Текст книги "Сейчас и на земле"

Автор книги: Джим Томпсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Глава 21

Я езжу с Гроссом. Отказаться я не мог. Он знал, что меня никто не подвозит, и предложил подбрасывать меня на работу и обратно задаром (на что я, конечно, не мог не согласиться). А ездить с кем-то мне надо было. Ходить пешком выше моих сил. Я теперь беру на работу кварту кофе вместо пинты и, зная, что все у нас счастливы застукать меня спящим, стараюсь не отключаться. Но топать на работу и обратно пешком – это выше моих сил. Я, конечно, понимаю, что Гросс предложил меня подбрасывать не за красивые глаза. Я вот-вот закончу свою новую систему, хотя пока что мне так и не удалось разрешить ту проблему, о которой я говорил, и он знает, что Болдуин очень мной доволен. И он, полагаю, рассчитывает проехаться за мой счет. Однако то, что я снюхался с Гроссом, не помогает мне в отношениях с Муном, я имею в виду наши личные отношения. Я-то думаю, Мун как может пытается помочь Фрэнки. Когда я впервые заговорил с ним об этом, он воспринял это нормально. Он стоял и постукивал линейкой по моему столу, рассеянно глядя в сторону сборочной линии. Наконец произнес:

– Ты уверен, что это моя ошибка, Дилли?

– Да, – отвечаю. И больше ни слова. Когда живешь так, как мы, когда такие вещи, вообще-то говоря, случаются, надо быть готовым и к таким вопросам.

– Ну что ж, так – значит, так. Сколько, ты полагаешь, надо будет?

– Долларов сто.

Он кивнул:

– Ты думаешь, этого достаточно? Когда моей жене пришлось...

– Не уверен, конечно, но думаю, должно хватить.

– Сотню я, пожалуй, смогу раздобыть.

– Да уж надо бы постараться, – набрался я храбрости вставить.

Он снова кивнул:

– На первый взгляд вроде чего проще, Дилли, так ведь? Я заколачиваю больше семидесяти пяти баксов в неделю. Но я выплачиваю за машину, и мы купили полный дом мебели, а еще приходится посылать деньги семье брата. Так что, кажись, чего проще, а вот попробуй выложи сотню в один присест – и слабо.

– Что ж делать, Мун, надо.

– Я же сказал, что попробую выкрутиться, значит, попробую.

Ну вот, это было дня через два после того, как я стал ездить с Гроссом, и, как только Мун узнал об этом, он вызвал меня в коридор и спрашивает:

– Ты Гроссу сказал?

– Ты что, Мун? – отвечаю. – С какой стати?

Он молчал с минуту, а когда заговорил, не ответил на мой вопрос.

– Ты что, Дилли, метишь на мое место?

– Чего, чего? – Я даже рассмеялся.

– Так да или нет?

Он был серьезен. Я поверить не мог, но это так.

– Да ты что, Мун, – говорю. – Разумеется, нет. За каким чертом мне нужна твоя работа?

– Ты зарабатываешь семьдесят пять центов в час. Я в два раза больше.

– Но мне не нравится эта работа, Мун.

– Но полтора доллара в час тебе нравятся?

– Но вкалывать из-за них здесь постоянно – увольте. Я писатель, Мун, по крайней мере, был им. Если бы я занял твое место, это значило бы, что я никогда отсюда не выберусь. Я бы не смог писать больше. Моему писательству пришел бы конец.

– А сколько ты выколачивал до того, как пришел сюда, – ну стипендия, что ты рассказывал?

– Две тысячи сто в год.

– Но на моем месте ты бы получал раза в два больше.

– Так-то оно так, Мун, – говорю. – Но...

– Что – но? – спрашивает он, мрачно глядя на меня.

– Да я ж тебе, черт побери, сказал...

– Не ори. Хочешь, чтоб все слышали, что ли?

– Все, Мун, хватит с этим. Я все сказал, а ты думай что хочешь.

Через несколько дней он снова начал ходить вокруг этого:

– Если ты не хочешь занять мое место, какого дьявола ты так надрываешься? Зачем изучаешь синьки и бьешься над новой системой...

– А ты в хотел, чтоб я ничего не делал? – спрашиваю. – Сидел бы как дурак, а вокруг хоть трава не расти? Если ты так хочешь, скажи. Мне и так уже осточертело выкладываться из-за полудурков, которые палец о палец не хотят ударить, не то чтобы помочь.

– Да я просто спрашиваю, Дилли.

– А я тебе уже сказал. Думай что хочешь и поступай как хочешь.

Одно я знаю твердо: он не решится уволить меня. Вот устроить мне счастливую жизнь здесь, чтоб я сам смотался, – это дело другое, хотя я и в этом не уверен. Мы навели справки, наше дельце обойдется нам, как минимум, в двести пятьдесят долларов. А Мун, понятно, рассчитывает, что добрую часть я возьму на себя. Если же я потеряю работу...

Я уже видел тут одного из тех, что «затоптали в очереди», – нового человека в нашем отделе. Это целая история. Парень с отличием окончил школу. Может, в этом-то и корень зла. Наверное, он уж очень хотел показать свои знания, а здесь это дело гиблое. Знания здесь как бы нечто само собой разумеющееся. Их незачем выставлять напоказ. Ими пользуются. Бедняга и трех дней у нас не пробыл, как я понял, что все на него взъелись и что ему здесь долго не удержаться.

Скажем, Мун посылает его мести пол. Дометает он до отдела поставок, Баскен просит его разложить по стеллажам прибывшие детали. Парнишка раскладывает с час, как появляется Мун.

– Я, кажется, велел тебе пол подмести.

– Да, но мистер Баскен попросил меня...

– Давай побыстрей.

Теперь была очередь Баскена.

– Ладно. Делай свое. Больше я тебя не попрошу.

– Но почему? В чем дело, мистер Баскен?

– Давай, давай. Откуда мне было знать, что ты так огорчишь Муна только из-за того, что я попросил твоей помощи.

Само собой, парень в полной растерянности. Чего-чего, а досаждать он никому не хотел. Он уверяет, что останется после работы и все сделает, а сейчас дометет пол. Но только он берется за метлу, на него наваливаются Мэрфи и Гросс: им тоже нужна его помощь. Если он замешкается:

– Эй, Мун! Что здесь у нас творится? Мне что, и помочь некому?

– Как – некому? А ну-ка, помоги ему, малыш. Ты что боишься ручки запачкать?

А если парнишка не мешкая бросается помогать:

– Да когда же ты, наконец, дометешь пол?

– Но, мистер Мэр... Сию минуту, сэр.

До вечера пол, конечно, так и не выметен. Через три недели испытательного срока Доллинг приносит бумагу об увольнении. В ней написано:

Общее отношение?...... Недоброжелательное

Помогает другим?........ Неохотно

Компетенция?.............. Редко доводит задания до конца

Примечания ................. Полностью неудовлетворительно

А главное, все так и есть. Хотя более сообразительный, исполнительный и уживчивый парень никогда не переступал порога завода. На сборочных линиях «затоптать в очереди» и того легче. Детали для различных позиций меняются бесконечно. Хронометрист может узнать, что деталь, предназначенная для позиции 1, на самом деле идет на позиции 3. Поэтому, когда эта деталь прибывает, ее можно доставлять «в цех» или «на двор», потому что самолеты уже на таком-то этапе сборки и их невозможно вернуть, скажем, на позицию 2, где деталь и должна была бы использоваться в процессе сборки.

В таких обстоятельствах из хорошего специалиста легко сделать профана (хотя сейчас это делают крайне редко в связи с нехваткой квалифицированных рабочих). И когда ею вызывают на ковер, ему нечем оправдываться. Опять произошло резкое изменение в распределении деталей по назначению. И он тут совершенно ни при чем и отдувается не за свои грехи.

Мне всегда жалко хронометристов. Вот уж кто пребывает в аду, так это они. Ходят из отдела в отдел, из цеха в цех, хронометрируют различные операции. А кому нравится, когда его хронометрируют? Вот каждый и устраивает ему хорошую жизнь как только может. Рабочий может вообще наотрез отказаться.

– Отвали от меня. Ты мне сейчас мешаешь.

И взятки гладки. Хронометристу нечем крыть, а жаловаться начальнику цеха – последнее дело. Да, он обязан хронометрировать рабочие операции, но никто его по головке не погладит, если из-за него рабочий бросит инструмент и уйдет из цеха. Хронометражем заниматься может всякий, а вот работать с клепальным станком или монтировать пульт управления – дело другое. Рабочий от души издевается:

– Вы хотите, чтоб они летали, а? Или хотите, чтоб я к чертям свалил после обеда?

Что на это ответишь?

– Так как, хочешь, чтоб я свалил после обеда?

– Делай что хочешь, мне плевать.

Он является после обеда.

– На месте? Ха-ха. Отлично, от...

– Отвали от меня!

– Пожалуйста. Мне же надо...

– Слышал? Убирайся!

Хронометрист обращается к начальнику цеха:

– Простите, но ваш человек не дает мне хронометрировать его.

– Да ну! В чем дело, Билл?

– Но этот сукин сын закрывает мне свет, Мак.

– А, вон оно что... Послушайте. Ступайте в контору и скажите им, что, если они хотят хронометрировать, пусть пришлют человека, который умеет это делать. А теперь проваливай!

А что тут поделаешь? Хронометристы приходят и уходят, долго не задерживаются. Сегодня я видел одного такого бедно одетого и явно изголодавшего мужика лет сорока пяти из тех, кто здесь не задержится. Какой-то доброхот соорудил из марли и отходов что-то вроде гигиенического пакета, окунул его в красную краску и пришлепнул степлером к его плащу сзади. Тот видит, что все ухмыляются, глядя ему вслед, и что-то хлопает его по заду, но заглянуть себе за спину не может, так что ему остается утешать себя, что у работяг хорошее настроение, а все остальное ему мерещится. Когда он явится в таком виде в управление, они его быстренько спровадят, а если нет, возвращаться ему будет тошно.

В литейных еще хуже. Работяг с падающих молотов хлебом не корми – дай поймать охотника за временем в проходе между махинами. Зажмут его там, а тут – бам! бам! бам! —от этих ударов на ногах не устоишь, а от грохота сразу оглохнешь. А они ему в карман раскаленные добела шайбы, а к полам плаща какую-нибудь ветошь приделают и подожгут. А то к концу рабочего дня несчастный – или охранники на проходной – обнаружат у него в кармане какой-нибудь дорогой инструмент или деталь. Разумеется, все знают, и в управлении знают. Но никому в голову не придет наказывать или даже ругать хорошего работника за хронометриста. Я уже говорил, что, если ты хороший работник, тебе здесь сойдет все, но тогда я говорил фигурально, а сейчас повторяю это в буквальном смысле.

Как ни пойдешь в туалет, на стульчаках обязательно кто-нибудь кемарит; в послеобеденное время охотников поспать было (и есть) особенно много. Охранники обычно забирали у них значки с номером, а это значит трехдневное увольнение без оплаты. Сейчас они просто будят их, и все. Раньше днем покурить негде было – либо натыкаешься на запретную зону, либо самолеты во дворе (а курить разрешено не ближе двадцати футов от самолета). А сейчас, когда охранник видит, как ты куришь в неположенном месте, – а они со своих постов стараются не сходить, – он нарочито медленно направляется в твою сторону, чтоб ты смотался до его прихода. Теперь не вручают штрафные талоны за беготню в проходах. А на обычные проделки шутников просто не обращают внимания. Клепальщик берет бумажный стаканчик с водой и выливает его в трубу, под которой распростерся его напарник. Охранник видит, делает шаг в его сторону, затем, словно опомнившись, отворачивается. Мне прямо жаль охранников, честное слово. Я, кажется, рассказывал об охраннике, который так нелюбезно встретил меня в первые дни моей работы. Так вот несколько дней тому назад он подошел к моему окну; он был уже не в форме охранника, а в обычном рабочем комбинезоне. Я взглянул на его значок:

– С какой стати ты хочешь получить детали капотирования? В вашем цеху они не полагаются.

– Но заведующий послал меня за ними!

– Кто ваш заведующий?

Он называет.

Я смотрю на него подозрительно:

– А где он сейчас?

– Откуда ж мне знать, куда он пошел?

– Лучше найди его. И поживей. Мы все здесь работаем, а не груши околачиваем, понятно?

Думаю, он меня узнал; и потом мне стало даже стыдно. Он и так получил свое за бестактность и грубость.

Не знаю. Не могу понять, почему мне эта работа не нравится, неинтересна. Рабочие условия более чем сносные. Платят в общем по-честному. Все, что надо сделать для работника в пределах разумного, делается. Мы уже вышли на уровень четырех самолетов в день, но у нас есть для этого рабочие руки. Аврал кончился, идет нормальная работа. Мне нечего беспокоиться, что всплывет мое прошлое. Конечно, не очень приятно работать в отделе, где к тебе относятся не очень-то дружелюбно, но мне приходилось работать и в более враждебной атмосфере, и я не особенно придавал этому значение. Вернее, придавать-то придавал, но чтоб вот так из-за этого взять да все послать – такого не было. Правда, там это были работы, связанные с писательством и...

И все же не знаю.

В полдень, когда со двора взмывает самолет, все высыпают поглазеть. Прекращают жевать и болтать, чтобы проводить взглядом самолет, который они видели на заводе тысячи раз и двойники которого громоздятся со всех сторон. И тут же все начинают обсуждать момент вращения, и силу торможения, и мощность двигателя, раздаются аргументы касательно преимуществ водяного и воздушного охлаждения, до мельчайших деталей сравнивают разные типы управления, и антивибрационных креплений, и хвостовых стабилизаторов, и Бог весть чего еще. Там и сям маленькие группки рисуют диаграммы на пыльной земле и хлопают записными книжками – настоящий дурдом. Но это так здорово. Можно подумать, что ничего важнее в мире нет... Да нет, знаю.

Для меня все это не имеет смысла, как для них не имеет смысла двухчасовая работа над абзацем. Да и разве может быть в этом смысл. Как только он появится, я брошу все к чертовой матери. Это конец дела.

Да, и, я думаю, пора сматывать удочки. Я свалю. Вот как Фрэнки выберется из передряги, только меня и видели. Пусть делают что хотят, но уже без меня. Я это точно говорю.

Если б я только знал, что делать с Робертой; все дело в ней. Раньше я думал, что я один так запутался. Но теперь вижу, что и она тоже. А как она будет выбираться, ума не приложу. Я знаю, что другого мужчины у нее не будет. Ужасно беспокоит меня и Джо. Она, должно быть, чувствует, что я готов дать деру, и ни на минуту не отходит от меня. Она все время на подлокотнике моего кресла, держит меня за руку, приносит мне то да се, и говорит, говорит не переставая, с момента, когда я переступлю порог, и пока не лягу в постель. Ее теперь спать до меня никакой силой не уложишь. Это тоже выше моего разумения – что будет делать Джо, если я слиняю? Я единственный в доме, кто понимает ее и говорит на ее языке. Потом Шеннон. Думаю, я мог бы что-нибудь сделать с Шеннон, будь у меня время. Если бы я хотя бы мог гулять с ней по нескольку часов вечером, правда, представить себе не могу, как это возможно, но если бы...

А Мак пытается научиться новым шуткам. В них, правда, все еще кусавки, и они совсем не смешные, но, если некому будет поощрять его, он вообще никуда не продвинется. Мак как две капли похож на меня в его возрасте. Он будет таким же крупным и страшно чувствительным парнишкой. А разве можно без чувства юмора. Иначе он просто пропадет.

У мамы тоже с сердцем не очень. Мне и подумать страшно: что бы я ни предпринял, все только к худшему. Все обречено.

Сколько я размышлял над этим. Скажем, можно было бы снять комнатенку здесь же, в городе. Самую что ни на есть крошечную: чтоб только разместить машинку, столик и кровать. Готовить, стирать – это я все сам мог бы, куда уж экономней. Не знаю, мог бы я написать какой-нибудь боевик, если б точно знал, что деньги пойдут на настоящую книгу. Роберта получала бы мое пособие по безработице, а я перебивался бы поденной журналистикой. Конечно, жить в одном городе с ними и не видеться – не сахар, но... Но если видеть...

Нет, не знаю. Все может обернуться гораздо хуже. Вот в чем беда. Мама и так уже намекает, что Мардж деваться некуда. У Уолтера вся зарплата уходит на десяток кредитов, жить им, по сути, не на что, и он, похоже, вымещает все на ней. Но здесь я тверд. Это уж простите...

Звонит телефон. Трубку успевает взять Мун. Что-то здесь не то. Кто бы это...

– Скажи своей матери, Диллон, чтоб больше не звонила мне сюда.

– Моей матери?

– Вот именно. Своей матери. Если она еще раз позвонит сюда, я... я – ей...

Я вскакиваю с табурета:

– Что?

– Но так же нельзя, Дилли. Ты же знаешь, что сюда из города звонить нельзя. Если б барышня на коммутаторе не знала меня...

– Я не знал, что мать собирается звонить тебе. Если б знал, конечно, сказал бы, чтоб она не вздумала.

– Я и так делаю что могу, Дилли. Ты же знаешь.

– Мама издергалась, Мун. Да и я тоже. Не может же это длиться до бесконечности.

– Я сам знаю, Дилли. Вчера вечером я заходил в два места, где можно занять, но без толку. Я столько должен, что они боятся рисковать. Они к тому же боятся, что я... – Он остановился на полуслове, и на лице у него появилось выражение, которое я не мог понять. – Ничего не говори. Твой дру... Гросс смотрит сюда.

По дороге домой Гросс спросил, о чем это мы с Муном разговаривали. Гросс ужасно любопытен; он человек без предрассудков. Свои или не свои дела – ему плевать. Пришлось сказать ему, что ни о чем.

– Мне показалось, что он что-то о твоей матери сказал.

– Ну и что?

– Мун что, бывает у вас?

– Да нет.

– У тебя есть сестра, правда?

Не нравится мне этот парень. Как мне ни жаль, но он мне не нравится. Он меня к стенке припер, черт бы его побрал.

– Что ты ел на завтрак? – говорю я. – Вы с женой трахались этой ночью? Сколько ты платишь за квартиру? Какие на тебе трусы? Как думаешь, дождь будет, а если будет, что ты предпримешь?

Он ухмыльнулся с несколько виноватым видом:

– Вечно я каждой бочке затычка. И чего мне. Просто я люблю поболтать.

Мы больше не проронили ни слова до самого моего дома.

– Я очень рад, что ты меня подвозишь, – говорю я. – Как считаешь, доллар в неделю нормально?

– Да, конечно. Я тебя и задарма готов возить, Дилли. У меня больше ни одного друга на заводе нет.

– Ну тогда до завтра, – говорю. – Всего!

Мама чистила картошку, и по тому, как двигались ее руки, я понял, что она готовится прыгнуть первой, чтоб не дать мне заговорить.

– Я звонила этому Муну, – сообщила она, – и сказала, что, если он не хочет неприятностей, лучше ему достать поскорее деньги. Сам понимаешь, женатый человек шляется...

– Мун делает что может, мама, – говорю. – И больше, пожалуйста, не звони ему. Он просто вне себя.

– Я тоже вне себя, – отвечает мама.

– Но так нельзя, мама. Он так вылетит с работы. Нам же хуже будет.

– Ты же сам говорил, что в нем так заинтересованы, что ни за что не уволят.

– Так-то оно так. Но если ему мешают работать и все время названивают...

– Если ему так мешают звонки, пусть принесет деньги.

Я налил себе выпить.

– Что попусту спорить.

– Вот именно.

– Мама, надо смотреть правде в глаза. Мун не может достать все двести пятьдесят. Я думаю, он с трудом может набрать и половину. Нам тоже придется смириться с мыслью, что Фрэнки займет часть.

Мама промыла картошку, налила воды и поставила кастрюлю на плиту. Из морозильника она достала фарш и принялась за котлеты.

– Никуда не денешься, ма.

– Нет, Джимми.

– Да почему нет? Она всегда занимала, когда...

– А потому, – повернулась ко мне мама и посмотрела в глаза, – потому что она занимает деньги, чтобы Мардж...

Стакан выпал у меня из рук.

– Вы что, спятили? Какого черта – да что мы – ах, чтоб вам...

– Она их уже послала, Джимми. А если Мардж здесь нежеланный гость, если ты не можешь приютить собственную сестру, когда у тебя хорошая работа и...

Красные мамины руки с выступающими венами поднялись к глазам, и проклятья застряли у меня в горле. Занавес снова поднялся, и я увидел, как эти же руки преображали кусочки хлеба в рыбу и пароходы; как эти же руки вылавливали из своей тарелки еду, так нужную ей самой, и прятали ее в кладовке, чтобы маленький мальчик мог посмеяться чуть дольше. И я снова увидел маленькую девочку, улыбающуюся, терпеливо бросающую часами мячик, сделанный из старого чулка.

– Она будет здесь желанной, мама. Все, что есть у меня, будет у нее.

Я по-другому не мог сказать. Да и что вообще тут можно сказать.

Глава 22

Да, ребятишки всегда замирали и перешептывались, когда я появлялся. И взрослые прекращали разговоры, когда я входил в комнату. В общем, что тут особенного. Я не знал, как играть. Я был робким и замкнутым, и в моем присутствии всем было не по себе. Впервые что-то такое пришло мне в голову – когда у меня появилась мысль, что что-то или кто-то действует против меня, – да, впервые это случилось, когда мне стукнуло пятнадцать и я уже несколько недель работал коридорным.

В то утро я не пошел в школу. Я ждал на автобусной остановке, на которой мог появиться папа, а когда он действительно появился, я схватил его и затащил в ресторан, в один из кабинетов. Он уже тогда был крайне холоден со мной, но, видя, что я не пьян, а просто взбудоражен, пошел за мной.

– Пап, – говорю я ему. – Ты знаешь такого человека по имени С.?

– Как же. Знавал довольно хорошо, – отвечает он. – Он, да я, да президент Гардинг исколесили всю страну вместе на частном поезде Гардинга. Погоди... Гастон Минз был в компании и еще Джейк Хеймон...

– Да черт с ними, – прерываю я его. – Что стало с С.?

– Никто не знает. Он был президентом небольшой страховой компании. После смерти Гардинга он исчез с залогами на сумму полтора миллиона долларов. Ни его, ни их больше никто никогда с тех пор не видел.

– Сколько, по-твоему, готова заплатить эта страховая или залоговая, или как там ее, компания, чтобы вернуть эту сумму? Сколько, папа?

– Полагаю, десять процентов, как минимум. То есть сто пятьдесят тысяч.

– Он прикидывает так же, – говорю. – Наша доля семьдесят пять тысяч. Так он сказал мне, папа.

Папа подозрительно посмотрел на меня:

– Кто сказал?

– С. Он здесь, в городе, папа. В отеле. Совсем плох. Сегодня ночью я приносил ему... я приносил ему сигареты, а он все смотрел на меня и расспрашивал, а потом говорит – не Диллон ли я и не твой ли я сын. Он сказал, что ты единственный человек на свете, которому он доверяет. Он, папа, скажет нам, где он все спрятал. Все, что он хочет, – это половину вознаграждения и обещание, что они не будут преследовать его, – и... и все будет в порядке, а, папа? Ты это сделаешь, правда?

Я боялся, что он скажет «нет», потому что, хотя он и разорился, он ни на йоту не изменился. Но он был юристом, и кому, как не ему, было знать, что такие вещи случаются на каждом шагу. И что акционерам предпочтительнее вернуть часть денег, чем ничего. Словом, он согласился быть посредником. А потом разгорячился не меньше, чем я. Он сказал, что положит деньги на меня под свою опеку, ну, если я не буду против, он немного займет у меня... Да нет, говорю я, я хочу, чтоб ты взял все. А он выпрямился с этаким горделивым видом и смотрел довольным и уверенным. И я понял, что теперь все у нас пойдет хорошо – у всех у нас. Что вовсе не поздно начать все сначала.

Я должен был стоять этим вечером на углу Восьмой и Хьюстон-стрит. Один. С. подъедет в арендованной машине и возьмет меня. А оттуда мы поедем на Тринити-Ривер-виадук в северной части города, где нас будет ждать папа. С. был тертый калач, его на мякине не проведешь. Если бы мы попробовали его заложить, я оказывался полностью замешан: проныра коридорный, надеющийся хапнуть где можно. Папе-то он доверял, – но доверяй, да проверяй, – сынок в заложниках – это надежнее.

Я пошел домой. Маме я сказал, что очень устал и не пойду в школу, и попросил ее разбудить меня в шесть вечера – я, дескать, хочу сходить в кино. Мы с папой решили, что это подходящая сказка. Мама все равно бы ничего не поняла и испугалась бы, а Мардж может сболтнуть лишнего. Так вот мама разбудила меня в девять, когда папа забеспокоился и позвонил; она сказала, что я так хорошо спал, что она решила, что лучше мне выспаться, чем идти в кино. Нечего и говорить, что С. мы больше не видели. Он смылся, даже не взяв свои вещи.

Я поехал в Линкольн и записался в колледж искусств и наук – единственное место, куда я логически, если не практически, только и мог сунуться. Затем я отправился в пару редакций и попытался найти работу газетчика, но там надо мной только посмеялись. Да у них, говорят, отбою нет от выпускников факультета журналистики, которые рады поработать, чтоб поднабраться опыта! Я пошел в газетный профсоюз Западного побережья, не зная, что у них только минимальный штат для работы с материалами, поставляемыми крупными агентствами, и они тоже посмеялись надо мной. Но одна девушка в конторе сжалилась (хотя была ли это жалость, даже не знаю). Один из крупнейших сельскохозяйственных журналов страны в Линкольне. Почему бы мне не сунуться туда?

Конечно, я сунулся. Я отправился туда в своем коричневом куппенхаймеровском костюме и лихо заломленном стетсоне, а на руке твидовое пальто за девяносто баксов. Секретарша говорит: одну минутку, любой редактор с радостью с вами поговорит. Меня проводили наверх и представили молодому человеку приблизительно моих лет, и он говорит: ну да, вполне возможно, что они мне помогут. Он-де и сам учится в университете. Тут семь редакторов. Сейчас он кого-нибудь вызовет... Он и в самом деле вызвал их, и они действительно так вели себя, словно только меня и ждали! Они пожимали мне руку и смотрели на меня так, будто готовы съесть, и все настойчиво приглашали «домой» пообедать на следующий день, то бишь в воскресенье.

Откуда я тогда мог что-либо знать? Я решил, что они всем скопом снимают дом ради экономии. Двое из них действительно заехали за мной на пижонском родстере и привезли в этот «дом», а там гостей не меньше сотни. И тут до меня стало доходить, что я во что-то впутался, но во что именно, я все еще не мог сообразить. Что-то стало брезжить только после сытного обеда и пяти-шести стаканчиков неразбавленного виски, когда человек пятьдесят парней, с которыми я мечтал – или думал, что мечтал, – познакомиться, стали пожимать мне руку и хлопать по плечу. А потом в комнатушке наверху собралось человек десять, все обступили меня и все спрашивают:

– Ну что, Диллон, мы тебе нравимся?

– Еще бы! Я ценю ваше искреннее отношение ко мне. Но...

– Что – но? Ты же не ради денег? Ты из тех, кто привык в жизни ко всему первоклассному. А здесь тебе и стол и кров за здорово живешь.

– Но... но мне правда позарез нужна работа.

– Разве мы не говорили тебе, что поможем? Для того мы и здесь, чтоб помогать друг другу.

– Но я уже записался на факультет искусства и науки.

– Подумаешь, можно записаться и перезаписаться. Это все выеденного яйца не стоит. Но даже если б ты не встретил нас, тебе все равно разумнее было бы перейти в сельскохозяйственный. Английский и журналистику ты можешь все равно изучать, зато научишься еще кое-чему стоящему. Ты же сам видел, как тут обстоят дела. Ты же пытался устроиться в газеты. Но единственное место, где... э... тебя поддержали, – это журнал «Сельское хозяйство».

В конце концов я сдался. Заложил половину своего гардероба и получил наличные на поручительство, и меня зачислили в сельскохозяйственный колледж. Ну и житье началось. Не жизнь, а малина! Мои добрые братья научили меня, как чистить топку и мыть посуду, а каждые шесть недель «комитет по стипендиям» заколачивал мне клепки в задницу в отчаянной попытке заставить меня запомнить разницу между рожью и ячменем или что-нибудь столь же идиотское. Я вспарывал кишки индеек, чтобы найти симптомы почернения гребня. Я щупал куриные гузки и должен был угадать, сколько яиц они могут снести, а им это вовсе не нравилось. Я настолько влез в чертовы проблемы сельского хозяйства, что даже перестал чувствовать себя мошенником. Только как могли они дать мне работу в сельскохозяйственном журнале с моей выдающейся тупостью к сельским делам? Они дали мне работу в ночном ресторанчике. Другие я нашел сам. Если вас все это заинтересует, это сельскохозяйственный колледж Небрасского университета. Поверьте мне на слово.

Я тогда ходил с Лоис. Мы, как говорится, женихались. До ссор еще было далеко. Я был влюблен в нее и вел себя как котенок. Когда мне было с ней не по себе или я вдруг хотел взбрыкнуть, я знал, что это из-за денег, что я так обороняюсь. Конечно, если б я мог предъявить ее родителям какие-нибудь подкожные запасы, если б смог убедить их, что по окончании курса в состоянии обеспечить их дочь, родительское отношение ко мне в корне бы изменилось. Они вовсе не были зловредными. Им, понятно, не хотелось, чтоб их дочь потеряла голову из-за человека, неспособного взять на себя ответственность за ее судьбу, а потому действующего, по их мнению, импульсивно, а не разумно. Я это понимал и, что греха таить, знал, что они правы. И тут...

Я не хотел даже открывать письмо. Опять кто-нибудь пытается всучить мне носки или облигации, а мне ничего не надо. И все же открыл, а это оказалась записка от Блэки Мартина.

Мы с Блэки вместе работали коридорными. Он был довольно замкнутым парнишкой и долго в отеле не продержался. Но ко мне он всегда относился хорошо, а после того, как перебрался в Нью-Йорк, время от времени присылал открытку. Я не всегда отвечал. Единственный раз ответил, уже когда был в Линкольне, это после моего вступления в братство: я тогда писал всем, кого знал, на шикарной бумаге «дома». Он, вероятно, решил, что я при деньгах. Он кое-что разнюхал, не говорил как, но разнюхал, и все тут. «Корд моторс» вот-вот должен был взлететь. Я мог воспользоваться этим, вложив туда сколько могу. То есть сорвать приличный куш. Он мне доверяет и готов взять в долю. Он знает, что «я честный малый». Сначала я чуть со смеху не покатился, но тут же осекся. Что-то подсказывало мне, что это не лажа. Блэки был не из тех, кто лажает, а я к тому же ему нравился. Все сходилось. Он работал брокером, он вращался в определенных кругах, и я ему нравился. А у меня было сто пятьдесят баксов в банке. Я отложил их на погашение студенческой ссуды, которую получил, первый раз записавшись в колледж. Я уже и так затянул с этим делом, и они на меня наседали. Я даже за день до этого выписал чек на всю сумму и хотел отправить по почте, да только в лавке напротив «дома» не нашлось трехцентовых марок. Вот я и не отправил. Хрена с два я на этих пташек, еще хоть цент истрачу.

Так вот иду я в банк и подписываю чек на сто пятьдесят баксов. А парень, стоявший позади, когда я получал бабки, идет за мной и останавливает меня у дверей. Такой высокий костлявый малый с черепушкой, напоминающей силки на перепелов, с носом-пуговкой и этакой ангельской улыбкой, а задница синих саржевых штанов ужасно мешковатая, будто он там книги носит. Ума не приложу, откуда такие берутся, не говоря уж о том, как они вечно оказываются во всяких советах да комитетах и умудряются всем заправлять. Вот заправляют, и хоть сдохни.

– Ха-ха, Диллон, – начинает он свои хиханьки да хаханьки. – Голову даю на отсечение, ты меня разыскиваешь.

– Оставь свой сарказм при себе, – говорю. – Я заплачу этот чертов долг.