Текст книги "Измене доверяют, как лисе"

Автор книги: Джеймс Чейз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Джеймс Хэдли Чейз
Измене доверяют, как лисе

James Hadley Chase

TRUSTED LIKE THE FOX

Copyright © Hervey Raymond, 1948

All rights reserved

© А. С. Полошак, перевод, 2021

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2021

Издательство АЗБУКА^®

Пролог

Все было готово: грязные бинты, нож, рваная полевая форма. Сырая глина, чтобы испачкать руки и ноги. И что важнее всего – документы Дэвида Эллиса. Мертвеца, гниющего во дворе.

План был безупречный, но Кушман все равно нервничал. На лбу у него проступили капли пота. В груди глухо, неровно стучало сердце. Во рту был мерзкий привкус желчи.

Кушман стоял посреди крошечного зловонного кабинета. Стоял и прислушивался. Если все пройдет как надо, через несколько минут печально известный перебежчик Эдвин Кушман исчезнет с лица земли. Но сперва нужно, чтобы замолчал Хирш. Дело не из легких, ибо Хирш силен как бык. Такого можно убить только молниеносным ударом в спину. Да, именно так, и никак иначе.

Кушман взглянул на часы над дверью. Еще пара секунд, и сюда войдет Хирш.

Он ждал, прислушивался. Во рту пересохло, нервы натянулись. Кушману казалось, что даже угроза насильственной смерти не может быть страшнее этих бесконечных секунд.

Деревянный пол коридора заскрипел под сапогами. Кушман окаменел. Дверь распахнулась, и в кабинет вошел Хирш. Необъятный и мощный, словно сумоист, он был затянут в эсэсовскую форму – так, что при каждом движении китель трещал по швам.

– Через двадцать минут они будут здесь, – объявил он, увидев Кушмана. Его коротко остриженная голова блестела от пота. – И все, капут. – Потеснив Кушмана, Хирш подошел к окну и окинул взглядом зловещую долину смертной тени под названием Бельзен.

Пряча за спиной нож, Кушман придвинулся к стоящей перед ним громадной туше. От Хирша исходила тошнотворная вонь застарелого пота и немытых ног. Немец резко обернулся. Кушман невозмутимо смотрел на него, спрятав руки за спиной.

– Ну что, англичанин, как вам теперь все это нравится? – Хирш презрительно усмехнулся. – В Берлин уже не удрать, а? Наверное, думали, что неплохо устроились? Я прослежу, чтобы вы не сбежали. Расскажу им, кто вы такой. Ненавижу предателей. Вас вздернут куда как выше, чем меня. – Хирш быстро глянул в окно и снова уставился на Кушмана. Судя по тому, как его жесткие глазки налились кровью, немец был в ужасе. – Вам еще повезет, если ваши земляки не доберутся до вас первыми. Предателей никто не жалует, Кушман. Не хотел бы я оказаться на вашем месте.

Кушман наигранно улыбнулся. Чувствовал, что может себе это позволить.

– Не называйте меня предателем, – проскрипел он. Этот скрипучий голос был, пожалуй, главной его приметой. Однажды услышав, такой голос уже не забудешь. Все пять лет войны миллионы британцев – и мужчин, и женщин – слышали этот необычный голос: высокий, четкий, насмешливый. – В глубине души я немец больше, чем вы, – продолжил он. Кушман часто репетировал эту фразу, готовясь к подобному моменту. – Мне выпало несчастье родиться британцем. Я поступил, как велела совесть. И случись мне вернуться в прошлое, снова поступил бы так же.

– Приберегите эту болтовню для судей. – Хирш раздраженно махнул рукой. – У вас осталось меньше двадцати минут свободы. Выйдите во двор, покажитесь. Вас там ждут. Всем уже известно, что британцы вот-вот будут здесь. Выходите. Посмотрим, какого цвета у вас потроха. Теперь ваш хлыст никого не напугает.

– Не надо драматизировать. – Кушман подступил еще ближе, не отводя глаз от громадной туши. Казалось, Давид смотрит на Голиафа. – Сами и выходите, коли уж так расхрабрились.

Содрогнувшись, Хирш снова выглянул в окно.

У Кушмана появился шанс.

Руку его направляли страх и ненависть.

Кушман ударил в точку между огромными лопатками – с такой силой, что боль пронзила руку до самого плеча. Тучный Хирш рухнул на пол, словно срубленное дерево. Падая, он задел стоящее у стола кресло. Оно с грохотом опрокинулось, и Кушман вздрогнул от страха. Выдернул широкое лезвие из заплывшей жиром спины, сделал шаг назад и уставился на черную кровь, хлынувшую из прорехи в кителе.

Гора плоти начала вздыматься: Хирш пытался встать. Кушман, примерившись, вонзил нож в легкое. Хирш вяло развернулся и схватил Кушмана за руку, но силы в его толстых пальцах уже не было.

Кушман не спеша вытащил нож, после чего расчетливо ударил снова. Из раны в легком толчками выплескивалась кровь. Извернувшись, Хирш сделал последнюю попытку добраться до Кушмана. Огромные ноги его дергались, колотя по полу, словно поленья. Наконец шум прекратился. Хирш в ярости смотрел на Кушмана. Тот плюнул немцу в лицо и стоял над ним с презрительной ухмылкой, пока Хирш не умер.

Издалека донеслись выстрелы, и Кушман вспомнил, что время не ждет. Метнувшись к двери, он повернул ключ. Затем, не глядя на Хирша, сорвал с себя эсэсовскую форму и, совершенно голый, встал перед зеркалом. Рассматривать отражение не стал. Лишь с горечью отметил, что тело у него хилое, мышцы дряблые, грудь куриная, а руки и ноги поросли жесткими светлыми волосами. Не лучшее тело для такого мужественного, дальновидного, честолюбивого человека. Да, конституция у него хлипкая, зато с мозгами все в порядке. Кушман был уверен в остроте своего ума, в собственной проницательности и находчивости. Просто смехотворно, что человек его талантов и способностей вынужден прозябать в такой тщедушной оболочке. Как же нелепо он выглядит! Словно бесценный бриллиант в грошовой оправе. Кушман уже не раз пускался в подобные рассуждения, и они ему до смерти надоели. Нужно обходиться тем, чем наделила его природа.

Следующие пять минут он лихорадочно натирал руки, ноги и все тело глиной. Затем влез в истрепанную полевую форму цвета хаки: не без содрогания. Форму он снял с разлагающегося трупа. И до сих пор прекрасно помнил, с каким отвращением выбирал из швов ткани жирных белых личинок.

Направившись в другой конец комнаты, к шкафу, он босой ногой угодил в лужу крови, вытекшей из ран Хирша. Кровь была теплой и липкой. Отпрянув, Кушман не сдержался: с пересохших губ его слетел тоненький писк ужаса. Передернувшись, он вытер ступню о рукав Хирша, после чего открыл шкаф и достал грязные бинты с документами. Взглянул на бумаги, хоть и знал их как свои пять пальцев. Каждое слово на этих страницах впечаталось ему в подкорку.

Кушман предвидел конец Германии, когда другие перебежчики-британцы еще даже не начали прикидывать шансы на проигрыш. Грозным знамением для него стала Сталинградская битва. Конечно, время еще оставалось, но финал был предопределен. Втайне Кушман начал планомерную подготовку к жизни после войны. Держа свои соображения при себе, он продолжал работать на Министерство пропаганды Третьего рейха. Продолжал вливать бессмысленный яд в уши англичанам, а те слушали его, считая эту отраву занятной. Общаясь с другими перебежчиками, Кушман делал вид, что его не тревожат вести о постоянных поражениях немецкой армии. Но все это время он держал ушки на макушке и дожидался удобного случая, чтобы осуществить свой план.

После успешной высадки союзников в Нормандии Кушман понял, что пришло время действовать. Тогда-то он и намекнул начальству, что в решающий момент будет разумнее перевести его поближе к передовой. Мужчины, годные к военной службе, шли на вес золота; у Кушмана была безупречная репутация верного слуги, и намек его был встречен с энтузиазмом. Через несколько дней Кушман получил назначение в отряды охраны СС и прибыл в концлагерь Берген-Бельзен заместителем коменданта. Должность была выбрана не случайно: за кулисами Кушман подергал за нужные ниточки. Бельзен был первой вехой на пути к спасению.

Затем нужно было найти британского солдата, чью личность Кушман мог бы присвоить. На это потребовалось время и огромное терпение. В итоге Кушман выбрал Дэвида Эллиса – у того не было ни родни, ни связей, ни, судя по всему, друзей. Что еще важнее, Эллис был единственным выжившим из батальона, вдребезги разбитого при Дюнкерке.

Выудить из Эллиса нужную информацию не составило труда. Кушман умел пытать людей. Когда Эллис обезумел от боли, у него развязался язык. Подделать записи было еще проще: Эллису досталась личность одного из бесчисленных мертвецов Бельзена, а Кушман припрятал его бумаги, чтобы позже ими воспользоваться. Наконец, когда Эллис метался в бреду, перерезать ему горло оказалось совсем уж легко.

Время пришло. Британская армия находилась в миле от ворот Бельзена. Хирш мертв, а больше никто в лагере не знал, что Кушман – англичанин. С маскировкой было почти закончено. Глянув в зеркало, Кушман даже рассердился. Перед ним было землистое, болезненное лицо с грубыми чертами. Если бы не глаза, это лицо могло бы принадлежать любому Гарри, Дику или Тому из трущоб. Но глаза были хороши. Серые с голубым отливом, жесткие, настороженные, опасные. Лишь по глазам можно понять, что он за человек.

Со вздохом сожаления Кушман избавился от черных усиков, которые отпустил довольно давно, в бытность свою членом Британского союза фашистов.

Теперь выстрелы звучали в опасной близости. Кушман взял нож, вытер лезвие и глянул в зеркало. Он гордился своей выдержкой. Гордился своей холодной жесткостью. Не медля, он раскрыл анатомический атлас, необходимый для финального этапа маскировки. Авторучкой провел черту от правого глаза до подбородка, посматривая на картинку из атласа и стараясь не попасть на лицевую артерию. Затем снова взял нож и, стиснув зубы, вонзил острие в лицо. Он знал: чтобы прятаться под бинтами, нужен неподдельный предлог. Другого способа не было, и Кушман не дрогнул.

Нож оказался неожиданно острым. Не успев толком понять, что происходит, Кушман располосовал щеку до кости. Меж алых краев раны показалась блестящая белая кость и желтые коренные зубы со множеством амальгамных пломб. Выронив нож, Кушман пошатнулся. На шею ему хлынула кровь, лицо превратилось в маску боли. Он вцепился в стол. Сознание начала накрывать пелена обморока, черного как смерть.

Наверху разорвался снаряд, и часть потолка обрушилась на пол.

Шум привел Кушмана в чувство. Яростным усилием воли он взял себя в руки. Выпрямился, нашарил иглу с ниткой. Словно в кошмаре, зашил рану. Справился: ведь у него сильный характер. А еще он знает, что над ним нависла смертельная опасность. Дрожащими руками Кушман взял грязные бинты. Обмотал голову и лицо. Он так часто упражнялся с бинтами, что научился накладывать их автоматически, даже не глядя в зеркало.

От боли в лице, от потери крови, от звука выстрелов у Кушмана сдали нервы, но он не допустил ни единой ошибки.

Облил бензином громадную тушу Хирша (тот, падая, завалился под стол), положил рядом собственную форму и сапоги. Плеснул бензина на стены и светильники. Выпрямился и окинул помещение прощальным взглядом.

Теперь, когда он превратился в оборванца, его никто не узнает. Лицо скрыто под окровавленными бинтами. Усиков больше нет. Вместо эсэсовской формы – рванье цвета хаки.

Перебежчик Эдвин Кушман вот-вот исчезнет в пламени погребального костра. А Дэвид Эллис готов встречать освободителей Бельзена.

Глава первая

Судья Высокого суда Таккер подводил итоги третьего дня процесса. Обращаясь к присяжным, он заявил:

– Итак, что сказал этот человек, инспектор Хант? Он сказал, что, будучи инспектором уголовной полиции, знает подсудимого с тысяча девятьсот тридцать четвертого года. Сам он с ним не беседовал, но время от времени слушал, как тот произносит политические речи. Инспектор говорит, что узнал его голос. Третьего сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года он находился в Фолкстоне. И пробыл там до десятого декабря того же года. Вот его слова: «Затем я вернулся в Лондон. Будучи в Фолкстоне, я слушал радиопередачу. И немедленно узнал голос подсудимого…»

Те немногие зеваки, что сумели пробраться в переполненный зал суда, провели предыдущую ночь на каменных ступенях Олд-Бейли. Они явились сюда, чтобы вдоволь насмотреться на подсудимого. Ведь он так долго глумился над ними в передачах немецкого радио, воображая, что ему ничего не грозит. Что ж, теперь он у них в руках. Его не спасут ни юридические прения, ни бесчисленные выдержки из сотен книг по юриспруденции, которыми был завален весь адвокатский стол.

В первый день суда были представлены улики. Подсудимый угодил в банальную ловушку.

– Вечером двадцать восьмого мая сего года вы в обществе лейтенанта Перри находились в лесу, в Германии: неподалеку от Фленсбурга и датской границы. Подтверждаете?

– Подтверждаю.

– Вы оба собирали дрова, чтобы развести костер?

– Да.

– Собирая дрова, вы кого-нибудь видели?

– Мы встретили человека, который, судя по всему, прогуливался в лесу.

– Кто был этот человек?

– Подсудимый.

– Он что-нибудь вам сказал? Что-нибудь сделал?

– Указав на валежник, он произнес: «Вот еще дрова».

– На каком языке он говорил?

– Сперва на французском, потом на английском.

– Вы узнали голос?

– Узнал.

– Чей это был голос?

– Диктора немецкого радио.

И теперь, подводя итоги, судья снова говорил о голосе подсудимого.

На общественной скамье сидела толстуха в пыльном черном плаще и бесформенной шляпке с поникшими перьями. Подавшись вперед, она хмыкнула.

– Этот голос любой бы признал, – шепнула она мужчине в поношенном коричневом костюме, зажатому между нею и стеной. – Я, например, так запросто. Сколько раз его слышала, не сосчитать. И все думала: «Ну ладно, болтай сколько хочешь, мне-то какое дело. Нет мне дела ни до тебя, ни до твоей брехни. Вот попадешься, тогда и послушаем твои шуточки». Как в воду глядела. Ты смотри, какой он понурый сидит. Теперь-то ему не до смеха.

Мужчина, к которому она обращалась, вздрогнул. Это был нервный сутулый тип, ростом ниже среднего, светловолосый, с желтовато-белым лицом. Женщина с интересом взглянула на его шрам, шедший от правого глаза к подбородку.

– Самому довелось повоевать, а, приятель? – шепнула она. – Господи прости, ну и лицо у тебя, бедняжка, ну и вид…

Человек со шрамом (он называл себя Дэвидом Эллисом) кивнул, пристально глядя на судью. Теперь тот говорил о национальных различиях между англичанами и американцами. Сколько же копий сломано в подобных спорах! Если его когда-нибудь поймают, национальность обсуждать не станут, с горечью подумал он. Запасного выхода не будет.

– Я тут же узнал голос. Это был голос подсудимого.

Ну, это он тоже предусмотрел. Изловить его будет посложнее, чем этого дурака-подсудимого. Эллис знал, что его легко узнают по голосу. И принял меры предосторожности.

Этот парень, инспектор, узнал знакомый голос. Капитан разведывательного полка тоже его узнал – как только услышал. Ну и чем думал этот болван, когда заговорил сразу с двумя офицерами? Чем, спрашивается? Нарывался, иначе не скажешь. Нарывался.

Что ж, Эллис был поумнее. Повязки, конечно, помогли, но и про голос он тоже не забыл. Когда бинты наконец сняли, он держал рот на замке. Не говорил ни слова. Союзники обращались с ним по-доброму. Решили, что шок еще не прошел. Когда же настало время допросов, Эллис был готов. Удивительно, как маленький камешек под языком меняет голос. Медленную, сбивчивую речь сочли следствием потрясения. Никто ничего не заподозрил. Но нельзя же до скончания дней ходить с камешком во рту. Эта мысль вызывала у него тревогу. У британцев долгая память. Одна-единственная ошибка, и он окажется на той же скамье, где сейчас сидит подсудимый. О том, что люди знают твой голос, очень легко забыть. Иногда говоришь внезапно, не подумав. Просишь пачку сигарет, газету, заказываешь еду, а в следующую секунду сталкиваешься с озадаченным взглядом. И понимаешь, что забыл положить камешек под язык.

Пробыв в Лондоне пару-тройку дней, Эллис понял, что время от времени не контролирует свой голос, и решил больше не рисковать. Позже что-нибудь придумает, а пока что притворится глухонемым. Он даже выучил жестовый язык. Но с людьми, которые не понимают жестов, на таком языке не поговоришь. Иногда для общения подойдет алфавит глухонемых, в большинстве же случаев сгодится камешек. Нужно как-то изменить голос, раз и навсегда. Но как? Эллис понятия не имел. Раньше он и не думал, с какой легкостью может пасть жертвой собственного голоса. Не знал, что местные настолько бдительны. Вот, к примеру, подсудимый. Сказал только: «Вот еще дрова». И его тут же сцапали. Еще и подстрелили.

Эллис пришел на суд, готовый ко всему. Олд-Бейли, битком набитый полисменами и сотрудниками разведки, – настоящее львиное логово. Искушать судьбу было нельзя. Эллис положил камешек между десной и щекой и ни разу его не вынул.

Толстуха заговорила снова:

– Сколько возни. Что ж они никак не закончат? Ясно ведь, что это за птица. Разве мало того, что голос признали? Так что ж они тянут?

Хмуро глянув на нее, Эллис хотел было отодвинуться, но массивное тело соседки прижимало его к стене, и отодвигаться было некуда.

– На, съешь бутерброд, – расщедрилась толстуха. – Они до вечера провозятся. Сколько болтовни… конечно, оголодаешь тут. К чему дело-то идет? Неужто думают, что он сумеет увильнуть?

Покачав головой, Эллис протянул грязную клешню к бутербродам. Сегодня он не обедал, и в животе у него урчало. Но он желал слышать каждое слово, сказанное в зале суда. Как же хорошо, что он такой предусмотрительный. Иначе запросто оказался бы на той скамье. Атмосфера суда, речи выступающих, их реакция… Эллис был словно под гипнозом. Такое ощущение, что сидит на собственных похоронах. Охотно взяв бутерброд, он отвернулся и выплюнул камешек в руку.

– Так-то лучше. – Женщина улыбнулась. У нее было круглое, красное, дружелюбное лицо и блестящие карие глазки. – Наворачивай. У меня много. Питаться нужно как следует, такое мое мнение. Хотя с едой сейчас плоховато. Пока в очереди отстоишь, замучаешься.

Эллис кивнул. Отныне, что бы ни сказала толстуха, он будет молчать. Надкусив бутерброд, он принялся неторопливо пережевывать свежий хлеб. Сыр, соленый огурчик… Голь на выдумки хитра, с горечью подумал он. Сыр и соленый огурчик, а тем временем человека вот-вот приговорят к смерти.

Судья зачитывал слова подсудимого: «Пользуясь случаем, хочу сделать предварительное заявление касательно причин, по которым я оказался в Германии и стал диктором немецкого радио. Я руководствовался не жаждой наживы, материальной или любой другой, а только лишь собственными политическими убеждениями».

Услышав это, Эллис поморщился. Как ни странно, он почувствовал укол совести.

«Я руководствовался не жаждой наживы…»

Про Эллиса такого не скажешь. Все, что он совершил, было сделано ради наживы. И это нетрудно будет доказать, несмотря на любые оправдания. Ну а чего вы, собственно, ждали? Какие еще варианты могут быть в этой вашей Англии? Чтобы зарабатывать больше десяти фунтов в неделю, нужно окончить дорогую частную школу. Или, по крайней мере, солидно выглядеть. Мозги, способности… все это не в счет. Можешь сидеть в вечерней школе хоть до посинения. Все равно спросят: а чей ты сын? Где учился? Дай-ка рассмотреть твой костюм.

Прежде чем вступить в Британский союз фашистов, он работал секретарем у мелкого риелтора и получал тридцать пять шиллингов в неделю. Пытался найти работу получше, но эти «белые воротнички», вся эта самодовольная кабинетная сволочь, и смотреть на него не желали. Стоило сказать, что его отец мотает двадцать лет за убийство дочери, и шансы получить работу тут же испарялись. Да, его отец убийца, но разве в том есть его вина? В любом случае, если бы сестру не прикончил старик, он сам свернул бы ей шею, этой сучонке поганой! Собственными глазами видел, как она вертит задом на Пикадилли с сигаретой в руке, улыбаясь каждому встречному. А сама-то притворялась, что у нее приличная работа – смотреть за дамской комнатой в ночном клубе! Неудивительно, что у нее водились деньги. Эллис тут же отправился домой и рассказал все старику. Лицо у того стало белое, словно бараний жир, а глаза чисто волчьи. Сказал: пойду сам взгляну. Отследил ее до стильной квартирки на Олд-Берлингтон-стрит. Спустил с лестницы того хряка, что с нею забавлялся, а потом перешиб ей хребет об угол стола. Видно было, что все ему сочувствуют: и судья, и присяжные. Министр внутренних дел его помиловал, заменил смертную казнь на двадцать лет. Но молва все никак не унималась: «А, тот парень, у которого отец убийца… Да, дочку собственную убил. Чтоб мне провалиться! Не ровен час, и этот кого-нибудь укокошит». Да, так все и говорили, пока он не надел черную рубашку[1]1
  Черная рубашка являлась частью формы активистов Британского союза фашистов, поэтому их также называли чернорубашечниками, как и итальянских фашистов.


[Закрыть]. А как только надел, они разом заткнулись. Испугались. Знали, что стоит ему свистнуть, и Висельник будет тут как тут. А уж Висельник с ними разберется.

Сидя в душном зале, Эллис задумался, где сейчас тот Висельник. Мысли его метались, словно птица в силках. Старый добрый Висельник! Может, он и правда слегка чокнутый, но для друзей был готов на что угодно. «А мы с ним дружили, – подумал Эллис. – Я ему сразу понравился. Наверное, потому, что он был здоровенный болван, а я – умница, хоть и щуплый».

И он переключил внимание на голос судьи.

Тот все еще читал заявление подсудимого:

«Я решил покинуть страну, поскольку не желал выступать в роли человека, который отказывается от военной службы по идейным соображениям, и считал, что в Германии получу возможность высказывать и распространять политические взгляды, которые в военное время будут запрещены в Великобритании. Осознавая, что в этот критический момент я уклонился от службы Короне, я пришел к выводу, что не имею морального права возвращаться на родину и лучшим выходом будет получить немецкое гражданство и обосноваться в Германии. Тем не менее цель моя оставалась неизменной: всеми силами способствовать примирению обеих стран или, по меньшей мере, взаимопониманию между ними».

Эллису было плевать на взаимопонимание между Германией и Англией – пусть обе хоть под землю уйдут. Ему также было плевать на растущую мощь России и поголовье евреев. Он хотел лишь одного: чтобы у него все было в порядке. Чтобы в кармане водились деньги, а в жилище было тепло и сухо. За черную рубашку ему платили пять фунтов в неделю. Поняли, чего он сто́ит. А за деньги можно и поработать – он же не лентяй. Дай ему шанс, трудился бы на кого угодно. Но все, кроме БСФ, попрекали его отцовским преступлением. Здесь же к нему относились беспристрастно. Поощряли тягу к знаниям, обучили ораторскому искусству… Сделали для него гораздо больше, чем проклятые капиталисты.

Война застала его врасплох. Ему советовали покинуть страну, перебраться в Германию. Но почему-то он не хотел уезжать. Был весьма наслышан о нацистах. Одно дело – восхищаться ими с почтительного расстояния, совсем другое – сдуру ринуться в самую гущу событий. В Англии ты можешь встать на дыбы и прилюдно поносить правительство последними словами, а «бобби» у тебя за спиной лишь хохотнет, прикрыв рот ладонью. Можешь даже избить коммуниста. Сам он этого не пробовал, но Висельник однажды устроил себе такое удовольствие. И все сошло ему с рук. А в нацистской Германии стоит только рот открыть, и у тебя тут же начнутся неприятности.

В армию ему тоже не хотелось, но уйти в отказ по идейным соображениям не хватило духу. Так что он отправился в армию как миленький – и снова угодил прямиком в лапы капиталистов. Офицерский чин? Черта с два! («Его отец – убийца. Джордж Кушман, помнишь, старина? Убил собственную дочь, ужас-то какой. Мы же не хотим сидеть за одним столом с отпрыском такого папаши – верно, старина?») Так что шиш ему, а не офицерский чин. Бегом на кухню, будешь картошку чистить. Да, в армии решили, что только на это он и годится: с утра до ночи чистить картошку, стирая руки в кровь и ломая ногти. Позже его – в компании нескольких тысяч мешков с картошкой – отправили во Францию: аккурат к Дюнкеркской эвакуации.

В газетах писали, что при Дюнкерке все без исключения бились до последней капли крови. Предполагалось, что строители, штабные писари и кашевары рвали врага голыми руками. Может, так оно и было, да только не в его случае. Британская армия у него уже в печенках сидела. Дождавшись немцев, он сдался в плен со словами: «Я член Британского союза фашистов». Этого оказалось достаточно.

Перед микрофоном, конечно, приходилось зачитывать сущий вздор. Ну и что с того? Он имел сто марок в день на всем готовом. Кроме того, когда он говорил с миллионами своих соотечественников, на него снисходило ощущение бесконечной власти. Такое не каждому дано. В особенности если ты сын помилованного убийцы.

– Хочешь еще? – шепнула толстуха. – Присяжные уходят совещаться. А я уже наелась.

Взяв второй бутерброд, он благодарно кивнул и подумал: неплохая тетка. Узнай она, кто сидит рядом… Наверное, обалдела бы. Едва заметно улыбнувшись, он занялся бутербродом.

– Откормиться, вот что тебе надобно, – сказала женщина, когда судья, встав из-за стола, скрылся за дверью. – Уж извини, что я о личном, но ты ведь кожа да кости. В плену был?

Помедлив, Эллис не устоял перед искушением похвастать.

– В Бельзене, – промямлил он с набитым ртом, не сводя взгляда с круглого, добродушного лица соседки. Приятно было видеть, как ее перекосило от благоговейного ужаса.

– Матерь божья! – воскликнула она. – Видала я фотографии. Значит, вон оно как?

Впившись в хлеб мелкими острыми зубами, он кивнул.

– Ну надо же. – Она никак не могла оправиться от изумления. – Значит, вон куда тебя занесло, бедняга.

Пожав плечами, Эллис отвернулся. Пожалуй, не стоит чесать языком. Оглядев зал суда, он задумался, как долго присяжные просидят над вердиктом.

Женщина дернула его за рукав:

– Тебя пытали?

Раздраженный ее болезненным любопытством, он развернулся и рыкнул:

– Хватит. Я не хочу говорить на эту тему.

Женщина разочарованно уставилась на него. Похоже, слегка обиделась. Он чувствовал ее взгляд на своем лице, но не поворачивался. Смотрел прямо перед собой.

В четыре присяжные вернулись в зал суда. Вердикт был вынесен за двадцать минут.

Дожидаясь финала, Эллис думал о подсудимом. Пытался поставить себя на его место. Шли минуты, напряжение росло. Наконец он понял, что едва сдерживает дрожь в руках и ногах.

Дверь за судейским столом открылась. Из нее вышли несколько олдерменов и судебных исполнителей в мантиях. Встали в стороне, поклонились идущему следом судье. У того в руках была пара белых перчаток и полоска черной ткани: та самая «черная шапка», что надевается при оглашении смертного приговора.

Подсудимый поднялся по ступенькам на свою скамью. Эллису было трудно на него смотреть. Казалось, он глядит в зеркало.

– Присяжные вынесли вердикт? – спросил секретарь суда.

Оскалившись, Эллис подался вперед. На лбу у него проступили бусины пота.

– Виновен.

Двадцать минут, и человек идет на смерть. Двадцать минут! Эллис захрипел от ярости, глаза ему застила красная пелена. Ведь перед судьей запросто мог сидеть он сам.

Решив, что сосед утратил присутствие духа, женщина утешительно коснулась его руки.

Судья вынес смертный приговор.

– Поделом ему, – прошипела толстуха, не пряча эмоций. – Предатель он был, предателем и остался.

– Аминь, – сказал капеллан.

Эллис скрежетнул зубами. Если его поймают, тоже повесят. Но он не предатель! Ему пришлось несладко, и он поквитался с обидчиками, только и всего. Кроме того, если бы его послушали, никто не бомбил бы Лондон. Он же раз за разом говорил: скиньте Черчилля, объединитесь с Германией. Но этим идиотам его слова были как об стенку горох, и теперь Лондон лежит в руинах. Так кто тут предатель?

Люди начинали выходить из зала, и он тоже встал. Толпа подхватила его и понесла к выходу бок о бок с толстухой.

И тут Эллис не сдержался.

– Это убийство! – неистово крикнул он. – Ему не дали ни единого шанса! – В ярости он забыл про свой голос.

Толстуха озадаченно уставилась на него. Этот голос показался ей знакомым.

Еще его услышал полисмен, и тут же принялся шарить взглядом по залу суда. В море лиц, плывущих к выходу, невозможно было что-то рассмотреть. Но полисмен был уверен: эти слова произнес Эдвин Кушман.

Он медлил, не понимая, что ему делать. Тем временем мужчина в потрепанном коричневом костюме выскользнул за дверь, быстро прошел по коридору и скрылся из виду.