Текст книги "Пятая голова Цербера"

Автор книги: Джин Родман Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Тренажер десять на девять?

– Миллиард, десять в девятой степени. Мозг человека имеет несколько миллиардов нервных связей. Была открыта возможность воспроизвести их деятельность.

Мне показалось, что прошло мгновение со врмени ухода Периссы, так быстро пролетело время. Она вошла, сделала перед доктором реверанс и сказала:

– 20

– Миссис примет вас.

– Сейчас? – изумился я.

– Да, – кивнула Перисса. – Миссис сказала, что сейчас.

– Я проведу господина, а ты оставайся у двери.

Мы двинулись по темным переходам. Я выбрал самый дальний путь, чтобы потянуть время. Я заметил, что, проходя мимо комнат, заваленных хламом и разбитой мебелью, доктор мысленно готовит вопросы, которые хотел бы задать тетке. Я попытался расспросить его о Земле, но он отделывался ничего не значащими "да" или "нет".

Остановившись перед нужной дверью, я постучал. Тетка отккрыла и доктор Маршх, поклонившись, произнес:

– Извините, миссис, что беспокою вас. Я вынужден это сделать, так как этот юноша не может помочь мне отыскать автора гипотезы Виэля. – Он указал на меня.

Тетя Джоанна усмехнулась.

– Я и есть доктор Виэль. Прошу вас, входите.

Она захлопнула дверь, оставив меня в коридоре с разинутым ртом.

* * *

Историю с доктором Маршхом я рассказал Пхаедрии во время нашего очередного свидания. Прошу прощения, если до сих пор не называл этого имени. Это девушка, которая сидела на скамейке со своей гувернанткой.

Во время моего следующего похода в парк меня познакомила с ней не кто-нибудь, а сама гувернантка.

Она посадила ее рядом со мной и – о, чудо из чудес! – удалилась. Пхаедрия вытянула сломанную ногу и одарила меня очаровательной улыбкой.

– Ты не против, чтобы я сидела здесь?

У нее были прекрасные зубы.

– Я очень рад.

– Ты удивлен? Когда ты удивляешься, глаза у тебя становятся круглыми. Ты знаешь об этом?

– Удивлен. Я часто искал тебя здесь.

– Я тоже искала тебя, но почему-то тебя здесь не было. В конце концов, сколько можно сидеть в парке?

– Я просидел бы и год, если бы знал, что ты меня ищешь. Я думал, она не позволит тебе вернуться. – Я кивнул в ту сторону, куда удалилась старуха. – Как тебе удалось убедить ее?

– Я здесь ни при чем, – улыбнулась Пхаедрия. – Ты не догадываешься? Ты ничего не знаешь?

Я покачал головой. Чувствуя себя дураком, я окончательно смутился. Пока я был занят тем, что старался запомнить ее голос, в ее глазах мелькнул огонек. Кожа ее пахла нежно и приятно. Я чувствовал на щеке ее теплое дыхание. Все это отвлекало меня от формулировки ответа на ее вопрос.

– Ну так знай, – сказала Пхаедрия, – когда тетка Урания, которая является моей крестной матерью, пришла домой и рассказала о тебе отцу, он узнал, кто ты. Вот так все и вышло.

– Да-а... – протянул я.

Она рассмеялась.

Пхаедрия относилась к девушкам, которых воспитывали в надежде на замужество или продажу. Интересы ее отца, как она говорила, были

– 21

"нестабильны". Он спекулировал товарами, привозимыми с юга – тканями и лекарствами, – и имел долги, которые никак не мог погасить, или, занимая деньги, всегда мог только покрыть расходы, не получая прибыли. Он мог умереть бедняком, не оставив после себя ни копейки, однако, сумел воспитать дочку, заботясь о том, чтобы она получила приличное образование и обучилась аристократическим манерам. Он рассчитывал на хороший выкуп, как только его дочь достигнет возраста замужества.

– Расскажи мне о своем доме, – попросила она. – Знаешь, как о нем говорят ребята с улицы? "Пещера". Ребятам нравится это, они завидуют тем, кто побывал у вас. Многие даже врут, что бывали в "Пещере".

Я хотел поговорить не о доме, а о докторе Маршхе и земной науке. Я хотел узнать о ее мире, о ребятах, о которых она говорила с такой вольностью, о ее школе и о родном доме. Кроме того, я ничего не имел против рассказать, какие услуги оказывают наши девушки.

Мы купили булки с яйцами у той же торговки, что торговала здесь в прошлый раз. Мы ели их в холодном блеске солнца и, когда прощались, были не столько влюблены, сколько испытывали дружеские чувства друг к другу, и договорились встретиться на следующий день.

Ночью, вернее, тогда, когда я вернулся, или точнее говоря, когда меня отнесли в постель, поскольку я почти не мог ходить в течение нескольких часов, проведенных у отца, изменилась погода. Запах мускуса, характерный для весны или раннего лета, врывался в окно так резко, что огонь в нашем маленьком камине почти тотчас погас, словно застеснялся. Я договорился с Пхаедрией на десять часов и положил возле кровати записку с просьбой разбудить меня в девять. В ту ночь, вдыхая запах весны, я засыпал с мыслью полупланом-полусновидением, что мы с Пхаедрией вырвемся из-под опеки тетки и поищем полянку, заросшую голубыми и желтыми цветами.

Когда я проснулся, был уже час пополудни. За окном шел дождь. В дальнем конце комнаты читал книжку мистер Миллион. Он сказал, что не стал будить меня, так как дождь идет с шести утра.

Голова раскалывалась от боли, как часто бывало после особенно интенсивных опытов у отца. Я выпил лекарство, которое он мне прописал.

– Ты плохо выглядишь, – сказал мистер Миллион.

– Я бы хотел сходить в парк.

– Знаю, – сказал он и подъехал ко мне.

Я вспомнил, что доктор Маршх назвал его тренажером. Впервые с тех пор, когда я, как маленький мальчик, удовлетворил свое любопытство в этом вопросе, он наклонился – это подвергло риску мою голову – и я прочитал почти стертую надпись на его голове. Там было название земной кибернетической фирмы и его имя, написанное, как я подумал, по-французски: "М.Миллион".

– "М" – мистер или монсеньор?

Внезапно, как молниеносный удар по затылку человеку, спокойно сидящему в мягком кресле, меня ударила мысль, что точка, применяемая в математике, может иметь смысл умножения.

Он заметил, как изменилось выражение моего лица, и заговорил:

– Емкость памяти тысяча миллионов слов. По-английски – биллион, по-французски – миллиард. "М" – римская цифра, означающая тысячу. Я думал, ты давно знаешь об этом.

– Ты являешься тренажером, это понятно. Но кого же ты тренируешь? Отца?

Изображение на экране, которое я всегда считал мистером Миллионом, отрицательно покачало головой.

– 22

– Можешь считать, что я учил всех твоих предков. Я не живой. Чтобы создать такой тренажер, какой ты видишь перед собой, необходим живой мозг, с которого слой за слоем снята вся информация, переданная впоследствии в компьютер. Это приводит к смерти человека, чей мозг подвергается такой операции. – На мгновение он замолчал, его лицо покрылось тысячами блестящих капелек. – Извини. Ты, конечно, готов слушать, но у меня нет настроения рассказывать. Очень давно, еще перед операцией, мне сказали, что мой тренажер – значит, я сам – в определенных обстоятельствах не будет испытывать волнения. Но сегодня я думаю, что это было ошибочное мнение.

Если бы я мог, то задержал бы его, но пока я приходил в себя от удивления, он уже выкатился из спальни. Очень долго, может быть, час или больше, я прислушивался к шуму дождя, думал о Пхаедрии и о том, что говорил мистер Миллион. Все это перемешалось у меня с вопросами, которые отец задавал мне прошлой ночью. Я чувствовал себя так, словно они украли у меня все ответы, оставив одну пустоту. Я вспомнил, как в эту ночь мне снилось, что я стою на мощеном подворье, так тесно окруженном высокими колоннами, что между ними нельзя пролесть, стою так много лет, ищу проход и замечаю, что на каждой из колонн выбиты какие-то слова. Еще я вижу, что подворье вымощено надгробными плитами, какие можно встретить в старинных французских костелах, и на каждой выбито мое имя, но с разными датами рождения и смерти.

Этот сон преследовал меня даже тогда, когда я старался думать о Пхаедрии.

Когда служанка принесла теплую воду – в то время я брился уже дважды в день, – оказалось, что я уже держу в руках бритву, даже успел порезаться ею и кровь капает на пижаму и постель.

* * *

Через пять дней, ранним утром, когда я вновь увидел Пхаедрию, она была захвачена планом, в который втянула меня и Дэвида.

Речь шла, ни больше, ни меньше, как о театральной труппе. В ее состав входили, главным образом, девочки возраста Пхаедрии. Они намеревались все лето давать спектакли в парке. Поскольку, как я уже говорил, в труппу входили преимущественно девушки, наше участие было как нельзя кстати.

Прошло немного времени, и мы с братом были втянуты в эту историю. Пьеса была написана избранным среди актеров комитетом, темой служила утрата политической власти французскими колонистами. Пхаедрия, которая во время спектакля была еще в гипсе, получила роль калеки – дочки французского губернатора. Дэвид играл роль ее любовника, галантного капитана кавалерии, а я самого губернатора. Я согласился на эту роль с охотой, поскольку она была лучше роли Дэвида, а кроме того, давала возможность оказывать Пхаедрии отцовское внимание.

Представление, которое было в начале июня, я помнюхорошо по двум причинам.

Тетка, которую я не видел с тех пор, как она захлопнула дверь за доктором Маршхом, сообщила мне в последнюю минуту, что хотела бы присутствовать на спектакле. Кроме того, мы, актеры, так опасались пустоты в зале, что я попросил отца прислать шесть девушек. Я очень удивился, когда он согласился.

Думаю, он сделал это ради рекламы. Он только предупредил, что если вышлет за ними гонца, что они нужны в доме, я должен буду немедленно вернуть их, даже если спектакль только начнется.

– 23

Поскольку я должен был прийти, по крайней мере, за час до начала, чтобы войти в роль, после полудня я зашел к тетке. Она сама открыла дверь и тотчас же попросила помочь служанке, которая стаскивала что-то тяжелое с верхней полки шкафа.

Это оказалось складной инвалидной коляской, которую мы разложили в соответствии с указаниями тетки. Когда дело было закончено, она сказала:

– А теперь помогите мне.

Она оперлась на наши плечи и села в коляску. Черная юбка покоилась на подставке для ног, точно палатка.

Из-под нее выглядывали ноги, которые в кости были не толще моих рук. Ниже бедер выдавалось что-то странное,немного напоминающее седло. Когда она заметила, как я присматриваюсь к ней, то пробурчала:

– Это мне не понадобится. Приподними меня немного. Встань сзади и подними за подмышки.

Я сделал так, как она велела, а служанка бесцеремонно залезла ей под юбку и вытащила оттуда небольшой, обтянутый кожей предмет, на котором тетка сидела.

– Едем? – спросила тетка. – А то опоздаем.

Я выкатил коляску в коридор. Служанка придержала дверь. Открытие того, что тетя теряла теряла способность передвигаться физически и могла делать это лишь при помощи механизмов, наполнило меня беспокойством еще большим, чем то, которое я ощущал, когда не знал об этом. Она спросила, почему я такой хмурый, а и я, не таясь, рассказал ей обо всем, а также добавил, что, насколько мне известно, еще никому из людей не удалось овладеть антигравитацией.

– Ты думаешь, почему я не воспользовалась этим, чтобы пойти на твой спектакль?

– Может быть, ты не хочешь, чтобы люди это увидели?

– Вздор! Это обычный протез. Его можно купить в любой аптеке.

Она повернулась в коляске, чтобы посмотреть на меня. Ее лицо было очень похоже на лицо отца. Безжизненные ноги свисали, как два тонких прутика, похожие на палочки, которые мы с Дэвидом, когда были маленькие, применяли для того, чтобы обмануть мистера Миллиона.

Мы делали кукол и клали в постель, заставляя учителя думать, что это мы лежим там, а на самом деле сидели под кроватями и играли в разные игры.

– Понимаешь, индукционное поле, возникающее в проводниках, проложенных под полом, способствует моему передвижению в доме. Ток индуцируется в протезе и, таким образом, возникают два поля с противоположнымии зарядами, в результате чего я и приподнимаюсь над полом. А наклоняясь вперед, начинаю скользить туда, куда мне нужно. Понятно?

– Да. Значит, антигравитация мне пригрезилась?

– Когда я схожу по лестнице, то использую железные перила.

* * *

Спектакль прошел довольно хорошо. Как и можно было ожидать, шум и крики издавали, главным образом, зрители из старой французской аристократии или их потомки. Действительность превзошла все наши ожидания. На спектакль пришло около пятисот человек и, как обычно,

– 24

среди них карманники, полиция и бродяги. Случай, который я хорошо запомнил, произошел под конец второго акта. Около десяти минут я сидел за столом, готовя несколько вопросов для обсуждения и внимательно слушая, что говорят мои подчиненные. Сцена была повернута на запад. Последние лучи солнца окрашивали небо в удивительные цвета: пурпур, багрянец, киноварь и чернь. На таком жутком фоне, которые могли создать только дьявольские хоругви, поодиночке и попарно, как удлиненные тени, выскальзывающие из зубов каких-то фантастических драконов, начали показываться головы, смуглые шеи и широкие плечи людей из батальона охраны моего отца.

Опоздавшие занимали последние места в верхней части амфитеатра, окружая собравшихся, словно солдаты на службе какого-то владыки окружают взбунтовавшуюся толпу.

Когда они уселись, подошла моя очередь давать реплики. Я совсем забыл о них. Больше ничего, собственно, я и не запомнил из нашего первого выступления, кроме того, что какое-то мое движение вызвало смех у публики, причем в самом неподходящем месте пьесы. Кроме того, в начале второго акта взошла Святая Анна, заливая место действия зеленым светом. Были хорошо видны ее лениво текущие реки и поросшие зеленью огромные болота.

Под конец третьего акта я увидел, как маленький горбатый слуга забегал между последними рядами и девушки одна за другой двинулись шеренгой черных, обрамленных зеленью теней к выходу.

В то лето мы дали три спектакля. Они имели огромный успех, а Дэвида, Пхаедрию и меня начали считать самыми талантливыми актерами. Пхаедрия справедливо делила между нами своли чувства. Я не знал, руководствовалась она своим сердцем или наказами родственников. Когда ее нога срослась, она стала партнершей Дэвида по теннису и во всех других играх была лучшей из всех девушек, приходивших в парк. Часто бывало, что она бросала все и садилась рядом со мной. Она симпатизировала моим увлечениям ботаникой и биологией, хотя не занималась этим сама. Очень часто она сплетничала со мной и подружках, а перед ними хвасталась моим умением каламбурить и острить экспромтом.

Когда оказалось, что выручки от проданных билетов на первый спектакль не хватает для изготовления костюмов и декораций для следующего, Пхаедрия решила, чтобы мы после окончания спектакля собрали деньги со зрителей. Толкотня в парке использовалась карманниками для своих воровских целей, и зрители, в большинстве своем наученные горьким опытом, не приносили денег больше, чем требовалось на один билет и стакан вина во время антракта.

Поэтому наша прибыль была весьма незначительной. Вскоре Дэвид и Пхаедрия начали говорить о более опасных, но и более доходных приключениях.

Приблизителёно в то же время у меня все чаще стали появляться провалы в сознании. Это произошло, как предполагали врачи, в результате продолжительных, все более интенсивных вторжений в сферу моего подсознания, которые приобрели форму грубых, почти зверских исследований с неизвестными мне целями. Так как я уже привык к ним, то перестал задавать вопросы. Дэвид и мистер Миллион рассказывали мне, что я вел себя почти нормально, только был более тихим, чем обычно, разумно, хотя и с небольшой запинкой, отвечал на вопросы, в себя приходил внезапно, выпучивая глаза на знакомую комнату и знакомые лица, среди которых часто оказывался после полудня, не помня, как встал, оделся, побрился, позавтракал и пошел гулять.

– 25

Несмотря на это, я также любил мистера Миллиона, как и в детстве. После того, как узнал, что означают хорошо знакомые мне буквы на его коробке, отношения между нами не изменились. Я не мог и, видимо, никогда не смогу избавиться от сознания того, что человек, которого я любил, погиб за много лет до моего рождения и я обращаюсь к его подобию, работающему по математическим формулам, которое, имитируя свой оригинал, реагирует на раздражения, создаваемые человеческими словами и поступками. Я никогда не смогу понять, давало ли сознание, которое было у мистера Миллиона, ему право говорить "мыслю" или "ощущаю", что он всегда делал. Когда я спросил его об этом, он сказал, что сам никогда не мог ответить на этот вопрос.

Не зная точки начала, он не мог быть уверенным, что процессы его мышления отражают действительное сознание. Я, в свою очередь, не мог оценить, был ли ответ глубоким рефлексом души, которая жила на самом деле среди утонченных абстракций тренажера, или же являлся фонографической реакцией, вызванной моим вопросом.

Как я говорил, наш театр работал все лето. Во время последнего представления листья кружили в воздухе, как чьи-то забытые письма, и медленно падали на сцену.

Когда опустился занавес, мы, те, кто писал и играл все спектакли этого сезона, были так расстроены, что не могли ничего делать. Мы молча сняли костюмы и смыли грим. Затем безвольные, как трепещущие на ветру листья, побрели по тропинкам парка, ведущим прямо к домам. Я знал, что меня ждут обязанности возле двери, но в холле меня встретил слуга и сказал, что я должен сейчас же отправиться в библиотеку. Отец объяснил мне, что вечером будет занят делами, поэтому хотел бы поговорить со мной сейчас. Он выглядел больным и усталым, и мне впервые пришло в голову, что он может умереть, и тогда я стану богатым и свободным.

Я не помню, что говорил под влиянием наркотика. Однако, я запомнил сон, который приснился потом. Я запомнил его очень точно, словно он приснился мне только сегодня ночью.

Я находился на белом корабле, таком, как те, что плыли по зеленой воде канала вокруг парка. Корабль плыл так тихо и легко, что острый нос его совсем не оставлял на воде следа. Я был единственным членом экипажа, по крайней мере, единственным человеком, находившимся на палубе. За штурвалом стоял труп высокого худого мужчины. Огромный штурвал он держал так, что создавалось впечатление, будто штурвал вращал руки этого человека, помогая ему стоять на ногах, удерживая в равновесии и не позволяя упасть. Когда мертвец повернул ко мне голову, я узнал его лицо. Оно походило на лицо моего отца, но это был не отец, в этом я был твердо уверен.

Прошло много времени. Мы вышли в открытое море. Сильный ветер дул слева, под несколько градусов к нашему курсу. Когда нос корабля поднимался кверху, мачты, блоки и ванты свистели под напором ветра. Паруса поднимались вверх и внизапно падали вниз. Паруса как будто жили своей, особенной жизнью. мачты вырастали впереди меня и за спиной.

Днем, когда я работал на палубе, брызги мочили мне рубаху, а на досках оставались пятна в виде слез, которые быстро высыхали на жарком солнце.

Не помню, чтобы когда-нибудь в действительности я плыл на таком корабле.

Однако, возможно, это и случалось, когда я был очень маленьким, но все звуки – скрип мачты, свист ветра в такелаже, разбивавшиеся о корпус волны – были такими ясными, что не оставалось сомнений в их реальности. Они были реальными, как тот смех, который я часто слышал в детстве, или звук трубы из крепости, который всегда будил меня рано утром.

– 26

Я что-то делал на палубе этого судна, но точно не помню, что именно. Помню, что мне очень часто приходилось носить воду в брезентовых ведрах и смывать с палубы засохшую кровь. Иногда я держался за веревки, ни к чему не привязанные, а сцепленные с чем-то высоко в такелаже. Я вглядывался в морскую даль с носа корабля, с его мачт, с крыши большой каюты, расположенной посреди судна. Когда я заметил, как далеко в море приводнился звездолет с ослепительным выхлопом последнего пламени, то никому об этом не сказал.

Все это время человек у руля что-то говорил мне. Его голова безвольно свисала на грудь, словно у него была сломана шея. Когда сильные волны ударяли о лопасть руля, штурвал начинал быстро вращаться и голова человека качалась от одного плеча к другому или же заваливалась назад, и он мертвыми глазами смотрел в небо. Однако, все это время он говорил без умолку, а из небольшого количества слов, в котоиых я мог сориентироваться, я понял, что он излагал какую-то теорию этики, основы которой даже он сам не вполне принимал всерьез. Я боялся слушать это бормотание и старался держаться подальше от него. Почти все время я проводил на носу судна. Однако, часто ветер вполне отчетливо доносил мне его слова. Иногда я открывался от работы и внезапно обнаруживал, что нахлжусь гораздо ближе к штурвалу, чем думал. Иногда я почти касался мертвого рулевого.

Когда я пробыл на судне уже довольно много времени и начал ощущать усталость и одиночество, открылась дверь каюты и из нее вышла тетка. Она скользила в двух дюймах над палубой, юбка ее не опадала, как обычно, на пол, а билась на ветру, точно хоругвь, и казалось, что ветер каждую минуту может унести ее.

Не знаю почему, но я крикнул:

– Не подходите к рулевому, он может навредить вам!

– Это абсурд, – ответила она так естественно, словно мы встретились в коридоре возле моей спальни. – Он уже давно не в состоянии никому не помочь, ни навредить, а вот моего брата ты должен опасаться, Номер Пять.

– Где он?

– Внизу. – Она указала на палубу. – Он хочет узнать, почему корабль стоит на месте. Берегись его!

– На месте? Да вы ошибаетесь, тетя Джоанна, мы движемся вперед!

–Подойди и убедись сам.

Я подбежал к борту и взглянул, но увидел не воду, а лишь ночное небо. Неизмеримо далеко подо мной были разбросаны бесчисленные звезды. Я ощутил, что корабль не движется вперед и даже не качается, а все время находится в неподвижности.

Я недоуменно обернулся к тетке, но она опередила меня:

– Он не плывет, поскольку его заякорили, чтобы узнать, почему он не плывет.

В этот момент я почувствовал, что двигаюсь по канату к чему-то похожему на склад. Там были какие-то звери. Тогда я проснулся, хотя в первый момент не отдал себе в этом отчета.

Я коснулся ступнями пола и заметил, что возле меня находятся Дэвид и Пхаедрия.

Мы были в огромном зале. Пхаедрия выглядела прекрасно, но была слишком напряжена и кусала губы. Внезапно раздался крик петуха.

– Как ты думаешь, где могут быть деньги? – спросил Дэвид.

В руках у него была сумка с инструментами.

Пхаедрия или надеялась, что я что-то скажу, или отозвалась на свои мысли:

– 27

– У нас мало времени. Маридор сторожит.

Маридор играла в наших спектаклях.

– Если не убежит. Где, по-твоему, деньги?

– Не знаю. Внизу, в бюро.

Она перестала кусать губы, встала и начала осторожно пробираться к выходу.

Одета она была в черное от обуви, до черной ленты в черных волосах. Белое лицо и руки резко контрастировали с этой одеждой, а карминовые губы выглядели какой-то ошибкой природы.

Мы с Дэвидом пошли за ней.

На полу на большом расстоянии друг от дрлга были расставлены ящики. Когда мы проходили мимо них, я обратил внимание, что в них сидят птицы, по одной в каждом ящике, а когда подошли к лестнице, ведущей через люк вниз, я понял, что это выращенные для боя петухи.

Вдруг через окошко в крыше в комнату проник луч солнца и упал прямо на клетку. Сидевший там петух поднялся на ноги и расправил крылья. Я увидел его дикие, налитые кровью глаза.

– Пошли, – предложила Пхаедрия. – Внизу будут собаки.

Мы спустились по лестнице. На следующем этаже царило пекло. Собаки были привязаны на цепях в раздельных боксах. Перегородки между боксами были такими высокими, что их обитатели не могли видеть друг друга. Между рядами загородок были широкие проходы. Здесь содержались боевые псы. Они были разной величины – от десятифутовых терьеров до собак величиной с пони, у которых были такие деформированные головы, что напоминали старые, поросшие молодыми побегами деревья. Пасти у них были такие, что могли запросто одним движением перекусить человека. Псы создавали в пустом помещении невыносимый шум.

Я взял Пхаедрию за руку и жестом показал, что нужно убиратьься отсюда как можно скорее. Я был уверен, что находиться здесь запрещено.

Она почему-то отрицательно покачала головой. Поскольку я не мог расслышать, что она говорила, то ей пришлось написать пальцем на пыльной стороне одного из боксов: "Они всегда так ведут себя, если что-нибудь услышат с улицы".

На следующий этаж мы спустились по ступенькам, начинавшимся за тяжелой дубовой дверью. Она служила для звукоизоляции от этого гвалта. Я почувствовал себя гораздо лучше, когда дверь закрылась за нами, хотя шум продолжал доноситься из-за нее. Я почти пришел в себя и хотел сказать Дэвиду и Пхаедрии, что не понимаю, где и почему я нахожусь. Я понятия не имел, что мы здесь делаем.

Однако, меня удержал стыд. В конце концов, я сам мог легко догадаться о цели нашего визита сюда. Дэвид спрашивал, где лежат деньги, а перед этим мы часто говорили, хотя я считал это пустой болтовней, о большом ограблении, которое навсегда бы избавило нас от необходимости мелких краж.

Где мы находились, я узнал позже, при выходе. Информацию о том, как мы сюда попали, я получил из разговоров и разных мелочей. Вначале этот дом был спроектирован, как склад. Он находился возле Рю де Эгостус, недалеко от залива.

Новый владелец решил создать в этом помещении своего рода спортивное шоу. Его считали самым богатым человеком во всем Департаменте. Отец Пхаедрии узнал, что недавно он отправил в банк не всю выручку. Он ходил к нему, взяв с собой дочку.

Было также известно, что заведение откроется не раньше, чем ко дню Ангела.

Мы пошли туда на следующий день после визита Пхаедрии.

– 28

Внутрь мы попали через окошко на крыше.

Мне трудно описать то, что мы увидели на следующем, то есть на первом этаже.

Гладиаторов я видел много раз на невольничьем рынке, когда мы вместе с Дэвидом и мистером Миллионом ходили в библиотеку, но там их никогда не бывало больше двух-трех, и они всегда были скованы тяжелыми кандалами. Здесь же они сидели и лежали, где только было место.

Через мгновение я подумал, почему они не разорвут друг друга, а вдобавок и нашу троицу? Но тут я заметил, что они скованы короткими цепями, прикрепленными к полу. Возле каждого был круг из царапин и повреждений досок пола, по которым можно было определить, на какое расстояние доставали гладиаторы. Их скромная мебель – сломанные нары, пара кресел и лавка – были или настолько легкие, что никому не причинило бы вреда, если их швырнуть, или слишком тяжелые и привинченные к полу.

Я подумал, что они станут кричать и грозить нам, как обычно делали во время боя, но потом понял, что, пока они сидят на цепи, нам ничего не угрожает. Когда мы спустились по лестнице, они повернули головы в нашу сторону.

Едва увидев, что у нас нет для них еды, они оказали нам внимания меньше, чем собаки выше этажом.

– Это правда, что они уже не люди? – спросила Пхаедрия.

Она шла выпрямившись, как солдат на параде, и с интересом присматривалась к рабам. Глядя на нее, я подумал, что в действительности она выше, чем в моих мыслях. Она была не только хорошенькой, она была красивой.

– Собственно, – продолжала она, не получив нашего ответа, – они звери.

Я слышал о них и пояснил, что рождаются они людьми. Разница между ними и нормальными людьми возникает из-за хирургического смешательства, частично производимого при операции на мозге, и изменении работ желез внутренней секреции, вызванные при помощи различных химических средств.

Внешне они сильно отличались друг от друга.

– Твой отец делает что-то в этом роде с маленькими девочками для вашего дома? – спросила Пхаедрия.

– Не знаю.

– Это требует много времени, – пожал плечами Дэвид, – а клиенты хотят обыкновенных девушек, даже если любят немного чудачеств.

– Хотела бы я увидеть тех, с которыми это сделали.

– Ты что, не знала о них? – сказал я, продолжая думать об окружавших нас гладиаторах. – Я думал, ты в курсе.

– О, да, я уже не раз видела их, и хозяин о них говорил. Но эти создания... Было бы ужасно, если бы они оставались людьми.

Интересно, понимают ли они, что она говорит? Они все время провожали нас взглядами.

Внизу было совсем не так, как на верхних этажах. Стены были обиты деревом, висели картины, изображавшие псов, путехов и гладиаторов, а также различных экзотических зверей этой планеты. Окна выходили на улицу и на залив. Они были узкие и расположенные так высоко, что впускали в помещение лишь небольшие полосы солнечного света. В полутьме они высвечивали только спинку модернового кресла, обитого красной кожей, а также кусочек брозового дивана, размером не больше книжки. Мы не успели сделать и трех шагов, как я понял, что нас обнаружили. Прямо к нам шел высокий молодой человек с узкими плечами. Когда мы остановились, остановился и он. На его лице появилось удивление, затем

– 29

беспокойство. И тут я понял, что это мое собственное отражение в зеркале между окнами.Я ощутил минутное замешательство, какое наступает, когда кто-то чужой, кого не выделяешь среди других, внезапно поворачивается или оглядывается, и оказывается, что это твой хороший товарищ, на которого в первый раз ты посмотрел откуда-то изнутри. Этим хмурым парнем с острым подбородком, которого я заметил, а потом распознал, был я сам, таким, каким меня видели Пхаедрия, Дэвид, мистер Миллион и моя тетка.

– Здесь ведутся переговоры с клиентами, – сообщила Пхаедрия. Когда нужно что-то продать, его помощники приносят товар по одной штуке, чтобы нельзя было сравнить. Однако, даже здесь слышно псов. Отец брал меня наверх и все показал.

– Тебе показали, где прячут деньги? – удивился Дэвид.

– Я сама увидела, – рассмеялась Пхаедрия. – Там, сзади. Видишь этот гобелен? Он прикрывает тайник. Когда отец разговаривал с хозяином, какой-то тип принес деньги и хозяин положил их туда.

Дверца за гобеленом вела к маленькому бюро, а в противоположной стене была еще одна дверь. Не было ни сейфа, ни какого-либо ящика. Дэвид вырвал ломиком замок в бюро. Там оказалось полно бумаг. Я намеревался открыть вторую дверь, когда услышал в соседней комнате царапанье или что-то в этом роде.

С минуту никто из нас не шелохнулся.

Я стоял, как вкопанный, стиснув ручку двери. Слева за мной Пхаедрия искала тайник в полу под диваном. Она застыла, точно пораженная громом, ее юбка разлилась по полу черной лужей. Где-то рядом я слышал дыхание Дэвида. Шуршание повторилось, скрипнула половица.

– Это зверь, – прошептал Дэвид.

Я отпустил дверную ручку и посмотрел на него. Он с побледневшим лицом стискивал ломик, но пытался улыбнуться.

– Только плененный зверь может скрести лапами.

– Откуда ты знаешь?

– Если бы там был человек, он давно бы услышал нас, особенно когда я ломал замок. Если бы там был человек, он вошел бы, а если бы испугался, то сидел бы тихо, как мышь.