Текст книги "И всех их создал Бог"

Автор книги: Джеймс Хэрриот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Как ловить скотину за ухо

– Ох, черт! Так это же доктор Фу-Манчу[3]3
  Фу-Манчу – персонаж серии приключенческих романов, всемогущий и таинственный восточный ученый, строящий всякие козни против положительных героев.


[Закрыть] собственной персоной.

Масленая лепешка выпала из пальцев фермера на тарелку, и он с ужасом уставился в окно кухни, где мы расположились перекусить.

Я проследил направление его взгляда и обжегся чаем.

За стеклом маячила грузная фигура в восточном халате. С изрытого оспой лица на нас зловеще смотрели раскосые глаза-щелочки, левую щеку от уха до подбородка пересекал уродливый шрам, но особенно жутким был единственный черный сальный ус, свисавший с верхней губы почти до ключицы. Экзотически пестрый халат ниспадал с его плеч свободными складками, а скрещенные на животе руки были глубоко засунуты в рукава.

Жена фермера взвизгнула и отпрянула от стола. А я смотрел, не в силах шевельнуться, и не верил собственным глазам. Откуда взялось это леденящее кровь видение на фоне сараев и лугов йоркширской фермы?

Вопли фермерши становились все пронзительней, переходя в истерический хохот, но внезапно она умолкла и медленно направилась к окну. Страшное лицо расплылось в дружеской ухмылке, «Фу-Манчу» выпростал руку из рукава и растопырил пальцы.

– Так это же Игорь! – ахнула фермерша и грозно повернулась к мужу. – И в моем праздничном халате! Это ты его подучил, черт паршивый!

Фермер захлебывался смехом, обмякнув в кресле, – его шуточка удалась как нельзя лучше.

Игорь был одним из военнопленных, недавно водворившихся на ферме. В конце войны их сотнями отправляли трудиться на земле, что устраивало всех: фермеры получали вдоволь рабочей силы, а пленные только радовались возможности дожидаться репатриации, проводя много времени на свежем воздухе и питаясь – если учесть жесткое рационирование и карточки – прямо-таки по-царски. И даже я получил некоторую передышку от вечной необходимости одному справляться с задачей, требовавшей нескольких рук. Помощников у меня теперь появилось хоть отбавляй: они всегда были рады поразмяться, возясь с коровой или лошадью. Все-таки развлечение.

Естественно, подавляющую часть военнопленных составляли немцы, но на фермах работали еще итальянцы и, как ни странно, русские. Я даже растерялся, когда на станции вдруг увидел, что из вагонов выходят сотни, как мне показалось, китайцев в немецких шинелях. Потом я узнал, что это были татары, завербованные немцами и попавшие в английский плен. Игорь был одним из них.

Я знаю немало фермерских семей в наших краях, которые и по сей день ездят погостить у немцев и итальянцев, которых пригрели в ту пору.

Меня все еще душил смех, а фермерша все еще разделывала мужа под орех, когда я сел в машину и справился со списком вызовов.

«Престон, Скарт-лодж, – значилось там. – Хромая корова». Езды было минут двадцать, и я, как обычно, перебирал в уме всякие возможности. Нагноение? А может быть, придется пустить в ход копытный нож. Или просто растяжение… Ну, увидим!

Хэл Престон как раз гнал с луга мою пациентку, и диагноз я поставил прямо в машине. Никакой радости он у меня не вызвал.

Корова еле брела: правая задняя, словно укоротившаяся нога только чуть касалась земли, свисая почти под животом. А огромная шишка в области таза, несомненно, была выпирающей из-под кожи головкой бедра. Вертикальное смещение. Типичное – дальше некуда.

– Утром это с ней приключилось, – сказал фермер. – Вечером все вроде в порядке было. Ума не приложу…

– Все понятно, мистер Престон, – перебил я. – Вывих бедра.

– А это серьезно?

– Да. И очень. Видите ли, чтобы водворить головку кости назад во впадину, требуется огромное усилие. Даже с собакой бывает много возни, а уж с рогатым скотом положение иногда оказывается совсем безвыходным.

Фермер помрачнел.

– А, прах его возьми! Корова-то отличная. Такой удойной – поискать! Ну а вправить не сможете, что тогда?

– Боюсь, она так калекой и останется. У собак иногда образуется надежный ложный сустав. Но не у коров. По правде говоря, многие хозяева сразу решают: чем возиться, лучше тут же прирезать беднягу.

– Черт! Этого я не хочу! – Хэл Престон энергично потер подбородок. – Попробуем, а?

– Отлично. Мне это тоже больше по душе. – Я повернулся к машине. – Сейчас съезжу за намордником для хлороформа, а вы пока не заглянули бы к соседям позвать парней покрепче? Лишним никто не будет.

Фермер обвел взглядом зеленые просторы холмов, где не видно было никаких признаков жилья.

– До моих соседей далековато будет. Да только нынче и без них обойдемся. Вот посмотрите!

Он повел меня на кухню, полную аппетитного благоухания жареной колбасы. Вокруг стола сидели четверо дюжих немцев. Перед каждым стояла тарелка с грудой картошки, капусты, грудинки и колбасы.

– Их прислали помочь мне с сенокосом, – объяснил мистер Престон. – Судя по виду, толк от них будет!

– Вы правы. – Я улыбнулся и приветственно поднял ладонь. Пленные повскакали из-за стола и наклонили головы. – Чудесно, – сказал я фермеру. – Вы пока обедайте. Я вернусь через полчаса.

Когда я вернулся, мы отвели корову на лужок с мягкой травой. Она с трудом ковыляла, волоча почти бесполезную заднюю ногу.

Я пристегнул намордник к рогам и накапал хлороформа на губку. Корова вдохнула невидимые пары, широко открыла глаза от изумления, шагнула вперед и опустилась на траву.

Я просунул ей под ногу круглый кол, поставил у его концов двух самых дюжих пленных, обвязал ногу веревкой чуть выше плюсны, а конец веревки вручил мистеру Престону и двум оставшимся немцам.

Завершив приготовления, я согнулся над крестцом и уперся обеими ладонями в головку бедренной кости. Останется ли она упрямо в этом положении, или я почувствую, как она заскользит вверх по краю впадины на свое законное место?

Ну, будь что будет! Глубоко вздохнув, я крикнул:

– Тяните!

Троица изо всех сил потянула веревку, и на мощных загорелых руках справа и слева от меня вздулись бугры напряженных мышц.

Несомненно, такое перетягивание каната с коровой посередке – зрелище не из самых величественных. А уж научности – ни малейшей. Но в сельской практике так оно чаще и бывает.

Впрочем, мне было не до теоретических рассуждений: все мои мысли сосредоточились на шишке у меня под ладонями.

– Тяните! – вновь завопил я и вновь услышал натужные покряхтывания.

Я стиснул зубы. Проклятая головка не шелохнулась. Неужто и эти усилия не возымеют действия? Кость сохраняла каменную неподвижность.

Я уже готов был признать себя побежденным, как вдруг ощутил под пальцами легкое движение. Остальное заняло несколько секунд. Под моим отчаянным нажимом головка приподнялась и с громким щелчком вошла во впадину. Победа осталась за нами!

Я даже руками замахал от восторга.

– Отлично! Бросайте веревку! – И, на четвереньках перебравшись к голове коровы, снял намордник.

Потом мы все вместе перекатили ее на грудь, и вскоре она уже моргала и встряхивала головой, освобождаясь от дурмана. А я с жадным нетерпением ждал одного из самых дорогих для ветеринара мгновений. И вот корова встала и пошла по лугу, твердо ступая на все четыре ноги. Пять потных физиономий, блестевших в солнечных лучах, озарились еще и радостным изумлением, а я, хотя видел это далеко не впервые, тоже испытал ликующее торжество, которое не может приесться.

Я угостил пленных сигаретами и на прощание поделился с ними чуть ли не половиной моего скудного запаса немецких слов:

– Данке шён, – произнес я от всей души.

– Битте, битте, – закивали они, расплываясь в улыбках. Операция явно доставила им большое удовольствие, и я подумал, что, вернувшись домой, они непременно будут про нее рассказывать.

Несколько дней спустя мы с Зигфридом вылезли из машины на ферме под Харфордом. Вместе мы туда отправились потому, что наш будущий пациент (вол редполлской породы) отличался, как нас предупредили, на редкость дурным норовом, а две пары рук всегда лучше, чем одна.

Фермер проводил нас в загон, где двадцать рогатых голов склонялись над кормушками с турнепсом.

– Вот он! – Указательный палец ткнул в сторону огромного раскормленного вола. – А вон штуковина, про которую я вам толковал. – Теперь палец указывал на болтающуюся под брюхом опухоль величиной с футбольный мяч.

Зигфрид вперил в фермера суровый взгляд:

– Послушайте, мистер Гаррисон, почему вы нам раньше не позвонили? Почему допустили, чтобы она так разрослась?

Фермер стащил шляпу с головы и неторопливо поскреб лысую макушку.

– Так вы же знаете, как оно бывает. Я-то давно думал позвонить, только руки все не доходили. Ну, время и прошло.

– А теперь она вон какая!

– Да знаю я, знаю. Только я думал, может, она сама собой отвалится. Уж очень норов у него подлый. Не знаешь, как и подступиться.

– Ну хорошо. – Зигфрид пожал плечами. – Принесите аркан. Отведем его вон в то стойло. А знаете, Джеймс, – продолжал мой партнер, едва фермер отошел, – вовсе она не такая уж страшная, как кажется на первый взгляд. Ножка отличная, и если мы сумеем сделать местную анестезию, то наложим лигатуру и удалим ее в один момент.

Фермер вернулся с арканом. Его сопровождал теперь невысокий брюнет в синем холщовом комбинезоне.

– Это Луиджи, – объяснил фермер. – Итальянец пленный. По-нашему он ни тпру ни ну, зато подмога от него большая, куда ни поставь.

Последнему я поверил легко: рост ростом, но широкие плечи и мускулистые руки говорили о недюжинной силе.

Мы поздоровались. Итальянец в ответ кивнул и неторопливо улыбнулся. Он был исполнен достоинства и уверенности в себе.

Изрядно побегав по загону, мы кое-как сумели водворить нашего пациента в стойло, но тут же поняли, что это только начало.

Редполлы – крупная порода, и при их подлом норове сладить с ними бывает трудновато. Глазки этой жирной скотины злобно поблескивали, и все наши попытки заарканить его завершались фиаско. Он увертывался от веревки, грозно опускал рога и потряхивал головой. Один раз, когда вол тяжело пробегал мимо, я умудрился запустить пальцы ему в ноздри, но он отмахнулся от меня, как от мухи, и, брыкнув задней ногой, больно задел по бедру.

– Сущий слон! – охнул я. – Одному богу известно, как с ним сладить.

Транквилизаторы, чтобы обездвиживать таких великанов, и металлические станки были еще делом будущего. Мы с Зигфридом уставились на вола в некотором унынии, и тут заговорил Луиджи. Его итальянскую тираду никто не понял, но мы разобрались, чего он хочет, когда он вежливо оттеснил нас к стене. Он явно собирался что-то предпринять, но что?

А Луиджи осторожно подкрался к волу и молниеносно ухватил его за ухо обеими руками. Вол ринулся вперед, но уже не столь самозабвенно, как раньше. Луиджи закрутил ухо, и это, видимо, сыграло роль тормоза: во всяком случае, вол остановился и поглядел на маленького итальянца снизу вверх очень жалобным взглядом.

Я чуть было не расхохотался, но времени предаваться веселью не было – Луиджи мотнул головой в сторону болтающейся опухоли.

Мы с Зигфридом кинулись к волу. В первый раз мы видели, чтобы скотину ловили за ухо, но пускаться в обсуждение было некогда.

Я приподнял опухоль на ладонях, и Зигфрид мгновенно анестезировал ножку. Едва игла погрузилась в кожу, волосатая ножища дернулась, и при обычных обстоятельствах могучий удар заднего копыта вышвырнул бы нас обоих из стойла. Но Луиджи крутанул ухо и убедительно произнес по-итальянски что-то весьма назидательное. Вол сразу присмирел и до конца операции хранил полную неподвижность.

Зигфрид наложил лигатуру и петлей бескровно перерезал ножку. Опухоль плюхнулась на солому. Вот и все.

Луиджи выпустил ухо и принял наши поздравления, любезно кивая и чуть-чуть улыбаясь. Нет, он действительно держался с неподражаемым достоинством.

И теперь, тридцать лет спустя, мы с Зигфридом часто его вспоминаем. Мы оба пытались хватать быков и волов за уши, но без малейшего успеха. Кто же был Луиджи? Дилетант с железными руками или же потомственный крестьянин, применивший какой-то итальянский прием, который освоил еще в детстве?

Ответа на этот вопрос мы так и не знаем.

С овцами в Россию (2)

29 октября 1961 года

– Завтрак, мистер Хэрриот.

Я услышал голос юнги и стук в дверь каюты. Это был первый, утренний, призыв. А за ним через соответствующие промежутки последовали: «обед, мистер Хэрриот», «кофе, мистер Хэрриот», «ужин, мистер Хэрриот». Этот семнадцатилетний паренек с румяным свежим лицом очень старался, чтобы я ничего не пропустил.

Я поспешил в салон. К моему удивлению, он был пуст, но на столе стоял огромный кофейник, возле которого расположились пирамида из ломтей ржаного хлеба и блюда со всевозможными мясными и рыбными закусками – не меньше десяти.

Такие завтраки мне были не слишком привычны, но голод не тетка, и я немедленно принялся за еду. Кофе оказался превосходным, я с наслаждением запивал чудесную селедку с луком, ветчину и удивительно вкусный мясной рулет, как вдруг откуда-то возник юнга и, улыбаясь, поставил передо мной яичницу из двух яиц с грудинкой.

Я удивился, но не испугался и, поглощая яичницу, возрадовался, что у меня никогда не бывает морской болезни: судно довольно заметно кренилось то на левый, то на правый борт.

Вскоре ко мне присоединился помощник капитана, коренастый толстячок, тоже Расмуссен, как и капитан, а затем Хансен, механик, смуглый брюнет с насмешливым лицом. Английский они знали плохо, но мы сумели побеседовать на самые разные темы, включая футбольную лотерею, – оба при каждом удобном случае заполняли бланки прогнозов, но всегда безуспешно.

После завтрака я спустился к овцам. На первый взгляд все они выглядели прекрасно, но тут я заметил, что одна подходит к кормушке, сильно прихрамывая. Я осмотрел копыто и обнаружил небольшое нагноение. Мне говорили, что русские ветеринары проводят осмотр с огромным тщанием, но это копытце они проглядели. Я обработал больное место тетрамициновым аэрозолем, не сомневаясь, что к тому времени, когда мы приедем в Клайпеду, овца будет совсем здорова. Просто надо повторить эту процедуру еще несколько раз.

Затем я увидел овцу с воспаленными слезящимися глазами. Одну-единственную. Скорее всего, она по дороге в Гулль чем-то их засорила. Я выдавил на глазные яблоки немножечко хлорамфениколовой мази, решив, что смажу их еще раз днем, а потом и вечером.

Осмотр я закончил с приятной мыслью, что моей аптечки пока оказалось вполне достаточно.

Когда настало время обедать, я по дороге в салон прошел мимо камбуза – крохотного закутка, еле вмещавшего кухонную утварь, плиту, духовку и съестные припасы. Ну как можно готовить приличную еду в такой каморке? И тут меня осенило: потому-то завтрак и был столь обильным, что с этих пор нам предстоит питаться бог знает чем, да к тому же состряпанным на скорую руку. Приходилось смириться с мыслью, что до возвращения домой я буду жить впроголодь.

Мы расселись вокруг стола в маленьком салоне, и нам принесли первое – восхитительный суп из спаржи с фрикадельками. На второе подали телячьи отбивные со свиными шкварками, пореем, пряностями и анчоусами. На десерт мы получили пудинг из саго, начиненный персиками и щедро обсыпанный корицей. Попивая кофе и покусывая чудесный датский сыр, я не мог отделаться от ощущения, будто только что отобедал в самом дорогом лондонском ресторане.

Тут в дверь просунулась голова Нильсена, кока, – крупного мужчины в белоснежном фартуке. Я тотчас сказал ему, что готовит он великолепно. Это чрезвычайно ему польстило, хотя и несколько удивило, поскольку все остальные словно ничего другого и не ожидали.

Улыбнувшись еще шире, он быстро закивал: «Спасибо, спасибо, спасибо!» Его глаза, казалось, говорили, что он всю жизнь искал и ждал кого-нибудь вроде меня, и я почувствовал, что теперь на судне у меня есть по крайней мере один друг.

После обеда я вновь отправился на нижнюю палубу, но несколько минут простоял у поручня, вдыхая удивительно свежий воздух. Кругом, насколько хватало глаз, плясали волны, и качка не позволяла даже стоять прямо.

Спустившись вниз, я внимательно осмотрел овец. Меня угнетало неясное подозрение. С самого начала я несколько раз слышал кашель, но не обращал на него особого внимания: все овцы иногда покашливают. Но теперь он раздавался чаще, и в нем различалось такое знакомое мне хрипение!

На этот раз я выяснил, откуда он доносится, и забрался в загон с линкольнами. Я их немного погонял, и спустя несколько секунд они все дружно закашляли. Теперь я знал причину: диктиокаулез.

Я поставил термометр трем-четырем, каждый раз прислоняясь к качающейся стенке, чтобы разглядеть, что он показывает. Впрочем, было ясно, что это не вторичная инфекция, но паразитарный бронхит. А в моем чемодане для его лечения не было ничего.

Правда, когда позднее я сел у себя в каюте писать мои заметки, то пришел к выводу, что заражение невелико и должно пройти само собой, так как овцы были в прекрасном состоянии, получали вдосталь отличного корма и больше не паслись на зараженных лугах. Все равно мне это не нравилось. В Гулле ветеринары не заметили кашля, но в Клайпеде заметят, а мне очень хотелось сдать им абсолютно здоровых животных.

Потом я провел удивительно интересный час на капитанском мостике. Капитан объяснил мне устройство радара и других приборов и показал наше место на карте. Мы шли вдоль голландского побережья, но на таком расстоянии, что суши видно не было.

Меня поразили морские карты. Море выглядело сложным лабиринтом всяческих линий, цифр и надписей, а суша представляла собой сплошное белое пятно.

В шесть тридцать я опять пошел в салон насыщать свою плоть. На столе громоздились горы жареных цыплят с острой начинкой, совсем мне незнакомой, и маринованными огурцами. Затем подали фрукты. Я уж не упоминаю о неизменных блюдах с селедкой, помидорами, салями, солониной, свининой, ветчиной, грудинкой и всяческими датскими колбасами и сырами, нарезанными ломтиками. И еще я забыл упомянуть печеночный паштет и перетопленное сало, которые пользовались особой любовью моих сотрапезников. Сало они намазывали на ржаной хлеб и таким бутербродом завершали каждую еду.

После ужина мы устроились поудобнее и курили часа два, болтая за шнапсом и пивом. Насколько я понял, так они проводили почти все вечера. Мне было очень интересно слушать морские рассказы о разных странах и народах, не говоря уж о всяческих приключениях, выпадавших на их собственную долю.

Кесарево сечение коровы Беллы

– Это Хемингуэй сказал, верно?

Норман Бомонт покачал головой:

– Нет! Скотт Фицджеральд.

Я не стал спорить. Норман редко ошибался в таких вещах. Собственно, это и было в нем особенно привлекательным.

Мне очень нравилось, когда студенты ветеринарных колледжей проходили у нас практику. Они приносили, они подавали, они открывали ворота и скрашивали долгие поездки. Взамен они много узнавали от нас во время этих автомобильных бесед и получали бесценный практический опыт в избранной профессии.

Однако после войны мои отношения с этими молодыми людьми заметно изменились. Я обнаружил, что узнаю от них не меньше, чем они от меня.

Разумеется, причина заключалась в том, что ветеринария как наука сделала огромный скачок вперед. Вдруг стало ясно, что мы не просто коновалы, и внезапно открылась совершенно новая область работы с мелкими животными. Да и в сельской практике появились передовые хирургические методики, а потому студенты оказывались в более выгодном положении, так как знакомились с ними в современных клиниках и операционных.

Писались новые учебники, превращавшие в музейные экспонаты мои зачитанные до дыр справочники, в которых все давалось в сопоставлении с лошадьми. Я и сам был еще молод, но многие переполнявшие мой мозг знания, предмет моей недавней гордости, стремительно утрачивали значение. Флегмона венчика, нагноение холки, заковка, ламинит, шпат – все они отошли куда-то на задний план.

Норман Бомонт учился на последнем курсе и был истинным кладезем сведений, из которого я готов был черпать без конца. Но, кроме ветеринарии, нас объединяла любовь к книгам и чтению. Когда мы оставляли профессиональные темы, разговор обычно переходил на литературу, и общество Нормана приносило мне много радости, а расстояния от фермы до фермы, казалось, стали много короче.

Он был на редкость обаятелен, а манера держаться, не по годам солидная, смягчалась мягким юмором. В двадцать два года он явно обещал обрести немалую внушительность. Это впечатление усиливалось и чуть-чуть грушевидным телосложением, и упрямым желанием обязательно курить трубку.

С трубкой у него что-то не ладилось, но я не сомневался, что он преодолеет все трудности. Я словно видел, каким он будет через двадцать лет: дородный отец семейства покуривает наконец-то покорившуюся ему трубку у топящегося камина в окружении жены и детей. Прекрасный, надежный человек, преуспевающий специалист.

Мимо мелькали каменные стенки, а я опять заговорил о новых операциях.

– Так в университетских клиниках коровам правда делают кесарево сечение?

– Господи, ну конечно! – Норман выразительно взмахнул рукой и поднес спичку к трубке. – Чик-чик, и готово! Самая обычная операция. – Его слова прозвучали бы весомее, если бы их сопроводил клуб сизого дыма. Но он так плотно умял табак в чашечке, что ему не удалось затянуться, как он ни втягивал щеки и ни выпучивал глаза.

– Нет, вы даже не понимаете, какой вы счастливчик, – сказал я. – Подумать только, сколько часов я пролежал на полу в коровниках из-за неправильного положения плода! Производил разъятия, надрывался, чтобы повернуть голову или добраться до ножек. Нет, наверняка я укоротил себе жизнь. А умей я, так от скольких хлопот избавился бы благодаря простенькой операции! Но, собственно, как ее делают?

Студент снисходительно улыбнулся моему невежеству.

– В сущности, пустяки. – Он снова запалил трубку, прижал табак пальцем и, обжегшись, охнул. Отчаянно помотав головой, он вернулся к теме. – И вроде бы никаких осложнений. Занимает около часа и не требует особых усилий.

– Заманчиво! – Я грустно кивнул. – Пожалуй, я родился слишком рано. И с овцами, наверное, тоже?

– Ну конечно, – небрежно ответил Норман. – Овцы, коровы, свиньи – каждый день то те то другие. И никаких проблем. Проще, чем с собакой.

– Что же, везет вам, молодым. Насмотревшись, самому потом делать куда легче.

– Справедливо! – Студент поднял ладони. – Но, собственно, большинство отелов обходится без кесарева сечения, а потому я всегда рад занести еще одно в свою сводную тетрадь.

Я кивнул. Сводная тетрадь Нормана заслуживала уважения – толстый том в плотном переплете, куда записывались все сколько-нибудь интересные сведения под заголовками, тщательно выписанными красными чернилами. Экзаменаторы всегда обращали большое внимание на эти конспекты, и Норман был вправе рассчитывать, что его тетрадь сыграет самую положительную роль на выпускных экзаменах.

Было последнее августовское воскресенье, за которым следует традиционный понедельник-выходной, и рыночная площадь в Дарроуби весь день кишела туристами и просто любителями длинных прогулок. Всякий раз, лавируя между туристскими автобусами, я с завистью поглядывал на оживленные толпы. Так мало людей вынуждены работать и в праздники!

Под вечер я высадил нашего практиканта у его квартиры и поехал в Скелдейл-хаус выпить чаю. Я еще не допил чашки, когда Хелен встала на телефонный звонок.

– Мистер Бушелл из Сайкмор-хауса, – сказала она. – У него корова телится.

– Черт бы ее побрал! А я-то размечтался, что мы хоть вечер проведем вместе! – Я поставил чашку. – Скажи ему, Хелен, что сейчас приеду. – И улыбнулся. – Ну, хотя бы Норман обрадуется. Он только что говорил, что ему нужен материал для его тетради.

Я не ошибся. Когда я заехал за ним, он даже руки потер от удовольствия и всю дорогу оживленно болтал.

– Я как раз читал стихи, – сообщил он. – Люблю поэзию. Всегда найдется что-то прямо о тебе, о твоей жизни. Ну точно по заказу, я ведь жду чего-нибудь особенного! «В душе у человека всегда надежда правит!»

– Александр Поп, «Опыт о человеке», – буркнул я, не испытывая, в отличие от Нормана, ни малейшего радостного предвкушения. С отелами никогда наперед не угадаешь.

– Ловко! – Студент засмеялся. – Вас не поймаешь!

Мы въехали в ворота фермы.

– С вашей легкой руки и меня на стихи потянуло, – сказал я. – Прямо на языке вертится. «Оставь надежду всяк сюда входящий!»

– Данте, естественно! «Ад». Но откуда такой пессимизм? – Он ободряюще потрепал меня по плечу, а я достал резиновые сапоги.

Фермер проводил нас в коровник, и из стойла с соломенной подстилки на нас тревожно посмотрела маленькая корова. На доске у нее над головой было написано мелом «Белла».

– Крупной ее не назовешь, мистер Бушелл, – сказал я.

– А? – Он вопросительно оглянулся на меня, и я вспомнил, что он туговат на ухо.

– Маловата она! – гаркнул я.

Фермер пожал плечами:

– Это уж так. С первым теленком ей трудно пришлось. А доилась потом хорошо.

Снимая рубашку и намыливая руки по плечи, я разглядывал роженицу. Узкий таз мне очень не понравился, и я мысленно вознес молитву всех ветеринаров: пусть хоть теленок будет крохотным!

Фермер ткнул носком сапога в рыжеватый бок, чтобы заставить корову встать.

– Ничем ее не поднимешь, мистер Хэрриот, – сказал он. – С утра пыхтит, и силенок, думается, у нее уже нет никаких.

Эти слова мне тоже очень не понравились. Если корова долго тужится без всяких результатов, значит что-то очень неладно. Да и вид у нее был совсем измученный. Голова поникла, веки устало опустились.

Ну что же, если она не встает, значит придется мне лечь. Когда моя обнаженная грудь уперлась в булыжники, я подумал, что время их ничуть не умягчило. Но тут я ввел руку и забыл про все остальное. Тазовое отверстие оказалось злодейски узким, а за ним… У меня похолодело внутри. Два гигантских копытца, и опирается на них великанья морда с подрагивающими ноздрями. Дальше можно было и не ощупывать, но, напрягшись, я продвинул руку еще дюйма на два и ощутил под пальцами выпуклый лоб, загнанный в узкое пространство, словно пробка в бутылку. Я начал извлекать руку, и мою ладонь вдруг лизнул шершавый язык.

Сидя на корточках, я задрал голову.

– Там слоненок, не иначе, мистер Бушелл.

– А?

Я повысил голос:

– Теленок огромный, и протиснуться наружу он не может.

– Значит, резать будете?

– Боюсь, что нет. Теленок живой, и к тому же ничего не получилось бы. Просто нет места, чтобы работать.

– Да-а… – протянул мистер Бушелл. – А ведь доится она хорошо. Не хочется ее под нож-то.

Я вполне разделял его чувства. Самая мысль о таком исходе была мне глубоко отвратительна. Но… но ведь горизонты распахнулись и уже занялась новая заря! Это был решающий, исторический миг. Я повернулся к студенту:

– Никуда не денешься, Норман! Идеальные показания для кесарева сечения. Как удачно, что вы тут. Будете мной руководить.

От волнения у меня даже дух захватило, и я не обратил внимания на явную тревогу в глазах студента.

Вскочив на ноги, я вцепился мистеру Бушеллу в руку:

– Мистер Бушелл, я хочу сделать вашей корове кесарево сечение.

– Чего-чего?

– Кесарево сечение. Вскрыть ее и извлечь теленка хирургическим способом.

– Через бок его вытащить, так, что ли? Ну, как у баб бывает?

– Совершенно верно.

– Ну-ну! – Брови фермера полезли вверх. – А я и не знал, что и с коровами так можно.

– Теперь можно, – убежденно сказал я. – За последние несколько лет мы далеко ушли.

Он медленно провел ладонью по губам:

– Уж и не знаю. Она же наверняка сдохнет, если вы в ней дырищу вырежете. Так, может, все-таки лучше к мяснику? Хоть что-то за нее получу, а что-то, как ни гляди, лучше, чем ничего, я так думаю.

Я почувствовал, что у меня отнимают мой звездный час.

– Но ведь она совсем худая и маленькая! Ну сколько вам за нее дадут, если пустить ее на мясо? А так мы можем получить от нее живого теленка!

Я нарушил одно из своих самых священных правил: никогда не уламывать клиента, чтобы он поступил по-моему. Но мною овладело какое-то безумие.

Мистер Бушелл молча уставился на меня, а потом все с тем же выражением неторопливо кивнул:

– Ну ладно. Так что вам надо-то?

– Два ведра теплой воды, мыло, полотенца, и, если можно, я прокипячу у вас на кухне кое-какие инструменты.

Фермер направился к дому, а я хлопнул Нормана по плечу:

– Удивительно все удачно складывается. Света достаточно, теленок жив, и мы его спасем, а мистер Бушелл, к счастью, плохо слышит и не заметит, если я буду задавать вам вполголоса вопросы по ходу операции.

Норман промолчал, и я попросил его составить из тючков соломы столик под наши инструменты и разбросать солому вокруг коровы, пока я буду кипятить эти инструменты в кастрюле на кухонной плите.

Вскоре все было готово. Шприцы, шовный материал, скальпели, ножницы, состав для местной анестезии и вата заняли свои места на тючках, застеленных чистым полотенцем. Я подлил антисептического средства в воду и сказал фермеру:

– Мы положим ее на бок, а вы держите голову. Она так измучена, что не будет особенно сопротивляться.

Мы с Норманом уперлись Белле в плечо, и она покорно опрокинулась на бок. Фермер прижал ее шею коленом. Я ткнул Нормана локтем и шепнул, глядя на широкое пространство рыжей шкуры передо мной:

– Где делать разрез?

Норман кашлянул.

– Э… Вот, примерно… – Он неопределенно повел рукой.

Я кивнул.

– Там, где мы оперируем рубец, а? Но только чуть ниже, верно?

Я принялся состригать волосы широкой полосой сантиметров в тридцать. Чтобы извлечь теленка, отверстие понадобится порядочное! Затем я быстро анестезировал операционное поле.

Теперь мы в подобных случаях ограничиваемся местной анестезией, и, пока длится операция, корова спокойно лежит на боку, а то даже и стоит. Она просто ничего не чувствует. Однако кое-какими своими сединами я обязан двум-трем норовистым коровам, которые в самый разгар операции вдруг вскакивали и бросались прочь, а я мчался рядом, стараясь не допустить, чтобы их внутренние органы вывалились наружу.

Но все это еще мне предстояло. А в этот, первый, раз у меня ничего подобного и в мыслях не было. Я рассек кожу, мышечный слой, брюшину, и в разрез выпучилось нечто бело-розовое.

Я потыкал пальцем и ощутил внутри что-то твердое. Неужели теленок?

– Что это? – прошипел я.

– Э? – Норман, стоявший на коленях рядом со мной, нервно подпрыгнул. – Я не понял…

– Ну, это! Рубец или матка? По положению тут вполне может быть матка.

Студент судорожно сглотнул:

– Да… да… матка. Конечно, она.

– Отлично. – Я даже улыбнулся от облегчения и смело сделал разрез. Из-под скальпеля выполз плотный ком пережеванной травы, с шумом вырвались газы и брызнула бурая жидкость. – Черт! – взвыл я. – Это же рубец! Господи боже ты мой! – Грязный вал перекатился в брюшную полость и скрылся из виду. Я не сумел сдержать стона. – Что это за штучки, Норман, черт вас подери?