Текст книги "Закат Америки. Впереди Средневековье"

Автор книги: Джейн Якобс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Правила зонирования представляют собой нормы и инструменты, полностью игнорирующие формы деятельности, которые вызывают у людей гнев. Совершенно необходимо нормирование, при котором разрушительные виды деятельности попали бы под запрет. Присутствие на слушаниях по конфликтам вокруг вопросов зонирования и планирования учит тому, что перемены, вызывающие наибольшие опасения, связаны не столько с землепользованием и плотностью. В основном опасения сконцентрированы вокруг вторичных последствий перемен. Страхи группируются по следующим категориям:

— Шум от работающих машин и механизмов.

— Неприятные запахи и другие виды загрязнения воздуха; загрязнение воды и токсическое заражение почвы.

— Транзит тяжёлых грузовиков и затруднение местного грузового трафика.

— Разрушение парков, привлекательных зданий, любимых видов, лесов, усложнение доступа к небу и солнцу.

— Слепящие рекламные знаки и освещение.

— Нарушение гармонии масштаба застройки.

Всякий обязательный кодекс опирается на фиксированные стандарты. Кодекс реализации проектов тоже должен опереться на стандарт. Допустимый уровень шума от машин и механизмов может быть исчислен в децибелах на фиксированном расстоянии от жилого дома или его участка, и для кодекса не имеет значения, каким именно способом предприятие справится с тем, чтобы не допустить нарушения такого уровня. Запахи – особая проблема для кодификации, поскольку обоняние так плохо исследовано, что нет объективных способов измерения интенсивности и качества запахов. Однако почти все мы без труда соглашаемся по поводу того, что пахнет дурно. Запахи от сточных канав, гниющей пищи, стад животных, боен или химических предприятий вызывают яростные протесты. Напротив, ароматы от булочных, кондитерских или барбекю во дворе считают приятными, если только еда не подгорела. Наверное, лучше всего, если кодекс действий воспримет субъективные, но массовые представления о раздражителях обоняния. Давно существуют нормативы загрязнения воды и почвы, включая повышенную температуру сточных вод промышленных предприятий и ядовитые примеси, поступающие в грунтовые воды от засыпанных землёй старых свалок. Главным преимуществом кодекса строительной деятельности (особенно если он будет пересматриваться в свете появления новых технологий) станет импульс к решению практических проблем, которые традиционное зонирование пытается «решать» за счёт ссылки всех, кто разрушает среду, в бедные и политически ущемлённые части городов. Или с недавних пор – в беднейшие и политически слабые страны мира.

Насколько мне известно, те, кто протестует против слепящего света, совсем не выступают сторонниками маленьких и тусклых знаков или тусклого света (некоторые архитекторы делают и так). Соседства опасаются того, что гигантские сверкающие рекламные знаки начнут состязаться между собой. Максимальные габариты рекламных щитов и максимальная яркость уличного освещения могут быть указаны точно. Можно нормировать высоту зданий и – что ещё важнее – предельную длину одномерного фасада домов, варьируя стандарты для улиц в соответствии с существующей высотой и протяжённостью фасадов. Высота застройки определяет доступ солнца, неба и видов на улицы. Большие здания отбрасывают большие тени. К тому же при их возведении, как правило, приходится сносить исторические и просто любимые здания. Установление предельной длины фасада здания, предназначенного для производства, может означать, что на улице будет место для мебельной или обувной мастерской, но не будет места для большой мебельной фабрики с неминуемым шумом от тяжёлых грузовиков.

Нам никуда не деться от деструктивного поведения индивидов, от которого ищут защиты жители и домовладельцы. Это поведение тоже относится к сфере деятельности, но лучше всего с ним справляются полиция и владельцы баров. Попытки преодолеть недостойное поведение или побороть преступность правилами землепользования не срабатывают ⁶⁰. К тому же они вводят запрет на многие из сугубо конструктивных вещей. В конечном счёте, даже музыкальные и театральные учреждения в городе можно обвинить в том, что они способствуют дурным манерам, коль скоро из их дверей одновременно вываливаются целые толпы, охотящиеся на такси или жаждущие пропустить стаканчик.

Соглашение о соблюдении принятого кодекса поведения должно стать условием аренды, покупки и строительства на территории уплотняющегося пригорода. Соблюдение кодекса должно подкрепляться прямыми решениями гражданских судов. Наградой за соблюдение кодекса становится жизнь в защищённом от неприятных воздействий районе, а также возможность лёгкой трансформации недвижимости от одного функционального использования к другому, что при традиционных правилах зонирования требует долгих лет и значительных затрат на услуги юристов.

Целью кодекса деятельности является соединение максимальной гибкости с максимальной защитой прав и интересов жителей. Ни подготовка и дипломы специалистов по зонированию и планированию, ни опыт не могут стать помощью для такого рода работы. Есть надежда, что эту целину можно начать поднимать во взаимодействии с молодыми, открытыми к новациям юристами. Разработка кодексов деятельности нуждается в эксперименте, в творческом и внимательном отношении к надеждам публики и её опасениям. Чем меньше потеряно времени при старте, тем лучше.

Это оптимистический взгляд на вещи. Будь мы немного пессимистичнее, мы бы помнили, что корни порочной спирали, сплетённой из нехватки доступного жилья, распада соседских сообществ и полной зависимости от автомобиля, уходят далеко в эпоху Великой депрессии и войны. Распрямление этой спирали нуждается в мире и процветании: у людей должны быть средства, чтобы позволить себе уплотнение и реконструкцию пригородов. Ещё одно возвращение депрессии и войны, ещё одна «стагфляция», сочетающая застой, инфляцию и урезание публичных расходов, –  и на шансах граждан Северной Америки распутать порочную спираль можно будет поставить крест.

Меры «капитального ремонта» пригородов имеют одно преимущество: расползание очевидным образом неэффективно, а американцы ценят эффективность превыше всего. Национальные герои эффективности, такие как Генри Форд, и легион экспертов по эффективности давно уже убедили американцев в том, что именно экономия ответственна за создание высокого стандарта жизни. В этом есть немалая доля правды. Когда продукты абсолютно идентичны, как колготки или автомобили, дизайн которых уже создан, экономия на массовости производства достигается легко. Чем точнее сходство продуктов, тем меньше в каждом доля накладных расходов. Однако эффективность не может быть инструментом для распрямления порочной спирали гонки за дипломами, атрофии научного образа мышления и провала в профессиональном самоконтроле.

Студенты 1960-х годов жаловались на то, что их лишили полноценного университетского образования, считая сырьём для производственного конвейера. Они дали ключ к пониманию цепи ошибок в обучении и в образовании. Когда речь идёт о воспитании человеческого существа, не работают категории эффективности и экономии за счёт стандартизации массового производства. Для того чтобы помочь индивиду стать состоявшимся членом культуры, требуется щедрое индивидуальное внимание к каждому. Многие автобиографии и мемуары полны свидетельств признательности именно за такое отношение. В какой-то момент воспитание аудиторов, священников и иных дипломированных профессионалов, сделавших хорошую карьеру, оказалось не в состоянии поддерживать профессиональную и этическую ответственность. Им не сумели привить навык удержания цивилизационных стандартов, на которые ориентирована культура. Профессионалов, оказывается, нужно учить тому, что хорошо, а что плохо, и объяснять, почему это так.

Затем началась гонка дипломов. Перегруженные профессора обнаружили, что выпускников средней школы очень много, но обучили их очень скверно, и что необходимо заново учить студентов счёту, пониманию прочитанного и грамотному письму, прежде чем их можно будет снабдить эффективными университетскими дипломами. Воспитание и обучение человеческих существ в сложно устроенной культуре нуждается в множестве как учителей, так и живых образцов. Изобилие такого рода дорого, но заместить его нечем. Это лишний раз указывает на то, что жизнь есть дорогая штука. Просто для того чтобы продолжаться, жизнь требует энергии, поставляемой как изнутри, так и извне живого организма. В сравнении с нетребовательностью смерти и распада она чрезвычайно прожорлива. Культура жадно требует энергии множества людей, способных поставлять воспитание, только для того, чтобы продолжать себя.

Когда наше общество было значительно беднее, чем сейчас, оно все равно справлялось с расходами и трудностями, сопряжёнными с воспроизводством культуры. Как оно это делало? Каким образом продлевают себя сегодняшние бедные, но жизнеспособные культуры? Ответ в том, что все культуры в огромной степени зависят (или зависели в прошлом) от естественного многообразия, заключённого в их сообществах. Это многообразие индивидов, у которых были различные средства включения и вкладывания в культуру. Даже бедная культура в состоянии иметь в изобилии учителей и образцы для подражания, поскольку эти функции исполняются членами сообщества между прочим, в то время когда они развлекаются или зарабатывают на пропитание другими занятиями. Они – мастера ремёсел, торговцы или рассказчики, музыканты и наблюдатели за птицами, волонтёры и активисты, шахматисты и игроки в домино, моралисты и философы (природные или книжные). Все они заметны в сообществе. Но не заметны для молодых, если сообщество прекращает существовать.

В культурах, разрушенных до такой степени, что воспитание и образование оказываются в дефиците, подавляющее число интеллектуальных преимуществ доступно только для элит. Такое случилось в феодальной Европе в эпоху Средних веков, наступившую вслед за упадком Рима. Изобилие знания дозировалось, считалось излишеством. Но его и было так мало, что лишь немногие счастливцы имели контакт с учителями и воспитателями. Остальные обходились без этого. Впрочем, эти редкие счастливцы – во всяком случае немало из них – оказывались в роли круглых «пробок», которые пытались вбить в отверстия квадратного «сечения». Пожалуй, наибольшая ошибка, которую может совершить культура, это её попытка продлить своё существование за счёт использования принципа эффективности. Если культура достаточно богата и достаточно внутренне сложна, чтобы позволить себе избыточное число воспитателей, но отказывается от них (считая ненужной роскошью или теряя их вклад от невнимательности к тому, что утрачивает), следствием становится её самоубийство. В таком случае порочная спираль заворачивается вновь.

Глава восьмая.

Фигуры средневековья

С тех пор как гомо сапиенс распространился по земле от места возникновения нашего вида где-то в Африке, сотни, а может, тысячи неравных столкновений, описанных Даймондом (см. первую главу), стали началом множества «тёмных веков» – для проигравших. Десять или двенадцать тысяч лет назад человек начал осваивать принципиально новую экономику земледелия и скотоводства. Древние культуры охотников и собирателей, частично включённые в обмен раковинами и рогами, обсидианом и красной охрой, золотом, оловом и медью, укрылись в нишах безопасности и оказались в оборонительной позиции по отношению к более мощным аграрным культурам. Собиратели, в особенности те, кто укрылся в горах и густых лесах, сопротивлялись, как могли. Иногда они оказывались вовлечены в жизнь аграрных культур, поставляя им рабов или воинов. Они не могли устоять против доминирующих культур и их экономики.

С возникновением сельского хозяйства мир уже не мог вернуться к своему прежнему состоянию. Почти повсеместно первичные формы экономики и их культуры были обречены на поражение и забвение. Десять-двенадцать тысяч лет в мире господствовал аграрный тип культуры. Он предопределял задачи государств и империй, формировал их политику, военные амбиции, учреждения, организационные возможности, страхи и верования. Общества, более успешные в том, чтобы кормить своих людей с пахотной земли, пастбищ, садов и огородов, становились победителями в состязании и создавали империи.

Все это давно уже не соответствует действительности. Наступили радикальные перемены, не менее фундаментальные, чем освоение сельского хозяйства. Теперь для аграрного типа общества настало время быть побеждённым. Хотя не все накормлены в достаточной степени, нужда в пище более не требует, чтобы большинство (а на Западе хотя бы существенная часть) населения жило на земле или было непосредственно вовлечено в производство сельскохозяйственной продукции. Этот сдвиг готовился долго и начинался неспешно. По теперь он доминирует, определяя собой качественные перемены всех сторон жизни. В теперешнем мире ранее непредставимое множество оставленных без употребления житниц. К примеру, север штата Нью-Йорк, некогда кормивший северо-восток побережья США, уступил эту роль полям на месте северо-западных и западных прерий. То же случилось с долиной Оттавы и приморскими провинциями, ранее бывшими житницей востока Канады. Аргентина, Уругвай, Украина, Сицилия, в своё время кормившие полмира, стали скорее проблемой экономики, чем её решением. То же случилось с прериями Канады и частью срединных прерий США.

Несостоявшиеся создатели империй позже всех осознали это великое изменение и все его значение. Немцы, начинавшие мировые войны XX века, обосновывали необходимость войны нуждой в жизненном пространстве. Можно представить, что десять тысяч лет назад вожди и старейшины охотничьих обществ с таким же трудом признавались себе в том, что есть иные источники богатства, кроме территории собирательства и охоты, а также в том, что эта новая практика будет господствовать над миром, который они так хорошо знали. Разделы или утрата территории могут быть обоюдно выгодными решениями, а не причиной войн или предвестником нищеты и краха.

Разочарования по поводу сложностей современного мира могут лишь отчасти оправдать нашу уверенность в том, что кризис, в котором мир оказался, беспрецедентен. Изобретательность, этот новый вид богатства, решительно доминирующий в современном мире, породила промышленную революцию, научный образ мышления и его плоды, новые знания и умения, и возможность эффективно их применять – то есть современное, постаграрное общество. Эти же достижения дали достаточную стабильность и позволили (до сих пор, по крайней мере) вносить в постаграрную жизнь коррективы, дающие ей устойчивость.

Конечно же, человеческий капитал как таковой не нов. Он старше аграрной фазы культуры. Его следы мы обнаруживаем в живописи пещер кроманьонцев, в украшениях, найденных в древних захоронениях, в доисторических музыкальных инструментах, ударных и духовых. Творчество и способность накапливать знания и умения можно считать врождёнными свойствами современного человека. Такими же, как способность к освоению языков.

Постаграрные страны увеличивают своё богатство совсем не за счёт увеличения территории или захвата земель и естественных ресурсов. Германия и Япония поняли это в результате Второй мировой войны и научились наращивать процветание за счёт других средств. Ключ к постаграрному процветанию лежит в решении сложной задачи по развитию разнообразия экономики, созданию возможностей и поддержанию мира без обращения к насилию. Аграрные культуры, не способные адаптироваться к производству богатства через знание, ждёт своё Средневековье и спираль упадка.

Карен Армстронг в своей истории ислама объединяет преобразующие силы постаграрной культуры с социальной неустойчивостью, которую она порождает. По поводу образования она пишет следующее:

«Когда ресурсы были жёстко ограничены, оказывалось невозможно поощрять изобретательность и оригинальность в такой степени, как мы это делаем, на Западе. Мы стремимся знать больше, чем знало поколение наших родителей, и исходим, из того, что наши дети сделают следующий шаг вперёд. Ни одно общество в прошлом не могло себе позволить постоянное переобучение персонала и обновление инфраструктур, которые необходимы для инноваций в огромном масштабе. Соответственно во всех традиционных обществах, включая и общество аграрной Европы, обучение было отстроено так, чтобы тормозить любознательность и изобретательность индивида. Иначе они могли нарушить стабильность сообщества, у которого в руках не было инструментов для того, чтобы освоить и применить новые идеи… Ученики заучивали старые тексты и комментарии к ним наизусть – само обучение представляло собой зачитывание учебника. При публичных диспутах между учёными предполагалось, что один из них был прав, а другой заблуждался, и не было идеи, что противостоящие взгляды могут быть синтезированы в новом знании».

Замечания Армстронг фокусируются на Ближнем Востоке и исламской схеме фундаменталистского обучения. Но ей есть что сказать о драмах, которые переживают постаграрные культуры вообще. Начиная с XVI века:

«Западное общество более не сдерживалось теми оковами, что аграрная культура… Одно за другим следовали изобретения и открытия в медицине, навигации, сельском хозяйстве и промышленности. Каждое из них порознь не имело решающего значения, но их кумулятивный эффект оказался радикальным. К 1660 году инновации происходили в таком масштабе, что прогресс стал необратимым: открытие в одной области непременно вело к формированию новых идей в другой… Люди в Европе и Америке наращивали уверенность в том, что прогресс непрерывен. К тому времени, когда технизация общества привела к промышленной революции XIX века, люди Запада обрели такую уверенность в себе, что им уже не требовалось искать вдохновение в прошлом, как это свойственно аграрным культурам и их религиям. Они устремили взоры в будущее.

Для участия в научных и производственных проектах требовалось возраставшее число людей на первичных уровнях деятельности – печатников, клерков, заводских рабочих. Им уже требовался некий уровень образованности. Требовалось все больше людей, способных покупать товары массового производства, т. е. живущих несколько лучше, чем требовалось для физического существования… Если государство хотело использовать человеческий ресурс для роста производительности труда, оно нуждалось в том, чтобы втянуть в процесс группы, ранее сегрегированные и вытолкнутые на обочину, как это случилось с евреями… Идеи демократии, плюрализма, толерантности, прав человека, светского характера культуры не были уже только прекрасными мечтаниями. Они были востребованы современным государством, по крайней мере отчасти. Было обнаружено, что для своей эффективности современное государство должно быть организовано на светской, демократической основе. Обнаружилось также, что если общества организованы по новым рациональным и научным нормам, они становятся неодолимыми, традиционные аграрные страны не могут быть для них соперниками ».

Однако кое-что осталось без изменений. В постаграрной культуре, точно так же как и в аграрной, все оказывается связано со всем. Во всяком случае, если какой-то элемент системы усиливается, усиливается и вся сеть. А если какой-то элемент ослабевает, ослабевают и другие. Сложная новая культура не оказалась так просто экспортируемой и контролируемой, как того ожидали европейские империалисты. Как пишет Армстронг:

«Аграрные колонии восприняли колонизацию как вторжение разрушительного, чуждого начала. Модернизация была сугубо поверхностной ~ по необходимости, коль скоро хотели быстро достичь того, на что Европе потребовалось три столетия. В Европе современные идеи имели достаточно времени, чтобы постепенно просачиваться во все классы общества. В колониях лишь небольшие группы, принадлежавшие к верхнему слою общества и (что существенно) к военной касте, могли получить европейское образование… Общество раскололось, и две его части все труднее могли понимать друг друга… Теми, кто остался за рамками процесса модернизации, управляли сообразно светским кодексам законов, которых управляемые не понимали… Постройки в западном стиле «модернизировали» города, чаще, всего превращая древние центры в музейные предметы, в приманку для туристов… Люди чувствовали себя потерянно в своей собственной стране. Местные жители всех общественных классов испытывали горечь прежде всего по поводу того, что они более не были хозяевами собственной судьбы. Они испытали угнетающую утрату идентичности».

Даже на Западе люди нашли переход от культуры аграрной к постаграрной весьма тяжким испытанием, а многие испытывают болезненное чувство по сей день. Но так или иначе западный человек модернизировался в собственном темпе и в соответствии с собственной программой. Это роскошь, которой были лишены европейские колонии за исключением – частичным – Гонконга. В Европе и в Америке модернизация сопровождалась расширением автономии личности и инновациями. В колониях ей сопутствовали утрата автономии и навязанная имитация западного поведения, обустройства и жизненных целей.

Рывки, привнесённые в неподготовленные аграрные общества западными империями и позднее их объединёнными учреждениями вроде Всемирного банка, ВТО и Международного валютного фонда, уже породили новое Средневековье. В особенности это проявилось в африканских странах, таких как Руанда, Либерия, Конго (Заир), Сьерра-Леоне и Зимбабве, а также в Камбодже (Кампучии) и Бирме (Мьянме). Две последние были вполне стабильны и относительно процветали в своём статусе аграрных культур. Даже казалось, что они довольно гладко адаптировались к французскому и британскому господству соответственно. Затем обе погрузились в постколониальный ужас.

Современный мир представляет собой поразительную мозаику, составленную из культур-победителей; групп, погруженных в старое или новое Средневековье; групп, пытающихся выбраться из порочной спирали, тянущей их вниз; остатков доаграрных культур; обломков рухнувших империй. Даже внутри одной страны существует такая мозаика из культур современных, архаичных и средневековых.

Группы людей, к которым относятся снисходительно, над бессилием и глупостью которых принято потешаться, нередко (возможно, что всегда) представляют собой средневековые популяции. Они «заторможены» тем, что их идентичность и их культура приписаны к своего рода чистилищу. Я знавала такой островок в 1930-е годы – в богом забытом месте Аппалачских гор, в Северной Каролине. Жители этих мест утратили родовую память. Возможно, что это произошло из-за медленного накопления неадекватности к окружению. Перебравшись в горы, где они обрекли себя на изоляцию, эти люди утратили многие из умений, которые их предки привезли из Европы и с восточного побережья США. Они не были ни глупы, ни беспомощны. Да и их архаичность была не вполне последовательной: они изготовляли на продажу соломенные шляпы, метлы, английские булавки и вязали так называемые сьюксы (по имени индейского племени). Получив помощь извне, они восстановили утерянные умения. А с возвращением ранее переехавших в другие места (и их сбережений) часть этих людей обрела новый интерес к будущему и его возможностям.

Северный Лондейл, о котором мы говорили раньше, представляет собой фрагмент городской мозаики, где жители глубоко погрузились в новое Средневековье. Они оказались не в состоянии сохранить хотя бы примитивные элементы социальной жизни. Северный Лондейл и вся чикагская мозаика отнюдь не исключение в западных городах. Наш вид весьма вынослив, но индивиды и целые группы, впавшие в большое или малое средневековье, нуждаются в помощи и времени, чтобы восстановиться.

Жертвы Средневековья, особенно когда они изолированы в пространстве или в социальной среде, нередко не в силах выбраться из своего состояния, даже если их число не так уж мало. Между нами и нашими пращурами пролегли пропасти утраты памяти. До сих пор не утихают споры вокруг того, были ли эти пращуры робкими подбирателями крошек, остававшихся им от гиен, или сами они были отважными хищниками – память об этом исчезла. Не утихли споры и вокруг того, всегда ли женщины трактовались мужчинами как существа второго разряда – и об этом не сохранилась память. Даже обладавшие письменностью культуры вроде минойской и сменившей её микенской остаются таинственными. Это достойно сожаления, так как минойское искусство донесло до нас чувство радости, следование моде, игры с быком, женщин, которые выглядят достаточно независимо. Но все это ушло, оставив после себя все ещё не расшифрованные надписи, несколько дюжин печатей для букв или целых слов и следы жизнерадостности в произведениях искусства. Мы даже не знаем точно, было ли письмо тех, кто их завоевал и кто тоже канул в Лету Средневековья, прямым предком греческого алфавита – достижения, косвенным образом связанного и с нашим письмом.

Древние греки, как и древние иудеи и другие группы людей с их историями о происхождении от божественных предков, сохранили мифы, в которых видны сожаления по поводу исчезнувшего золотого века. Немало исчезло веков, которые можно было счесть золотыми сравнительно с тем, что наступало вслед за ними.

В каждый момент времени трудно определить, какие силы находятся на восходящей линии: силы жизни или силы смерти. Можно ли счесть расползание пригородов с пустой растратой земель и уничтожением соседских сообществ знаком упадка? И можно ли счесть сигналом жизнеспособности и приспособляемости североамериканской культуры подъем интереса к средствам преодоления такого расползания? Пока что правдой может оказаться как первое, так и второе.

Предположим, что когда по тактическим соображениям уничтожали леса и будущее «плодородного полумесяца» две с половиной тысячи лет назад, некто, одарённый даром предвидения, мог дать совет. Что стало бы разумным предупреждением? Думаю, слова звучали бы так: «Пусть все растёт. Не дайте козам съесть молодую землю прежде, чем вырастут новые деревья».

Предположим, что из далёкого будущего люди, которые смогут заглянуть в наше время – и, наверное, будут трактовать его как переходную, кризисную стадию между началом агрокультуры и их собственным временем, –  зададутся вопросом: что могло бы остановить распад замечательной культуры Северной Америки? Полагаю, что ответ был бы тем же: пусть все растёт! Не дайте пока ещё сильному правительству или корпорациям задушить в зародыше ростки нового или заглотать их, как только проявятся признаки их экономической успешности. Перестаньте укладывать слишком много яиц в слишком малое количество корзин, отдавая надзор немногочисленным суперменам, которые существуют на самом деле лишь в нашей мифологии.

Если людям будущего будет интересно и у них будет достаточно документации, они смогут отметить, что американский президент Теодор Рузвельт, портрет которого навечно врезан в гору Маунт-Рашмор, остановил каннибализм корпораций на очень важные полвека. К сожалению, его вновь выпустили на свободу в 1960-е годы и дали разрастись двадцатью годами спустя.

Выбираться из спирали упадка или из пропасти массового беспамятства очень трудно. Это требует героических усилий и жертв. Гораздо лучше постараться не свалиться в пропасть. Культура, выбиравшаяся из Средневековья, совсем не была похожа на то, что она признала бы своим, повтори она судьбу культуры, рухнувшей под напором победителя или по внутренней слабости. Само Средневековье оказывало на неё огромное форматирующее влияние – физическое, социальное, психологическое. Средние века, последовавшие за упадком Рима, оформили в Европе феодальное общество с его культурой. Но многие тёмные века, привнесённые в историческое время завоеванием, сформировали немало деморализованных аборигенных культур. Средние века в роли преобразователя жизни людей в лучшем случае мрачны и малопредсказуемы: они не поддаются желаниям, воле, планам. С ними приходит многообразие опасностей, от которых непросто находятся средства.

Как может культура избежать провала в Средневековье или близкую к нему ситуацию, когда все указывает на то, что это – её судьба?

Япония сумела избегать колониального средневековья после того, как командор Мэтью Пери в 1853 году привёл военные корабли к Токио и потребовал, чтобы страна открыла двери для торговли с Западом. Веками до того Япония культивировала оборонное сознание, закрывшись от контактов с опасным внешним миром и его культурой. Она продолжала защищать себя и тогда, когда стала догонять Запад, преобразуясь из аграрного общества в постаграрное, основанное на инновациях. Однако в ходе этой трансформации общество предприняло колоссальные усилия, направленные на то, чтобы удерживать и питать привычные черты культуры. Оно восстановило символическую фигуру императора, продолжало воспевать идеалы самураев, сберегло все святыни. И прежде всего японское общество культивирует своё искусство и эстетические ценности, воплощённые в нем. В целом Япония скорее вплела Запад в собственную культуру, чем позволила ей оказаться ненужной при подражании Западу.

Япония системно продолжает эту политику. Так, она любовно сохраняет свою программу поддержки живого национального достояния – людей, сберегающих великое мастерство. Это каллиграфы и гончары, барабанщики и садовники, резчики и кукольники, актёры традиционного театра и так далее и тому подобное. В обмен на эту поддержку живые национальные достояния продолжают совершенствоваться в своём мастерстве и передают его ученикам, так что ни умения, ни ценности, ни культурная идентичность, которую они воплощают, не утрачиваются. Ассимиляция западных инноваций и их развитие проходили в Японии необычно гладко, несмотря на войны, которые она вела с Европой: сначала против России в 1904–1905 годах, затем против союзников во Второй мировой войне. Несмотря на то что страна чудовищно пострадала от голода, ковровой бомбардировки, атомной бомбардировки, вслед за чем последовали годы оккупации, она взяла из зарубежных контактов – хороших и плохих – лишь то, что хотела адаптировать, не утрачивая ни памяти культуры, ни идентичности, ни компетентности. Теперь Япония сравнялась с Западом в области высоких технологий или даже обошла его, обычным для себя образом не акцентируя свои достижения, что позволяет ей избежать зависти ⁶¹.

Почти чудо, что Ирландия так и не была поглощена Средневековьем. Англичане во время своих вторжений, убийств и угнетения при Елизавете I и при Кромвеле относились к католикам-ирландцам как к аборигенам, подлежащим истреблению с лица земли ради выгоды завоевателей. Голод, чума, военные действия опустошали Ирландию целые столетия. К середине XIX века её население сократилось с девяти миллионов человек до двух – отчасти вследствие голода, но также и вследствие захвата англичанами земель: это вызвало вынужденную эмиграцию. Но при всех этих тяготах к четырём всадникам Апокалипсиса не присоединился пятый – забвение. Ирландцы упорно не желали забывать, кто они, что они ценят, и категорически отказались забыть свою культуру. Это чудо произошло прежде всего благодаря столь хрупкому средству, как песни. Баллады и песни не дали ни им, ни их потомкам забыть, что они потеряли. «Всякая ирландская песня – это песня протеста», –  сказал мне ирландский юрист, когда я спросила его о смысле жалобного и подавленно-гневного соло, которое он выводил во время праздника. Ирландцы перенесли гражданскую войну и давление со стороны англичан, которые пользовались всем, чтобы убедить их в собственной второсортности. Они испытали террор конца XX века – в значительной степени ими же и порождённый. Но никогда они не предавали ни себя, ни свою культуру.