Текст книги "Потерянный горизонт"

Автор книги: Джеймс Хилтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Потеплело, все проснулись, и он предложил вынести пилота из кабины, в надежде, что сухой свежий воздух и солнце помогут вернуть его к жизни. Это было сделано, и они заступили на свою вторую, более приятную вахту. Вскоре летчик открыл глаза и сбивчиво заговорил. Все четверо склонились над ним, вслушиваясь в звуки его речи, не имевшие смысла ни для кого, кроме Конвэя, который время от времени что-то спрашивал. Летчик слабел, говорить ему было все труднее, и наконец он затих навсегда. Это случилось часов в восемь утра.

Конвэй повернулся к своим спутникам:

– Жаль, но он успел рассказать мне очень мало. Чтобы выжить, нам следовало бы знать больше. Сообщил только, что мы в Тибете. Это и так ясно. Он не дал никаких связных объяснений, зачем нас сюда доставили, но, судя по всему, эта местность ему знакома. Он говорил на том диалекте китайского языка, который я не очень хорошо понимаю, но вроде бы он что-то сказал о расположенном поблизости ламаистском монастыре. В этой долине, как я понял. И там мы найдем кров и пищу. Он называл его «Шангри-ла». «Ла» по-тибетски значит перевал. Он очень настаивал, чтобы мы пошли туда.

– Откуда, по моему мнению, вовсе не следует, что мы должны так поступить, – сказал Мэлинсон. – В конце концов, он, вероятно, был не в своей тарелке. Или как?

– Насчет этого ты знаешь ровно столько же, сколько и я. Но если не в это место, куда еще нам идти?

– Куда угодно, мне все равно. Зато я твердо знаю, что эта самая Шангри-ла находится еще на несколько миль дальше от цивилизации. Мне было бы гораздо радостнее сокращать, а не увеличивать расстояние. Черт побери, шеф, вы что, не собираетесь вернуть нас домой?

Конвэй терпеливо отвечал:

– Думаю, ты не совсем понимаешь наше положение, Мэлинсон. Мы находимся в той части мира, о которой никто ничего не знает, разве только что трудности и опасности ждут здесь даже полностью снаряженную экспедицию. Такого рода местность простирается на сотни миль во все стороны. В свете этого обстоятельства идея возвращения в Пешавар пешком не кажется мне очень обнадеживающей.

– Не думаю, что мне хватило бы сил, – серьезно сказала мисс Бринклоу.

Барнард согласно кивнул:

– Похоже тогда, что нам дьявольски повезло, если эти ламы и вправду где-то тут за углом.

– В каком-то смысле, может быть, и повезло, – согласился Конвэй. – В конце концов, нам нечего есть, а места здесь, как сами видите, не сулят легкой жизни. Через несколько часов все мы начнем страдать от голода. А ночью, если останемся в самолете, опять будут и холод, и ветер. Малоприятная перспектива. Мне кажется, единственная наша надежда – найти живых людей, а где их еще искать, кроме места, в котором они, по полученным сведениям, обитают?

– А если это мышеловка? – спросил Мэлинсон.

И Барнард тут же нашелся с ответом.

– Милая теплая мышеловка, – сказал он. – А в ней кусочек сыра. После этого я готов и умереть.

Засмеялись все, кроме Мэлинсона, расстроенного и сердитого.

Конвэй заключил:

– Значит, я считаю, что все мы более или менее едины. Двигаться, очевидно, надо по долине. Подъем вроде бы не крутой, но пойдем медленно. В любом случае здесь нам делать нечего. Без динамита мы не можем даже похоронить покойного. А ламы, возможно, дадут нам проводников и носильщиков на обратный путь. Они нам понадобятся. Без них мы не обойдемся. Предлагаю сразу отправиться в путь, чтобы успеть вернуться на ночь к самолету, если к концу дня не найдем монастырь.

– А если найдем? – спросил Мэлинсон, все еще на взводе. – Есть гарантия, что нас не убьют?

– Никакой. Но думаю, это меньший риск и пойти на него предпочтительнее, чем подвергать себя опасности погибнуть от холода или умереть голодной смертью. – Почувствовав, что эта ледяная логика может в данном случае не подействовать, Конвэй добавил: – Вообще-то убийство – это последнее, чего можно ожидать в буддийском монастыре. Это, пожалуй, менее вероятно, чем стать жертвой убийства в англиканском соборе.

– Как это случилось со святым Томасом в Кентербери [16]16
  В 1170 году сторонники короля Генриха II Плантагенета убили в соборе архиепископа Кентерберийского Томаса Бекета, причисленного впоследствии к лику святых.


[Закрыть], – сказала мисс Бринклоу, желая подчеркнуть свое согласие, но полностью опрокидывая смысл его рассуждений. Мэлинсон пожал плечами и ответил в мрачном раздражении:

– Хорошо, ладно, пошли в Шангри-ла. Что это, где это – не важно. Попробуем. Надеюсь по крайней мере, что не надо будет лезть вон на ту гору.

При этих словах все устремили взгляд на далекий сверкающий конус, замыкавший долину. Поистине великолепно смотрелся он в свете расцветающего дня. Но через минуту они уже не просто любовались окрестностями, а пристально вглядывались в даль, откуда навстречу им двигались люди.

– Провидение! – прошептала мисс Бринклоу.

Глава третья

В Конвэе всегда будто жили два человека. Иногда он отдавался бурной деятельности, в другой раз оставался сторонним наблюдателем. Вот и сейчас в ожидании приближающихся незнакомцев он был далек от суетного поиска решений, которые потребуются от него в зависимости от многих возможных поворотов событий. И не храбрость это была, не хладнокровие и отнюдь не всесокрушающая уверенность в своей способности сделать нужный выбор по ходу дела. Согласно наименее благоприятной для него точке зрения, это была своего рода леность души, нежелание нарушать покой, необходимый ему как любознательному созерцателю происходящих событий.

Человеческие фигурки продолжали двигаться вниз по склону долины, и скоро стало понятно, что было их около дюжины и они несли с собой носилки, накрытые куполом. Чуть позднее в этом паланкине стало возможно разглядеть человека, одетого в синее. Конвэй не представлял себе, куда они могли направляться, но в том, что такой отряд шел именно сюда и именно в это время, конечно же, можно было усмотреть промысел Божий, как и сделала мисс Бринклоу.

Когда расстояние между группами сократилось настолько, что это уже располагало к проявлению взаимного внимания, Конвэй отделился от своих попутчиков и направился навстречу приближающемуся отряду. Он не спешил, ибо знал, что на Востоке люди высоко ценят ритуал встречи и любят его медлительность, размеренность. Остановившись в нескольких шагах от незнакомцев, он с должной почтительностью поклонился. К великому его удивлению, человек в синем спустился на землю, подошел, сохраняя достойное спокойствие, и протянул руку. Конвэй пожал ее, отметив, что перед ним старый или стареющий китаец, седой, чисто выбритый и облаченный в расшитый, несколько блеклый шелковый халат. Человек, в свою очередь, тоже, по-видимому, произвел быструю оценку Конвэя. Потом четко и чересчур правильно он сказал по-английски:

– Я из ламаистского монастыря Шангри-ла.

Конвэй снова поклонился и, выдержав положенную паузу, начал вкратце излагать обстоятельства, которые привели его в столь редко посещаемую часть мира. Выслушав, китаец жестом подтвердил, что понимает случившееся.

– И впрямь необыкновенно, – произнес он и задумчиво посмотрел на разбитый самолет. Потом продолжил: – Меня зовут Чанг. Не откажите в любезности представить меня вашим друзьям.

Конвэй выдавил из себя улыбку вежливости. Он был весьма поражен: китаец, прекрасно говорящий по-английски и посреди тибетской дикости заботящийся о светских манерах, принятых на Бонд-стрит. Он обернулся к своим. Те уже ухватили суть разговора и присматривались к происходящей встрече с разной степенью удивления.

– Мисс Бринклоу… Мистер Барнард, он из Америки… Мистер Мэлинсон… А мое имя Конвэй. Мы все рады встрече с вами, хотя сама по себе она так же загадочна, как то, что мы вообще здесь оказались. Коль на то пошло, мы как раз собрались двинуться на поиски вашего монастыря, так что налицо двойная удача. Если вы укажете, куда идти…

– Указания не потребуется. Я буду счастлив послужить проводником.

– Не могу и помыслить, чтобы возложить на вас такую обузу. С вашей стороны это очень мило, но если путь не далек…

– Не далек, но и не легок. Я почту за честь сопровождать вас и ваших друзей.

– Но право же…

– Я вынужден настаивать на своем.

Конвэй подумал, что с учетом, где и при каких обстоятельствах происходят подобные пререкания, ситуация выглядит просто смешной.

– Ну хорошо, – сказал он. – Все мы, я уверен, преисполнены признательности.

Мэлинсон, угрюмо терпевший этот обмен любезностями, теперь прервал его резким, жестким голосом, каким отдают команды на плацу.

– Надолго мы не задержимся, – рубанул он. – Мы за все заплатим. А на дорогу обратно мы хотели бы нанять ваших людей. Мы намерены как можно скорее вернуться в цивилизацию.

– А вы так уверены, что находитесь далеко от нее?

Этот вопрос, поставленный с вкрадчивой мягкостью, лишь подтолкнул молодого человека к новым резкостям.

– Я уверен, что отсюда далеко до того места, где я хотел бы находиться. Все мы в этом уверены. Мы будем благодарны за временный приют, но еще большую нашу благодарность вы заслужите, если предоставите нам средства для возвращения. Как долго, по-вашему, может занять путь в Индию?

– Не имею ни малейшего представления, поверьте.

– Хорошо, надеюсь, с этим у нас трудностей не будет. У меня есть кое-какой опыт. Знаю, как нанимать туземцев-носильщиков. И мы ожидаем, вы используете свое влияние, чтобы нас не надули.

Конвэй воспринимал все это как довольно-таки неуместную грубость и уже готов был вмешаться, но Чанг ответил, по-прежнему сохраняя достоинство:

– Я могу лишь заверить вас, мистер Мэлинсон, что обращаться с вами будут уважительно и в конечном счете вам не о чем будет сожалеть.

– В конечном счете? – воскликнул Мэлинсон, обращая внимание именно на эти слова.

Но теперь легче было избежать конфликта, поскольку на сцене появились вино и фрукты. Их извлекли из тюков коренастые тибетцы, закутанные в овечьи шкуры, с меховыми шапками на головах, в ботинках из кожи яка на ногах. Вино имело приятный аромат, вроде того, что дает хорошо выпестованная лоза. А среди фруктов находились отлично вызревшие плоды манго, которые после вынужденного поста казались невероятно вкусными. Мэлинсон ел и пил с неудержимым наслаждением. Но Конвэй, освободившись от сиюминутных забот и не желая думать о будущих, предавался размышлениям о том, как можно вырастить манго на такой высоте. Его занимала также гора в конце долины. Как ни посмотреть, это была поразительная вершина, и удивительно, что о ней не упоминает ни одна из книг, которыми неизменно завершаются все путешествия в Тибет. Он мысленно стал взбираться на гору, прокладывая путь по уступам и расщелинам, пока какое-то восклицание Мэлинсона не вернуло его на землю. Он огляделся и заметил внимательный взгляд китайца, обращенный к нему.

– Вы рассматривали гору, мистер Конвэй? – спросил тот.

– Да. Замечательный вид. Полагаете, у нее есть имя?

– Она называется Каракал.

– Никогда вроде бы не слышал. Очень высокая?

– Более двадцати восьми тысяч футов.

– Правда? Вот уж не думал, что подобные вершины могут быть где-нибудь за пределами Гималаев. Обследована ли она? И кто сделал замеры?

– Кто же, по-вашему, мой дорогой сэр? Разве монашество и тригонометрия несовместимы?

Конвэй обдумал это заявление и ответил:

– О, конечно, нет, совсем нет. – И вежливо засмеялся. Шутка, на его взгляд, была не ахти какая, но все равно стоило на нее откликнуться.

Вскоре они двинулись к Шангри-ла. Шли в гору все утро, медленно, выбирая самый пологий путь. Но из-за высоты и это требовало большого физического напряжения, так что ни у кого не оставалось сил на разговоры. Китаец в его паланкине путешествовал с удобствами, близкими к роскоши. И можно было посчитать, что он поступает не по-рыцарски, если бы воображаемая картина с мисс Бринклоу в таком королевском обрамлении не казалась столь нелепой. Конвэй, менее других страдавший от разреженного воздуха, старательно вслушивался в слова, которыми перебрасывались носильщики. По-тибетски он знал очень мало и смог только уловить, что люди радовались возвращению в монастырь. Он не сумел, даже если бы пожелал, продолжить беседу с их руководителем, потому что тот, наполовину спрятанный пологом, закрыв глаза, быстро погрузился в сон, для которого, видимо, настало урочное время.

Солнце пригревало. Голод и жажда если не исчезли, то, во всяком случае, отступили. А воздух – такой чистоты, будто прилетел с другой планеты, – радовал при каждом вдохе. Дышать следовало вдумчиво и размеренно, и это, хотя поначалу доставляло неудобства, постепенно привело их души в состояние почти восторженного спокойствия. Все тело ощущало единый ритм дыхания, движений и мысли; легкие, утратив свой беспорядочный автоматизм, подчинились общей гармонии разума и тела. Конвэй, у которого мистические переживания забавным образом уживались со скептицизмом, обнаружил, что он не без удивления и не без удовольствия воспринимает это новое для него ощущение. Разок-другой он бросил подбадривающие слова в сторону Мэлинсона, но молодой человек был занят преодолением трудностей подъема. Барнард тоже астматически заглатывал воздух, а мисс Бринклоу прислушивалась к некоей битве, развертывающейся в ее дыхательных путях, и по каким-то причинам ничем не хотела обнаруживать этого.

– Мы добрались почти до самого верха, – ободряюще произнес Конвэй.

– Однажды я бежала за поездом и чувствовала себя точно так же, – сказала она.

«Да, – подумал Конвэй, – есть люди, которые уверены, что сидр – это то же самое, что шампанское. Дело вкуса».

С удивлением он обнаружил, что, если не считать общей неясности происходящего, его мало что тревожит и, уж во всяком случае, нет никакого беспокойства за себя лично. Бывают в жизни моменты, когда человек широко распахивает свою душу, подобно тому, как он раскрывает кошелек в тот вечер, когда оказывается, что за развлечение надо платить много больше, чем предполагалось, но зато и неизведанных удовольствий оно тоже сулит гораздо больше. В то утро в долине Каракала, когда трудно было дышать, Конвэй именно так и двигался навстречу новым впечатлениям – охотно, самоотверженно и без волнений. После десяти лет, проведенных в Азии, он научился весьма придирчиво оценивать места, в которые попадал, и события, происходившие с ним; сейчас, должен был он признать, все выглядело необычайно многообещающе.

Они прошли по долине пару миль, и подъем стал круче, но к этому времени солнце скрылось в облаках и даль затянулась серебристой дымкой. Слышался грохот лавин, срывавшихся с заснеженных вершин. Посвежело, и как бы в подтверждение того, что погода в горах меняется очень быстро, вдруг стало отчаянно холодно. Подул ветер, вихрь мокрого снега прибавил участникам похода множество неприятностей, и даже Конвэй на мгновение почувствовал, что идти больше не может. Но вскоре возникло впечатление, будто подъем кончился. Носильщики остановились, чтобы поудобнее уложить на плечах поручни паланкина. Состояние тяжело дышавших Барнарда и Мэлинсона подсказывало продлить привал, но тибетцы явно поторапливались и знаками показывали, что дальше идти будет легче.

После этих заверений нерадостно было увидеть, как сопровождающие достали и начали разматывать веревки. «Уже собираются вешать нас?» – воскликнул Барнард – весело, как того и требует юмор висельника.

Но вскоре обнаружилось, что проводниками движет менее грозное намерение. Они попросту собирались объединить всех общей связкой, как это обычно делается при восхождениях на гору. Заметив, что Конвэй знает, как управляться с веревкой по-альпинистски, они зауважали его гораздо больше и позволили ему по-своему распорядиться с его спутниками. Он поставил себя после Мэлинсона, так что тибетцы были впереди и сзади, потом следовали Барнард и мисс Бринклоу и, замыкая цепочку, опять тибетцы. От него не скрылось, что, пока их руководитель спал, эти люди склонны были доверить ему, Конвэю, права распорядителя. Он ощутил знакомый прилив сил. Если возникало какое-то трудное дело, он помогал решать его, используя свои основные качества – уверенность, спокойствие и ответственность. В свое время он был превосходным скалолазом и до сих пор мог, несомненно, неплохо справиться с этой ролью.

– Вам придется приглядывать за Барнардом, – полушутя, полусерьезно сказал он мисс Бринклоу, и она ответила с независимостью, достойной орла:

– Я сделаю все, что могу, но знаете, меня никогда прежде не связывали веревкой.

Но следующий отрезок пути, хотя иногда и пришлось поволноваться, оказался все-таки менее тяжким, чем они ожидали. Исчезли трудности с дыханием, которые мучили их на подъеме. Идти надо было по тропе, пробитой в скале вдоль отвесного склона, верх которого терялся в тумане. Туман – возможно, из милосердия – скрывал также пропасть с другой стороны тропинки, хотя Конвэй, любивший оценивать расстояния, не прочь был бы прикинуть на глаз ее глубину. В некоторых местах ширина тропы едва ли достигала двух футов, и его восхищало, как в этих местах носильщики управлялись с паланкином. Поражали и крепкие нервы человека в паланкине, который в таких условиях способен был спокойно спать. Тибетцы вели себя достаточно уверенно, но и они, казалось, повеселели, когда тропа стала шире и пошла понемногу вниз. Потом они начали напевать себе под нос некую варварскую мелодию, которую Конвэй готов был признать оркестровкой Массине, используемой для какого-нибудь тибетского балета. Дождь прекратился, стало теплее.

– Да, ясно, что сами мы никогда бы этой дороги не нашли, – сказал Конвэй, стараясь подбодрить себя и остальных, но Мэлинсон не счел это замечание очень утешительным.

– И что бы потеряли? – возразил он с горечью.

Они шли дальше, теперь круче под гору, и тут Конвэю попался на глаза эдельвейс – первый признак того, что они оказались на более гостеприимных высотах. Но когда он сообщил об этом, Мэлинсон еще сильнее раздосадовался.

– Боже мой, Конвэй, вы что, воображаете себя на прогулке в Альпах? Какое адово пекло ждет нас впереди, вот что я хотел бы знать. И каков план наших действий по прибытии туда. Что мы собираемся делать?

Конвэй сказал спокойно:

– Если бы ты повидал в жизни столько же, сколько я, ты бы знал, что иногда самое верное ничего не предпринимать. Что-то с тобой происходит, и пусть происходит. Нечто похожее было во время войны. В случаях вроде нашего надо довольствоваться тем, что неприятности чуть-чуть скрашиваются новизной впечатлений.

– Для меня, черт возьми, слишком мудрена эта ваша философия. Не так вы были настроены во время беспорядков в Баскуле.

– Конечно, не так, ведь там была надежда, что своими действиями я смогу повернуть ход событий. Но сейчас, по крайней мере на данный момент, на это рассчитывать не приходится. Мы здесь, потому мы здесь. Вот тебе и вся философия, если ты в ней нуждаешься. Я обычно нахожу в ней точку опоры.

– Наверное, вы понимаете, как тяжело нам придется на обратном пути, когда мы пойдем этой дорогой назад. Целый час мы тащились по краю отвесной скалы, каждый миг можно было соскользнуть вниз. Я все приметил.

– Я тоже.

– Вы тоже? – От волнения Мэлинсон закашлялся. – Наверное, я вам надоел, но как иначе? Мне все кажется подозрительным. По-моему, мы слишком послушно делаем все, чего хотят от нас эти люди. Они припирают нас к стенке.

– Даже если так, без них нам пришлось бы остаться там, внизу, и погибнуть.

– Знаю, что вы рассуждаете логично, но толку в этом все равно не вижу. Боюсь, я не могу так же легко, как вы, смириться с нашим положением. Не могу забыть, что всего два дня назад мы были в консульстве в Баскуле. Меня ужас охватывает, как подумаю о произошедшем с тех пор. Извините. Я измотался. Начинаю понимать, как мне повезло, что не попал на войну. Наверное, то и дело впадал бы в истерику. У меня такое впечатление, будто весь мир вокруг сошел с ума. Я и сам, видно, тронулся, раз так говорю с вами.

Конвэй тряхнул головой:

– Нет-нет, дорогой мой мальчик. Тебе двадцать четыре года, и ты находишься на высоте примерно двух с половиной миль над уровнем моря. Вот причины, из-за которых тебя сейчас охватывают подобные чувства. Мне кажется, ты исключительно хорошо перенес тяжелое испытание. Думаю, лучше, чем удалось бы мне в твоем возрасте.

– А вы не видите этого безумия вокруг нас? Как мы летели над горами, как пережидали этот ужасный ветер, и потом умирающий летчик, и встреча с этими молодцами – ну разве не кошмар, не бред, если оглянуться назад?

– Конечно, не без того.

– Тогда хотелось бы мне знать, как вам удается сохранять такое хладнокровие.

– Действительно хочешь знать? Я тебе скажу, хотя, возможно, ты сочтешь меня циником. Дело в том, что, оглядываясь назад, я вижу и многое другое, столь же кошмарное. Эх, Мэлинсон, это не единственное безумное место в мире. В конце концов, если тебе нравится вспоминать Баскул, припомни заодно, как перед отъездом мятежники мучили пленных, выжимая из них какие-то сведения. Обычная стиральная доска, очень действенное орудие, конечно, но, кажется, я в жизни не видел ничего более смешного и страшного одновременно. А помнишь, какую последнюю депешу мы получили перед тем, как оборвалась связь? Запрос текстильной фирмы из Манчестера, знаем ли мы, через кого наладить в Баскуле сбыт корсетов! Считаешь, это не тянет на безумие? Поверь мне, попав сюда, мы в худшем случае всего-навсего сменили один вид помешательства на другой. А что касается войны, то если бы тебе выпало быть там, ты вел бы себя так же, как и я, – трясся от страха, но не подавал виду.

Они все еще были заняты разговором, когда пришлось вдруг опять круто взять в гору, и расстояние, потребовавшееся для этого подъема, они преодолели с прежними трудностями для дыхания. Но скоро подъем кончился, туман рассеялся, и они вышли на залитую солнцем равнину. Впереди, и совсем недалеко, виднелась ламаистская обитель Шангри-ла.

На первый взгляд Конвэю показалось, что эта картина возникла перед ним из-за недостатка кислорода. Монастырь действительно имел странный, не совсем правдоподобный вид. Несколько ярко раскрашенных пагод прилепилось к горе. Но ни в одной из них не было угрюмой задумчивости, свойственной замкам на Рейне. Скорее, они походили на хрупкие лепестки выращенного на скале цветка. Смотрелось это величественно и изысканно. Самый вид обители требовал к себе строго почтительного отношения. И взгляд, исполненный этой почтительности, скользил вверх – по молочно-голубым крышам и потом, оторвавшись от них, поднимался к серым громадам скал, напоминавшим Веттерхорн над Гриндельвальдом. [17]17
  Веттерхорн – гора, возвышающаяся над курортным городком Гриндельвальд в Швейцарии.


[Закрыть]А там дальше, позади этой горной твердыни, ослепительно сверкающей пирамидой уходили в небеса склоны снежного конуса Каракала. Конвэй подумал, что, может быть, это самый потрясающий горный пейзаж в мире, и он представил себе, какая огромная масса снега и льда давит на скалу и как стойко она выдерживает это давление. Не исключено, что однажды гора расколется и половина великолепия Каракала опрокинется в долину. Он ощутил приятное волнение, размышляя о том, как бы это было страшно и как ничтожна вероятность, что это может случиться.

Не менее увлекательная картина открывалась взгляду, обращенному вниз. Ибо скала почти отвесной гладкой стеной опускалась в расщелину, образовавшуюся в далеком прошлом в результате какого-то катаклизма. Впереди в конце долины сквозь легкую дымку проступала и ласкала глаз зелень. Там был уголок, прикрытый от ветров. Конвэй решил, что это замечательно облагодетельствованное природой место, но, если оно обитаемое, то тамошнее население полностью отрезано от мира высокими неодолимыми хребтами. Добраться оттуда можно было только до монастыря. Глядя на него, Конвэй почувствовал, что начинает воспринимать действительность более мрачно. Может, не стоит совсем уж сбрасывать со счетов причитания Мэлинсона. Но это чувство возникло и скоро растворилось в гораздо более глубоком, полумистическом-полусознательном ощущении, что вот она, цель, к которой они стремились, – здесь конец, здесь завершение.

Позднее он не мог ясно припомнить, как они пришли в монастырь, как их принимали и что делалось при встрече, как снимали с них веревки, как вводили в помещение. Этот разреженный эфемерный воздух и фарфоровая голубизна неба были подобны мечте. С каждым вдохом и каждым взглядом Конвэй становился умиротвореннее, так что переставал уже воспринимать и жалобы Мэлинсона, и остроты Барнарда, и скромную леди, готовую достойно встретить наихудшее, – образ, в котором выступала мисс Бринклоу. Он смутно помнил свое удивление, когда обнаружилось, что внутри монастыря просторно, хорошо протоплено и вполне чисто. Но времени для других наблюдений не было, так как китаец покинул свой паланкин и уже приглашал следовать за собой, переходя из комнаты в комнату. Теперь он был очень любезен.

– Я должен извиниться, – сказал он, – что по дороге предоставил вас самим себе, но, по правде говоря, путешествия такого рода мне не по силам, и я вынужден отдыхать. Надеюсь, путь вас не очень измотал?

– Мы выдержали, – ответил Конвэй с сухой усмешкой.

– Прекрасно. Ну, а теперь, если вы последуете за мной, я покажу вам ваши покои. Конечно, вы хотите принять ванну. Оборудованы мы на сей счет просто, но, полагаю, вы не будете в обиде.

В этот момент все еще задыхавшийся Барнард проговорил, жадно глотая воздух:

– Н-да, пока не могу сказать, чтобы мне нравился ваш климат, воздух как-то застревает у меня в груди, но вид из ваших окон – это дьявольски красиво. Мы что, должны становиться в очередь в ванную-комнату, или у вас тут американский отель?

– Думаю, вы всем будете вполне довольны, мистер Барнард.

Мисс Бринклоу чопорно кивнула:

– Хотела бы на это надеяться, да-да.

– А потом, – продолжал китаец, – буду весьма польщен, если вы все присоединитесь ко мне за ужином.

Конвэй вежливо поблагодарил. Лишь Мэлинсон ничем не обнаружил своего отношения к этим нежданным удобствам. Как и Барнард, он продолжал страдать от высоты, но, сделав над собой усилие, воскликнул:

– А еще потом, если вы не возражаете, мы решим, как отсюда выбраться! Это нельзя откладывать – я по крайней мере так считаю.