Текст книги "Потерянный горизонт"

Автор книги: Джеймс Хилтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Глава пятая

Остаток утра они провели, обсуждая сложившееся положение. Для четырех человек, которые при обычном течении жизни роскошествовали бы в клубах и миссионерских покоях Пешавара, было, конечно, тяжелым испытанием оказаться вдруг лицом к лицу с необходимостью провести два месяца в тибетском монастыре. Но с другой стороны, потрясение, пережитое по дороге сюда, не оставило у них сил как для возмущения, так и для удивления. Даже Мэлинсон после первой своей вспышки поддался настроению недоуменного фатализма.

– Я уже не могу спорить, Конвэй, – сказал он, раздраженно попыхивая сигаретой. – Вы знаете, как я все это воспринимаю. Я все время говорил, что тут творится нечто странное. Нечистое дело. Я был бы рад выбраться сию же минуту.

– Я тебя ни в чем не упрекаю, – ответил Конвэй. – К сожалению, вопрос не в том, кому из нас все это нравится или не нравится. Речь идет о том, что все мы должны смириться. Если эти люди утверждают, будто не могут дать носильщиков, то, откровенно говоря, нам ничего не остается, как ждать, когда придут те, другие. Не хочется признавать нашу полную беспомощность, но боюсь, так оно и есть.

– Вы хотите сказать, что мы должны торчать здесь целых два месяца?

– Не вижу, какой у нас есть выбор.

Мэлинсон стряхнул пепел сигареты, выказывая деланное безразличие.

– Тогда ладно. Пусть два месяца. А теперь давайте дружно кричать «ура» по этому поводу.

Конвэй продолжил:

– Не понимаю, почему наше нахождение здесь должно оказаться намного хуже двухмесячного пребывания в любой другой изолированной части света. Люди наших профессий привыкли, что их посылают в самые неожиданные места. Думаю, могу это сказать о каждом из нас. Конечно, для тех, у кого есть родные и друзья, это плохо. Лично мне в этом отношении повезло. Не могу себе представить, кто бы стал всерьез обо мне беспокоиться. А что до моей работы, какую бы мне там ни прочили, с ней справится и кто-нибудь другой.

Он повернулся к остальным, словно приглашая каждого объяснить, что означает такой поворот судьбы для него лично. Мэлинсон не стал распространяться о себе, но Конвэй и так был в курсе его проблем. В Англии его ждали родители и девушка, что делало его жизнь достаточно трудной.

Барнард, с другой стороны, охотно откликнулся и выказал то благодушие, к которому Конвэй уже почти привык.

– Ну что ж, думаю, в этом смысле и я неплохо устроился, поэтому два месяца заключения меня не погубят. Что касается моего семейства в далеком родном городе, никто и бровью не поведет. Я всегда был негодным человеком по части соблюдения сроков переписки.

– Вы упускаете из виду, что наши имена появятся в газетах, – напомнил ему Конвэй. – Всех нас объявят пропавшими без вести, и люди, естественно, будут думать худшее.

Барнард встрепенулся и какое-то мгновение казался смущенным, но потом ответил с легкой усмешкой:

– А, да, это правда, но меня это не касается, уверяю вас.

Конвэй был рад подобному благодушию, но слова Барнарда показались ему немного загадочными. Он обернулся к мисс Бринклоу. Во время беседы с Чангом она не сказала ни слова. Конвэй полагал, что у нее тоже будет относительно мало тревог личного порядка. Она весело заметила:

– Как говорит мистер Барнард, два месяца здесь – не основание, чтобы поднимать шум… Все равно, где находиться тому, кто состоит на службе у Господа. Провидение послало меня сюда. Я чувствую себя призванной.

Такой взгляд на вещи показался Конвэю весьма удобным – при сложившихся-то обстоятельствах.

– Я уверен, – сказал он ободряюще, – что ваше миссионерское общество будет вами довольно, когда вы вернетесь. Вы сможете предоставить им много полезной информации. В этом смысле мы все обогатились впечатлениями. Это должно нас в некоторой степени утешать.

Разговор стал общим. Конвэя весьма удивило, как легко Барнард и мисс Бринклоу смирились с неизбежностью. Такое положение вещей успокоило его, поскольку теперь оставался лишь один недовольный. Но и Мэлинсон после напряженных долгих пререканий переживал некое притупление чувств. Он все еще был не в себе, но уже старался найти плюсы в сложившейся ситуации.

– Только небеса ведают, какое занятие мы здесь себе найдем! – воскликнул он.

Однако же сам факт, что у него вырвались эти слова, свидетельствовал о попытке примириться с неизбежным.

– Главным образом мы должны стараться не раздражать друг друга, – сказал Конвэй. – К счастью, места здесь, кажется, хватает, и избытка обитателей не наблюдается. Пока, если не считать слуг, мы видели только одного здешнего жителя.

Барнарду удалось найти еще одно основание дня оптимизма.

– С голоду не умрем. По крайней мере если кормежка, которую мы получали до сих пор, более или менее соответствует здешнему среднему уровню. Вы знаете, Конвэй, ведение хозяйства тут наверняка требует огромного количества твердой валюты. Эти ванны, например, стоят больших денег. Но я не вижу, чтобы кто-нибудь что-либо здесь зарабатывал. Разве только эти ребята в долине, но и тогда они не смогли бы производить достаточно продукции на экспорт. Хотел бы я знать, не добывают ли они полезные ископаемые.

– Все это место опутано проклятой тайной, – отозвался Мэлинсон. – Готов утверждать, у них припрятаны горшки с деньгами, как у иезуитов. А что до ванн, то, вероятно, их подарил какой-нибудь миллионер-жертвователь. В любом случае я перестану обо всем этом думать, как только отсюда выберусь. Должен при всем при том заметить, что пейзажи здесь весьма неплохие. Прекрасный центр для занятия зимними видами спорта, будь это в подходящем месте. Хотел бы я знать, нельзя ли покататься на лыжах вон по тем склонам.

Конвэй бросил на него испытующий и слегка удивленный взгляд.

– Вчера, когда я нашел несколько цветков эдельвейса, ты напомнил мне, что я не в Альпах. Думаю, сейчас моя очередь сказать то же самое. Я бы не советовал тебе здесь проделывать трюки в духе Венген-Шайдегг. [20]20
  Венген, Шайдегг – названия двух швейцарских городков, по соседству с которыми в 1924 г. впервые были устроены международные соревнования горнолыжников.


[Закрыть]

– Не могу представить, чтобы здесь видели когда-либо прыжки на лыжах.

– Или хотя бы хоккейный матч, – весело отозвался Конвэй. – Можем попытаться создать пару команд. Как насчет «Джентльмены» и «Ламы»?

– Несомненно, это помогло бы им научиться играть, – вставила мисс Бринклоу с обворожительной серьезностью.

Найти достойное продолжение подобному разговору было бы нелегко. Это и не понадобилось: подошло время обеда, и появившиеся блюда, равно как и быстрота их смены, производили самое благоприятное впечатление. Когда вошел Чанг, снова чуть было не возобновились прежние пререкания. Но китаец тактично отвечал на их вопросы, был доброжелателен, и четверо путешественников, не сговариваясь, решили сохранять мир. Когда он заметил, что они, возможно, хотели бы познакомиться с монастырем и он рад послужить им проводником, предложение было с готовностью принято.

– Ну конечно, – сказал Барнард. – Раз уж мы тут, надо изучить местность. Я думаю, что не скоро кому-нибудь из нас случится нанести сюда повторный визит.

Мисс Бринклоу высказалась более глубокомысленно.

– Когда мы покидали Баскул на этом аэроплане, я, конечно же, не могла и мечтать, что мы попадем в подобное место, – пробормотала она, когда все последовали за Чангом.

– И мы до сих пор не знаем, почему это случилось, – откликнулся неумолимый Мэлинсон.

Конвэй не ведал расовых или национальных предрассудков, и ему всегда требовалось особое усилие, чтобы показать (как он порой делал это в клубах или в вагонах первого класса), будто он особо ценит «белизну» красного как рак лица под высоким цилиндром. Создавать такое впечатление значило избегать лишних проблем, особенно в Индии, а Конвэй всегда старательно уворачивался от неприятностей. Но в Китае нужды в этом не возникало. У него было много друзей-китайцев, и ему никогда не приходило в голову смотреть на них сверху вниз. Поэтому ничто не мешало ему видеть в Чанге пожилого джентльмена с хорошими манерами, каковому, может быть, нельзя полностью доверять, но который, несомненно, является глубоко интеллигентным человеком. Мэлинсон, однако, смотрел на китайца сквозь прутья воображаемой клетки. У мисс Бринклоу отношение к Чангу было резкое и – как к заблуждающемуся язычнику. Ну, а Барнард, с его полным юмора благодушием, обращался с Чангом так, как он обращался бы с любым дворецким.

Между тем великий обход Шангри-ла оказался достаточно интересным, чтобы отодвинуть в тень все различия в чувствах и поведении. Конвэй не впервые посещал монашескую обитель, но эта намного превосходила все прочие своими размерами. Была она и самой замечательной – со всех точек зрения, даже если не считать исключительности ее местоположения.

Поход через комнаты и внутренние дворы занял всю вторую половину дня, хотя, как Конвэй заметил, по пути попадалось множество жилых апартаментов и даже целых зданий, в которые Чанг их не приглашал. Так или иначе, но гостям показано было достаточно, чтобы каждый из них утвердился в своем ранее сложившемся впечатлении. Барнард еще более уверился, что ламы богаты; мисс Бринклоу обнаружила немало подтверждений их безбожия. Мэлинсон, удовлетворив поверхностное любопытство, почувствовал, что устал не меньше, чем он всегда уставал от экскурсий и на обычных высотах. Ламы, решил он, едва ли могут стать его героями.

Только Конвэй очаровывался все больше каждым шагом. Его внимание привлекали не столько отдельные вещи, сколько постепенно раскрывающиеся элегантность, строгий и безукоризненный вкус, тончайшая гармония, которая, казалось, ласкала глаз, не обнаруживая своего присутствия. Ему понадобилось сознательное усилие, чтобы перестать смотреть на все глазами художника и проявить способности знатока ценителя. И тогда он различил сокровища, за обладание которыми готовы были бы вступить в схватку музеи и миллионеры: тончайшие изделия из жемчужно-голубой керамики эпохи Сун [21]21
  Эпоха Сун – время наивысшего расцвета китайской культуры. Императорская династия Сун правила в Китае с 960 по 1279 год.


[Закрыть], отлично сохранившиеся рисунки, выполненные цветной гуашью более тысячи лет назад, лакированные предметы с подробными изображениями фантастических миров. Ни с чем не сравнимая изысканная красота фарфора и росписи зачаровывала с первого взгляда, лишь позже позволяя осмыслить мастерство их создателей. Не было бахвальства и погони за эффектом. Ничто не раздражало глаза, ум, душу. Эти деликатные совершенства казались лепестками цветков, слетевшими на землю. Коллекционера они свели бы с ума. Но Конвэй не интересовался собирательством; он не имел ни денег, ни инстинкта приобретателя. Его любовь к китайскому искусству была делом души. В мире нарастающего шума и все более громоздких сооружений он внутренне тянулся к тихому, нежному, миниатюрному. И, переходя из комнаты в комнату, он начинал испытывать необъяснимое волнение при мысли о громадине Каракала, нависшей над столь хрупкими и очаровательными творениями рук человеческих.

Помимо выставки китайской культуры, монастырь предлагал и кое-что еще. Одним из его достояний была восхитительная библиотека, большая и удобная. Книги, великое множество книг, запрятанных в нишах и альковах, так что общая обстановка, казалось, подчеркивала: мудрость здесь ценится выше учености, а добрым нравам отдается предпочтение перед серьезными занятиями. Бегло пробежав взглядом по некоторым полкам, Конвэй обнаружил много для себя удивительного. Лучшие образцы мировой литературы соседствовали там с маловразумительными и откровенно развлекательными изданиями, глубоко чуждыми его вкусу. Много было томов на английском, французском, немецком и русском языках. В изобилии присутствовали писания, выполненные китайской иероглификой и другими восточными шрифтами.

Отдел, особенно его заинтересовавший, был посвящен тибетиане, если позволительно так выразиться. Он приметил несколько редчайших книг и среди них сочинение португальца Антонио де Андрада «Открытие нового великого пути, или Два короля Тибета» (Лиссабон, 1626), «Китай» Атанасиуса Кирхера (Антверпен, 1667), написанную французом Тевено книгу «Путешествие в Китай, совершенное Пересом Гребером и Дорвилем» и «Неизданные записки о путешествии в Тибет» итальянца Белигатти. Он как раз листал эти записки, когда заметил, что Чанг смотрит на него с мягким любопытством.

– Вы, видимо, ученый? – последовал вопрос.

Конвэй затруднился с ответом. Преподавательская работа в Оксфорде давала ему право ответить утвердительно, но он знал, что слово «ученый», высший комплимент в устах китайца, звучит несколько нескромно. И, сообразуясь главным образом с присутствием своих спутников, он его отклонил, сказав:

– Я, конечно, с удовольствием погружаюсь в книги, но в последние годы у меня было мало подходящих случаев, чтобы отдаться исследовательским занятиям.

– Но вы стремитесь к ним?

– О, я не стал бы этого утверждать. Но разумеется, я вижу их привлекательную сторону.

Мэлинсон, вертевший в руках книгу, встрял в разговор:

– Вот тут есть кое-что для ваших исследовательских занятий, Конвэй. Это карта страны.

– У нас их несколько сот, – сказал Чанг. – Все они к вашим услугам, но я могу заранее предупредить об одной поджидающей вас неприятности. Ни на одной карте вы не найдете Шангри-ла.

– Странно, – заметил Конвэй. – А любопытно, почему?

– Для этого есть очень серьезная причина, но боюсь, это все, что я могу сказать.

Конвэй улыбнулся, но Мэлинсон опять проявил сварливость.

– Все накручиваете таинственность, – пробурчал он. – Пока что мы не заметили ничего такого, что стоило бы скрывать.

Неожиданно, после молчаливого раздумья, оживилась мисс Бринклоу.

– А вы не собираетесь показать нам лам за работой? – пропела она тоном, который, надо было полагать, не раз приводил в ужас многих людей в конторах Кука. Можно было также догадаться, что в голове ее роились туманные видения туземных промыслов, плетение молитвенных ковриков или чего-то еще живописно примитивного, о чем она сможет порассказать, вернувшись домой. Она обладала выдающимся даром никогда не обнаруживать своего удивления и всегда казаться чуть-чуть сердитой, и сочетание этих двух свойств ни в малейшей степени не было поколеблено ответом Чанга:

– Сожалею, но должен сказать, что это невозможно. Никогда или, может быть, точнее, очень редко лам может видеть тот, кто сам не посвящен в ламы.

– Тогда нам, я полагаю, не суждено с ними встретиться, – сказал Барнард. – Жаль… очень жаль. Вы и представить себе не можете, с какой радостью я пожал бы руку вашему главному начальнику.

Чанг принял замечание с кроткой серьезностью. Мисс Бринклоу, однако, не могла допустить, чтобы ее обошли.

– Чем занимаются ламы? – продолжала она.

– Они, мадам, предаются созерцанию и впитывают мудрость.

– Но это же нельзя назвать занятиями.

– Тогда, мадам, они не делают ничего.

– Так я и думала. – Она сочла, что можно подвести итог. – Ну, мистер Чанг, несомненно, нам доставило удовольствие посмотреть все эти вещи, но вы не убедили меня, что заведение, подобное вашему, делает какое-либо по-настоящему доброе дело. Я предпочитаю что-нибудь более практичное.

– Может быть, вы хотите чаю?

Конвэю показалось сначала, будто этот вопрос был произнесен с иронией, но скоро выяснилось, что предложение насчет чая сделано вполне серьезно. Вторая половина дня пробежала быстро, а Чанг, хотя он едва прикасался к пище, обнаруживал истинно китайскую приверженность частым чаепитиям. Мисс Бринклоу также призналась, что от посещения музеев и галерей у нее всегда возникает легкая головная боль. Поэтому группа согласилась и последовала за Чангом через несколько двориков к месту, откуда открывался необыкновенно красивый вид.

С колоннады ступеньки вели вниз, в сад, где находился пруд, полностью покрытый листьями лотоса. Листья так тесно прижимались друг к другу, что создавалось впечатление, будто это настил, сделанный из зеленой керамической плитки. На краю пруда разместилось собрание бронзовых львов, драконов и единорогов. Каждая фигура была олицетворением звериной жестокости, и это скорее подчеркивало, чем нарушало очарование окружающего покоя. Все было так подогнано, так соразмерно, что глаз не спешил перебегать с предмета на предмет. Ничто ничем не перекрывалось, ничто не выделялось, и казалось, даже вершина Каракала, величаво возвышавшаяся над голубыми пластинами крыш, подчинялась общему замыслу изысканной художественности.

– Славное местечко, – заметил Барнард, когда Чанг провел их в открытый павильон, где, к восторгу Конвэя, они увидели клавесин и большое современное фортепиано.

Для него это в некотором смысле явилось самым большим чудом, венчающим все удивительное, что открылось глазам задень. Чанг ответил на его вопросы с полной откровенностью и очень четко. Ламы, объяснил Чанг, высоко ценят западную музыку и особенно почитают Моцарта; у них есть коллекции сочинений всех великих европейских композиторов, а некоторые обитатели монастыря и сами блестяще играют на различных инструментах.

Барнарда главным образом занимала проблема транспортировки.

– Не хотите ли вы сказать, что этот музыкальный инструмент был доставлен сюда тем же путем, какой проделали мы вчера?

– Другого пути просто нет.

– Ну, это побивает все прочее! Ведь вам бы полностью хватило фонографа и радио. Хотя, может, вы не освоили еще этих последних достижений музыкальной техники?

– Да-да, нам о них сообщали и указывали в том числе, что горы сделают прием радиопередач невозможным. А относительно фонографа, идея эта старейшинам была предложена, но они не сочли нужным спешить.

– Даже если бы вы об этом не сказали, я все равно так бы и подумал, – отозвался Барнард. – Не спешить – это, наверное, девиз вашей общины. – Он громко засмеялся и продолжал: – Ну ладно, а если все-таки разобраться поподробнее, каков будет порядок действий, если ваши начальники решат, что им нужен фонограф? Заводы-изготовители не возьмутся за поставку его сюда, это несомненно. Вам надо иметь агента в Пекине, или Шанхае, или еще где, и держу пари, когда вы наконец получите вещь, она вам обойдется в огромную сумму денег.

Но Чанг оставался не более разговорчивым, чем в прошлый раз.

– Ваши предположения разумны, мистер Барнард, но боюсь, я не могу обсуждать их.

Вернулись к тому же, думал Конвэй, уперлись в невидимую черту, отделяющую то, что можно открыть, от того, что нельзя. Он уже пытался мысленно определить, где проходит эта черта, как вдруг новая неожиданность отвлекла его. Ибо слуги уже несли крошечные чашки с душистым чаем, и вместе с проворными, гибкими тибетцами тихо и почти незаметно вошла девушка в китайской одежде. Она сразу направилась к клавесину и начала играть гавот Рамо. Первый же чарующий аккорд вызвал у Конвэя невообразимое наслаждение. Серебристые переливы, впервые прозвучавшие во Франции восемнадцатого века, казалось, сливались с элегантностью ваз эпохи Сун, и изысканными лакированными изделиями, и лотосом в пруду там, позади. Все это звучало словно вопреки смерти и привнося дыхание вечности в нынешний, забывший эти мелодии век. Потом он обратил внимание на исполнительницу. У нее были длинный узкий нос, высокие скулы и лицо цвета яичной скорлупы, покрытое маньчжурской бледностью. Ее волосы, плотно стянутые назад, удерживались заколкой. Все в ней навевало мысли о законченности и миниатюрности. Ее рот походил на маленький красный цветок вьюнка. Сидела она совершенно неподвижно, двигались только руки с длинными пальцами. Гавот кончился, она едва заметно обозначила свое почтение слушателям и ушла.

Чанг улыбался, провожая ее взглядом, и потом продолжал улыбаться, как бы торжествуя над Конвэем.

– Это доставило вам удовольствие? – осведомился он.

– Кто она? – спросил Мэлинсон, прежде чем Конвэй успел ответить.

– Ее зовут Ло-Тсен. Она искуснейшая исполнительница западной клавиатурной музыки. Как и я, она еще не пришла к полному посвящению в ламы.

– Разумеется, нет! – воскликнула мисс Бринклоу. – Она же почти ребенок. Так что, у вас здесь есть и женщины-ламы?

– Пол для нас не играет роли.

– Странное дело это ваше ламаистское духовенство, – высокомерно заметил Мэлинсон после некоторой паузы.

До конца чаепития разговор не возобновлялся. Казалось, в воздухе еще разносилось эхо звуков клавесина и все вокруг как бы подчинялось им. Наконец, покидая павильон, Чанг выразил надежду, что прогулка по монастырю доставила им удовольствие. Отвечая за всех, Конвэй рассыпался обычными выражениями признательности. Чанг, в свою очередь, заверил, будто он и сам испытал удовольствие и надеется, что гости понимают: музыкальный салон и библиотека находятся в их полном распоряжении на все время пребывания в обители. Конвэй не без искренности снова поблагодарил его.

– А как же ламы? – добавил он. – Они этим никогда не пользуются?

– Для них большая радость уступить место своим почетным гостям.

– Ну, это, на мой взгляд, совсем замечательно, – сказал Барнард. – Значит, ламы действительно знают о нашем существовании. Стало быть, это шаг вперед, который дополнительно помогает мне чувствовать себя как дома. Конечно, у вас здесь все здорово устроено, Чанг, и эта ваша девочка очень мило играет на пианино. Занятно было бы узнать, сколько ей лет.

– Боюсь, не могу вам сказать.

Барнард рассмеялся:

– Вы не выдаете секреты насчет возраста леди, не так ли?

– Именно так, – ответил Чанг с едва приметной улыбкой.

В тот вечер, после позднего обеда, Конвэй улучил минуту и, отделившись от своих спутников, пошел прогуляться по тихим, залитым лунным светом дворикам. Окутанная тайной, которая всегда лежит в основе красоты, Шангри-ла была в тот час прекрасна. Воздух холоден и недвижен. Могучий шпиль Каракала казался совсем близким, много ближе, чем днем. Конвэй испытывал легкость в теле, удовлетворение в чувствах и спокойствие в душе. Но его интеллект, а это не совсем то же самое, что душа, был захвачен легким волнением. Появилась задача, требовавшая решения. Линия секретности, которую Конвэй начал мысленно прочерчивать, обозначалась все более четко, но в результате он только яснее понимал, что оказался перед непроницаемой завесой. Вся цепь удивительных событий, произошедших с ним и его тремя случайными спутниками, теперь сплеталась в единый узел. Он еще не был в состоянии распутать его, но пришел к выводу, что каким-то образом тайну можно раскрыть.

Вдоль глухой стены он вышел на террасу, нависавшую над долиной. Его окутал запах туберозы, пробудивший множество приятных воспоминаний. В Китае этот запах называли ароматом лунного света. Внезапно он подумал, что если бы лунный свет мог не только пахнуть, но и звучать, то сейчас он вполне услышал бы гавот Рамо. А это заставило его вспомнить о маленькой маньчжурке. Раньше ему не приходило в голову, что в Шангри-ла могут оказаться женщины. Их присутствие обычно не связывается с установками и делами монашеских обителей. Тем не менее, думал он, это могло быть не лишенное приятности новшество. Девушка, играющая на клавесине, и впрямь оказалась бы достойным украшением общины, которая, по словам Чанга, хочет следовать «умеренно еретической» линии.

Он перегнулся через край и посмотрел в иссиня-черную пустоту. Обрыв был потрясающий. Глубиной, наверное, не меньше мили. Он подумал, разрешат ли ему спуститься по отвесной скале и познакомиться с цивилизацией долины. Мысли об одиноком оазисе культуры, о его затерянности посреди безвестных хребтов, об установленной здесь теократии в какой-то неопределенной, размытой форме его, историка, занимали сами по себе, независимо от достаточно любопытных и, видимо, связанных со всем этим тайн монастыря.

Неожиданно с легким дуновением ветра снизу донеслись звуки. Напряженно вслушиваясь, он сумел различить удары гонгов и барабанов посреди гула голосов. Но он допускал, что это только игра воображения. Всякие встречные порывы ветра гасили эти звуки, но потом ветер менялся, и они возвращались. Сам этот намек на жизнь, на какие-то ее проявления в покрытых мраком глубинах подчеркивал суровую сдержанность Шангри-ла. Ее пустые дворы и бледные павильоны были погружены в спокойствие. Вся суета существования словно откатилась отсюда прочь и оставила после себя тишину и недвижность. Будто мгновения не отваживались сменять друг друга. Вдруг в окне высоко над террасой он разглядел розово-золотистый свет фонаря. Не там ли ламы посвящали себя созерцанию и постижению мудрости, и не там ли они предавались этим занятиям как раз сейчас? Ответ на этот вопрос Конвэй мог получить лишь одним способом: войти в ближайшую дверь, миновать галерею и коридор и там уж найти возможность выяснить, что происходит. Но он знал: надеяться на такую свободу действий было бы наивно, и на самом деле каждый его шаг был под надзором.

Два тибетца прошествовали по террасе и остановились у парапета. Выглядели они доброжелательными, милыми людьми. У обоих голые плечи были прикрыты небрежно наброшенными цветными плащами. Рокот гонгов и барабанов снова донесся снизу, и Конвэй услышал, что один из тибетцев обратился к другому с вопросом. Последовал ответ: «Они похоронили Талу». Конвэй, очень слабо знавший тибетский язык, надеялся, что разговор продолжится. Из одного этого сообщения многого он узнать не мог. Помолчав, первый тибетец снова заговорил, другой ответил. Конвэй услышал:

– Он умер далеко от дома.

– Он выполнил волю высоких людей Шангри-ла.

– Он промчался по воздуху над великими горами с помощью птицы, которая несла его.

– И с собой он привез чужеземцев.

– Талу не боялся ветра там, за горами, и не страшился холода там, за горами.

– Хотя давно он отправился туда, за горы, долина Голубой луны его не забыла.

Больше не было сказано ничего доступного разумению Конвэя, и спустя некоторое время он вернулся в свою комнату. Он услышал достаточно, дабы повернуть ключом в замке тайны, и ключ так хорошо подходил, что он удивлялся, как это он сам не догадался выточить его на основе собственных рассуждений. Конечно, ему это приходило в голову и раньше, но само предположение изначально казалось чересчур уж неправдоподобным. Теперь он уверился в правоте своих домыслов при всей их несуразности. Полет из Баскула оказался не бессмысленным поступком безумца. Он был заранее спланирован, подготовлен и осуществлен по указке из Шангри-ла. Имя погибшего пилота известно обитателям монастыря. В каком-то смысле он был одним из них. Его смерть оплакивается. Все указывало на действия, направляемые неким руководящим умом, который преследует собственные цели. Но зачем, для каких целей надо было увидеть четырех случайных пассажиров и на самолете британского правительства переправлять их в пустынные места за Гималаями?

Эти вопросы отчасти ошеломляли Конвэя. Но они отнюдь не были для него источником одних только неприятных переживаний. Напротив, в них содержался вызов, и притом вызов, брошенный тем единственным способом, каким Конвэя только и можно было расшевелить. Вопросы требовали от него ясности ума. В них была задача, достойная его интеллектуальных сил. Одно он для себя решил сразу. Об этом леденящем душу открытии не надо сообщать – ни своим спутникам, неспособным ему помочь, ни хозяевам, которые, конечно же, помогать не захотят.