой связи подумала на какое-то мгновенье, что астронавты уже прилунились и совершили акт имперской жестокости, окрасив зеленым спреем огромную бесплодную лунную поверхность.