Текст книги "Шоколад"

Автор книги: Джоанн Харрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

И всё же мама умерла.

Я бережно убрала карты в душистую шкатулку. Прощай, мама. Это конец нашего путешествия. Мы останемся здесь и встретим лицом к лицу всё, что бы ни принёс нам ветер. Гадать на картах я больше не буду.

Глава 13

23 февраля. Воскресенье

Благослови меня, отец, ибо грешен я. Я знаю, ты слышишь меня, mon pere, а, кроме как тебе, я никому не желал бы исповедаться. Меньше всего епископу, отгородившемуся от забот и тревог в своей далёкой епархии Бордо. А в церкви так пустынно. И я чувствую себя идиотом, стоя на коленях у алтаря и глядя на страждущего Господа нашего в позолоте, поблекшей от дыма свечей. Тёмные пятна придают его облику выражение замкнутости и коварства, и молитва, прежде срывавшаяся с моих уст, как благодарность, как источник радости, теперь вязнет на языке, звучит, словно крик на суровом горном утёсе, который в любую минуту может сбросить на меня лавину.

Неужели я теряю веру, mon pere? Это безмолвие во мне, отсутствие смирения, неспособность молиться, очиститься от скверны… это всё по моей вине? Эта церковь – средоточие всей моей жизни, и я, оглядываясь вокруг, пытаюсь пробудить в себе любовь к ней. Хочу любить так же сильно, как ты любил, эти статуи – святого Иеронима с шербатым носом, улыбающуюся Мадонну, Жанну д'Арк с хоругвью, святого Франциска с раскрашенными голубями. Сам я птиц не люблю. Возможно, это грех по отношению к моему тёзке, но ничего поделать с собой не могу. Я испытываю омерзение, слыша их клёкот, видя, как они гадят – даже у входа в церковь. Они загадили зеленоватым помётом белёные стены храма, пронзительно кричат во время службы… Я потравил крыс, портивших в ризнице облачения и утварь. Разве не следует также потравить и голубей, мешающих проведению церковных служб? И я пытался избавиться от них, mon pere, но безрезультатно. Наверно, их охраняет святой Франциск.

Я хотел бы жить более достойно. Собственная никчёмность вселяет в меня страх. Я – умный человек, гораздо умнее и образованнее любого из своей паствы, но какая польза от моего ума, если он лишь подчёркивает, сколь слаба и ничтожна бренная оболочка, в которую Господь облёк своего слугу. Неужели это и есть моё предназначение? Я мечтал о более великих свершениях, мечтал о самопожертвовании и мученичестве. А вместо этого растрачиваю себя на пустые тревоги, не достойные ни меня самого, ни тебя.

Суетность – мой грех, mon pere. Вот почему Господь безмолвствует в своём доме. Я это понимаю, но не знаю, как излечиться от своей болезни. Я стал строже поститься, не даю себе поблажки даже в те дни, когда дозволено расслабиться. Сегодня, например, я вылил на гортензии свою воскресную дозу возлияния и тотчас же воспрял духом. Отныне я намерен потреблять за трапезой только воду и кофе, причём кофе чёрный, без сахара, чтобы в полной мере ощущать его горечь. Сегодня пищей мне служили морковный салат и оливки – корни и ягоды в пустыне. Верно, теперь я испытываю лёгкое головокружение, но меня это не беспокоит, и мне совестно оттого, что я нахожу удовольствие даже в собственных лишениях. Потому я буду подвергать себя искушению. Я намерен пять минут простоять у витрины лавки, где торгуют жареным мясом, глядя, как подрумяниваются на вертелах цыплята, и, если Арнольд начнёт поддразнивать меня, тем лучше. В любом случае ему следовало бы закрыть лавку на время Великого поста.

Что касается Вианн Роше… Я почти и не вспоминаю о ней в последние дни. Даже взглядом не удостаиваю её магазинчик, проходя мимо. Как ни странно, она вполне преуспевает, – несмотря на неурочную для торговли пору и осуждение со стороны благомыслящих элементов Ланскне. Я отношу это за счёт необычности нового заведения. Но прелесть новизны постепенно исчезнет. Нашим прихожанам едва хватает денег на насущные нужды. Они не смогут постоянно субсидировать столь роскошную лавку, которая была бы более уместна в большом городе.

«Небесный миндаль». Уже само название звучит как преднамеренное оскорбление. Наверно, я съезжу на автобусе в Ажен, в агентство по сдаче жилья, и выскажу своё недовольство. С ней вообще нельзя было заключать договор на это помещение. Оно находится в самом центре города, что обеспечивает процветание её магазину, торгующему соблазнами. И епископа должно поставить в известность. Он обладает большей властью, чем я, и, возможно, сумеет оказать влияние. Сегодня же напишу ему.

Иногда я вижу её на улице. Она ходит в жёлтом плаще с зелёными маргаритками. Наряд девочки, даром что длинный, и на взрослой женщине смотрится несколько непристойно. Голову она не прикрывает даже в дождь, и её мокрые волосы блестят, как тюленья кожа. Заходя под навес, она отжимает их, скручивая в длинную верёвку. Под навесом её магазинчика часто толпятся люди. Пережидая нескончаемый дождь, они рассматривают витрину. Теперь у неё в шоколадной электрокамин, стоит не далеко и не близко от прилавка: обогревает помещение, но продукции не портит. Табуреты, пирожные и пироги под стеклянными колпаками, серебряные кувшины с шоколадом на полочке в плите. Не магазин, а самое настоящее кафе. В отдельные дни я вижу там по десять человек, а то и больше. Они о чём-то разговаривают – кто стоя, кто облокотившись на прилавок. По воскресеньям и средам после обеда влажный воздух пропитывается запахом выпечки, а она сама стоит в дверях, руки по локоть в муке, и отпускает дерзкие замечания прохожим. Просто удивительно, скольких горожан она уже знает по имени. Сам я целых полгода знакомился со своей паствой. А у неё всегда наготове вопрос или комментарий относительно их житейских забот и проблем. У Блэро спросит про артрит, у Ламбера – про сына-солдата, у Нарсисса – про его знаменитые орхидеи. Она даже знает кличку пса Дюплесси. Лукавая женщина. Её нельзя не заметить. Любой, кто не хочет показаться грубым, обязательно отвечает ей. Даже я… даже я вынужден улыбнуться или кивнуть ей, хотя внутри у меня всё кипит. Её дочь – вся в мать, носится как угорелая в Мароде с оравой ребятишек, причём все они старше её – кому восемь, кому девять лет. И они относятся к ней с любовью, опекают, как младшую сестрёнку, как некий талисман. Всегда вместе – бегают, кричат, изображают руками бомбардировщики и обстреливают друг друга со свистом и гудением. И Жан Дру с ними, вопреки запретам матери. Пару раз она пыталась не пустить его гулять, но он день ото дня становится непокорнее и сбегает через окно, если она запирает его в комнате.

Однако у меня появились и более серьёзные заботы, mon pere, в сравнении с которыми непослушание нескольких своенравных сопляков – сущие пустяки. Сегодня, проходя мимо Марода перед службой, я увидел пришвартованный у берега Танна плавучий дом – мы с тобой на такие насмотрелись. Отвратительное сооружение: зелёная краска нещадно шелушится, из жестяной трубы вырываются клубы чёрного ядовитого дыма, гофрированная крыша, как на картонных лачугах в марсельских трущобах. Мы с тобой знаем, что это означает. Чем это грозит. Первые весенние одуванчики показали свои головки из сырого дёрна на обочинах дороги. Каждый год они испытывают наше терпение, приплывая по реке из больших городов, бидонвилей или, того хуже, из более далёких краёв – из Алжира и Марокко. Ищут работу. Ищут, где осесть, расплодиться… Утром я выступил с проповедью против них, но знаю, что, несмотря на моё осуждение, многие прихожане – Нарсисс в том числе – окажут им радушный приём, в пику мне.

Эти люди – бродяги. Непочтительные, беспринципные. Речные цыгане, разносчики болезней, воры, лжецы, убийцы, пользующиеся своей безнаказанностью. Позволь им остаться, и они испоганят все наши труды, pere. Испортят воспитание. Их дети станут бегать с нашими, отвращая их от нас. Развращая их умы. Научат их ненависти и неуважению к церкви. Приучат к лени и безответственности. Сделают из них преступников и наркоманов. Неужели люди забыли то лето? Или настолько глупы, что полагают, будто подобное не повторится?

После обеда я ходил к плавучему дому. Рядом с ним уже швартовались ещё два – красный и чёрный. Дождь прекратился, и между двумя последними была натянута бельевая верёвка, на которой болтались детские вещи. На палубе чёрного судна спиной ко мне сидел мужчина, удил рыбу. Длинные рыжие волосы перетянуты лоскутом материи, оголённые руки до самых плеч разрисованы красно-коричневой татуировкой. Я смотрел на плавучие дома, дивясь на их мерзость и вопиющую бедность. На что эти люди обрекают себя? Мы – процветающая страна. Европейская держава. Наверняка для таких людей есть работа, полезная работа, приличное жильё… Почему они предпочитают пристойной жизни бродяжничество, безделье, невзгоды? Или они настолько ленивы? Рыжий на палубе чёрного судна выкинул вилкой пальцы в мою сторону, как бы защищаясь от меня, и вновь принялся рыбачить.

– Здесь нельзя находиться! – крикнул я. – Это частное владение. Плывите отсюда.

С лодок мне отвечали смехом и презрительным свистом. У меня от гнева застучало в висках, но я не утратил самообладания.

– Давайте поговорим по-хорошему! – вновь крикнул я. – Я – священник. Мы наверняка сумеем найти какое-то решение.

В окнах и дверях всех трёх плавучих домов появились лица. Я заметил четверых детей, молодую женщину с младенцем и трёх-четырёх человек постарше. Все в каком-то сером бесцветном рванье – ничего другого эти люди не носят, лица у всех насторожённые и подозрительные. Они смотрели на рыжего, ожидая, что тот ответит за всех, и тогда я обратился к нему:

– Эй, ты!

Его поза – образчик предупредительности и насмешливого почтения.

– Иди сюда, поговорим. Мне легче объяснять, когда я не кричу на всю реку, – сказал я.

– Объясняй. Я отлично тебя слышу. – У него сильный марсельский акцент, так что я едва разобрал слова. Его люди на других судах захихикали, подталкивая друг друга локтями. Я терпеливо ждал, пока они успокоятся.

– Это частное владение, – повторил я. – Боюсь, вам здесь нельзя оставаться. Тут живут люди. – Я показал на прибрежные дома вдоль Болотной улицы. Верно, многие из них теперь пустуют, разваливаются от сырости и небрежения, но некоторые по-прежнему заселены.

Рыжий наградил меня презрительным взглядом.

– Это тоже люди, – сказал он, кивая на обитателей плавучих домов.

– Я понимаю, и тем не менее…

– Не волнуйтесь, – перебил он меня. – Мы долго не задержимся. – Тон у него категоричный. – Нам нужно устранить поломки, кое-что подкупить. В чистом поле мы сделать это не можем. Пробудем у вас недели две, может, три. Надеюсь, потерпите немного, хе?

– Возможно, в более крупном городе… – Его наглость бесила меня, но я сохранял спокойствие. – В Ажене, например…

– Не пойдёт. Мы только что оттуда.

Разумеется. В Ажене с бродягами разговор короткий. Жаль, что у нас в Ланскне нет своей полиции.

– У меня барахлит мотор. И так уже всю реку загрязнил бензином. Пока не починю его, не смогу плыть дальше.

Я приосанился.

– Не думаю, что здесь вы найдёте то, что ищете.

– Каждый волен думать, как хочет. – Он даёт мне понять, что разговор окончен. И почти забавляется. Одна из старух насмешливо фыркнула. – Даже священник. – Теперь и другие засмеялись. Я не срываюсь. Эти люди не достойны моего гнева.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти.

– Ба, никак сам месье кюре пожаловал. – Голос раздался у меня за спиной, и я от неожиданности невольно вздрогнул. Арманда Вуазен издала каркающий смешок. – Нервничаешь, хе? – язвительно спрашивает она. – И правильно делаешь. Здесь-то ведь не твоя территория, верно? Что на этот раз тебя привело? Язычников обращаешь в христианство?

– Мадам. – Несмотря на оскорбительные речи, я приветствую её учтивым кивком. – Надеюсь, вы в добром здравии?

– Прямо-таки надеешься? – Её чёрные глаза искрятся смехом. – А у меня сложилось впечатление, что тебе не терпится проводить меня в последний путь.

– Вовсе нет, – холодно, с чувством собственного достоинства отвечаю я.

– Вот и хорошо. Потому что эта старая овечка в лоно церкви никогда не вернётся, – заявляет она. – Как бы то ни было, этот орешек не по твоим зубам. Помнится, твоя мать говорила…

– Боюсь, сегодня я не располагаю временем для праздных бесед, – резче, чем намеревался, обрываю я её. – Эти люди… – я жестом показываю на речных цыган, – с этими людьми должно срочно разобраться, пока ситуация не вышла из-под контроля. Я обязан оберегать интересы вверенной мне паствы.

– Ох и пустозвон же ты стал, – лениво бросает Арманда. – Интересы вверенной тебе паствы. Я ведь помню тебя ещё мальчишкой, помню, как ты играл в индейцев в Мароде. Неужели в большом городе тебя учили только напыщенности и сознанию собственной важности?

Я сердито смотрю на неё. Она единственная во всём Ланскне стремится всегда напомнить мне о том, что уже давно забыто. Сдаётся мне, что, когда она умрёт, вместе с ней умрёт и память о тех давно минувших днях. И я почти рад этому.

– А вы, должно быть, мечтаете о том, чтобы Марод был отдан на откуп бродягам, – резко говорю я ей. – Однако другие горожане – в том числе и ваша дочь, между прочим, – понимают, что если позволить им переступить порог…

Арманда фыркнула.

– Она даже говорит, как ты. Сыплет штампами из проповедей и пошлостями в националистическом духе. Эти люди никому не причиняют вреда. Зачем идти на них крестовым походом, когда они и сами скоро уйдут?

Я пожимаю плечами. Говорю строго:

– Мне очевидно, что вы даже не хотите понимать всей серьёзности положения.

– Вообще-то я уже сказала Ру… – она махнула исподволь в сторону мужчины на чёрном судне, – сказала ему, что он и его друзья могут оставаться здесь, пока он не починит свой мотор и не запасётся провизией. – Она смотрела на меня с выражением коварного торжества на лице. – Так что ничего они не нарушили. Они здесь, перед моим домом, с моего благословения. – Последнее слово она выделила голосом, словно поддразнивая меня. – И их друзья, когда прибудут, тоже станут желанными гостями. – Она бросила на меня дерзкий взгляд. – Все их друзья.

Что ж, этого следовало ожидать. Она поступила так лишь из желания досадить мне. Ей нравится скандализировать общество, поскольку она знает, что ей, как самой старой жительнице нашего города, позволительны определённые вольности. Спорить с ней бесполезно, mon pere. Мы в том уже не раз убеждались. Споры её вдохновляют не меньше, чем общение с бродягами, их байки и рассказы о приключениях. Неудивительно, что она уже успела познакомиться с ними, узнала, как кого зовут. Я не стану перед ней унижаться, не доставлю ей такого удовлетворения. Улажу дело другим способом.

По крайней мере, одно я выяснил у Арманды наверняка. Будут ещё и другие. Сколько, поживём – увидим. Однако мои опасения оправдываются. Сегодня три судна. Сколько же ждать завтра?

По дороге сюда я зашёл к Клэрмону. Он проинформирует жителей. Со стороны некоторых я ожидаю сопротивления – у Арманды ещё остались друзья. Нарсисса, возможно, придётся убеждать. Но в целом я надеюсь на поддержку горожан. В конце концов, со мной пока ещё считаются, и моё мнение что-то да значит. Муската я тоже повидал. К нему в кафе заходит много народу. Он – глава городского совета. Да, у него есть свои недостатки, но он – здравомыслящий человек, добрый прихожанин. И если возникнет необходимость в суровых мерах, – разумеется, к насилию не хотелось бы прибегать, но с этими людьми и такой возможности нельзя исключать, – я убеждён, Мускат не откажет в содействии.

Арманда назвала это крестовым походом. Знаю, она хотела оскорбить меня, и тем не менее… При мысли о разворачивающемся конфликте меня охватывает возбуждение. Возможно ли, что я действую по велению самого Господа?

Вот зачем я приехал в Ланскне, mon pere. Чтобы защитить свой народ. Спасти его от искушения. И когда Вианн Роше увидит, сколь велика власть церкви – сколь велико моё влияние в этом городе, где каждая душа покорна мне, – она поймёт, что проиграла. На что бы она ни надеялась, к чему бы ни стремилась. Она поймёт, что ей нельзя здесь оставаться. Что у неё нет шансов на победу.

И я восторжествую.

Глава 14

24 февраля. Понедельник

Сразу после церковной службы пришла Каролина Клэрмон. С ней её сын – высокий мальчик с бледным невыразительным лицом, на спине – ранец. У Каролины в руках стопка объявлений, написанных от руки на жёлтой бумаге. Я улыбнулась обоим. Магазинчик почти пуст. Своих первых завсегдатаев я жду к девяти часам, а сейчас ещё только половина девятого. За прилавком сидит одна Анук. Перед ней недопитая чашка с молоком и pain au chocolat. Она весело глянула на мальчика, неопределённо взмахнула пирогом, будто приветствуя его, и продолжала завтракать.

– Вам помочь?

Каролина огляделась с выражением зависти и неодобрения на лице. Мальчик смотрит прямо перед собой, но я вижу, что ему хочется скосить глаза в сторону Анук. Вид у него учтивый и угрюмый, блестящие глаза в обрамлении длинных ресниц непроницаемы.

– Да, – неестественно бодрым тоном произносит она, обнажая зубы в ослепительной, приторной, как сахарная глазурь, улыбке. – Я распространяю вот это… – она махнула стопкой объявлений, – и хотела бы попросить вас повесить одно в витрине вашей лавки. – Она протянула мне объявление. – Их все вешают, – добавила она, будто это как-то могло повлиять на моё решение.

Я взяла объявление. На жёлтой бумаге жирно выведено чёрными прописными буквами:

БРОДЯЧИМ ТОРГОВЦАМ, ЛОТОЧНИКАМ И ЛИЦАМ

БЕЗ ОПРЕДЕЛЁННОГО МЕСТА ЖИТЕЛЬСТВА

ВХОД ВОСПРЕЩЁН.

АДМИНИСТРАЦИЯ ОСТАВЛЯЕТ ЗА СОБОЙ

ПРАВО ОТКАЗАТЬ

В ОБСЛУЖИВАНИИ В ЛЮБОЕ ВРЕМЯ ДНЯ.

– Зачем мне это? – Я озадаченно нахмурилась. – С какой стати я должна отказывать кому-то в обслуживании?

Каролина бросила на меня взгляд, полный жалости и презрения.

– Вы в нашем городе новенькая и ещё многого не понимаете, – с сахарной улыбкой говорит она. – Одно время у нас были проблемы. Это просто мера предосторожности. Я сомневаюсь, что кто-то из этих типов нанесёт вам визит. Но лучше уж заранее побеспокоиться о безопасности, чем потом сожалеть, как вы считаете?

– О чём сожалеть? – Я по-прежнему ничего не понимала.

– У нас появились цыгане. Речные бродяги, – с нетерпеливыми нотками в голосе объясняет она. – Они опять вернулись и намерены… – она изящно наморщила носик, изображая отвращение, – заниматься здесь всем, чем им вздумается.

– И что же? – мягко допытываюсь я.

– А мы должны дать им понять, что не потерпим этого! – Каролина начинала волноваться. – Договоримся всем миром, что не станем обслуживать этих людей. Пусть убираются восвояси.

– Вон оно что. – Я раздумывала над её словами. – А как мы можем им отказать? – с любопытством поинтересовалась я. – Если эти люди располагают деньгами, которые они хотят потратить, разве можем мы им отказать?

– Разумеется, – раздражённо отвечает она. – Кто нам запретит?

Я поразмыслила с минуту и вернула ей объявление. Каролина недоумённо уставилась на меня.

– Вы не станете вешать объявление? – Её голос вознёсся на пол-октавы, при этом лишившись интеллигентного звучания.

Я пожала плечами:

– Мне кажется, если кто-то желает потратить здесь деньги, я не вправе отнимать у него такую возможность.

– Но ведь местное общество… – настаивала Каролина. – Разве вы хотите, чтобы типы вроде этих – бродяги, воры, арабы, в конце концов…

В памяти всплыли угрюмые нью-йоркские привратники, парижские дамы, туристы с фотоаппаратами у базилики Сакре-Кер, воротящие лица от длинноногой девочки-нищенки в коротком платьице, из которого она выросла… Каролина Клэрмон воспитывалась вдали от больших городов, но цену модным дорогим вещам знает: скромный шарфик у неё на шее помечен ярлыком фирмы «Гермес», и благоухает она духами от «Коко Шанель». Грубить я не хотела, но не сдержалась.

– Сдаётся мне, – язвительно отвечаю я, – что обществу негоже совать свой нос в чужие дела. Эти люди живут, как считают нужным, и ни я, ни кто другой им не указ.

Каролина одарила меня злобным взглядом.

– Что ж, если это ваша позиция, – с надменным видом она повернулась к выходу, – я не стану больше отрывать вас от дел. – Она сделала ударение на последнем слове и пренебрежительно глянула на пустые табуреты. – Дай бог, чтобы вы не пожалели о своём решении.

– А с чего вдруг я должна пожалеть?

Она раздражённо передёрнула плечами.

– Ну, если возникнут неприятности и тому подобное. – По её тону я поняла, что разговор окончен. – Эти люди способны на всё. Наркотики, хулиганство… – Она ехидно улыбнулась, из чего я сделала вывод, что она была бы рада увидеть меня жертвой беспорядков. Её сын смотрел на меня с недоумением. Я улыбнулась ему и сказала:

– На днях я видела твою бабушку. Она много рассказывала о тебе. – Мальчик покраснел и пробормотал что-то нечленораздельное.

Каролина напряглась.

– Я слышала, что она была здесь. – Она выдавила улыбку и добавила с притворным лукавством: – Зря вы потворствуете моей маме. У неё и без того скверный характер.

– А я от неё в восторге, – ответила я, не отрывая взгляда от мальчика. – Интересная женщина. И очень умна.

– Для своего возраста, – заметила Каролина.

– Для любого возраста, – парировала я.

– Возможно, так кажется тем, кто её не знает, – сдержанно отвечала Каролина. – Но родные… – Она сверкнула в мою сторону холодной улыбкой. – Поймите правильно: моей маме очень много лет, – стала объяснять она. – Ум её уже не тот, что прежде. Она воспринимает действительность… – Она нервно взмахнула рукой. – Впрочем, что я вам объясняю?

– Вы правы, – вежливо согласилась я. – В конце концов, это не моё дело. – Я увидела, как Каролина прищурилась, уловив колкость в моей реплике. Пусть она и была ханжой, но от отсутствия ума не страдала.

– Я хотела сказать… – Она замешкалась. На секунду мне показалось, что я заметила иронию в глазах её сына, но не исключено, что мне это просто почудилось. – Дело в том, что моя мама не всегда понимает, что для неё хорошо, а что плохо. – Она быстро овладела собой, на её губах вновь заиграла безукоризненная улыбка, столь же ослепительная, как и её налакированные волосы. – Ваш магазин, например.

Я кивком попросила её продолжать.

– У мамы диабет, – объяснила Каролина. – Врач постоянно предупреждает её, чтобы она придерживалась бессахарной диеты. Но она не слушает. И лечиться не желает. – Она торжествующе взглянула на сына. – Вот скажите, мадам Роше, разве это нормально? Разве это поведение нормального человека? – Она опять повысила голос, в нём слышались визгливые вздорные нотки.

Её сын смущённо глянул на часы.

– Maman, я о-опаздываю. – Голос у него учтивый и бесстрастный. – Извините, мадам, – обратился он ко мне. – Мне пора в школу.

– Вот, возьми. Это мои фирменные пралине. За счёт магазина. – Я протянула ему скрученный целлофановый пакетик.

– Мой сын не ест шоколад, – сердито заявила Каролина. – У него слабое здоровье. Гиперфункция. Он знает, что сладкое ему вредно.

Я смотрела на мальчика. Внешне абсолютно здоровый ребёнок. Просто скучный и немного застенчивый.

– Она очень скучает по тебе, – сказала я ему. – Твоя бабушка. Зашёл бы сюда как-нибудь, повидался с ней. Она здесь часто бывает.

Блестящие глаза под длинными коричневыми ресницами на мгновение вспыхнули.

– Может, и зайду, – сдержанно отозвался он.

– У моего сына нет времени расхаживать по шоколадным, – надменно произнесла Каролина. – Мой сын – одарённый мальчик. Он знает, чем обязан своим родителям. – В её словах слышались угроза и хвастливая категоричность. Она повернулась и прошествовала мимо Люка. Тот уже стоял в дверях, покачивая ранцем.

– Люк, – тихо, но настойчиво окликнула я его. Мальчик нехотя обернулся. Не отдавая себе отчёта, я быстро шагнула к нему, мой взгляд проник под маску бесстрастной учтивости на его лице, и я увидела… увидела…

– Тебе понравился Рембо? – не раздумывая спросила я, поскольку голова шла кругом от мелькавших в воображении образов.

Он виновато потупился:

– Что?

– Рембо. Она подарила тебе на день рождения томик его стихов, верно?

– Д-да, – едва слышно ответил он, поднимая к моему лицу свои блестящие зеленовато-серые глаза. Едва заметно мотнул головой, будто предупреждая. – Правда, я н-не читал их, – громче сказал он. – Я – не л-любитель поэзии.

Книжка с загнутыми страницами, спрятанная на дне одёжного шкафа. Мальчик, с пафосом нашёптывающий себе восхитительные строчки. Приди, пожалуйста, молю я про себя. Ради Арманды, прошу тебя.

Что-то дрогнуло в его глазах.

– Мне пора.

Каролина нетерпеливо ждала его у выхода.

– Возьми, пожалуйста. – Я опять протянула ему маленький пакетик с пралине. У мальчика есть тайны. Они просятся наружу. Незаметно для матери он забрал пакетик и улыбнулся.

– Скажите ей, я приду, – произнёс он одними губами, так что мне показалось, будто я выдумала его слова. – С-скажите, что в среду, когда m-maman пойдёт в парикмахерскую. – И он ушёл.

Позже явилась Арманда, и я поведала ей о визите её дочери и внука. Она качала головой и тряслась от смеха, когда я пересказывала ей свой диалог с Каролиной.

– Хе-хе-хе! – Сидя в продавленном кресле с чашкой кофейного шоколада в маленькой старческой ручке, она как никогда была похожа на куколку с яблочным личиком. – Бедняжка Каро. Ишь как не любит, чтобы ей напоминали о матери. – Она с наслаждением глотнула из чашки. – Когда же она отстанет? – бурчала Арманда. – Рассказывает тебе, что мне можно, что нельзя. Диабет у меня, видите ли. Это всё её доктора напридумывали. – Она крякнула. – А я-то ведь до сих пор жива, разве нет? Я соблюдаю осторожность, ан нет, им этого мало. Хотят, чтобы все жили по их указке. – Она покачала головой. – Бедный мальчик. Он заикается, ты заметила?

Я кивнула.

– Заслуга его матери, – презрительно бросила Арманда. – Оставила бы его в покое – так ведь нет. Вечно его поправляет. Вечно чем-то недовольна. Только портит ребёнка. Внушила себе, что у него слабое здоровье. – Она насмешливо фыркнула. – Дала бы пожить ему в полную силу, сразу бы все болячки прошли, – решительно заявила она. – Пусть бы бегал, не думая о том, что произойдёт, если он упадёт. Ему не хватает свободы. Не хватает воздуха.

Я сказала, что все матери опекают своих детей и это вполне естественно.

Арманда бросила на меня ироничный взгляд.

– Это ты называешь опекой? Как омела «опекает» яблони? – Она усмехнулась. – У меня в саду росли яблони. Так вот, омела задушила их все, одну за одной. Мерзкое растение. И ведь ничего собой не представляет – просто красивые ягодки. Слабенькое, но – боже! – до чего пронырливое! – Она глотнула из чашки. – И отравляет всё, к чему ни прикоснётся. – Арманда многозначительно кивнула. – Это и есть моя Каро. В чистом виде.

После обеда я вновь встретила Гийома. Он заглянул в шоколадную только для того, чтобы поздороваться. Задерживаться он не стал, объяснив, что направляется к киоскёру за своей подпиской. Гийом любит читать о кино, хотя кинотеатры никогда не посещает. Каждую неделю ему присылают целую кипу журналов: «Видео», «Синеклуб», «Телерама», «Фильм-экспресс». Ему принадлежит единственная в городке спутниковая антенна, и в его маленьком одиноком домике есть телевизор с большим экраном, а на стене над полками с бесчисленными видеокассетами висит видеомагнитофон фирмы «Тошиба». Я отметила, что Чарли, смурной и вялый, опять сидит у хозяина на руках. Каждые несколько секунд тот ласково поглаживал пса по голове. Этот жест мне уже хорошо знаком. Гийом будто прощался со своим питомцем.

– Как он? – наконец спросила я.

– Держится молодцом, – ответил Гийом. – Ещё полон жизненных сил. – И они продолжили путь. Щуплый франтоватый мужчина крепко прижимал к себе печального пса коричневого окраса, будто от этого зависела его судьба.

Мимо прошагала Жозефина Мускат. В шоколадную она не зашла. Я была чуть разочарована, ибо надеялась ещё раз побеседовать с ней. Но она лишь на ходу бросила в мою сторону безумный взгляд и поспешила дальше, держа руки глубоко в карманах плаща. Я заметила, что лицо у неё опухшее, губы плотно сжаты, вместо глаз узкие щёлки, хотя, возможно, она просто щурилась от моросящего дождя, голова обмотана, словно бинтами, бесцветным шарфом. Я окликнула её, но она, не отвечая, прибавила шаг, будто убегала от грозящей ей опасности.

Я пожала плечами, оставив попытки задержать её. Нужно время, чтобы тот или иной человек признал тебя. А порой признания приходится добиваться всю жизнь.

Тем не менее позже, когда Анук играла в Мароде, я закрыла магазин до следующего утра и, не отдавая себе отчёта, зашагала по улице Вольных Граждан в сторону кафе «Республика» – маленького убогого заведения с мыльными разводами на окнах и начёрканным в них от руки неизменным specialite du jour. Неряшливый навес ещё больше затемнял его и без того сумрачное помещение, где с двух сторон от круглых столиков стояли два притихших игровых автомата. Несколько посетителей за столиками, потягивая кто кофе со сливками, кто пиво, угрюмо беседовали о разных пустяках. Пахло жирноватой пищей, приготовленной в микроволновой печи, в воздухе висела пелена сального сигаретного дыма, хотя я не заметила, чтобы в кафе кто-то курил. У открытой двери на самом видном месте желтело одно из рукописных объявлений Каролины Клэрмон. Над ним – чёрное распятие.

Я заглянула в кафе и, помедлив на пороге, вошла. Мускат находился за стойкой бара. При виде меня он расплылся в улыбке. Его взгляд почти незаметно упал на мои ноги, поднялся к груди – хлоп, хлоп. Глаза вспыхнули, как лампочки на внезапно заработавшем игровом автомате. Он положил ладонь на насос пивной бочки, согнув в локте одну мясистую руку.

– Что желаете?

– Кофе с коньяком, пожалуйста.

Кофе он подал мне в маленькой коричневой чашечке с двумя кубиками сахара в обёртке. Я села за столик у окна. Два старика – один с орденом Почётного легиона на потёртом лацкане – подозрительно косились на меня.

– Может, компанию тебе составить? – крикнул Мускат из-за стойки бара с самодовольной ухмылкой. – А то вид у тебя немного… тоскливый. Сидишь там одна, скучаешь.

– Спасибо, не надо, – вежливо отказалась я. – Вообще-то я хотела бы увидеть Жозефину. Она здесь?

Мускат глянул на меня раздражённо, настроение у него резко испортилось.

– Ах да, это ж твоя подружка, – неприветливо произнёс он. – Чуть-чуть ты опоздала. Она только что поднялась наверх, легла отдыхать. Очередная мигрень. – Он принялся с яростью начищать бокал. – Полдня шляется по магазинам, а потом весь вечер, чтоб ему пусто было, в постели валяется, когда я тут один кручусь как проклятый.

– Надеюсь, она здорова?

Он посмотрел на меня и ответил сердито:

– Разумеется. С чего ей болеть? Если б только ещё Её Чёртова Светлость почаще отрывала от кровати свою толстую задницу, тогда, пожалуй, нам удавалось бы как-то сводить концы с концами. – Кряхтя от напряжения, он запихнул в бокал обёрнутый в салфетку кулак. – Я хочу сказать… – Он энергично тряхнул рукой. – Вот, посмотри вокруг. – Он глянул на меня, словно собираясь сказать что-то ещё, и вдруг устремил взгляд на дверь.