Текст книги "Мир-крепость"

Автор книги: Джеймс Ганн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Джеймс Ганн
Мир-крепость

Пролог

…Где бы ты ни был, куда бы ни занесла эти слова судьба, ты читаешь их среди развалин Второй Империи.

Выйди в ночь и посмотри на небо. Взгляни на разбросанные звезды, одинокие, далекие, разобщенные пропастью ненависти, недоверия и властолюбия. Видишь, какие они на самом деле – большие серые крепости, окруженные рвами пространства, с отрядами караульных, что охраняют их от Галактики.

Вторая Империя. Произнеси это вслух, и пусть слова эти разбудят твое воображение, пусть дойдут до глубины души.

Империя. В этом слове бесчисленные планеты, объединенная, населенная Галактика – вот что значит это слово. Но как выглядит Империя на самом деле? Как она возникла? Как улаживались конфликты, как прекращались войны? Этого мы не знаем и никогда не узнаем. До наших времен сохранилось только название. Мы помним его, помним Золотой Век – времена свободы, изобилия и мира. И порой плачем о том, что кануло и никогда не вернется.

Вторая Империя. Это значит, что некогда была Первая, о которой мы не помним вообще.

Вторая Империя. Будет ли когда-нибудь третья? Мы мечтаем, надеемся, но в глубине души убеждены, что Золотой Век ушел навсегда и нам не под силу вернуть его. Вторая Империя распалась, и ее части отошли друг от друга так далеко, что уже ничто не соединит их.

Мы больше не люди. Мы тени, танцующие танец теней в мрачной крепости, а Золотой Век минул…

«Динамика власти в Галактике»

1

Я бежал сквозь бесконечную темноту, я одинокий и испуганный. Я боялся, потому что был один и ранен, хотя не знал еще, куда. Проверить это было невозможно, потому что я бежал, а страх не давал мне остановиться.

Позади я слышал людей, гнавших меня по невидимому коридору, но шаги их были легки и почти бесшумны, потому что они не имели тел, а коридор был черен и непознаваем, затерян во времени и пространстве, так же, как и я, бездомный.

Хуже всего была тишина, полная тишина, она окружала меня как темнота, но была страшнее, ибо мое желание говорить и слушать было сильнее желания видеть, и если бы я мог нарушить эту тишину, исчезла бы и темнота, и мне уже не пришлось бы бежать. Едва слышные шаги приближались, несмотря на все мои усилия, а вместе с ними росла паника, гнавшая меня все быстрее сквозь тьму и тишину, потому что ноги преследователей не несли свинцово-тяжелых тел.

Постепенно я понял, откуда идет боль. Болела моя ладонь, я держал в ней раскаленный уголек. Новый спазм страха пополам со стыдом поразил меня. Я раскрыл ладонь, позволил угольку выпасть из нее, и топот за моей спиной стих, и страх покинул меня, но вместо него меня охватило отчаянное одиночество – ведь исчез даже коридор и я остался совершенно один. Я висел в темноте, висел без опоры, совершенно потерянный, ничей в этой бесконечности.

Мой разум искал в пустоте, тишине и одиночестве, искал какое-нибудь другое существо, но не было ничего и никого, с кем бы я мог перемолвиться, а если бы кто-то и был, все равно мы не смогли бы понять друг друга.

Я проснулся, машинально засунул руку в карман, чтобы убедиться… но камешка там не было, и я знал, почему – вспомнил. Вспомнил, как страх впервые ворвался в мою жизнь…

Слова литургии еще звучали в моих ушах, когда я заметил девушку, проходящую сквозь сверкающий золотом полупрозрачный Барьер. Она была в ужасе.

…твой Бог здесь…

Ужас! Я узнал это чувство, но не мог понять, откуда знаю его.

Всю свою жизнь я провел в монастыре. Стены монастыря широки, и меж ними заключен покой мира. Стены монастыря высоки, и страдание мира не может их преодолеть. За этими стенами я был доволен и спокоен, сознание, что точно определенный образ жизни никогда не выведет меня за эти стены, наполняло меня удовлетворением.

Я не помню, чтобы когда-либо выходил наружу. Не помню ни своего отца, ни матери, ни их имен, ни того, как они умерли, но все это не имело значения, потому что Церковь была мне отцом и матерью и я не нуждался больше ни в ком.

Чувства, ведомые мне, были немногочисленны и просты: сильная вера Аббата, глубокая, порой страстная жажда познания научных истин, которой охвачен был брат Жан, созерцательность отца Конека, а временами мистические порывы отца Микаэлиса. Но ужас был мне чужд. Как и все прочие страсти, вызывающие смятение души, он не мог пересечь Барьер, уподобляясь в этом материальным предметам.

…ты должен искать Меня за завесой невежества и сомнения, ибо я повсюду, если ты хочешь узреть Меня…

Здесь, в Соборе, все было немного иначе, но я лишь дважды нес здесь службу. Люди приходили в место, предназначенное для них Церковью, в поисках того, что мы имели в достатке, – покоя. Они проходили сквозь Барьер, обремененные своими заботами и печалями, а выходили спокойные, примиренные со Вселенной. Я познавал их беспокойство, сочувствовал ему и радовался, когда мог их утешить.

Но на сей раз я знал, что чувства, которые я принимаю в контрольном зале, лишь бледное и неполное отражение истинных. Ужас девушки создавал вокруг нее специфическую ауру. Он тронул меня своими холодными перстами, прыгнул с экрана в мои глаза, а из перчаток – в мои пальцы…

Я взглянул на часы – время уже пришло, – вытянул руку, нажал выключатель и установил ручку. Распыление должно было произойти мгновенно. Если бы Аббат узнал…

Туман внизу начал исчезать, он уплывал полосами, и из черной глубины пространства вынырнуло затуманенное лицо. Верующие дополняли его черты сообразно собственным желаниям, и я знал об этом. Мне случалось бывать внизу во время наших служб, там я видел, чувствовал и слышал то же, что они…

…ибо Я покой, где Я – там покой, а там, где покой, вы обрящете Меня…

Я вновь устремил взгляд на экран, точнее на девушку. Она по-прежнему стояла там, возле Барьера, и я видел, что девушка красива, так же хорошо, как то, что она в ужасе. У меня мелькнула мысль, не искушение ли это, но только мелькнула. Достаточно было того, что мне исполнилось двадцать лет, а она была красива и испугана.

Девушка не подходила к людям, собравшимся там, внизу. Это место посещали плебеи и невольники, порой крестьяне, приведенные в Столицу Империи какой-то надобностью. Собор называли Собором Невольников. Я видел их часто, одетых убого или богато, в зависимости от состоятельности их хозяина, но у всех были ошейники из имитации металла: золота, серебра, железа…

Девушка явно принадлежала к аристократам. У нее были мягкие правильные черты лица, и стояла она выпрямившись, стройная и гордая. Ее кожа не знала ни долгих часов под палящим солнцем, ни медленного воздействия пыли, что несет смерть обитателям жалких каморок. Ее спина никогда не сгибалась, чтобы обработать твердую землю, да и одежда была богатой. Шелковистый плащ пронизывали металлические нити, юбка мягкими складками покрывала длинные стройные ноги.

…в это место, созданное для того, чтобы вы поняли правду, не может вторгнуться ничто, не принимающее Меня и Моего даяния людям…

Девушка дышала с трудом. Одна ее ладонь сжалась в кулак, другую она прижимала к груди, словно хотела успокоить трепещущее в ней сердце. Она оглянулась на Барьер, потом медленно вздохнула.

…ибо это святилище, в которое могут войти лишь любящие покой, а зло никогда не переступит его порог… Я переключился на наружный экран. Перед Барьером стояли четверо мужчин и смотрели на длинную лестницу, ведущую к Собору, на золотистую паутину входа. Одеты они были одинаково, но я не мог узнать их мундиры. В царстве цвета они были одеты в черное. Это не были члены Союза Космонавтов – у тех черные мундиры пересекали серебряные пояса. Не походили они и на аристократов, Перевозчиков или наемников.

Я вздрогнул. Эти люди напоминали черные тучи в солнечный день, какие-то тени зла. Тени здесь, где не должно быть теней.

Наконец я вспомнил, кто они такие; когда-то один приезжий священник упоминал о них. Отец Конек лишь пожал тогда плечами, но я слушал внимательно.

Они были наемниками, не носившими формы своих командиров, были из тех, кто пользовался разумом наравне с оружием. Они беззвучно скользили по улицам городов на нашей и на других планетах, исполняя свои тайные и мрачные миссии. Они таили в себе смертельный яд, словно змеи, и как змеи же были на особом положении. Ни один человек не смел их коснуться, опасаясь острых зубов.

Теперь я заметил и другие подробности: небольшие выпуклости по бокам, где скрывалось оружие, равнодушное, почти сонное выражение лиц. Неужели жизнь человеческая и вправду ничего не стоила для них, как говорил тот священник? Неужели они и впрямь убивали так легко и убийство не имело для них никакого особого значения?

Одно лицо я разглядел лучше других. Оно было смуглым, дерзким и веселым, холодные черные глаза, разделенные огромным носом, придавали ему гротескный, но вовсе не забавный вид. Это лицо ужасало.

Я снова вздрогнул и переключился на внутренний экран.

…жизнь – это хаос, жизнь – это голод, боль, бесконечная борьба, жизнь – это смерть, но и смерть – это жизнь…

Девушка не обращала внимания на службу, ее не трогали сцены, возникающие перед ее глазами, слова, звучавшие в ее мозгу, как звучали они в моем. Возможно, она была неверующей, как многие аристократы, принимающие выгоды, даваемые Церковью, но насмехающиеся над ее догмами, терпящие ее существование из-за роли, которую та играла в успокоении народа…

«Терпящие»? Я перевел дух – это была почти ересь. Мои мысли подошли к опасной грани. На дне пропасти за Монастырем белели бесчисленные кости неосторожных вольнодумцев. Никто не «терпел» Церковь: она была, существовала из-за своей душевной силы, жила благодаря вере и силе этой веры.

Почему же это слово пришло мне в голову?

…твою жизнь, которая есть смерть, отдай в руки тех, кому дана власть над тобой, ибо жизнь твоя – ничто. Твоя смерть, которая есть жизнь, принадлежит тебе и Мне, и ты будешь жить до тех пор, пока она Мне принадлежит…

Возможно, ужас до такой степени ослепил глаза и разум девушки, что Послание не дошло до нее. Неверующий не смог бы пересечь Барьер, разве что в поисках убежища. Убежище было здесь, если именно в нем она нуждалась. Среди стен, защищаемых покоем Церкви, она могла бы остаться навсегда, если решила бы посвятить себя деятельности, связанной с жизнью Церкви, или захотела бы просто покоя, покоя и забвения, сейчас и навсегда. Ей было достаточно пройти через Портал, подобный Барьеру, только голубой и непрозрачный. Девушка стояла точно под Откровением.

«Выбери Портал! – подумал я. – Ужас пройдет, и ты никогда больше не задрожишь».

Но это была лишь мимолетная мысль. Не знаю почему, но я чувствовал, что в этой девушке слишком сильна воля к жизни, что она не хочет смерти. Она никогда не смогла бы пройти через Портал, даже если бы захотела.

Девушка лихорадочно осматривала Собор, словно ища укрытия в его гладких стенах и полу. Беспокойно передвинулась она вперед, в сторону жестких скамеечек, на которых стояли коленопреклоненные верующие. Нерешительно остановившись, она еще раз взглянула на мужчин, стоявших на улице, сквозь золотой занавес Барьера.

Они не могли сюда войти, но и она не могла покинуть Собор, не оказавшись лицом к лицу с ними и их явно недобрыми намерениями. Руки ее безвольно повисли, ладони были сжаты в кулаки, один чуть больше другого, она ссутулилась. Наверняка у нее холодные ладони, подумал я. Мои тоже были холодными, даже в перчатках.

…священникам Моим Я дал силу творить чудеса именем Моим…

С чувством вины вспомнил я о своих обязанностях. Уже вторично позволил я моим мыслям сойти с нужного пути. Ответственность за службу, проходившую в Соборе, была особой честью для послушника, но если бы стало известно о каких-то моих упущениях, мое посвящение отложили бы еще на один год. А я и так уже отставал.

В серой жесткой рясе, склонив голову и спрятав лицо в тени безымянности, я вышел на затемненное возвышение. И хотя образ этот был лишь иллюзией, он производил впечатление подлинного, трехмерного. Неторопливо началось Чудо. Оно развивалось постепенно, перейдя под конец в торжествующий вызов, и закончилось тихим благословением.

Сначала образы были ритуальными, обычными. Мое отражение сложило руки, из которых вырос ярко-красный цветок, а потом ладони разошлись и цветок повис в воздухе. Это был бутон, он цвел и рос, делаясь все ярче, пока не исчезли контуры лепестков. Теперь он был солнцем, но не белым, которое знали мы, а желтым, согревающим планету-родину. Мы обогнули его, крутясь в темноте, а когда появилась третья планета, солнце начало бледнеть. Голубовато-зеленая третья планета все увеличивалась, и наконец ее шар расплылся в плоскую идиллическую землю – зеленый континент покоя и изобилия.

…дабы заботиться о творениях Моих…

Пушистые четвероногие животные спокойно щипали зеленую траву, но их пастухом был не обычный монах в капюшоне. Внезапное вдохновение придало ему облик девушки в развевающемся белом платье, девушки, которую ужас заставил искать укрытия в Соборе. Здесь ее не терзал страх, здесь она была спокойна и жила в согласии с собой и миром, а ее светлые глаза без опасения смотрели на спокойный пейзаж. Здесь она была самой красотой, была даже более красивой, чем на самом деле.

Девушка шла по тропе у подножия зеленого холма, и вскоре перед ней выросло белое здание с красивой крышей-куполом. Она прошла под аркой входа, лишенного дверей, и оказалась в комнате, почти целиком заставленной полками, и каждую из них заполняли ряды пластиковых лент памяти или старых потрепанных книжек.

…дабы хранить знание…

Изображение было четким и детальным, потому что все это я хорошо знал. Это был Исторический Архив. Монахи работали, прослушивая и читая материалы в маленьких простых кабинах, размещенных вдоль стены. Девушка проплыла через эту комнату в следующую, где тянулись бесконечные шеренги прозрачных витрин, открывающих взору свои тайны.

…история человечества, ибо все люди едины…

Это был музей древнего искусства, с выставкой удивительных инструментов, машин и орудий, реконструированных и обновленных, собранных на сотнях миров. Но вот и большой зал остался позади, и девушка вошла в следующий.

…красоты…

Красота… Комната буквально ослепляла ею: статуи, картины, игра света, ткани, искусственные стимуляторы для кончиков пальцев, заключенные во флаконах ароматы необычайной сладости и остроты, бесчисленные музыкальные инструменты… Но даже среди этих воскрешенных чудес, созданных трудами тысяч забытых гениев, она была самой красивой… Когда она наконец вышла наружу, была уже ночь. Большой, сверкающий спутник планеты-родины лил бледный, серебристый свет на лицо, поднявшееся к небу, усыпанному драгоценностями.

Девушка широко раскинула руки, обнимая небо в жесте единства со Вселенной. Ее тело было любовью, ее лицо – надеждой, жест – единством, мистическим единством, бесконечным кругом, включающим все сущее, но ничего не ограничивающим. Картина, видимая над руками девушки, начала бледнеть и растворяться в глубокой черноте пространства, а потом верующие вновь увидели лицо своего Бога.

…заботу об этом Я доверил священникам, чтобы они сохранили их для людей, ибо это являет часть поиска человеком вечной правды.

Моя роль закончилась, и только теперь я осознал, что натворил. Нововведение! Это граничило с бунтом, а я вовсе не хотел бунтовать. Я был счастлив и в безопасности, я пожертвовал собой ради жизни, которая того стоила, с которой жизнь моя была сплетена и в которой она могла найти свое полнейшее отражение. Бунт? Против чего было мне бунтовать? Тут я увидел на экране девушку и понял.

Не жизнь, но Жизнь – не в отдельном, но во всеобщем смысле. Жизнь, заставлявшая людей приходить в Собор и дарующая им здесь краткий миг бездумного покоя. Это она заставила измученную ужасом девушку искать здесь убежища. Я понял, что есть обязанность более важная, что есть лучший способ исполнить ее, чем бездумная покорность.

Интересно, смогу ли я впредь быть таким, как раньше?

Я кое-что дал этой девушке – не могу сказать точно, что именно… бессловесную просьбу о красоте, надежде, вере и любви. Она стояла на коленях на одной из последних скамей, повернув лицо к Откровению, со слабой улыбкой на губах и глазами, блестящими от слез. Я был доволен. Чем бы мне ни пришлось заплатить за это, я знал, что никогда не пожалею об этом и ничто не сотрет в моей памяти воспоминаний ее лица, теплого и сладкого чувства любви, дарованной без надежды на взаимность.

…только тот, кто ищет, может найти, только дающий будет одарен…

Девушка медленно встала. Освобожденная от страха, она пошла вперед, в сторону Откровения. Рука ее на мгновение повисла над подносом для пожертвований, словно девушка вдруг задумалась, но она уже приняла решение. Дар упал на поднос, замерцал и исчез.

Она повернулась и направилась туда, откуда пришла. Но теперь ее уже не обременяла никакая тяжесть, она шла пружинистым шагом, легкая и беззаботная. Можно было подумать, что ее ждет какое-то развлечение, свойственное молодости, где смех людей взлетает в воздух, словно стая серебристых птиц… Перед Собором ее ждали наемники – черные тени зла, но она не колебалась.

Я сидел в контрольном зале и боролся с искушением. Из Собора было лишь два выхода – Барьер и Портал, но я подумал, а нет ли третьего. Будь оно так, я, возможно, и решился бы вмешаться еще раз, хотя Аббат никогда бы не простил меня. Но что мог я для нее сделать? Как я мог ей помочь?

Может, я и поддался бы искушению, но девушка повернулась перед Барьером и посмотрела вверх. Одно мгновение ее голубые глаза, казалось, смотрели на меня, словно она увидела мое некрасивое лицо и оно ей понравилось. Губы ее шевельнулись в беззвучной просьбе. Я наклонился вперед, как будто мог ее услышать, а она, прежде чем я успел что-либо сделать, повернулась и прошла через Барьер, оказавшись за пределами моей власти.

Ее преследователи двинулись вперед, подымая уличную пыль, но небрежность походки лишь маскировала искусный маневр, делающий бегство жертвы невозможным. Сцена эта навсегда осталась в моей памяти, вместе с ее фоном – трущобами, окружающими Собор, доходным домом, похожим на рассыпающуюся клетку для кроликов, заброшенным складом, книжным магазином с кое-как подновленным фасадом…

Она ждала их, улыбаясь. В руках смуглого мужчины появился карабин с толстым стволом. Девушка что-то сказала мужчине, и тот усмехнулся. Однако проходившие мимо крестьяне и невольники отводили глаза и торопливо удалялись, словно отрицали существование зла тем, что просто пытались не замечать его. Я сидел в муке ожидания, словно пригвожденный к стулу.

И тут смуглый мужчина тонкой струей огненного пламени из своего карабина отсек девушке ступни у лодыжек, улыбаясь при этом вежливо, как при долгожданной встрече. Хлынула кровь, но, прежде чем девушка рухнула на землю, двое других наемников схватили ее под руки. Девушка надменно улыбнулась и потеряла сознание.

Меня замутило. Последнее, что я увидел, были узкие белые ступни, оставшиеся на тротуаре перед Собором. Последними словами, которые я услышал, было тихое благословение и беззвучный шепот:

…одно лишь слово существует для людей, одно лишь слово, и слово это – выбирай…

2

Я поднял руку, чтобы постучать в келью Аббата, но заколебался и опустил ее. Я пытался мыслить четко, но это плохо у меня получалось. Пережитое измотало мое тело и душу. Никогда прежде мне не приходилось принимать важных решений.

Жизнь в монастыре шла своим извечным путем: в пять подъем и утренняя молитва, по десять минут на каждый прием пищи, шесть часов молитвы и медитации, шесть часов работы в монастыре, в Соборе или у Барьера, шесть часов учебы и тренировок, вечерняя молитва и сон. Такова была и моя жизнь.

Я сунул руку в мешочек, укрытый в складках рясы, и среди немногих мелочей мои пальцы наткнулись на нечто. Это был отполированный осколок кристалла, который я нашел в ящике для пожертвований, он сиял матовым блеском среди мелких монет. Я вынул его и еще раз осмотрел. Формой он больше напоминал яйцо, чуть поменьше куриного. Камень был прозрачен, как родниковая вода, без царапин и без трещин. Ничто не нарушало его идеальной прозрачности, ничто не портило гладкую поверхность, не указывало, для чего он служил, если его вообще использовали для чего-то.

Именно из-за него девушка познала страх. Из-за него искала убежища, а когда отдала камень, то пошла со слепой верой навстречу судьбе, которая ждала ее на грязной улице. Судьба дожидалась ее с улыбкой на смуглом лице, с холодными черными глазами и с карабином в руке, ждала, чтобы отсечь две белые ступни у самых лодыжек…

Вспомнив это, я резко втянул воздух, что-то сжало мне горло, напомнив, как рвало меня в контрольном зале. Я знал, что должен забыть это, но воспоминание упорно возвращалось.

Я снова задал себе вопрос: «Что я могу сделать?» У меня не было опыта, я ничего не знал о внешнем мире. Может, я усомнился жестокости Жизни и мудрости Церкви? Если даже и так, то я тут же отбросил все сомнения. Аббат наш был добр и мудр, это сомнению не подлежало.

Я тихо постучал.

– Входите, – раздался глубокий, звучный голос Аббата. Я открыл дверь и остановился на пороге. Аббат был не один.

Он сидел в кресле, и это была единственная уступка возрасту и сану, все прочее в его келье было так же просто и скромно, как и в моей. Рядом с ним стоял один из младших послушников, еще почти ребенок, с густыми золотистыми волосами, алыми губами и светлой нежной кожей. Румянец окрасил его щеки.

– Уильям Дэн, отче, – не задумываясь назвался я. – Послушник. Я хотел бы поговорить с вами без свидетелей.

На властном лице Аббата чуть поднялась одна бровь, и это было все. Сила его благочестия, казалось, заполняла келью, поднималась над старым креслом и расходилась упругими волнами. Я почувствовал, что во мне растет любовь к тому, кого я считал своим истинным отцом, отцом моей души, независимо от того, кто был ответствен за мое появление на свет.

Сомнение? А разве я когда-нибудь сомневался?

– Подожди в соседней келье, – велел он мальчику. – Мы попозже закончим наш разговор.

Мальчик вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Аббат сидел, спокойный и терпеливый, глядя на меня всевидящими карими глазами, и я задумался, знает ли он, что привело меня к нему.

– Отче, – сказал я, с трудом переводя дух, – что должен сделать послушник, если вдруг… усомнился в справедливости мира и в самом мире вообще. Я только что пришел из Собора и…

– Ты впервые вел службу?

– Нет, отче. Я уже дважды нес службу в Соборе.

– И каждый раз тебя мучили сомнения?

– Да, отче. Но сегодня было еще хуже.

– Я думаю, дело в Чуде, – задумчиво сказал он как бы самому себе. – Прихожане считают его наглядным свидетельством бытия Божьего и его заботы об их душах и благосостоянии. А сознание, что это всего лишь иллюзия, вызванная тренированным разумом оператора, с помощью кнопок и рычагов, подрывает твою веру. – Это была констатация, а не вопрос.

– Да, отче, но…

– А ты знаешь, как возникает эта иллюзия? Можешь ли ты сказать, какие силы создают трехмерный образ, столь идеально имитирующий действительность, что нужно его коснуться, чтобы убедиться в иллюзии и понять, что образ существует лишь в мозгу оператора? Знаешь ли ты, каким образом мысли передаются от одного разума к другому, а материальные предметы переносятся с места на место, знаешь ли, почему Барьер и Портал пропускают лишь тех, кто действительно хочет сюда войти и нуждается в нашей помощи?

Я задумался.

– Не знаю, отче.

– И я тоже не знаю, – мягко сказал Аббат. – И никто ни в одном мире. Когда выходит из строя какая-нибудь машина, мы не всегда можем исправить ее. Нам ничего не известно о силах, действующих в ней. Я мог бы сказать тебе, что это явления чудесные и сверхъестественные, что мы можем оживлять эти странные божественные силы, даже не зная законов, управляющих ими, и что это дар Бога, доверившего нам малую часть своей всеобъемлющей власти. Вот так мог бы я объяснить нашу способность вызывать чудесные образы, и это было бы правдой.

– Да, отче.

Он внимательно смотрел на меня.

– Но это было бы казуистикой, и я не воспользуюсь ею, чтобы рассеять твои сомнения. Устройства, которые есть у нас в Соборе, дело человеческих рук, даже если на создание это они были вдохновлены Богом. Ты знаешь Архив, знаешь, что порой мы находим там чертежи, расшифровываем их, перерисовываем и проверяем. Думаю, когда-то человек был гораздо умнее и могущественнее, чем сейчас. И, может, если мы сохраним нашу веру и не будем жалеть усилий, то однажды постигнем силы, которыми пользуемся.

– Да, отче.

Аббат, казалось, разглядывал мои мысли.

– Есть еще одно, о чем я не упомянул. Обычно темы этой касаются только после обряда посвящения, да и тогда не каждый получает доступ к тайне.

Его слова польстили мне, и я покраснел.

– Если я не достоин…

Он остановил меня властным жестом.

– Насчет этого, Уильям, – спокойно сказал он, – решаю я. Велика твоя нужда и велики сомнения, и потому ты важен для нас и службы Божьей. Иные, которых легко успокоить, удовлетворяются меньшими обязанностями и скромной ролью. Я уверен, что однажды ты станешь Аббатом или даже, – он улыбнулся, – более важным иерархом. Может, даже Архиепископом.

– О нет, отче, – запротестовал я. – У меня нет таких стремлений…

– Может, пока и нет. Заранее не известно, что за судьба нас ждет. Все люди – невольники, крестьяне, вольноотпущенники, наемники, Перевозчики, даже аристократы – живут в мире хаоса, окруженные бесчисленными впечатлениями, мучимые хлопотами, пробуждающими в них сомнения в божественной мудрости. Их жизнь нелегка и зачастую исполнена горечи, и мы не должны удивляться, что сама вера не вызывает в них должного ответа. Массы людей требуют доказательства, постоянного, ежедневного доказательства бытия Бога и силу его. Неужели давать им то, чего они жаждут, есть обман? Нет, это милость.

– Понимаю, отче.

– Но мы здесь, в монастыре, живем скромно, находя укрытие от хаоса и даже от самих себя. У нас есть время на учение и размышления. Мы живем рядом с Богом, так нужно ли нам поддерживать свою веру так же, как другим людям?

– Нет, отче. Нет.

Очарованный убедительными словами Аббата, я забыл обо всем прочем и на мгновение почувствовал, что близок к истинной сущности веры.

– То, что мы не нуждаемся в чудесах, укрепляющих нашу веру, – продолжал Аббат, – является даром Церкви, и дается он за отказ от удовольствий светской жизни. Мы живем в условиях, наиболее подходящих для развития духа. Но те, кого Бог одарил особой милостью – такие, как ты, Уильям, – несут и особые обязанности. Наша вера может и должна подняться над сознанием того, что способ, каким мы передаем Послание, всего лишь физическая иллюзия. Чем больше мучают нас сомнения, тем горячее и глубже должна быть наша вера. Не каждый может заметить несовершенство средств и верить в высшую истину, что скрывается за ними. У тебя есть такой дар, Уильям, – некогда его имел я – ты можешь видеть и все-таки верить, держать глаза широко открытыми, чтобы Истина могла дойти до тебя нагой и чистой. Если тебе удастся этого достичь, поверь мне, награда будет велика, куда больше, чем ты можешь представить.

Дрожа, упал я на колени, чтобы поцеловать край его простой рясы.

– Я могу этого достичь, отче. Могу.

– Да благословит тебя Бог, сын мой, – прошептал Аббат и сделал рукой знак колеса.

Я встал, очищенный и воодушевленный, но тут вдруг вернулась память об ужасном и чудовищном событии. Перед моим взором вновь возникли маленькие белые ступни, и мир покоя и одухотворенности снова рассыпался на куски.

Спаси мою веру!

Я содрогнулся, но на этот раз не от благочестивого волнения.

Сохрани во мне невинность и силу, знание и воодушевление!

Я побледнел, а тело мое покрылось каплями пота.

Оборони меня от сомнений!

– Отче… – начал я, слыша свой голос словно издалека, угрюмый и как будто приглушенный воспоминанием зла. – Сегодня после полудня… в Собор… вошла девушка…

– Красивая? – мягко спросил Аббат.

– Да, отче.

– Телесные наслаждения нам запрещены, Уильям, ибо слишком слабы наши души. Но пока мы молоды, мечтательные вздохи, может, и грех, но не такой уж тяжелый. Сам Архиепископ…

– Девушка была в ужасе…

– В ужасе?

– Впервые я видел вблизи кого-то из аристократов.

– Патрицианка и в ужасе… – повторил Аббат, наклоняясь ко мне. Справившись с любопытством, он придал лицу равнодушное выражение. – Продолжай, Уильям…

– За нею следили какие-то мужчины, – голос мой по-прежнему звучал угрюмо. – Четверо. Они ждали ее на улице перед Барьером. Наемники без мундиров, это их она боялась.

– Свободные агенты. И что дальше?

– Они ждали, пока она выйдет, пока ее утомит пребывание в Соборе. Под конец службы она подошла к подносу для пожертвований, что-то на него положила и вышла из Собора… прямо на них, а они отсекли ей ступни.

Аббат угрюмо кивнул, не выказывая особенного удивления.

– Они часто делают так по причинам психологическим и практическим.

Не обращая внимания на его реакцию, я продолжал, выбрасывая из себя кошмарные воспоминания:

– При этом они улыбались. Как такое зло может существовать в мире? Они улыбались, отсекая ей ступни, и никого это не трогало.

– Вероятно, она совершила какое-то преступление.

– Преступление? – Я поднял голову. – Какое преступление могла она совершить?

Аббат вздохнул.

– Бароны и Император много чего считают преступлением…

– Но какой проступок может оправдать такое? – не сдавался я. – Они не могли быть уверены, что она виновата. Ее не отдали под суд, не позволили говорить в свою защиту. Если сейчас ее так искалечили, что будет потом?

– В мирской жизни, – печально произнес Аббат, – закон суров и редко смягчается жалостью. Если человек что-нибудь украдет, ему отсекают руку. За многие преступления установлена смертная казнь. Возможно, эту девушку подозревают в государственной измене.

– Чудо – просто иллюзия, – с горечью сказал я, – но эти события реальны. Боль, голод, насилие, несправедливость. Только здесь, в монастыре, спокойно и безопасно, и я скрываюсь в нем от мира.

– Это не жалость, – голос Аббата звучал сурово, – это извращение, почти ересь. Дави ее в себе, сын мой! Пусть сила твоей веры победит эти мысли! Здесь, на Бранкузи, Бог дал власть Императору и Баронам. Он дал им право судить и распоряжаться жизнью подданных. Если они несправедливы и жестоки, мы должны сочувствовать им, а не их вассалам и подданным, ибо владыки тем самым закрывают себе дорогу к вечному покою. Да, мы сочувствуем людским страданиям, но не должны забывать, что физическая жизнь такая же иллюзия, как и те, что мы вызываем в Соборе. В этой жизни реальна и вечна лишь смерть.