Текст книги "Летчик испытатель"

Автор книги: Джимми Коллинз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

Лучше знать меньше…

Несколько лет назад, когда я был в Кливленде на воздушных гонках, четыре так называемых летчицы пригласили меня лететь на их машине «Белланка» на аэродром Скай Харбор, близ Чикаго. Я согласился. Мы пустились в путь, как только кончились гонки, горючего у нас было в обрез. Пришлось лететь против ветра, но я все же считал, что нам ничто не грозит. Я не знал, где находится аэродром Скай Харбор, но одна из сидевших в самолете девушек проходила там курс обучения, а три другие уверяли, что всю жизнь прожили в Чикаго и знают этот аэродром, как свою родную мать.

Когда мы приблизились к Чикаго, было уже темно. Я следовал указаниям моих спутниц. Мы летели на север. Кто-то крикнул, что нужно повернуть на восток. Я повернул на восток. Кто-то еще заорал, что мы летим неправильно, что забрали слишком далеко на восток. Я повернул на запад. Следующие четверть часа в машине творилось что-то невообразимое. – Восточнее, севернее, южнее, западнее, – кричали они наперебой. Я потерял терпение. – Знаете вы, где аэродром или нет? – вспылил я. – Вон он! – закричали они хором. У меня вырвался вздох облегчения, и я приготовился итти на посадку. Но это не был аэродром. Я проверил, сколько у меня бензина, бензина оставалось очень мало. Я взял инициативу в свои руки, вернулся в городской аэропорт и пополнил запас горючего. Мы опять взлетели. Теперь, когда баки были полны, я воспринимал всю ситуацию юмористически. Я дал моим спутницам пошуметь в свое удовольствие, и в конце концов они нашли-таки аэродром. Я окликнул девушку, которая там обучалась, и спросил ее, нет ли вблизи аэродрома каких-нибудь препятствий. – Никаких! – заверила она меня. Я, насколько мог, осмотрел все поле. Прожекторов не было (а они утверждали, что аэродром прекрасно освещается!). Я выключил мотор и начал планирующий спуск. У моего левого уха прожужжала мачта линии высокого напряжения. Мы пролетели в двух дюймах от проводов. И это называлось – «вблизи аэродрома нет никаких препятствий!»

Скрытые пороки

Почти всякий раз перед воздушными гонками на призы на сцене появляется уйма новых моделей самолетов. Часть их не проходит всех нужных испытаний (для гонок можно получить специальное разрешение), и ни один из них не соответствует идеалу самолета, на котором вам хотелось бы покатать вашу бабушку. Но все это высокоскоростные машины, а в гонках на приз важна скорость, и возможно большая скорость.

Как-то летним вечером я подрулил к ангару и увидел на линии с иголочки новый, скоростной, свободнонесущий моноплан. Крылья его имели большие прорезы в форме буквы L. Моноплан принадлежал Рэду Деверо, который собирался лететь на нем в Национальном воздушном дерби. Пока я сидел и глядел на самолет, появился и Рэд. Он рассказал мне, что на пути из Уичиты, где самолет строился, крылья его при каждом порыве ветра отчаянно вибрировали. Колебания были такие сильные, что Рэд едва мог удержать ручку. Он попросил меня испробовать самолет и сказать ему, возможно ли лететь на нем в предстоящих гонках.

Я надел парашют и влез в кабину. Уже разогревая мотор, я решил распорядиться, чтобы с самолета сняли дверцу. В случае чего так легче будет вылезти. Я некруто повел самолет вверх, дошел до шести тысяч футов. Чтобы прощупать его, я пикировал, сделал несколько виражей, бочек, мертвых петель и штопоров. Все, казалось, шло прекрасно. Я снизился и сказал Рэду, что машина в полном порядке.

На следующий день, когда этот самолет первым пикировал над Бостонским аэродромом, у него отломилось крыло, и он врезался в болото. В катастрофе погибли Рэд и женщина, на которой он женился всего несколько месяцев назад.

Смерть отдыхает от трудов

Один мой приятель был знаком с доктором, у которого хранился старый скелет. Скелет был не нужен доктору, он почти год провисел у него в шкафу без всякого употребления. Я решил пустить его в дело. Я скрепил череп и челюсти тонкой проволокой. За проволоку я продел две веревочки. Если потянуть за одну, скелет поворачивал голову вправо и влево, если дернуть другую – он стучал зубами. Я привязал скелет на одно из сидений самолета «Тревелэр» с двойным управлением. Сам я уселся на другое сиденье и взлетел. Стоило мне пригнуться пониже, и снаружи меня не было видно. Казалось, что самолетом управляет скелет. Джим Драммонд, мой бортмеханик, лежал на полу машины и следил за тем, чтобы скелет вел себя надлежащим образом.

Я знал, что в этот день Эрик Вуд и Пит Брукс летают в строю над аэродромом Флойд Беннет. Они только что вступили в запасный корпус армии и из кожи вон лезли, чтобы добиться успехов на новом поприще. Я наметил их своими первыми жертвами. Мы без труда нашли их звено. Пит летел непосредственно за вожаком, и по физиономии его было видно, что он очень старается и чрезвычайно доволен собой. Он проделывал все маневры очень чистенько и точно. Я подтянулся к его самолету. В первую секунду он не заметил меня. Когда он обернулся, я подал знак Джиму. Скелет глянул Питу прямо в лицо и защелкал зубами. Лицо Пита превратилось в маску изумления и ужаса. Он повернулся к своему звену – пришлось, иначе он рисковал столкнуться с другими самолетами. Но долго он выдержать не мог и опять повернул голову в нашу сторону. Щелк-щелк – застучали зубы скелета. Это повторилось и в третий, и в четвертый раз, пока я, наконец, не сжалился над Питом. У него уже глаза на лоб лезли, – одним глазом он следил за звеном, другим смотрел на скелет. Я угостил его напоследок шикарным стаккато на скелетовых зубах, качнул крыльями и полетел на поиски новой добычи.

Сознался

Джимми Дулитл демонстрировал американские самолеты по всему свету. Во время одного из своих турнэ он сделал посадку на Яве, в Бандонге, где находился штаб Голландского вест-индского воздушного корпуса. У них там было несколько самолетов «Кэртис Хок» с моторами «Конкверор». Джимми попросили подняться на одном из них и продемонстрировать его в полете.

Джимми больше получаса проделывал в воздухе всевозможные выкрутасы и вошел во вкус. Он решил еще спикировать с высоты около шести тысяч футов и в заключение показать им, как близко от земли можно выйти из такого пике.

Он сделал горку и пошел вниз, прямо вниз. Ближе и ближе к земле ревел самолет. Джимми дернул ручку на себя с тем расчетам, чтобы только-только не задеть за землю, и тут обнаружил, что упустил из виду кой-какие мелочи. Во-первых, он только что летел на Хоке с мотором «Циклон», куда более легком, чем тот, на котором он в эту минуту отчаянно старался не вскопать аэродром. Во-вторых, он привык садиться на более легком самолете примерно на уровне моря, где воздух много плотнее, чем над расположенным на высоте двух с половиной тысяч футов Бандонгским аэродромом, столкновения с которым он теперь старался избежать. Непривычно тяжелый корабль камнем прорезал непривычно разреженный воздух и при выходе из пике легонько стукнулся о землю. Он только «поцеловал» ее и опять взмыл в воздух.

Джимми летел и гадал, снесло у него шасси или нет; он сделал круг, сел и убедился, что нет, не снесло.

Когда он стал вылезать из кабины, его окружили голландские офицеры. – Ай да Джимми! – заговорили они все разом, похлопывая его по спине. – Такого искусного полета мы еще никогда не видели.

– Гм, – фыркнул Джимми, который все еще не мог опомниться, что остался в живых. – Искусный полет, как бы не так! Более идиотского полета я еще никогда не совершал.

Они, разумеется, тоже это знали, только выражались вежливее. И с тех пор Джимми необычайно вырос в их глазах, потому что он сознался в своем промахе, вместо того чтобы соврать что-нибудь и вывернуться.

Было времечко…

Джордж Вейс, один из компании летчиков, которые водят фотосамолет газеты «Дэйли Ньюз» – знаете эти «снимки с воздуха» в иллюстрированных газетах? – рассказал мне забавный случай про себя и покойного капитана Роджерса из военного флота.

Капитан Роджерс летал когда-то очень давно, еще во времена самолетов «Райт» с толкающим винтом. Несколько лет назад он встретился с Джорджем в Вашингтоне и попросил его доставить его на самолете к нему домой, в Хавр-де-Грес, штат Мэриленд. Он уверял Джорджа, что там, около самого его дома, есть поле, на котором можно приземлиться. Он сказал, что сам приземлялся на этом поле.

Джордж полетел с ним на своем пассажирском самолете «Тревелэр».

Когда они очутились над домом капитана, тот показал ему поле.

– Да там полно коров, – запротестовал Джордж.

– Это ничего, – сказал капитан, – вы сделайте круга два над полем, и кто-нибудь выйдет и прогонит их.

Джордж послушался, и действительно кто-то вышел и прогнал коров с поля.

– И все-таки я не смогу посадить здесь машину, – заявил Джордж, – поле слишком маленькое.

– Уверяю вас, что сможете, – обнадежил его капитан. – Я сам здесь садился.

Джордж сделал еще круг над полем. Он рассказывал потом, что оно казалось ему величиной с хороший носовой платок, и по краям его росли высокие деревья.

– Вы твердо уверены, что садились здесь? – не унимался Джордж.

– Ну, конечно, – подтвердил капитан. – Давайте, давайте, места вполне достаточно.

Джордж сказал себе, что уж если капитану хватило здесь места для посадки, то, чорт возьми, хватит и ему.

Он рассказывал, что, в конце концов, прямо свалился на деревья, не столько спланировал, сколько упал, и брякнулся на поле с такой силой, что самолет неминуемо должен был разбиться, но почему-то уцелел. Джордж остановил его в пятидесяти футах от деревьев, – пришлось раньше времени выключить мотор и всей силой навалиться на тормоза. Он рассказывал что был в совершенном недоумении, – как же теперь отсюда выбраться, не поломав самолета.

Вечером, сидя за бутылкой в доме капитана, Джордж спросил его: —Ну, капитан, скажите мне теперь правду. Вы действительно садились на этом поле?

– Разумеется, – ответил капитан. – Было это, правда, давно, в 1912 году, и летал я на «Райте» с толкающим винтам.

Джордж прыснул в рюмку. Старые «Райты» садятся так медленно, что, летая на них, можно, вместо аэродрома, обойтись хоть обеденным столом.

– И помните деревья, что растут вокруг поля? – продолжал капитан. Джордж помнил деревья. – Ну, так вот, в 1912 году это были низкие кустики.

С лучшими намерениями

Эдди Бэргин, один из самых старых пилотов на аэродроме Рузвельта, рассказывал мне, как последний старый навес на их аэродроме был попользован в качестве маяка, чтобы указать попавшему в беду летчику дорогу на аэродром.

Рэсс Симпсон – во время войны американский летчик-инструктор в Госпортской школе в Англии, а сейчас агент на аэродроме Рузвельта – поднялся однажды вечером на стареньком учебном самолете с первой световой воздушной рекламой, когда-либо появившейся над Нью-Йорком. Пока он летал, весь аэродром затянуло туманом.

Скоро с земли стало слышно, что он возвращается. Товарищи слышали шум его; мотора, но самолета не было видно. Они знали, что он не видит аэродрома и блуждает где-то выше тумака.

Они решили помочь ему. Достали баки с бензином, облили бензином старый навес, стоявший немного в стороне от ангаров, и подожгли эту развалину. Они собрали пустые ящики от моторов, разломали их и навалили на горящий навес. Получился такой костер, что одно время они даже опасались, как бы огонь не перекинулся на ангары. Они надеялись, что Рэсс увидит красное пятно в тумане и таким образом сможет найти аэродром. Наконец они услышали, как Рэсс выключил мотор. Услышали, как зашумел, планируя, самолет и как он ударился о землю. По звуку они поняли, что он сильно пострадал при посадке.

Они вскочили в автомобиль и стали носиться в темноте и тумане по всему аэродрому в поисках разбитого самолета. Эдди утверждает, что поиски длились не меньше получаса.

Когда самолет был, наконец, обнаружен, они увидели, что Рэсс залез на него, сидит и курит папиросу. Оказалось, что вся их работа пошла впустую. Рэсс не увидел никакого красного пятна. Он просто пикировал наудачу в туман и на аэродром попал совершенно случайно.

Постарался для армии

Окончив летные школы Брукс и Келли, я получил назначение на аэродром Сэлфридж, в Детройте. Делать мне там было почти нечего, и я заскучал. Я узнал, что в Экроне, совсем близко от города, где я родился и вырос, готовится авиационный праздник. Я решил, что было бы приятно отправиться туда, повидать старых знакомых и провести несколько фигурных полетов. Я получил, как полагалось, разрешение от начальства и пустился в путь на самолете «Томми Морз». Аэропланы Морз уже в то время сильно устарели, и в армии их старались как можно скорей заменить более современными моделями. Их оставалось в употреблении всего несколько штук.

В Экроне, когда я прилетел туда, шла оживленная подготовка к празднику. Я решил, что не пожалею себя, – покажу им, на что способен местный уроженец. Первое отделение моей программы прошло отлично. Я пикировал, делал мертвые петли, бочки и другие фигуры. Для финала я придумал особую посадку с фокусом, такую эффектную, что зрители должны были ахнуть от восторга, как один человек. Посадка эта мне не совсем удалась. Я плохо рассчитал расстояние и сел на крыло. Очень вышло неудобно. Ничего не оставалось, как только телеграфировать в Сэлфридж с просьбой выслать мне новое крыло. Ответная телеграмма гласила, что подходящих крыльев сейчас нет и чтобы я погрузил самолет в поезд и отправил на аэродром. Это поставило меня в тупик. Я понятия не имел, как нужно разбирать самолет. Я тщательно осмотрел свой старый «Морз» со всех сторон, но так ничего и не придумал. Нужно было упаковать его в ящик, и притом быстро. Я раздобыл пилу. Отпилил исправное крыло, потом пострадавшее крыло и хвостовое оперение. Я запихал все это в ящик и отправил, куда следовало. Самолет, разумеется, пришлось выбросить.

Так я помог армии избавиться еще от одного «Томми Морза».

В защиту

Недавно я сидел один в кино. Показывали хронику. На экране появилась шустрая, плутоватая физиономия Джимми Дулитла. За ним был виден скоростной низкокрылый цельнометаллический самолет «Вулти», на котором Джимми незадолго до того чуть-чуть не побил рекорд для линейных самолетов на трассе Лос-Анжелос – Нью-Йорк.

«Я сам виноват, что не показал лучшего времени, – заговорило изображение Джимми. – Я не использовал всех возможностей машины, на которой летел. Ночью я отклонился от своего курса и вышел к морю на двести миль южнее того пункта, который я себе наметил. Вот вам еще один пример скверного вождения самолетов».

Вскоре после этого я увиделся с Джимми в Баффало.

– Что у тебя там вышло, Джимми? – спросил я, когда речь зашла о полете, о котором он говорил в кино. – Ты что, долго летел над облаками? – продолжал я, великодушно давая ему понять, что я, разумеется, представляю себе дело так: погода была скверная, большую часть пути ему пришлось лететь над облаками, не видя земли, поэтому он и сбился с курса.

– Нет, – объяснил он. – Я летел не над облаками, а в облаках, десять с половиной часов. Выйти из них вверх я не мог, потому что выше шестнадцати тысяч футов самолет сейчас же покрывался льдом. Спуститься ниже облаков я не мог по нескольким причинам. На пути были высокие горы. К тому же, если б я летел низко, я пробыл бы в воздухе еще дольше, и мне не хватило бы горючего до Нью-Йорка, потому что машина была перегружена и только на высоте в пятнадцать тысяч футов мотор достигал полной мощности и горючее расходовалось наиболее рационально. Вот и пришлось лететь в облаках. А потом меня спутали радиосигналы. Они ведь не все одинаковой силы. Я считал, что самые сильные ближе всего от меня, а это не всегда так. Этот полет меня многому научил. Мне кажется, что, попробуй я еще раз, я провел бы его удачнее.

Он говорил теперь так, как профессионал говорит о деле с профессионалом. Я сразу увидел, что при тех условиях, в которых он оказался, отклонение на двести миль – это совсем не так плохо. Я счел бы совершенно правильным, если бы он поподробнее рассказал о своем полете публике. И вспомнив, как он, даже не пытаясь оправдаться, заявил: «Вот вам еще один пример скверного вождения самолетов», я подумал, что мой Джимми – право же молодец.

Я умер

Вот завещание Джимми Коллинза, летчика испытателя[8]8
  Этот некролог принадлежит американским издателям книги трагически погибшего Коллинза.


[Закрыть].

Это, как он сам охарактеризовал его, «Слово моей жизни и смерти. Слово мечты, которая вдохнула в меня дыхание жизни, а потом погубила меня».

Тело Джимми Коллинза нашли в пятницу но кладбище Пайнлон, близ Фармингдэйла, на Лонг-Айленде, под обломками самолета «Грумман», который он испытывал для военного флота. Он упал с высоты десяти тысяч футов. Тело его было разбито, скрючено, изуродовано.

В его завещании – в этой исповеди поэта, который летал сначала ради красоты, а потом ради хлеба – та же отвага и лиризм, та же прямота и цельность, какими был отмечен человек, написавший его.

Он написал его – шутки ради, по его словам; с чувством горечи, как нам теперь кажется, – шесть месяцев назад. Вот как это случилось:

В октябре Коллинз поехал в Баффало испытывать новый бомбардировщик Кэртиса для военного флота. Перед отъездом он обедал со своим старым другом Уинстеном Арчером, редактором отдела «Последние новости» в газете «Пост». Уинстен написал заметку о Коллинзе и его изумительной работе и просил его, по возвращении из Баффало, дать ему статью о своих последних достижениях.

Дальнейшее лучше всего будет рассказать словами самого Коллинза.

Он писал своей сестре на Запад: «Я задумался о его предложении, и мне пришло в голову, что, может, я и не вернусь, потому что работа опасная, и тогда бедный Арчер останется без статьи… И я забавы ради подготовил ему материал на случай, что расшибусь. Правда, заботливо с моей стороны?.. В общем, я не расшибся. А жаль, для Арча это был бы выигрышный номер…»

В ту пятницу Джимми должен был закончить свою карьеру летчика-испытателя. Он испытывал военные машины, потому что ему нужны были деньги, чтобы прокормить жену и детей.

Вскоре он должен был перейти на литературную работу.

Писательская деятельность Джимми заканчивается теперь – его завещанием. Он предпослал ему следующие строки:

«То, что вы сейчас прочтете, – слова Джэймса Г. Коллинза, и притом не продиктованные «нашему корреспонденту», а написанные собственноручно, хотя, в некотором роде, и после смерти».

Я умер.

Как я могу это говорить?

Я не могу сказать вам устным словом: «Я умер».

Но есть не только устное слово.

Есть еще написанное слово. У него другие измерения в пространстве и во времени. Вот написанным словом я и могу вам сказать: «Я умер».

Но есть не только устное и написанное слово. Есть еще неосязаемое, непроизнесенное слово смутных раздумий, мечты, страсти. Это слово жизни и смерти.

Это было слово моей жизни и моей смерти. Слово мечты, которая вдохнула в меня дыхание жизни, а потом погубила меня.

Мечта. И жизнь. И смерть.

У меня была мечта. Была всегда. Я не могу вам сказать, в чем она заключалась. Знаю только, что одним из ее символов было – летать.

Это началось еще в юности. Я не помню, когда это началось.

Когда я стал старше, это овладело мной еще сильнее.

Такая долгая мечта, такое страстное желание не могли не сбыться.

И я взлетел.

Я помнил мечту в дни моей юности, помнил огонь и восторг, и как сияние мечты озарило мой мир и мою сияющую молодость.

Она была моим создателем. Она создала мне жизнь, ибо не хлебом одним живет человек. Так не прожить. Только мечты и видения дают настоящую жизнь.

Но пришли тяжелые дни. Сияние померкло, и проступили земные цвета. Честолюбие, деньги. Любовь, и заботы, и горе. Любопытно, как сильна сила слабости в женщинах и их детях, когда видишь, как твои мечты, невысказанные, глядят их глазами. И старше я стал, и неспокойные дни наступили на земле.

Наконец пришло время, когда питаться стало важнее, чем летать, и деньги стали великой ценностью.

Да, деньги стали великой ценностью, и мне предложили денег, и еще чуть мерцала прежняя, большая мечта.

Самолет был прекрасен. Его серебряные крылья сверкали на солнце. Шум мотора был громкой песней, подымавшей его высоко, высоко.

А потом…

Вниз.

Вниз мы ринулись, прочь от голубой высоты. Прямо вниз.

Быстрее.

Еще быстрее. В пикирующем полете испытывали свою силу.

Страх?

Да, я стал старше. Но страх упрямый. Страх дерзания и мужества. И смешанный с остатками великой силы моей прежней мечты, даже сейчас.

Вниз.

Вниз.

Рев сверкающей стали, внезапный блеск… да, да вот оно… отрываются крылья… Слишком хрупкие… крылья… мечта… тяжелые дни.

Холодный, но трепетный фюзеляж – последнее, что почувствовало мое теплое, живое тело. Протяжный, громкий рев мотора – страшный, нарастающий, переходящий в оглушительный грохот при встрече с землей – был моей смертной песней.

И вот я умер.