Текст книги "Фабрика грез Unlimited"
Автор книги: Джеймс Грэм Баллард
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
– Блейк… – Его голос звучал, словно с небес.
Я качнулся и обвис на нем.
– Позовите доктора Мириам. Мне нужно…
– Нет. Не сейчас.
Он прижал мою голову к своей груди, заставляя меня дышать его потом, решительно убежденный, что я приближаюсь к новому видению и негоже мне уклоняться.
– Блейк, – прошептал он хрипло, – прими свой мир.
Отец Уингейт возложил руки на мои саднящие ребра, вдавил свои пальцы в отпечаток тех, других ладоней, которые вернули меня к жизни.
– Встань, Блейк. Смотри!
Я почувствовал его губы на своих рассаженных губах, почувствовал вкус его зубов и табачную вонь его слюны.
Глава 20
Жестокий пастырь
Все подернулось льдом. Толпа отхлынула, женщины с детьми растекались прочь сквозь крупитчатый свет. Мириам Сент-Клауд все так же стояла на другой стороне улицы с лицом, обращенным ко мне, но и она словно уходила, утопала в трясинах беспамятства и безвременья. Я чувствовал, что отец Уингейт где-то рядом, слева. Его глаза застыли на мне, его рука побуждала меня идти. Как и все в этом внезапно умолкнувшем молле, он походил сейчас на лунатика, неустойчиво замершего на грани сна.
Покинув их, я пошел к супермаркету и библиотеке. Немногие оставшиеся на улице люди, призрачные манекены во все еще ярком свете, один за другим беззвучно ускользали в свои сияющие сады. Над опрокинутым в безмолвие городом царил исполинский фонтан листвы и сучьев – баньяновое дерево, одно лишь сохранившее ясность своих буйных очертаний. Все остальное блекло и расплывалось. Деревья в парке, дома на улицах превратились в смутные отражения самих себя, остатки их скудной реальности быстро испарялись в полуденном жару.
А затем, без малейшего предупреждения, свет снова воссиял. Я стоял посреди парка. Все вокруг вырисовывалось с невозможной четкостью – каждый цветок со всеми своими лепестками, каждый лист каждого каштана, все они, вместе и порознь, находились в фокусе моего зрения. Черепица на крышах дальних домов, кирпичи и прослойки раствора между кирпичами, все стекла во всех окнах рисовались с абсолютной, последней подробностью.
Ничто не двигалось. Ветер стих, птицы исчезли. Я был один в пустом мире, во вселенной, созданной для меня и порученной моим заботам. Я знал, что это и есть первый реальный мир, тихий парк в пригороде пустой, не заселенной еще вселенной, куда я вступаю первым, вступаю, чтобы привести за собой всех обитателей прошлого, призрачного Шеппертона.
Наконец-то я лишился страха. Я спокойно шел по парку, изредка оглядываясь на следы своих ног, первые следы на юной, яркой траве.
Я был царем всего. Царем ничего. Я снял с себя одежды и бросил их среди цветов.
За моей спиной затокали копыта. Из серебристой поросли берез выглядывала лань. Счастливый обществом, я подошел поближе и увидел еще двоих, самца и самку, молодого и старую. За мной следовало целое стадо этих нежных существ. Глядя на без опаски приближающихся ланей, я узнал их как третью свою семью из этого тройства живых существ – зверей, птиц и рыб, которые правят землей, воздухом и водой.
Теперь мне осталось встретиться с существами природы огненной…
* * *
Сквозь швы моего черепа пробились ветвистые рога. Я щипал нежную, как подшерсток, траву, сторожко поглядывая на юных самок. Все мое стадо паслось здесь же, вокруг меня. Впервые за все это время нервный воздух вселил дрожь в листья и цветы. Смущая солнечный жар, над безмолвным парком повисла звенящая, электричеством заряженная тревога. Я повел свое стадо к безопасности обезлюдевшего города. По дороге я коснулся юной самки и тут же, в дрожи нетерпения, покрыл ее. Мы спарились на пятнистом ковре света, торопливо разорвались и поскакали бок о бок, на наших бедрах пот мешался со спермой.
Следуя за мной, стадо пересекло окружную дорогу и вступило на пустынные улицы, стройный перестук копыт среди брошенных машин. Я остановился, взволнованный запахом невидимых хищников, которые могли таиться за этими молчащими окнами, в этих неестественно аккуратных садиках, могли в любую секунду вцепиться мне в горло, бросить меня на землю. Я выбрал другую самку и покрыл ее прямо у памятника героям войны, моя сперма струилась по выбитым на камне именам мертвых клерков, продавцов и рабочих. Нервно подрагивая, я пробирался среди застывших машин. Теперь я совокуплялся с самками почти непрерывно, соскакивая с одной, чтобы тут же покрыть другую. Наши отражения вздыбливались в зеркальных стеклах витрин, среди пирамид консервных банок и косметики, телевизоров и стиральных машин – страшных орудий, грозивших моей семье. Моя сперма забрызгала витрины супермаркета, струилась среди объявлений о скидках и распродажах. Чтобы самки не так волновались, я вел их тихими проулками, спаривался с каждой из них по очереди и оставлял ее щипать траву в очередном огороженном садике.
И вот, разводя их по этим местам, наново заселяя покинутый город своим пронзительным семенем, я чувствовал, что я – палач, что эти тенистые садики суть загоны огромной бойни, где я же, со временем, перережу им глотки. Я вдруг увидел, что я не страж им, но жестокий пастырь, совокупляющийся с паствой своей, загоняя ее на бойню.
И все же в запахе смерти и спермы, густо повисшем над оставленным городом, проступали истоки нового вида любви. Возбужденный и пресыщенный, я ощущал свою власть над деревьями и ветром. Светом дышащая листва, тропические цветы и щедрые плоды – все это истекало из моего беспредельно животворящего тела.
Мысль о все еще не покрытой самке заставила меня покинуть пустынные улицы и направиться в парк. Я вспомнил, с каким жадным восторгом взирала Мириам Сент-Клауд на подвенечные платья. Пробегая мимо голого манекена, укрытого за обрызганным спермой стеклом, я обонял сладкий след Мириам, увлекавший меня к реке, к особняку под мертвыми вязами. Я хотел показать ей себя, свое звериное тело, остро пахнущую шерсть и развесистые рога. Я покрою ее на лужайке, прямо под окном ее матери, в виду утонувшего самолета.
Небо уже меркло, превращая парк в тревожное сплетение света и тени. Но я отчетливо видел Мириам, она стояла перед своим домом, глядя, как мощно несусь я к ней сквозь черные деревья. Я видел, что она безмерно восхищена моим пылом и величием.
Как только я приблизился к мертвым вязам, некая фигура, появившаяся из темной заставы кустарника, преградила мне путь. На мгновение я увидел мертвого летчика в изодранном комбинезоне, с лицом, как взбесившийся фонарь. Он вышел на берег в поисках меня, но не смог пройти дальше этих древесных скелетов. Он приближался, путаясь ногами в буйной заросли папоротников, вскинув затянутую перчаткой руку, будто спрашивая, кто оставил его в обреченном на смерть самолете.
Ошеломленный, я бежал в безопасность тайной лужайки. Достигнув ее, я лег в могилу и спрятал рога в ворохе мертвых цветов.
Глава 21
Я – огонь
Когда я проснулся, лужайка плыла в тусклом, безрадостном свете. Над парком повис закат, сквозь деревья проглядывали уличные фонари Шеппертона. Мои рога исчезли, исчезли спермой обрызганные копыта и могучие чресла. Наново воплощенный в себя, я сел на край сумеречной могилы. Тайная обитель ущербных детей мерцала, как подсвеченный придел проглоченного джунглями храма. Я выжал из своего костюма пот. Ткань рыжела пятнами крови и экскрементов, словно я много часов погонял стадо буйных, норовистых животных.
Я смотрел в могилу цветов на сотни мертвых тюльпанов и ромашек, собранных детьми. Они успели добавить еще несколько фрагментов «Сессны» – кончик правого крыла, клочья ткани, сорванные течением с фюзеляжа и выброшенные на берег. Расположение обломков опасно напоминало первоначальный самолет, он словно сам воссоздавался вокруг меня.
Лица детей светились в густой траве, как грустные луны. Озабоченные глаза Дэвида смотрели из-под огромного лба в давнем ожидании, когда же к ним подключатся бездействующие части его мозга. Мелкие черты Рейчел мерцали сквозь темные маки, словно кем-то забытый огонек. Ухал и взгикивал Джейми, напоминая деревьям и небу, что он еще есть. Дети печалились, что исключены из моего нового мира. Понимают ли они, что я, подобно языческому богу, могу претвориться в любое, какое захочу, существо? Довелось ли им видеть меня королем-оленем, несущимся во главе своего стада, совокупляющимся на бегу?
Я встал и взмахом руки отослал их прочь:
– Дэвид, отведи Рейчел домой. Джейми, тебе пора спать.
В их же собственных интересах я не хотел, чтобы они подходили ко мне слишком близко.
Оставив их в темной траве у могилы, я пошел через луг к реке. Ночная вода бурлила рыбами – среброспинные угри, щуки и зеркальные карпы, морские окуни и маленькие акулы. Отмель мерцала призрачным светом фосфоресцирующего планктона. Я ступил на песок, дал заряженной светом воде плескать о мои кроссовки, слизывать кровь и навоз. К моим ногам подползла огромная рыба. Не спуская с меня внимательных глаз, она поглотила расцветшие на воде пятна и так же бесшумно ушла в пучину.
На крыше оранжереи сидели белые пеликаны. Черный воздух был снизу подсвечен оперением бессчетных птиц, яркими лепестками тропических цветов, которые обвились вокруг мертвых вязов, образуя огромную корону, вроде той, что я видел, покидая самолет.
– Аз есмь огнь…
И земля, и вода, и воздух. Из четырех стихий вещного мира в три я уже входил; я прошел три двери, при посредстве птиц, рыб и животных. Теперь мне осталось вступить в огонь. Но каким странным, от пламени рожденным существом?
Яркий луч света выхватывал из тьмы ограждение причала с аттракционами, праздничным фейерверком зажигал стаи кишащей в воде рыбы. С фонарем в руке Старк спрыгнул на палубу стального лихтера, пришвартованного у причала. Ветхое суденышко, хозяйственно подобранное им в какой-то мелкой речушке, было снабжено землечерпальным оборудованием, краном и лебедкой. Не обращая внимания на тяжелых рыб, тунцов и акул, выпрыгивавших из воды у самого борта лихтера, Старк проверял стрелу-крана и ржавые тросы.
Так значит, этот красавец все еще намеревается поднять «Сессну» и выставить ее в своем занюханном зоопарке главным экспонатом. Он развернул фонарь, полоснул меня лучом по лицу, словно упрекая за то, что я оставил утонувший самолет без присмотра. Я видел его настороженное лицо и понимал, что мы с ним вовлечены в некоего рода единоборство.
Оставив его, я пошел к дому. Все окна были открыты теплой ночи, люстра в гостиной освещала покрытые холстиной столы, стулья и козетки. Гнутая мебель в оранжерее, длинный обеденный стол, стулья и буфеты в столовой – все было аккуратно обернуто материей, лампы и телефоны отключены. Неужели Мириам и ее мать настолько потрясены моим превращением в зверя, что воспользовались временем, когда я спал в своей могиле, и бежали из города? Думая о Мириам, о ее срединном положении в моих замыслах, я взбежал по темной лестнице. Моя комната осталась нетронутой, но в спальне Мириам успел похозяйничать некий полоумный взломщик. Кто-то набросил ее белый халат на трюмо, выпотрошил медицинский саквояж на кровать, а затем разбросал все его содержимое по полу. Пузырьки и шприцы, стетоскоп и рецептурные бланки – при каждом шаге я неизбежно наступал на какую-нибудь ампулу или пачку таблеток.
Я бежал мимо кортов, вспугивая шумно вспархивающих попугаев. За деревьями, рядом с плавательным бассейном, тлели окна церкви. Восточное окно лишилось витража, через него проглядывал освещенный неверным пламенем свечей потолок.
Дверь ризницы стояла нараспашку, глядевшая в пролом луна освещала стенды с останками допотопных тварей. Хотя отец Уингейт и передал свою церковь мне, он провел этот день в упорных трудах, собирая из древних костей некое подобие примитивного летающего существа. Широко раскинутые руки, изящные ноги с миниатюрными ступнями, кости, позолоченные временем, – существо это необыкновенно походило на крылатого человека, на меня, пролежавшего миллионы лет в донных отложениях Темзы и спавшего, пока не пришло время проснуться, пока в реку не упал самолет. А что, если не я украл «Сессну», а другой, неведомый летчик, этот призрак, виденный мною среди мертвых вязов? И его личность передалась мне, выходившему на берег после немыслимо долгого упокоения?
На полу, по которому мы с отцом Уингейтом таскали вчера неподъемные скамьи, стоял серебряный подсвечник с зажженными свечами. За обернутым холстиной алтарем к восточному окну приставлена стремянка – кто-то, залезший на нее, вынул все витражные стекла и прямо оттуда, сверху, разбросал их по полу.
Миссис Сент-Клауд в домашнем халате неуверенно поправляла мерцающее пламя свечей. Мириам сидела на исшарканном полу, осторожно двигая осколки витража. Под ее сестринской накидкой виднелся вышитый подол подвенечного платья. Она перебирала куски цветного стекла, фрагменты нимбов и апостольских мантий, креста и кровоточащих ран – элементы огромной головоломки, которую ей предстояло собрать.
– Блейк, вы можете мне помочь? – Миссис Сент-Клауд взяла меня за руку, старательно избегая смотреть мне в глаза, словно они могли ее ослепить. – Отец Уингейт совсем взбесился. Мириам пытается собрать это стекло. Сидит здесь и перекладывает осколки, не знаю уж сколько часов. – Она обвела разгромленную церковь беспомощным взглядом и повернулась к дочери. – Мириам, милая, иди-ка ты лучше домой. Люди подумают, что ты как сумасшедшая монахиня.
– Мама, здесь совсем не холодно. Я прекрасно себя чувствую.
Мириам подняла глаза от своей головоломки и безмятежно улыбнулась. Спокойная внешне, она сознательно отстранялась от всего окружаюшего, предуготавливая себя к яростному будущему, обещанием которого явился я. И все же она смотрела на мой измазанный костюм с явным восхищением, я видел, что она готова напасть на меня, вцепиться мне ногтями в лицо и лишь крайним наряжением воли сдерживает это желание.
– Мириам, завтра же прием… тебе нужно подумать о своих пациентах. – Миссис Сент-Клауд подтолкнула меня к кругу битого стекла. – Блейк, она решила оставить клинику.
– Мама, я думаю, Блейк и сам прекрасно справится с пациентами. У него руки настоящего целителя…
Мне хотелось преступить эти осколки стекла, обнять ее, сказать, что я просто хочу взять ее с собой в реальный мир, двери которого пытаюсь открыть, но затем я понял, что она сидит здесь не просто, чтобы собрать разбитый витраж, а чтобы оградиться этим магическим кругом от меня, словно я – некая чуждая сила, вампир, коего должно сдерживать этими обветшалыми знаками и символами.
– Вы закрыли свой дом, – сказал я ее матери. – Вы что, хотите покинуть Шеппертон?
Миссис Сент-Клауд растерянно спрятала ладони в рукавах халата.
– Не знаю, Блейк, просто не знаю. Мне почему-то кажется, что мы его все покинем, возможно – в ближайший день. А вы сами, Блейк, вы это чувствуете? Вы видели птиц? Странных рыб? Природа словно… Блейк?
Она ожидала, что я отвечу, но я смотрел на ее дочь, тронутый ее страхом передо мной и ее отвагой, ее решимостью не сдаваться без боя силам, которые она чувствовала во мне. Однако я уже знал, что Мириам и ее мать, отец Уингейт, Старк и трое детей если и покинут Шеппертон, то только вместе со мной.
Потом, лежа в своей спальне, я думал о своем третьем видении, о господстве над оленями. Хотя я не ел уже три дня, я чувствовал себя пресыщенным и беременным, и это была не какая-то кажущаяся матка в моем животе, а истинная беременность – каждая клетка моего тела, каждая железа и каждый нерв, каждая кость и мышца полнились новой жизнью. Тысячи сгрудившихся в воде рыб, птицы, кострами пылающие в парке, тоже казались пресыщенными, словно все мы незримо участвовали в некоей репродуктивной оргии. Я чувствовал, что мы забыли, забросили свои органы размножения и согласно сливаемся, клетка с клеткой, в необъятном теле ночи.
Я уверенно знал, что мое сегодняшнее видение было не сном, но еще одной дверью в царство, куда направляли меня мои невидимые стражи. Птица, рыба, животное – все это грани иного, высшего существа, которое родится из меня теперешнего. Полная, казалось бы, дикость – мелкий языческий божок в паршивеньком, измазанном спермой и кровью костюме, властвующий над безликим пригородным поселком, – однако я был преисполнен чувства ответственности. Я знал, что никогда, ни за что не злоупотреблю своими силами, но сберегу их для верного применения, для целей, которым лишь предстоит мне открыться.
Уже сейчас, подобно местному духу какого-нибудь скромного водопада или перекрестка, я мог превращать себя из одного существа в другое. Для меня не было тайной, что я стал заурядным домашним божком – не космической сущностью, повелителем вселенной, но малым божеством, чья власть простирается разве что на этот городок и его обитателей и которому еще предстоит доказать свое право на моральный авторитет. Я думал о зареве разрушения, которое я узрел над этими крышами, о своей убежденности, что в один прекрасный день я убью всех здешних обитателей. И в то же самое время я знал, что хочу не вредить им, а только направить их на иной, высший уровень существования. Эти парадоксы, как и моя устрашающая потребность совокупляться с детьми и стариками, были представлены мне подобно серии искусов, испытаний.
Что бы ни случилось, я не изменю своей яростной одержимости.
Не нуждаясь более во сне, я сидел у окна. А что, если сон есть всего лишь старание ребенка в колыбели, птицы в гнезде, всех людей, молодых и старых, достичь дальнего берега, на котором резвился я сегодня вместе со своими оленями? Река под окном текла к Лондону и морю. Фюзеляж утонувшей «Сессны» озарялся сиянием белых дельфинов, которые тесно толпились в воде, превращая реку в полуночный океанариум, наполненный кровью моих жил. Каждый листок в лесу мерцал крупинкой света – крошечные маячки в расчлененных созвездиях моего я. Глядя на уснувший город, я поклялся привести его обитателей к общему счастливому концу, собрать из них мозаику единого реального существа, подобно тому, как Мириам Сент-Клауд складывает кусочки цветного стекла, пресуществить их в радуги, отбрасываемые моим телом на каждую птицу, каждый цветок.
Глава 22
Переделка Шеппертона
Наутро я начал переделывать Шеппертон по своему образу и подобию.
Солнце едва взошло, а я уже стоял на лужайке, нагой, в окружении полусонных пеликанов. Когда я вывел себя из глубокого, безмятежного покоя, то почти удивился, увидев все ту же мирную спальню. Стул у окна, письменный стол и туалетный столик миссис Сент-Клауд, зеркальные шкафы несмело проглядывали в зарождающемся свете, словно воссоединяясь со мной после долгой разлуки. Я ступил с кровати на ковром покрытый пол, благодарный его мягкому ворсу, благодарный покорному воздуху, старавшемуся ничем меня не обеспокоить. Я чувствовал себя как ребенок на каникулах в незнакомой гостинице: чувства до предела обострены к малейшему пятнышку на потолке, к странной вазе на каминной полке, ко всем восхитительным возможностям зачинающегося дня. Мою кожу познабливало, как сверхчувствительную фотопленку, фиксирующую первые намеки на свет, тронувший оловянное лондонское небо. Тихо наползая на Шеппертон, зародыш рассвета вывел из ночного небытия мачту яхты, пришвартованной неподалеку от Уолтонского моста, наклонный лоток транспортера у щебеночных озер, громоотводы и оцинкованные крыши киностудии.
Каждое из этих изображений оставляло на моей коже свой отпечаток, фрагмент окружающего мира, формировавшего иллюминированную фреску на лице моем и кистях рук. Ободренный этими вестями издалека, тихими уверениями дня, я решил пока не одеваться. Никто больше в доме не бодрствовал, поэтому я одиноко покинул спальню и спустился в холл. Задрапированная мебель терпеливо ждала, когда же ей позволят воссоздаться.
Я оставил дом через парадную дверь и пошел по сырой траве к серой воде. Река бросилась мне навстречу, она гибко терлась о берег, словно в нетерпении сбросить свое мышастое платье. Огромные стаи птиц терпеливо сидели на деревьях, готовые вернуться к жизни по первому моему знаку.
На заливной луг наползал ранний, жидкий свет. Я вступил на брег и воздел руки к солнцу. Стоя там обнаженным, я приветствовал солнце как равного, как почтенного посланника, коего я допускал в свои владения. Обратив к его восходящему диску спину, я прогулялся по мелкой, холодной воде, любуясь сотнями золотых карпов, сошедшихся к моим ногам.
Последуемый солнцем, я покинул окрестности особняка и вошел в пустынный парк – конюх, ведущий большую, покорную рабочую лошадь к дневным трудам. Я бежал обнаженный сквозь деревья, делая вид, что хочу оставить солнце на верхушках мертвых вязов, но оно не обижалось и все так же, мерным шагом, следовало за мной. Впервые с момента своего прибытия я чувствовал себя свободно и уверенно, в полной готовности провести этот день с максимальной пользой.
Около церкви я задержался, желая перевести дыхание. Вспомнилась Мириам Сент-Клауд на коленях среди осколков цветного стекла, преувеличенное спокойствие, с которым она собирала свою головоломку. Оставив солнце отдохнуть на церковном шпиле, я вступил в ризницу, где древние кости крылатого человека словно шевелились в утреннем свете.
Обнаженный, я стоял пред алтарем, ощущая аромат, неуловимо витавший в воздухе. Я обонял тело Мириам, ее груди и губы, ее трепетные ладони, готовые оттолкнуть меня прочь. Мне вновь хотелось обнять ее, успокоить. Стоя в стеклянном круге, я взял в руку свой пенис. Я наново ощутил ее руки, массировавшие меня, когда я очнулся после аварии на мокрой траве…
Семя толкнулось в мою ладонь. Я смотрел на яркую жидкость и вспоминал речную воду, которую я подносил к свету, сгущенное мироздание жидкой пыли.
Покидая церковь, я бросил свое семя на дорожку, отходящую от двери ризницы. Пока я стоял там, созерцая через плавательный бассейн масштабные копии древних самолетов во дворе киностудии, у моих ног взметнулись, назло булыжникам, все те же зеленые стрелы с кроваво-молочными наконечниками. Я прошел через них и направился к городу с набрякшим пенисом в руке. Пробегая среди деревьев, я думал о Мириам. У теннисных кортов я снова эякулировал и расшвырял свое семя по клумбам.
Мгновение спустя степенные тюльпаны безнадежно потерялись в отважной тропической растительности, вспоровшей мягкую, влажную почву сотнями жадных ножей. У стальной ограждающей сетки страстно трепетали нежно-зеленые листья юного бамбука, ажурными кружевами развернулся на сучьях мертвого вяза испанский мох – коронационный наряд царственного трупа, непорочную белизну берез оплели лианы – страстные руки нетерпеливых любовников.
Опьяненный своей животворностью, я был беззаботен и щедр. Ощущение голода исчезло без следа. Я решил ошеломить этот дремучий город своим сексуальным могуществом, но иначе, не совокупляясь с его обитателями, уютно дремлющими на своих перинах. Моей покорной наложницей станет сам Шеппертон, я преображу его в парадиз, куда более экзотичный, чем все телевизионные сериалы, задающие ритм их жизням.
Приблизившись к плавательному бассейну, я оставил солнце своими заботами, пусть само пробирается через парк, и взошел на упругий трамплин. Я видел внизу покойную воду и кафельное дно, изукрашенное тритонами и веселыми, дружелюбными рыбами, среди которых не было утонувших самолетов. Воздух струился по моей кровоподтечной груди, принося из церкви благоухание Мириам Сент-Клауд.
При легчайшем прикосновении семя излилось в мою горсть. Я дозволил жемчужной нити упасть в воду. На зеркальной поверхности засверкали драгоценные медальоны, электрическая химия взрябила недвижную воду, словно проскользнул в глубине невидимый глазу пловец. Секунда-другая – и из этого кипения сгустились большие зеленые блюдца, каждое с белым цветком посередине. Пока я спускался по лестнице, поверхность бассейна стала сплошным ковром огромных лилий, площадкой для игр озерных херувимов.
Оставив плавательный бассейн, я направил свои стопы к центру Шеппертона. Исполинские руки баньяна вцепились пальцами корней в мостовую перед почтой и автозаправкой, словно пытаясь вскинуть весь Шеппертон к небу. Я прошел по пустой улице и умастил случившийся по пути фонарный столб своим семенем. Огромная лиана оплела обшарпанный бетон, крутой спиралью взвилась к фонарю и свесила мне на голову буйную поросль цветов.
Восхищенный случившимся, я расставил по краям дороги подсолнухи и орхидеи. Перед супермаркетом я засадил череду мусорных урн деревьями манго, их счастливые фрукты взрастали из мусорной ерунды сигаретных пачек и фаст-фудовой фольги. У автозаправки я эякулировал на топливные насосы и на эмалью сверкающие крыши выставленных на продажу автомобилей. Стремительные плети бахромой завесили хром радиаторов, взлетели по витринным стеклам, тесно сплелись с неоновыми вывесками, окружили водосточный желоб. На насосах распустились лилии, змеи шлангов украсились к приходу клиентов порослью кактусов и молочаев.
Шеппертон обретал праздничный дух, предуготавливал путь для триумфальной процессии. Я работал споро, торопясь преобразить город прежде, чем его спящие обитатели пробудятся к свету нового дня. Я посадил олеандровые рощи перед банком и магазином бытовой техники, просновал подвесные телефонные провода цветущими лианами – прелестнейшая вышивка раннеутренних разговоров. Плотные миниатюрные цветы повисли гирляндами декоративных лампочек. Взойдя на крышу многоэтажного гаража, я позволил своему семени стекать вниз. Разноцветной волной пронеслись по бетонным уступам каллы и кустики земляники, обращая пыльный лабиринт в радостное сверкание висячего сада.
Куда бы ни направил я свой путь в этом рассветном обходе города, везде я сеял свое семя, везде за моей спиной рвалась к небу новая жизнь. Поспешаемый солнцем, которое хоть и не сразу, но все же меня нагнало, я проносился пустынными улицами, языческий садовник, понудивший свет и воздух украсить новорожденный сад воистину райским убором. Всюду, куда ни бросишь взор, над живыми изгородями и чопорными газонами, лишь часом прежде безупречными, буйствовала тропическая растительность – финиковые пальмы и тамаринды превращали Шеппертон в подобие радостных джунглей.
Внесенные мной изменения должны уже были быть заметны с окружающих город полей и для водителей на шоссе. Вернувшись в начале седьмого к гаражу, я удовлетворенно убедился, что раскрасил Шеппертон в безудержной амазонской палитре.
В скромных садиках возвысились сотни кокосовых пальм, клочкастые зонтики их крон победно развивались превыше дымовых труб. На каждом перекрестке взросли, ломая мостовую, бамбуковые рощи. Над всем Шеппертоном, с крыш киностудии, супермаркета и автозаправочной станции, струила ввысь свой свет тропическая листва. Над спящим городом поднялось во весь свой рост солнце, тяжеловесный исполин, мой медлительный, но надежный помощник. Трескучим разноголосым хором оглашали сверкающий воздух тысячи птиц – какаду и ара, ослепительные райские птицы и австралийские медоеды.
Я стоял у гаража, удовлетворенно внимая суетливому утреннему гаму и пытаясь представить себе, что шевельнется в сердце Мириам, когда она подойдет к своему окну и узрит, как убрал я для нее этот день. Уже появились первые восхищенные очевидцы моих достижений. Два разносчика газет оставили велосипеды под сенью баньянового дерева и удивленно таращились на сверкающую зелень, на аистов и алых ибисов, обсевших крышу супермаркета. Заметив меня, мальчики встали за своими велосипедами, слишком испуганные, чтобы двигаться. Я естественным образом предположил, что они ошеломлены моей наготой и эрегированным пенисом, спермой, обильно блестящей на моих бедрах, однако тут же понял, что они не замечают, что я наг, а просто с благоговейным ужасом взирают на ладоневидные кровоподтеки, испятнавшие мою грудь.
– Вы, двое, двигайте дальше, а то застрянете здесь – не выберетесь потом.
Я подошел к ним и продел велосипеды сквозь корни баньяна. Мальчишки со свистом и гиканьем умчались прочь. Их рули проросли цветками, спицы обвились орхидеями, они оставляли за собой метельную россыпь душистых лепестков.
Около банка почтальон разрезал искрящийся воздух нелепыми взмахами рук, отгоняя стайку иволг, привлеченных яркими марками на торчавших из его сумки конвертах. Пятясь от птиц, он наткнулся спиной на подошедшего меня.
– Рано поднялись – это что, цветы вас разбудили?
Слишком удивленный, чтобы заметить мою наготу, почтальон настороженно смотрел, как я трогаю пальцами пачки писем. Бормоча что-то себе под нос, он свернул в тихую боковую улочку. Прямо в его руке конверты прорастали розами. Не в силах что-то понять, он заталкивал в почтовые ящики открытки, обвитые лианами, и налоговые повестки, украшенные тигровыми лилиями, вручал сонным домохозяйкам роскошные букеты, бывшие прежде заурядными бандеролями.
Завершая свои труды по преобразованию этого пригородного поселка, я прошел главными улицами, ведущими к его рубежам. На юге я кинул свое семя к въезду на Уолтонский мост. Стоя посреди лондонского шоссе, я надменно игнорировал гудки проезжающих мимо машин. И снова я понимал, что ни один из водителей не осознает моей наготы, что все они видят во мне эксцентричного селянина, норовящего сунуться им под колеса. К тому времени, как я обратился к ним спиной, нежно-зеленые копья бамбука пронзили гудрон и бензиновый воздух, взметнулись на высоту пятнадцати футов. Толстые трубчатые стволы образовали надежный палисад, крепостную стену, сделавшую Шеппертон недосягаемым для автотранспорта.
Точно так же и у дороги в аэропорт, на северной окраине, где тремя днями раньше я запер себя, не дал себе выйти во внешний мир, я возвел в это утро барьер, не позволявший внешнему миру входить в Шеппертон. Мимо меня проехали на велосипедах две средних лет женщины, уборщицы какой-то из контор. Добродушно посмеиваясь, они смотрели, как я мастурбирую на проезжей части, с солнцем, терпеливо ждущим у меня за плечом. Секунды спустя, когда они оглянулись, у моих ног уже поднялась, ломая гудрон, купа высоких зубчатолистых пальм.
Возвращаясь к реке, я смотрел, как Шеппертон восстает ото сна, как распахиваются окна сияющему дню и джунглям, затопившим дворы и гаражные крыши. Детишки в пижамах перевешивались через подоконники, воплями приветствуя радужные облака тропических птиц. Молочник остановил свой фургон у ворот киностудии и тыкал пальцем в сторону гигантских папоротников и ползучих пальм, плотно укутавших павильон звукозаписи. Трое киноактеров вышли из такси и смотрели на нежданные перемены, словно попав без единой репетиции на съемку сцены в дебрях экваториальной Африки, придуманной ночью вконец сбрендившим режиссером. Когда я шествовал мимо них, они взглянули на мое нагое тело и спермой измазанные бедра без особого интереса, считая, по всей видимости, такой наряд вполне уместным для их дикарской эпопеи.
