Текст книги "Единственная революция"

Автор книги: Джидду Кришнамурти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

-10-

Вы не можете приступить к медитации преднамеренно: она должна случиться без вашего домогательства. Если вы добиваетесь её, или если спрашиваете, как медитировать, метод не только будет и в дальнейшем вас обуславливать, но и укрепит вашу нынешнюю обусловленность. В действительности, медитация – это отрицание всей структуры мысли. Мысль обладает структурой – обоснованной или необоснованной, объективной или имеющей болезненный характер, – и когда она пытается медитировать с позиций рассудка или исходя из противоречивого и невротического состояния, она неизбежно будет проецировать то, что она есть, и примет свою собственную структуру за серьёзную реальность. Это подобно тому, как верующий медитирует о своём веровании – он укрепляет и защищает то, что сам же создал из страха. Слово – это образ или картина, ставшие объектом идолопоклонства.

Звук создаёт собственную клетку, и тогда шум мысли исходит из этой клетки; именно слово и звук слова разделяют наблюдающего и наблюдаемое. Слово – не только языковая единица, не только звук, но также и символ, воспоминание о каком-то событии, которое даёт ход движению памяти, мысли. Медитация – полное отсутствие этого слова. Корень страха – это механизм слова.

Стояла ранняя весна, и в Булонском лесу она оказалась необычайно мягкой. Появились редкие новые листочки, и небо ещё не наполнилось той интенсивной голубизной, которая приходит вместе с радостью весны. Каштаны ещё не пробудились, но ранний запах весны уже ощущался в воздухе. В этой части Булонского леса почти никого не было, и вы могли слышать проезжавшие вдалеке автомобили. Мы гуляли рано утром, и чувствовалась эта мягкая пронзительность ранней весны. Он говорил, задавал вопросы и спрашивал, что ему делать.

«Этому не видно конца – этому постоянному анализу, самонаблюдению, этой бдительности. Я пробовал столь многое; я видел гладковыбритых и бородатых гуру, я пробовал несколько систем медитации – вы же знаете, это целый мешок с фокусами, – и всё это оставляет нас пустыми и жаждущими».

– Почему вы не начинаете с другого конца, конца, о котором ничего не знаете, – с другого берега, который вы, вероятно, не можете увидеть с этого? Начните лучше с неизвестного, вместо того чтобы начинать с известного, ведь эта постоянная проверка, этот анализ, только усиливает известное и далее его обуславливает. Если ум будет жить с другого конца, этих проблем не будет.

«Но как мне начать с другого конца? Я его не знаю, я не могу его увидеть».

– Когда вы спрашиваете: "Как мне начать с другого конца?", – вы всё ещё задаёте вопрос с этого конца. Так что не задавайте его, а начните с другого берега, о котором вы не знаете ничего, – из другого измерения, завладеть которым хитрая мысль не может.

Какое-то время он хранил молчание, и мимо пролетел фазан-петух. На солнце он показался сверкающим, а скрылся он в кустах. Когда немного позже он снова появился, здесь уже были четыре или пять фазаньих курочек с оперением цвета опавших листьев; и этот крупный фазан-петух мощно возвышался среди них.

Он был настолько озабочен, что не заметил фазана, а когда мы указали на него, собеседник произнёс: "Какой красивый!" – но это были только слова, так как ум его был занят вопросом, как же ему начать с чего-то такого, чего он не знает. Ранняя ящерица, длинная и зелёная, сидела на камне, греясь на солнце.

«Я не в состоянии увидеть, как начать с того конца. Я действительно не понимаю этого неясного утверждения, этого заявления, которое, по крайней мере для меня, совершенно лишено смысла. Я могу идти только к тому, что я знаю».

– Но что вы знаете? Вы знаете только что-то такое, что уже закончилось, что уже прошло. Вы знаете только вчерашний день, а мы говорим: "Начните с того, чего вы не знаете, и живите из этого". Если вы спрашиваете: "Как мне жить из этого?", – вы призываете стереотип вчерашнего дня. Но если вы живёте с неизвестным, вы живёте в свободе, действуете, исходя из свободы, и, в конце концов, это и есть любовь. Если вы говорите: "Я знаю, что такое любовь", вы не знаете, что это такое. Несомненно, любовь – не память, не воспоминание о наслаждении. А раз так, то и живите с тем, что вы не знаете.

«Я на самом деле не знаю, о чём вы говорите. Вы только усложняете проблему».

– Я прошу о чём-то очень простом. Я говорю, что чем больше вы копаете, тем больше надо копать. Само копание – это обусловленность, и каждая лопата создаёт ступени, которые никуда не ведут. Вы хотите, чтобы для вас рыли новые ступени, которые привели бы вас к совершенно иному измерению, или вам самому хочется вырыть собственные ступени такого рода. Но если вы не знаете, что представляет собой это измерение – фактически, не умозрительно, – каждая ступень, вырытая или пройденная вами, сможет привести вас лишь к тому, что уже известно. Так что отбросьте всё это и начните с другого конца. Будьте безмолвны, и вы найдёте.

«Но я не знаю, как быть безмолвным!»

– Вот вы опять оказались в том же положении "как", и нет конца этим "как". Всё знание – не на той стороне. Если вы знаете, то вы уже в могиле. Бытие не есть знание.

-11-

В свете безмолвия разрешаются все проблемы. Этот свет не рождён из древнего движения мысли. Не рождается он и из самопознания; его не зажечь ни временем, ни каким-либо действием воли. Он возникает в медитации. Медитация – не частное занятие, не личные поиски наслаждения; наслаждение всегда разделяет и отделяет. В разделении исчезает разделительная линия между вами и мной; в ней свет безмолвия разрушает знание "я". "Я" можно изучать без конца, так как оно изменяется изо дня в день, но его кругозор всегда ограничен, каким бы обширным мы его не представляли. Безмолвие является свободой, и свобода приходит с окончательным установлением полного порядка.

Этот лес был около самого моря. Постоянный ветер изуродовал сосны, оставив их невысокими и с ветвями, лишёнными хвои. Прошла весна, но к этим соснам она никогда не приходила. Она существовала, но где-то там, далеко от них, далеко от этого непрерывного ветра, солёного воздуха. Весна была там, цветущая, и каждая травинка, каждый цветок кричали о ней; свечки каждого расцветающего каштана были освещены солнцем. Там были утки с их утятами, были тюльпаны и нарциссы. А здесь была голая земля, без всякой тени, и каждое дерево страдало, искривлённое, оглушённое, оголённое. Море находилось слишком близко. Это место обладало и собственным качеством красоты, но глядело на далёкие леса с молчаливой тоской, потому что в этот день холодный ветер дул очень сильно; высокие волны и порывистые ветры отгоняли весну всё дальше, в глубь суши. Над морем висел туман; бегущие тучи покрывали всю землю, унося с собой каналы, леса и плоское побережье. Даже низкие тюльпаны дрожали, такие близкие к земле, и их сверкающий цвет казался волной яркого света над полем. Птицы жили в лесах, но не среди этих сосен; здесь же оставались всего один-два дрозда, с их ярко-жёлтыми клювами, и один или два голубя. Это было чудесно – видеть свет на воде.

Он был крупный мужчина, крепко сбитый, с большими руками, – человек, должно быть, очень богатый. Он коллекционировал картины современных художников и весьма гордился своей коллекцией, которую критики оценивали как очень хорошую. Когда он говорил вам об этом, можно было видеть огонёк гордости в его глазах. У него был пёс, большой, деятельный и полный игривости; он проявлял большую живость, чем его хозяин. Ему хотелось выбежать на траву среди дюн и побегать наперегонки с ветром, но он послушно сидел там, где ему велел сидеть хозяин, и вскоре он заскучал и заснул.

Собственность владеет нами больше, чем мы владеем ею. Замок, дом, картины, книги, знания – они становятся гораздо более важными, более существенными, чем человек.

Он сказал, что много читал, и по книгам его библиотеки вы могли видеть, что у него собраны все последние авторы. Говорил он о духовной мистике, о безумной тяге к наркотикам, которая пронеслась по всей стране. Здесь сидел богатый, преуспевающий человек – а за ним скрывались пустота и поверхностность, которые никогда невозможно заполнить ни книгами, ни картинами, ни познаниями в области торговли.

Такова печаль жизни – пустота, которую мы пытаемся заполнить всевозможными фокусами ума. Но пустота остаётся. Эта печаль – тщетное усилие обладать. Из этой попытки проистекает стремление к господству и утверждению "я" с его пустыми познаниями и богатыми воспоминаниями о вещах, которые ушли и уже никогда не вернутся. Именно эту пустоту и одиночество порождает изолирующая мысль и продолжает питать их созданным ею знанием.

Именно эта горечь тщетного усилия и разрушает человека. Мысль не столь хороша, как компьютер, но располагает он только орудием мысли, с которым встречает проблемы жизни, а потому эти проблемы и разрушают его. Это та горечь понапрасну истраченной жизни, которую человек осознаёт, возможно, только в момент своей смерти – однако тогда будет слишком уж поздно.

Поэтому собственность, характер, достижения, домовитая, занятая семьёй жена становятся ужасно важными, и эта горечь изгоняет любовь. У вас есть либо одно, либо другое; иметь и то и другое вы не можете. Одно порождает цинизм и горечь как единственный результат жизни человека; другое же – дальше всех лесов и холмов.

-12-

Воображению и мысли нет места в медитации. Они ведут к рабству, а медитация приносит свободу. Доброе и приятное – разные вещи; одно приносит свободу, другое приводит к рабской зависимости от времени. Медитация – это свобода от времени. Время – наблюдающий, переживающий и мыслящий; время – мысль; медитация – выход и восхождение за пределы проявлений времени.

Воображение – всегда в поле времени; каким бы скрытым и тайным оно ни было, оно будет действовать. Это действие неизбежно приводит к конфликту и к зависимости от времени. Медитировать – значит быть чистым от времени.

Это озеро можно было увидеть издалека, за много миль. Вы добирались до него по извилистым дорогам, проходившим через поля зерновых и сосновые леса. Это была очень опрятная страна. Дороги были очень чистые, и на фермах с их домашним скотом, с лошадьми, с курами и свиньями царил образцовый порядок. Вы направлялись вниз, к озеру, пересекая холмистую местность, и со всех сторон высились покрытые снегом горы. Стояла очень ясная погода и снег искрился в свете раннего утра.

В этой стране много столетий не было войн; здесь ощущалась прочная безопасность, невозмутимая рутина повседневной жизни, приносящая с собой скуку и безразличие установившегося общества при хорошем правительстве.

Дорога была ровная, в хорошем состоянии, и достаточно широкая, чтобы автомобили легко могли разъехаться; теперь, перевалив через холм, вы оказались среди фруктовых садов. Немного подальше находился небольшой участок табака, и когда вы подходили ближе, вы могли ощутить сильный запах его зреющих цветов.

В то утро, когда вы спускались с высоты, начинало теплеть, и воздух был достаточно плотным. Мир страны входил в ваше сердце и вы становились частью земли.

Был день ранней весны. С севера дул прохладный ветер, и тени от солнца уже начинали становиться резкими. Высокий и тяжёлый эвкалипт мягко раскачивался на фоне дома; пел единственный дрозд – и вы могли увидеть его с того места, где сидели. Должно быть, он чувствовал себя довольно одиноко, ведь птиц в то утро было очень немного. На стене над садом уселись в линию воробьи. Сад содержался весьма скверно; не мешало бы скосить траву на газоне. Днём выходили дети и играли, и вы слышали их крики и смех. Они гонялись друг за другом среди деревьев и играли в прятки, и звонкий смех детей наполнял воздух.

Во время ланча за столом собралось около восьми человек. Один из них был кинорежиссёром, другой – пианистом; и был также молодой студент какого-то университета. Они беседовали о политике, бунтах в Америке, о войне, которая всё продолжалась и продолжалась; шёл непринуждённый разговор ни о чём. Внезапно режиссёр сказал: «Нам, людям старшего поколения, нет места в наступающем новом мире. Один весьма известный писатель выступал недавно в университете, так студенты буквально разорвали его на куски, он остался ни с чем. То, что он говорил, не имело никакого отношения к тому, чего хотят студенты, о чём они думают и чего добиваются. Он отстаивал свои взгляды, свою значительность и свой образ жизни, а студентам ничего этого не нужно. Поскольку я с ним знаком, мне известно, что он почувствовал. Он совершенно растерялся, хотя и не хотел признавать этого. Ему хотелось, чтобы новое поколение приняло его, а им не нужен его респектабельный традиционный образ жизни, хотя в своих книгах он писал о какой-то оформившейся перемене… Лично я вижу, – продолжал режиссёр, – что не имею никакой связи и никакого соприкосновения с кем-либо из молодого поколения. Я чувствую, что мы – лицемеры».

Это было сказано человеком, имя которого было хорошо известно по многим авангардным кинофильмам. Он не выказывал горечи по этому поводу. Он просто констатировал факт с улыбкой и пожатием плеч. Что в нём было особенно приятно, так это его откровенность с тем налётом смирения, что часто ей сопутствует.

Пианист был совсем молод. Он отказался от своей многообещающей карьеры, так как решил, что весь этот мир импресарио и концертов, с его рекламой и деньгами, является разукрашенным вымогательством. Сам же он хотел жить жизнью совсем другого рода – религиозной жизнью.

Он сказал: «То же самое происходит и во всём мире. Я только что вернулся из Индии. Там разрыв между старым и новым, пожалуй, даже ещё шире. Там невероятно сильны традиции, старое страшно живуче, и, по всей вероятности, молодое поколение будет им поглощено. Но надеюсь, что останутся хотя бы немногие, кто начнёт сопротивляться и начнёт движение в другом направлении.

И я заметил, так как немного путешествовал, что молодое поколение (я ведь стар в сравнении с молодёжью) всё больше и больше отказывается от установленного порядка. Возможно, они запутались в мире наркотиков и восточной мистики, но у них есть перспектива, есть новая жизненность. Они отвергают церковь, жирного жреца, изощрённую иерархию религиозного мира. Они не желают иметь ничего общего с политикой и с войнами. Возможно, из их среды придёт росток нового».

Студент университета всё это время молча ел спагетти и смотрел в окно; но он, как и другие, внимательно следил за разговором. Он был довольно застенчив; хотя ему не нравилось учение, он посещал университет и слушал профессоров, не способных научить его надлежащим образом. Он много читал; ему нравилась английская литература, как и литература собственной страны, – он уже говорил об этом раньше во время встреч за столом, да и в другое время.

Он сказал: «Хотя мне всего лишь двадцать, я уже стар по сравнению с пятнадцатилетними. Их мозги работают быстрее, и они более проницательны, видят вещи яснее, доходят до сути дела раньше меня. Кажется, они знают гораздо больше, я чувствую себя старым по сравнению с ними. Но я совершенно согласен с тем, что вы сказали. Вы чувствуете, что вы – лицемеры, которые говорят одно, а делают другое. Это видно на примере политиков и священнослужителей, но я не понимаю, почему другие должны вступать в этот мир лицемерия? Ваша мораль отвратительна; вы хотите войны.

Что касается нас, мы не испытываем ненависти ни к негру, ни к человеку с тёмной кожей, ни к человеку с кожей какого-то другого цвета. Мы чувствуем себя свободно со всеми ними. Я знаю это потому, что много с ними общался.

Но вы, старшее поколение, создали этот мир расовых различий и войны – а мы ничего этого не хотим. Поэтому мы восстаём. Но и этот бунт сделался модным движением, его эксплуатируют разные политиканы, и поэтому мы теряем своё первоначальное отвращение к этому. Может, мы тоже станем респектабельными, добродетельными гражданами. Но сейчас мы ненавидим вашу мораль и не имеем вообще никакой морали».

Минуту или две длилось молчание; эвкалипт был неподвижен, почти прислушиваясь к словам, которые произносились за столом. Дрозд улетел, улетели и воробьи. Мы сказали:

– Браво, вы совершенно правы. Отрицать всякую мораль – значит быть нравственным, ибо общепринятая мораль есть мораль респектабельности, а я боюсь, что все мы жаждем быть уважаемыми, то есть, чтобы нас признавали хорошими гражданами в этом загнившем обществе. Респектабельность весьма выгодна и обеспечивает вас хорошей работой и устойчивым доходом. Общепринятая мораль жадности, зависти, ненависти – это путь установленного порядка.

Когда вы целиком и полностью отрицаете всё это, не только на словах, но и всем сердцем, – вы подлинно нравственны. Ибо нравственность эта проистекает из любви, а не из какого-либо мотива выгоды, достижения, места в иерархии. Этой любви быть не может, если вы принадлежите обществу, в котором хотите найти славу, признание, положение. Поскольку во всём этом нет любви, мораль подобного общества аморальна. Когда вы отрицаете всё это из самой глубины вашего сердца, тогда имеет место добродетель – добродетель, присущая любви.

-13-

Медитировать – выйти за пределы времени. Время – то расстояние, которое проходит мысль в своих достижениях. Это всегда – движение по старому пути; новое покрытие, новые пейзажи, но дорога всё та же, ведущая в никуда, только к боли и печали.

Только когда ум выходит за пределы времени, истина перестаёт быть абстракцией. И тогда блаженство – не идея, извлечённая из наслаждения, но действительность, а не что-то словесное.

Опустошение ума от времени есть безмолвие истины, и видение этого есть действие; так что нет разделения между видением и действием. В промежутке между видением и действием рождается конфликт, горе и смятение. То, что не имеет времени, – вечно.

На каждом столе стояли жёлтые нарциссы – молодые, свежие, только что из сада, и в них всё ещё чувствовалось цветение весны. На боковом столике стояли кремово-белые лилии с ярко-жёлтой сердцевиной. Увидеть этот кремово-белый цвет лилий и сияющую желтизну множества нарциссов было всё равно, что увидеть синее небо, необъятное, безграничное, безмолвное.

Почти все столы были заняты громко говорившими и смеявшимися людьми. За ближним столом какая-то женщина потихоньку кормила собаку мясом, которое сама не могла съесть. Казалось, у всех присутствующих были огромные порции; зрелище людей за едой было не из приятных; возможно и сам обычай есть на людях – варварский обычай. Человек в другом конце комнаты, наполнив себя вином и мясом, зажёг большую сигару, и на его лице было блаженное выражение. Его столь же полная жена зажгла сигарету. Оба, казалось, забыли обо всём мире.

И здесь же были они, жёлтые нарциссы, и никто как будто не обращал на них внимания. Они были поставлены здесь в декоративных целях – что вообще было лишено какого бы то ни было смысла; когда вы наблюдали за ними, их жёлтый блеск наполнял шумную комнату. Цвет оказывал на глаз странное воздействие – получалось, что не столько глаз поглощает цвет, сколько цвет как бы наполняет ваше существо. Вы были этим цветом; вы не стали им – вы были от него без отождествления и наименования; эта безымянность и есть чистота. Где нет безымянности, там насилие, во всех его разнообразных формах.

А вы забывали мир, комнату, наполненную дымом, жестокость человека и красное уродливое мясо; казалось, эти стройные нарциссы уводят вас за пределы всякого времени.

Такова и любовь. В ней нет времени, пространства и личности. Именно личность порождает наслаждение и боль; именно личность приносит ненависть и войну, возводит стены вокруг людей, вокруг каждого человека, каждой семьи и сообщества. Человек тянется через слово к другому человеку – но и тот так же замкнут; мораль представляет собой слово, строящее мост между ними, и потому она становится уродливой и тщетной.

Любовь не такова; она похожа на лес по ту сторону дороги, который всегда обновляется, ибо всегда умирает. В ней нет никакого постоянства, которого ищет мысль; это движение, которого мысль никогда не сможет понять, не сможет его коснуться или почувствовать. Чувство мысли и чувство любви – разные; одно ведёт к рабству, другое – к расцвету доброты. Расцвет не происходит в сфере какого-то общества или какой-то культуры или какой-то религии, рабство же присуще всем обществам, религиозным верованиям и вере в потустороннее. Любовь безымянна и потому не склонно к насилию. Наслаждение же склонно к насилию, как и его движущие силы – желание и воля. Любовь не может порождаться мыслью или добрыми делами. Отрицание всего процесса мысли становится красотой действия, которое есть любовь. Без этого не существует блаженства истины.

А там, на том столе, стояли жёлтые нарциссы.