Текст книги "Леопард из Рудрапраяга"
Автор книги: Джим Эдвард Джеймс Корбетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
Как часто нас ни преследует невезение в наших попытках чего-то достигнуть, никогда нельзя привыкнуть к чувству уныния, которое охватывает нас после каждой последующей неудачи. День за днем в течение месяцев я покидал бунгало инспекции полный надежд, что при данных особых обстоятельствах дело увенчается успехом, и день за днем я возвращался разочарованный и удрученный. Если бы мои провалы относились только ко мне одному, это имело бы мало значения, но в достижении цели, которую я поставил перед собой, эти неудачи касались других гораздо больше, чем меня.
Нет счастья, не везет – ничему другому я не мог приписать неудачи, отмериваемые мне судьбой во все увеличивающейся дозе; их аккумулирующий эффект начал действовать на меня крайне удручающе: не мне предназначено сделать то, что я все время собирался совершить. Что в самом деле, кроме моего дурного счастья, заставило людоеда бросить свою добычу там, где не росли деревья? И что, кроме невезения, понудило другого леопарда появиться на этом самом месте среди своих тридцати квадратных миль как раз в то время, когда людоед, не найдя труп мальчика там, где его оставил, вполне вероятно, уже двинулся в путь, направляясь к деревне, где я его поджидал?
Вчерашние восемнадцать миль были длинными, но они оказались еще длиннее сегодня, а горы еще круче. В деревнях, мимо которых я проходил, жители ожидали меня, и, хотя я мог сообщить только плохие новости, они не выказывали разочарования. Их беспредельная вера и философия – вера достаточная, чтобы сдвигать горы и успокаивающая в горе, – гласит что ни одно человеческое существо или животное не может умереть раньше заранее назначенного срока; значит, время смерти людоеда еще не наступило – это не требовало объяснений и не нуждалось в доказательствах.
Испытывая стыд за свое уныние, вызванное крушением моих надежд, которому позволил владеть собой в течение целого утра, я покинул последнюю деревню, отдохнув и выпив чашку чаю, в очень бодром настроении. Когда я прошел последние четыре мили спуска к Рудрапраягу, я вдруг заметил, что иду по следам, оставленным лапами людоеда.
Удивительно, как состояние психики может притупить или обострить наблюдательность, способность что-нибудь замечать. Вполне возможно, что людоед вышел на тропу за много миль до того места, где я сейчас находился, но только после моей беседы с простыми деревенскими людьми и чаепития я заметил следы его лап первый раз за все утро. Тропа шла здесь по красной глине, которую дождь сделал мягкой, и следы лап людоеда показывали, что он двигался своим обычным шагом. Полумилей дальше он начал ускорять ход и продолжал так идти, пока не достиг передней кромки ущелья выше Голабраи; в это ущелье он и спустился. Когда леопард или тигр идет своей нормальной походкой, видны отпечатки только задних ног, но, когда по каким-либо причинам обычный его шаг ускоряется, делаются заметными следы всех четырех ног. По расстоянию между отпечатками передней и задней ноги можно определить скорость, с которой передвигается животное из семейства кошек. Рассвет оказался достаточной причиной для людоеда, чтобы он ускорил свой шаг.
Я был знаком с привычками людоеда и знал его способность преодолевать расстояния, но только в тех случаях, когда он соразмерял свой шаг поисками пищи. Сейчас у него было больше оснований проделать длинный путь, так как он стремился отойти на возможно большее расстояние от леопарда, преподавшего ему урок за нарушение границ; насколько серьезен был этот урок, станет ясно из дальнейшего.
ВЫСТРЕЛ В ТЕМНОТЕ
Время приема пищи в Индии изменяется в зависимости от времени года и личных вкусов. В большинстве семей завтракают от восьми до девяти утра, второй раз завтракают от часа до двух дня и обедают от восьми до девяти часов вечера. За несколько месяцев, проведенных в Рудрапраяге, я питался очень беспорядочно, и в противовес общепринятому утверждению, что здоровье зависит от состава и регулярности питания, моя еда, отнюдь не разнообразная и вовсе не регулярная, поддерживала меня всегда в полной боевой готовности. Порридж,[33]33
Порридж – каша из овсяных хлопьев.
[Закрыть] съедаемый в восемь часов вечера, суп в восемь утра, всего одно комбинированное блюдо за день или вообще без еды весь день – все это, казалось, не вызывало пагубных последствий, разве только убрало немного мяса с моих костей.
Кроме раннего завтрака, я ничего не ел с утра вчерашнего дня. Поскольку я намеревался провести ночь в Рудрапраяге после возвращения из Бхаинсвары, я съел что-то трудно определимое и, проспав один час и приняв ванну, сейчас же направился в Голабраи, чтобы предупредить пандита, владевшего убежищем для паломников, о присутствии в окрестностях людоеда.
Мы стали друзьями с пандитом еще в мой первый приход в Рудрапраяг, и я никогда не проходил мимо его дома без того, чтобы не перемолвиться с ним несколькими словами. Вдобавок ко многим интересным историям, которые он мог рассказывать о людоеде и паломниках, проходивших через Голабраи, он был одним из двух человек – женщина с покалеченной рукой была второй, – встреченных мной в Гарвале, которые остались в живых после столкновения с людоедом.
В одной из его историй шла речь о знакомой женщине, жившей в деревне, расположенной ниже по дороге. Однажды после посещения рудрапраягского базара эта женщина пришла поздним вечером в Голабраи и, боясь, что не сможет добраться засветло до своего дома, попросила пандита разрешить ей провести ночь в его убежище. Он позволил, посоветовав ей лечь спать перед дверью кладовой, где паломники складывали купленные ими продукты питания; там она будет защищена с одной стороны стеной кладовой, а с другой – пятьюдесятью или большим числом паломников, расположившихся здесь на ночь.
Убежище представляло собой крытый дерном навес, обшитый досками со стороны, примыкающей к холму, и открытой – со стороны дороги; комната-кладовка находилась в середине постройки, но вдавалась внутрь холма и не загораживала площадки убежища. Когда женщина легла спать у двери кладовой, между ней и дорогой находились паломники, лежавшие в несколько рядов.
Ночью одна из паломниц вскрикнула от боли и сказала, что ее ужалил скорпион. Освещения никакого не было, но при свете спичек ногу женщины осмотрели и заметили небольшую царапину, откуда понемногу сочилась кровь. Ворча, что женщина подняла переполох из-за пустяков и что во всяком случае кровь не пошла бы, если бы ее действительно ужалил скорпион, паломники скоро успокоились и снова заснули.
Утром, когда пандит вышел из своего дома, расположенного на холме выше мангового дерева, он заметил сари, которое носят жительницы гор. Оно валялось на дороге у самого убежища и было все в крови. Пандит предоставил своей приятельнице место, которое считал наиболее безопасным в убежище. Вокруг нее находилось более пятидесяти паломников. Значит, леопард прошел между спящими людьми, убил женщину и, когда возвращался на дорогу, случайно расцарапал ногу лежавшей паломнице.
Объяснение, которое дал пандит, почему леопард отказался от паломников и предпочел им жительницу гор, заключалось в том, что она была этой ночью единственным человеком в убежище, одетым в цветную одежду. Объяснение неубедительное, и, если бы не отсутствие нюха у леопарда, я бы решил, что из всех людей, находившихся в это время в убежище, леопард выбрал жертву с хорошо ему знакомым запахом.
Несчастливица ли эта женщина или такова ее судьба? А может быть, это случилось потому, что она была единственной из всех отдыхавших, кто реально представлял себе опасность ночевки под навесом, открытым со стороны дороги? Или страхи жертвы по каким-то необъяснимым путям передались леопарду и привлекли его к ней?
Немного спустя после этого происшествия пандит сам столкнулся с людоедом. Точная дата, которая может быть удостоверена по отчетам больницы в Рудрапраяге, не представляет интереса, это произошло в один из наиболее жарких дней лета 1921 года, то есть за четыре года до того, как я познакомился с пандитом. Тем летом поздно вечером десять паломников, шедших из Мадраса, притащились в Голабраи очень усталые и с распухшими ногами; они пожелали провести ночь в убежище паломников. Пандит боялся, что еще какие-нибудь люди могут быть убиты в его убежище и тогда оно заслужит дурную репутацию, поэтому он попытался убедить паломников пройти еще две мили до Рудрапраяга, где они найдут безопасный и удобный приют. Увидев, что никакие уговоры не оказывают действия на утомленных паломников, он наконец согласился дать им пристанище у себя в доме, находившемся в пятидесяти ярдах выше мангового дерева, к которому ваше внимание, читатель, я уже не раз привлекал.
Дом пандита был построен по тому же плану, что и строения в Бхаинсваре; нижнее помещение на уровне земли использовалось как склад топлива, а на верхнем этаже находилась комната для жилья. Небольшой марш каменных ступенек давал доступ к узкой веранде. Дверь комнаты выходила на верхнюю ступеньку каменной лестницы.
После того как пандит и его десять гостей кончили свою вечернюю трапезу, они заперлись в этой комнате, в которой совершенно не было никакого приспособления для вентиляции. Духота там была невероятная, и, боясь обморока, пандит среди ночи открыл дверь, вышел наружу, потянулся и, раскинув руки, взялся за столбы, стоящие с каждой стороны ступеней лестницы и поддерживающие крышу веранды.
Когда он вдохнул в свои легкие ночной воздух, его горло оказалось зажатым словно в тисках… Продолжая держаться за столбы, он уперся подошвами ног в тело своего противника и отчаянным пинком оторвал зубы леопарда от своего горла, сбросив его вниз со ступеней. Потом, чувствуя, что вот-вот лишится сознания, он сделал шаг в сторону и, чтобы не свалиться, двумя руками схватился за перила веранды. В тот момент, как он это сделал, леопард прыгнул снизу и погрузил свои клыки в левую его руку. Людоеду, пытавшемуся стащить свою жертву вниз, мешали перила, в которые пандит уперся другой рукой. Под тяжестью висящего леопарда острые клыки, вонзившиеся в руку, разрывали мясо, пока не дошли до запястья, и здесь хищник сорвался. Прежде чем он смог прыгнуть еще раз, паломники, слыша ужасные звуки, издаваемые пандитом при попытках продохнуть, так как воздух проходил сквозь щель разорванного горла, успели оттащить его внутрь комнаты и заперли дверь на засов. Всю остальную часть ночи пандит лежал, с трудом ловя воздух, задыхаясь и истекая кровью, в то время как леопард рычал и рвал когтями не очень крепкую дверь, а объятые ужасом паломники пронзительно кричали.
Когда рассвело, паломники отнесли бесчувственного пандита (потерять сознание при таких ранах – милосердие) в больницу общины Калакамли в Рудрапраяге, где три месяца его кормили через серебряную трубочку, просунутую в горло. После шестимесячного отсутствия он вернулся к себе домой в Голабраи с подорванным здоровьем и поседевшими волосами. Фотографии пандита делали пятью годами позже. На них видна левая половина лица и горло со слабо вырисовывающимися следами, оставленными зубами леопарда, а также отметины от его клыков на левой руке, впрочем, они вполне ясно видны до сих пор.
В беседах со мной пандит всегда говорил о людоеде как о злом духе, и после первого дня, когда он спросил меня, какие доказательства я могу ему представить в противовес его собственному опыту, утверждая, что злые духи не могут принимать материализованную форму, я, чтобы ублажить его, также отнес людоеда к числу «злых духов».
Этим вечером, придя в Голабраи, я рассказал пандиту о моем бесплодном посещении Бхаинсвары и посоветовал ему принять особые меры предосторожности как для его безопасности, так и для безопасности всех тех паломников, которые могут остановиться в его убежище на ночь, потому что злой дух после долгих похождений в горах вернулся и находится в окрестностях Голабраи.
Эту ночь и последующие три я был в засидке на стоге сена, сторожа дорогу. На четвертый день из Паури прибыл Ибботсон.
Ибботсон всегда действовал ободряюще и вызывал во мне новый интерес к жизни, так как его принцип был подобен той вере, которую исповедует местное население: никто не повинен в том, что людоед не умер сегодня, потому что, наверное, он умрет завтра или, может быть, послезавтра. У меня была масса новостей, о которых хотелось рассказать ему. Правда, мы находились в постоянной переписке, но выдержки из моих писем входили в состав отчетов правительству и таким образом были доступны прессе, и поэтому я никогда не имел возможности касаться деталей, до которых он был большой охотник. Со своей стороны Ибботсон имел также много такого, о чем стоило порассказать; это относилось к шуму, поднятому в прессе по поводу необходимости уничтожения людоеда, и предложениям, чтобы все спортсмены во всей Индии были бы поддержаны и поощрялись на поездку в Гарвал на помощь тем, кто пытается ликвидировать леопарда. Кампания, поднятая прессой, кончилась тем, что Ибботсон получил лишь один запрос и только одно предложение. Запрос был получен от спортсмена-охотника, который писал, что если подготовка его путешествия, удобства, пища и так далее будут организованы удовлетворительно, тогда он взвесит, имеет ли смысл отправиться в Голабраи. Предложение было получено от другого спортсмена-охотника, по мнению которого, наиболее быстрый и самый легкий способ уничтожить леопарда – это намазать какую-нибудь козу мышьяком, зашив ей рот, чтобы помешать себя облизывать, и потом привязать в таком месте, где леопард ее найдет, съест и таким образом сам себя отравит.
В этот день за вторым завтраком мы много беседовали и проанализировали мои многочисленные неудачи. Рассказав Ибботсону про обыкновение людоеда проходить по дороге между Рудрапраягом и Голабраи в среднем раз в пять дней, я уверил его в том, что единственная оставшаяся мне теперь надежда застрелить леопарда – это сесть в засидку у дороги на десять ночей, потому что, как я указал, леопард почти наверное должен пройти по этой дороге по меньшей мере один раз за это время. Ибботсон согласился на мой план очень неохотно, так как я уже до этого был в засидке много ночей подряд и он боялся, что новые предстоящие десять ночей окажутся слишком тягостными для меня. Тем не менее я отстоял свою точку зрения и потом объявил Ибботсону, что, если мне не удастся убить леопарда в течение обусловленного времени, тогда я вернусь в Найни-Тал и оставлю поле сражения любым новым охотникам, которые захотят занять мое место.
В этот вечер Ибботсон проводил меня до Голабраи и помог поставить махан на манговом дереве в ста ярдах от убежища для паломников и в пятидесяти ниже дома пандита. Тут же под деревом, посередине дороги, мы вбили крепкий деревянный кол и привязали к нему козу с небольшим колокольчиком, висевшим у нее на шее. Была почти полная луна, но высокие горы к востоку от Голабраи дадут свету луны проникнуть в глубокую долину Ганга всего на несколько часов, поэтому когда станет темно, о приходе леопарда меня известит коза.
Когда все наши приготовления закончились, Ибботсон вернулся в бунгало, обещая на следующее утро пораньше прислать двух моих людей. В то время, что я сидел на скале у подножия дерева, курил и ждал, когда наступит вечер, ко мне пришел пандит и сел подле меня; он был бхакги[34]34
Бхакги – набожный человек.
[Закрыть] и не курил. В начале вечера он видел, как мы строили махан, и теперь пытался убедить меня не оставаться в засидке всю ночь на дереве, когда я могу с полным комфортом спать в постели. Хотя с этим трудно было не согласиться, я его заверил, что все равно буду сидеть всю ночь на дереве и, кроме того, после этой еще девять ночей, так как если я не смогу убить злого духа, то по меньшей мере буду охранять его дом и убежище паломников от нападения всех недругов.
Один раз в эту ночь каркер «залаял» на горе выше того места, где я находился, но после этого до самого рассвета было тихо. На следующее утро с восходом солнца появились мои два человека, и я направился в бунгало инспекции, осматривая дорогу в поисках следов лап людоеда, предоставив моим людям идти за мной с пледом и ружьем.
В течение последующих девяти дней расписание моих действий было неизменным. Выйдя из бунгало рано вечером в сопровождении двух человек, я занимал свою позицию на махане и отсылал людей назад, с тем чтобы у них оставалось время добраться до бунгало, прежде чем станет темно. Они имели строгий наказ не выходить из бунгало до наступления полного рассвета, и поэтому каждое утро приходили, когда солнце уже начинало подниматься над холмами по ту сторону реки, после чего провожали меня обратно в бунгало.
В течение этих десяти суток мне удалось услышать лишь лающий голос каркера и то только один раз – в первую ночь засидки. Но людоед был поблизости, в окрестностях, чему мы имели достаточные доказательства. Дважды в течение этих десяти ночей он проникал в дома и в одном случае утащил козу, а в другом – овцу. Остатки их трупов я нашел с трудом; они были унесены на большие расстояния и почти начисто съедены и поэтому не могли пригодиться.
Однажды в одну из этих десяти ночей леопард взломал дверь дома, в котором, по счастью для его обитателей, было две комнаты, причем дверь внутренней комнаты оказалась достаточно прочной и выдержала его бешеное нападение.
По возвращении в бунгало после моих десяти ночей засидки на манговом дереве мы с Ибботсоном обсудили наши будущие планы. Никаких новых известий не было получено от спортсменов-охотников, никто не выразил желания принять приглашение правительства и никто не откликнулся на призывы, помещенные в прессе. Не только Ибботсон, но и я не мог далее оставаться в Рудрапраяге. Ибботсон вот уже десять дней отсутствовал, и ему было совершенно необходимо возвратиться в Паури, чтобы заняться срочными делами в центральном управлении, а мне предстояла работа в Африке; я все откладывал в течение этих трех месяцев отъезд и уже больше задерживаться не мог. Нам обоим отнюдь не хотелось покидать Гарвал на милость и управу людоеда, и все же ситуация так складывалась, что просто трудно было сообразить, как поступить.
На ум приходило и такое решение: для Ибботсона просить отпуск, а для меня аннулировать отъезд в Африку, бросить выгодное дело. В конце концов мы согласились отложить решение до утра следующего дня и тогда наметить линию нашего поведения.
Придя к этому заключению, я сказал Ибботсону, что собираюсь провести свою последнюю ночь в Гарвале в махане на манговом дереве.
В этот одиннадцатый и последний вечер провожал меня Ибботсон. Приблизившись к Голабраи, мы увидели людей, стоявших на обочине дороги и смотревших вниз на поле, находившееся на небольшом расстоянии от мангового дерева. Люди нас не заметили, и прежде чем мы подошли к ним, они повернулись и пошли по направлению к убежищу паломников. Однако один из них посмотрел назад и, увидев, что я кивнул ему, возвратился. В ответ на наш вопрос он сказал, что вместе со своими спутниками в течение целого часа смотрел на грандиозную битву между двумя большими змеями внизу на заброшенном поле. В последний раз за ними можно было наблюдать поблизости от большой скалы в середине поля. На этой скале виднелись пятна крови. Человек сказал, что это кровь змей, покусавших друг друга. Сломав ветку с ближайшего куста и пользуясь ею как палкой, я спрыгнул вниз на поле, чтобы посмотреть, имеются ли какие отверстия около скалы, и, разглядывая почву, заметил обеих змей, лежавших в кустах чуть ниже дороги. В это время и Ибботсон тоже вооружился основательной палкой, и, когда одна из змей попыталась вылезти на дорогу, он ее убил. Другая же скрылась в отверстии около бугра, откуда нам было трудно ее выгнать. Змея, которую убил Ибботсон, оказалась около семи футов длиной, однотонного светло-соломенного цвета; на ее шее виднелось несколько следов от укусов. Это не был полоз; увидев ее заметно выдававшиеся ядовитые зубы, мы пришли к заключению, что это какая-то разновидность бескапюшонной кобры. Холоднокровные животные также восприимчивы к змеиному яду. Я видел лягушку, ужаленную коброй и умершую через несколько минут, однако мне не было известно, могут ли отравить друг друга змеи одной и той же разновидности. Возможно, что та, которая скрылась в отверстии, умерла через несколько минут, но, может быть, она осталась в живых и умрет в глубокой старости.
После того как Ибботсон удалился, мимо меня по пути к убежищу паломников, неся с собой ведро молока, прошел пандит. Он сообщил, что пятьдесят человек, прибывших в течение дня, решили провести ночь в его убежище и он бессилен что-либо сделать, дабы помешать им осуществить свое намерение. Было слишком поздно, чтобы я мог сам что-нибудь предпринять, поэтому я сказал пандиту о необходимости предупредить паломников, чтобы они держались близко друг к другу и никоим образом не выходили после наступления темноты. Когда несколькими минутами позже он поспешил назад домой, то, проходя снова мимо меня, сказал, что выполнил все, как я ему наказывал.
На поле, примыкавшем к дороге, на расстоянии около ста ярдов от моего дерева, находилась ограда из колючего кустарника, к которой гуртовщик-коробейник – но не тот старик, что был моим приятелем, – ранним вечером пригнал свое стадо коз и овец. У гуртовщика были две собаки, которые свирепо лаяли на нас, когда мы вместе спускались по дороге, и на одного Ибботсона, когда он от меня направился в бунгало.
Несколько дней как полнолуние прошло, и в долине было уже совсем темно. В десятом часу вечера я внезапно заметил человека с фонарем, отошедшего от убежища паломников и пересекавшего дорогу. Минутой или двумя позже он снова перешел через дорогу и, поравнявшись с убежищем, потушил фонарь; в тот самый момент собаки гуртовщика принялись бешено лаять. Не было никакого сомнения – собаки лаяли на леопарда, который, возможно, увидев человека с фонарем, сейчас спускался по дороге, направляясь к убежищу.
Сначала собаки лаяли в сторону дороги, но через некоторое время, повернувшись, стали лаять в мою сторону. Совершенно очевидно, что теперь в поле зрения леопарда попалась спящая коза и хищник залег. Собаки прекратили лай в ожидании того, что зверь выдаст себя каким-нибудь новым движением. Я знал, что людоед здесь, мне также было известно, что он воспользовался моим деревом, чтобы скрадывать козу. Вопрос, который мучил меня в эти так долго тянувшиеся минуты, заключался в том, обойдет ли он козу и убьет одного из паломников или же наоборот – сначала убьет козу, и тогда у меня появится возможность сделать выстрел.
В течение всех ночей, проведенных мной в засидке на дереве, я устраивался, принимая такую позу, которая позволила бы мне разрядить ружье, двигаясь как можно меньше и в минимум времени. Расстояние между маханом и козой составляло двадцать футов, но ночь была очень темной, еще темнее казалось под густой листвой дерева, так что мои глаза, сколько я их ни напрягал, не могли ничего разглядеть даже на этой короткой дистанции. Поэтому я их закрыл и сконцентрировал свое внимание только на слухе. Ружье, к которому был прикреплен маленький электрический фонарик, я направил в сторону козы и только начал подумывать, что животное – если предположить, что это был людоед, – добралось до убежища и сейчас выбирает себе жертву среди людей, как раздался шорох от стремительного движения у подножия дерева и вслед за этим резкое тиньканье колокольчика козы. Нажав кнопку электрического фонарика, я увидел, что мое ружье нацелено на плечо леопарда, и, не сдвинувшись ни на йоту, нажал курок… и только я это сделал, фонарик потух.
В те дни электрические фонари не имели такого всеобщего применения, как сейчас, а мой был первым, которым я когда-нибудь обладал. Я носил его в течение многих месяцев, и мне никогда не случалось им воспользоваться. Я не знал срока действия батареи, а также того, что его необходимо проверять. Когда я нажал кнопку, он дал лишь одну тусклую вспышку и затем погас; снова я остался в темноте, не зная, каковы результаты моего выстрела.
Эхо от него замирало далеко в долине, когда пандит открыл дверь и громко спросил, требуется ли мне помощь. В это время я старался всеми фибрами своего существа уловить хоть малейший звук, который мог исходить от леопарда, поэтому я ничего не ответил пандиту, и он поспешно захлопнул дверь.
Когда я стрелял, леопард лежал поперек дороги, отвернув от меня голову, и я имел смутное представление, будто он перепрыгнул через козу и двинулся вниз по горе. В тот момент, как пандит крикнул, мне показалось, что я слышал что-то похожее на булькающие звуки, но уверенности в этом у меня не было. Паломники были разбужены выстрелом, но после того как несколько минут они что-то побормотали, снова улеглись спать. Коза, как казалось, осталась невредимой, так как по звуку ее колокольчика я мог сказать, что она двигается, очевидно, поедая траву, которую каждую ночь имела в большом количестве.
Я выстрелил в десять часов вечера. Так как луна всходила только через несколько часов, мне ничего не оставалось делать, как, устроившись поудобнее, слушать и курить.
Несколькими часами позже луна осветила гребни холмов по ту сторону Ганга – свет медленно полз вниз по долине, а еще немного позже я заметил, что луна поднялась над вершиной горы позади меня. Как только она оказалась над моей головой, я взобрался на верхушку дерева, но разросшиеся, широко раскинувшиеся ветви помешали мне что-нибудь рассмотреть. Спустившись снова на махан, я полез по ветке, нависшей над дорогой, но отсюда также ничего нельзя было разобрать, если смотреть вниз по склону горы в том направлении, в каком, мне казалось, бросился леопард. Было три часа утра, а двумя часами позже луна начала бледнеть. Когда ближние предметы стали видны в свете рождавшегося на востоке дня, я спустился с дерева и был приветственно встречен дружеским блеянием козы.
За козой и около самой кромки дороги выступал длинный и низкий выход скалы, на нем была видна полоска крови шириной в дюйм; если эта кровь принадлежала леопарду, то жить он мог минуту или две. Поэтому, не соблюдая предосторожностей, обычных, когда идешь по кровавым следам хищных зверей, я спустился с дороги и прошел по этим следам еще пятьдесят ярдов с другой стороны скального выхода. Там лежал мертвый леопард.
Он соскользнул спиной в небольшую впадину, где сейчас лежал свернувшись; его подбородок покоился на краю впадины.
Никаких признаков, по которым я мог установить, что мертвое животное и есть «злой дух» Гарвала, не было видно, тем не менее я ни на миг не сомневался, что леопард, лежавший в яме, – людоед. Я не увидел оборотня, который следил за мной в течение долгих часов, сотрясаясь в беззвучном дьявольском хохоте, и, глядя на мои напрасные попытки перехитрить его, облизывался в предвкушении того, как он, улучив момент, когда я не буду настороже, погрузит свои клыки в мое горло. Здесь лежал только старый леопард, отличавшийся от других животных этого же племени тем, что его морда была седой, а губы не имели усов. Самое ненавистное животное во всей Индии, которого боялись больше, чем кого-либо другого, чье единственное преступление не против закона природы, но против закона человека заключалось в том, что он пролил человеческую кровь, однако не с целью терроризировать человека, но только для того, чтобы самому существовать, – теперь он лежал, положив подбородок на край ямы, прикрыв глаза, и мирно грезил, погруженный в свой последний долгий сон.
В то время как я стоял, разряжая винтовку, одна пуля из которой сделала много больше того, что нужно было для сведения моих личных счетов с покойным, я услышал кашель и, подняв голову, увидел на краю дороги пандита, пристально смотрящего на меня сверху. Я кивнул ему, приглашая сойти. Он робко и осмотрительно начал спускаться по склону. Едва только на его глаза попался леопард, пандит остановился и шепотом спросил, мертв ли он и как это произошло. Когда я сказал, что он убит, что это и есть его злой дух, который пять лет назад разорвал зубами его горло, боясь которого прошлой ночью он поспешно захлопнул дверь, пандит сложил ладони рук и попытался пасть к моим ногам.
Через минуту раздался оклик с дороги выше нас: «Саиб, где вы?» Это кричал один из крайне обеспокоенных моих людей, и, когда я послал ответный клич, эхом отдавшийся по Гангу, над дорогой появились четыре головы. Заметив нас, все четверо, спотыкаясь, как попало спустились вниз; один из них размахивал зажженным фонарем, который забыл потушить.
Леопард окоченел в яме, поэтому его вытащили с некоторыми затруднениями.
В то время как тело животного привязывали к бамбуковому шесту, люди рассказали, что они не могли заснуть всю ночь, и, как только казенные часы Ибботсона стали показывать половину пятого, они зажгли фонарь и, вооружившись шестом и веревкой, пошли искать меня. Не найдя меня на махане и заметив, что коза невредима, а на скале виднеется кровавая полоса, они подумали, что людоед убил меня, и, не зная, что предпринять, в отчаянии начали выкрикивать мое имя.
Я поручил пандиту забрать плед с махана и рассказал всем столпившимся вокруг меня паломникам о случившемся этой ночью. Затем четверо моих людей, я и коза, трусившая рядом, двинулись по направлению к бунгало инспекции. Коза, отделавшаяся небольшим ранением благодаря моему выстрелу в тот самый момент, когда леопард схватил ее, мало понимала, что это ночное приключение сделает из нее героиню на весь остаток ее жизни и что теперь ей придется носить красивый медный ошейник и быть источником дохода человека, у которого я ее купил и которому отдал обратно.
Ибботсон еще спал, когда я постучал в застекленную дверь, но в тот же миг, как он увидел меня, вскочил с кровати, бросился к двери, широко распахнул ее и обнял меня. В следующую минуту он танцевал вокруг леопарда, которого люди положили на веранду.
Крикнув о том, чтобы подали чаю и приготовили горячую ванну для меня, он вызвал стенографа и продиктовал телеграмму правительству, прессе, моей сестре и Джин. Он не задал мне ни одного вопроса, так как знал, что леопард, которого я доставил в этот ранний час, был людоед, и поэтому какая теперь нужда спрашивать о чем-нибудь. В том, другом случае, несмотря на всю очевидность, которая также была перед нами, я утверждал, что леопард, убитый в капкане, не был людоедом, а сейчас я ничего не говорил.
Ибботсон нес большую ответственность начиная с октября прошлого года, потому что именно ему было поручено дать ответ депутатам Государственного совета, озабоченным тем, чтобы угодить избирателям и членам правительства, которые с каждым днем все больше тревожились ввиду постоянно увеличивающегося списка смертей и заметок по этому поводу в прессе, шумно требовавшей принятия действенных мер для уничтожения людоеда.
