Текст книги "Краснокожие"

Автор книги: Джеймс Фенимор Купер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

– Говорите тише, – с беспокойством в голосе сказала она, но сохраняя обычное самообладание. – Я их накрыла, они здесь.

– Здесь, в доме?

– Да, на кухне, где они разводят на полу огонь в настоящую минуту. Пойдемте, нельзя терять времени.

Узнав от Мэри эту страшную весть, я не стал долго раздумывать над тем, как это могло случиться, а тотчас же попросил милую девушку добежать до клена, под которым сидел переводчик, и позвать его к нам на помощь, но Мэри не соглашалась оставить меня одного.

– Нет, нет, – возразила она, – вы не должны идти одни в кухню, их двое, и они кажутся на вид здоровенными и решительными мерзавцами; каждый из них вооружен, а лица их густо вымазаны сажей. Нет, нет, как вы хотите, а я пойду с вами.

Не рассуждая далее, я пошел вместе с Мэри через столовую в людскую, выходившую окнами во внутренний двор. Из окна людской, приходившегося как раз против окошка кухни, мы ясно могли видеть, что происходило в самой кухне. Двое людей хлопотали, складывая из дров что-то вроде костра в одном из углов кухни, где, по их верному расчету, пламя должно было охватить деревянную лестницу, ведущую в верхний этаж, и оттуда проникнуть на чердак, охватить балки и добраться до крыши. К счастью, все полы в этой части дома были из каменных плит.

На кухне в костре вспыхнул на мгновение яркий огонек, предвещавший, что сложенные в кучу материалы успели уже загореться. При виде огня самая опасность показалась мне как будто менее грозной, чем я полагал в моем воображении. Костер этот был сооружен из дров, принесенных кухаркой к завтрашнему дню, и зажжен от угля, взятого из-под плиты. Куча нагроможденных горючих материалов была весьма значительна, и огонь весело пробегал по ней, а негодяи между тем нагромождали на нее еще стулья и кухонные скамьи.

Конечно, я мог без труда уложить из ружья или пистолета обоих негодяев, но мне хотелось по возможности избежать кровопролития. Однако я предвидел серьезную борьбу и сознавал необходимость посторонней помощи.

– Прошу вас, мисс Мэри, подымитесь в комнату моего дяди и скажите, чтобы он поспешил сюда, а затем позовите с крыльца Тысячеязычного, чтобы и он пришел сюда.

– Право же, я боюсь вас одного оставить, мистер Литтлпедж, – мягко возразила и на этот раз Мэри.

Однако я настаивал, и она стрелой бросилась исполнять мое поручение.

Минуту спустя я услыхал, как она звала переводчика. Несмотря на предосторожность, звук ее голоса в тишине ночи раздался довольно явственно и, как я мог видеть, испугал злодеев. Они прислушались, переглянулись и, взглянув еще раз на свое сооружение, готовились уйти из кухни.

Решительная минута близилась; я должен был или готовиться к борьбе, или же дать им спокойно уйти. У меня было мелькнула мысль уложить одного из них на месте из ружья и схватиться с другим врукопашную, но мне стало страшно стать убийцей. Однако нельзя было терять ни минуты. Вот скрипнула дверь кухни, и я приготовился действовать. При звуке первых шагов этих негодяев по плитам мостовой двора я выстрелил в воздух, давая знать товарищам об опасности, и в тот же момент, схватив ружье за дуло, ошеломил ударом приклада первого из мерзавцев; он упал без чувств, точно под ударом ловкого мясника. Бросив ружье, я схватился со вторым негодяем, и мое нападение было для него столь неожиданным, что он не мог сразу справиться со мной, хотя и был сильнее и, очевидно, опытнее меня в борьбе.

Однако вскоре я очутился под ним. По счастью, я свалился на лежавшего на земле врага, который успел уже немного очнуться и пробовал стать на ноги. Мой соперник схватил меня за галстук и принялся душить; но в этот момент подбежала на помощь Мэри. Она схватила валявшееся на земле мое ружье и, продев его проворно под согнутые руки моего врага, отшвырнула его в сторону с помощью этого рычага. Это позволило мне перевести дух и очнуться; я поспешно вскочил на ноги и, выхватив из кармана пистолет, пригрозил мерзавцу, что если только он двинется с места, я размозжу ему череп. При виде этого грозного оружия мой противник, видимо, оробел и начал пятиться к углу двора, упрашивая меня не стрелять и не отнимать у него жизнь.

В этот момент во двор вбежал Тысячеязычный и с ним все краснокожие вожди, которых призвал сюда выстрел, который я сделал из моего ружья и который все они услыхали.

Глава XXIII

Вы говорите, что они исчезли, эти люди храброй и благородной расы, что не видно более их легких челноков на вершинах пенящихся волн; что среди лесов, где они царили, не слышно более криков охотника, но их имена на ваших водах не нуждаются более в уничтожении.

Мадам Сигурней

Поручив Тысячеязычному схватить и связать поджигателей, я сам бросился в кухню тушить пожар, но и тут Мэри опередила меня и уже успела вылить на огонь несколько ведер воды. Тут же, в кухне, находился громадный бак с водою; я немедленно воспользовался ею и докончил дело, начатое Мэри.

Вскоре вся кухня наполнилась густым белым паром, и яркий свет пожара заменила полнейшая темнота. Между тем отовсюду сбегались люди, прислуга мужская и женская; кухню очистили от дыма, распахнув настежь все окна и двери, и тогда я увидел себя окруженным индейцами, разглядывавшими действие пожара с мрачным, угрюмым видом.

Поджигатели были тоже тут; со связанными за спиной руками они жались в углу, стараясь не шевельнуться, чтобы о них забыли. Так как лица их покрывал еще густой слой сажи, то узнать их было довольно трудно, и я приказал кому-нибудь из прислуги умыть их.

Когда первый из них был умыт, пред нашими взорами предстала сконфуженная и растерянная рожа Джошуа Бриггама; это открытие меня немного удивило и возбудило еще в большей мере мое любопытство по отношению к его сообщнику. Наша кухарка с особенным усердием старалась отмыть сажу с лица второго негодяя, и когда, наконец, это ей удалось, я узнал в нем Сенеку Ньюкема.

Трудно себе представить, насколько я был возмущен его участием в подобном деле! Как бы там ни было, но все же долголетняя привычка создает нечто вроде привязанности, а мы с Ньюкемами более полустолетия жили бок о бок; кроме того, эта семья претендовала на более высокое происхождение и общественное положение, чем остальные наши арендаторы, в большинстве случаев простые хлебопашцы. Они имели и некоторое образование и потому всегда ближе других стояли к нашей семье. Мне было больно, что этот Сенека способен даже и на такие вещи, как поджог. Однако Оппортюнити, как я в том был уверен, имела некоторые добрые чувства и, вероятно, не подозревала намерений своего брата, не считая подобный поступок возможным с его стороны, иначе она, конечно, не предала бы его в мои руки и, вероятно, теперь будет горько каяться, узнав о непредвиденных результатах этих событий.

Пока я размышлял на эту тему, меня позвали к бабушке. Я застал ее в спальне, окруженную всеми четырьмя барышнями. Бабушке было уже известно, что всякая опасность от пожара для дома миновала, но у нее было просто желание взглянуть на меня, чтобы успокоить подымавшуюся в ее душе смутную тревогу обо мне.

– Как видишь, положение страны ужасно; мы ни минуты не можем считать себя и свой дом в безопасности, мы не вправе ни часу долее удерживать этих барышень здесь, а потому завтра же дядя должен будет поехать и увезти их в Сатанстое.

– Нет, бабушка! Нет, нет, я не оставлю вас здесь одну! – с горячностью воскликнула тотчас же Пэтти. – Да и мне кажется не особенно благородным с нашей стороны оставить здесь одну нашу милую Мэри в такое время.

– Я не могу покинуть отца, – спокойно возразила Мэри, – его долг повелевает ему оставаться здесь, среди своей паствы, тем более, что в настоящее время многие из его духовных детей впали в жестокое заблуждение и грехи, а мой долг и мое сердце повелевают мне быть неразлучно с ним во все тяжелые минуты его жизни.

Бабушка с любовью взглянула при этом на Мэри и сказала:

– Вы поезжайте с дядей, а мы с Мэри останемся вместе. Ее отец, конечно, не нуждается в ее защите, так как даже и эти безумные люди пощадят его, как духовное лицо, как служителя церкви.

Обе барышни мило запротестовали против подобного решения вопроса; они тоже не желали расставаться с доброй бабушкой, как они ласково называли мать своего опекуна. Последний как раз в этот момент вошел в комнату.

– Ну, однако! – заговорил он с самого порога. – Хорошенькое дельце, нечего сказать! .. Пожары, поджоги, антирентизм, попытки убийства и всякого рода ужасы как ни в чем не бывало происходят в самом сердце цивилизованной страны, в одной из самых примерных общин штата Нью-Йорк, а наш закон тем временем мирно спит над этим вулканом и улыбается, точно все эти поступки и происшествия заслуживают полного одобрения. Это уж просто из рук вон, Хегс! .. Однако что же мы будем делать с этими господами, с нашими пленными, Сенекой Ньюкемом и его достойным сподвижником?

– Они виновны в несомненном преступлении и должны быть подвергнуты, как я полагаю, соответствующему наказанию, как и всякий другой преступник на их месте.

– Их участь, мне кажется, не будет особенно ужасной, мой милый Хегс, – вот если бы ты, например, был пойман на месте преступления, занимаясь поджогом в кухне Сенеки Ньюкема, то уж тебя, конечно, постигла бы за это примерная кара, но они – дело другое! Я готов побиться об заклад, что эти молодцы будут оправданы по суду или же помилованы в силу смягчающих вину обстоятельств.

– Их оправдать нельзя – ведь мадемуазель Уоррен и я, мы оба были свидетелями, как они складывали костер и поджигали наш дом. Доказать это весьма нетрудно.

При этих словах взоры всех присутствующих невольно обратились на Мэри, и ее имя слетело со всех губ разом.

– И в самом деле, Мэри Уоррен одна из всех еще одета так, как была вчера; очевидно, она не ложилась, – сказала бабушка. – Что это значит, Мэри?

Девушка обладала такой правдивостью и чистотой сердечной, что тотчас же без оговорок рассказала все именно так, как было; она не упомянула только имени Оппортюнити, не желая выдавать ее тайны.

Когда Мэри окончила свой рассказ, Пэтти бросилась к ней на шею и стала без удержу целовать ее, а бабушка молча, но с особой нежностью привлекла ее к себе и поцеловала.

– Как видно, – заговорила, наконец, она, – мы своим спасением обязаны на этот раз главным образом нашей милой Мэри! Если бы не ее разумный и осторожный надзор и не ее своевременное предупреждение об опасности, Хегс, быть может, оставался бы там, под кленом на лужайке, до тех пор, пока уж было бы поздно думать о спасении.

– Да, и это еще не все, – воскликнул дядя Ро, восхищенный поведением Мэри. – Ведь всякая другая на ее месте стала бы, пожалуй, кричать: «Горим! Горим! » и преждевременно предупредила бы таким путем мерзавцев о том, что им грозит опасность, а потому, очевидно, что если бы не самообладание и разумное поведение мадемуазель Уоррен, то мы никогда не могли бы достигнуть в этом деле тех результатов, какие получили теперь.

Однако как все это ни прекрасно, но вещи говорят сами за себя, – продолжал дядя после некоторого молчания, очевидно, переходя уж на другую тему, – я все же утверждаю, что этим негодяям не будет никакого наказания. Мне уже случалось слышать по поводу других не менее важных проступков господ антирентистов, что все эти проступки есть не что иное, как доказательство того, что надо изменить законы, которые якобы вынуждают людей на такие проступки. Почему же бы и в данном случае не применить этот остроумный аргумент, который уже раз был применен к убийству, как мне известно? «Арендные условия вынуждают людей совершать убийства, следовательно, их необходимо уничтожить», – гласит эта мудрая истина, а теперь скажут так: «Арендные условия вынуждают людей прибегать к поджогу, – кто же может терпеть такого рода постановления, которые вынуждают людей на такие проступки? » Однако уже поздно и надо позаботиться о подходящем помещении для наших арестантов.

– Смотрите, что это за свет? – вдруг воскликнула Марта. – Ведь дом наш не горит, так кажется?

Действительно, невзирая на то, что ставни везде были заперты и шторы спущены, яркий свет ворвался вдруг в комнату и напугал нас не на шутку.

В этот же момент со двора донесся страшный воинственный крик индейцев, и мы слышали, как все они выбежали на лужайку перед домом и побежали вперед. Я кинулся к боковому крылечку, распахнул дверь, выскочил на лужайку и увидал, что там, неподалеку на равнине пылает огромная рига, полная доверху прошлогодним прекрасным сеном. Языки пламени взвивались высоко к небу и расстилались по ветру.

Горящее здание находилось на расстоянии полумили от дома, но зарево было громадное. Убыток для меня ограничивался лишь несколькими сотнями долларов, и я вовсе не был этим так огорчен, чтобы не испытывать известного наслаждения, доставляемого зрителю красотой и прелестью этой картины. К тому же дядя сообщил мне, что наш поверенный мистер Деннинг догадался застраховать ее и хранившееся в ней сено довольно выгодно в страховом обществе взаимопомощи города Саратоги, членами которого состояли преимущественно мои арендаторы, вследствие чего убытки, причиненные этим поджогом, более били по карману наших антирентистов, чем меня.

О спасении тут, конечно, нечего было и думать; оставалось быть лишь пассивным зрителем этого поистине прекрасного зрелища. Свет от пожара разливался на громадное пространство, озаряя всю окрестность багрово-красным заревом, причем особенно живописными казались на этом фоне адского пламени фигуры мнимых и подлинных краснокожих, индейцев и инджиенсов, двигающихся по равнине и разделяемых лишь пламенеющей ригой, препятствовавшей как тем, так и другим видеть друг друга.

Индейцы продвигались вперед со всевозможными предосторожностями, то на четвереньках, то ползком, как дикие кошки, а инджиенсов было около пятидесяти, не подозревая о надвигавшейся опасности, они кричали, кривлялись, завывали и плясали, всячески выражая свою радость по случаю блестящего успеха, стараясь этим дать понять, кому именно мы обязаны этим пожаром.

Между тем Тысячеязычный не принял участия в экспедиции своих друзей, а присоединился к нам, в то время как мы с дядей любовались на пожар с вершины маленького пригорка перед домом.

Я высказал ему некоторое удивление по поводу того, что вижу его здесь.

– Разве ваше присутствие не будет необходимо вождям? – спросил я.

– О, ничуть – спокойно возразил он, – в такого рода делах индейцы вовсе не нуждаются в переводчике; они сумеют и сами объяснить все, что будет нужно. Относительно скальпов я на всякий случай предупредил их, сказав, что в этой стране скальпы не в употреблении, и они обещали мне воздержаться от своей страсти приобретать шевелюры врагов. О, я на их счет теперь совсем покоен.

Тем временем мы не спускали глаз с пожарища и двигавшихся вблизи него фигур. Не знаю, как и почему, но, очевидно, инджиенсы заметили, наконец, приближение опасного врага, несмотря на принятые последними предосторожности. Вмиг поднялся страшный переполох, и все они обратились в бегство, о котором мы уже имели некоторое представление после сцен предшествовавшего дня.

Таковы были эти люди везде и всюду, где только им случалось сталкиваться с вооруженной силой. Надменные и грубые, когда в их лапы попадался какой-нибудь беспомощный и беззащитный человек, и низкие, подлые трусы и малодушные мерзавцы там, где они наталкивались хоть на маленькую горсть вооруженных и решительных людей.

Как только Каменное Сердце и его товарищи убедились, что эти ряженые негодяи обратились в поголовное бегство и что дело не обойдется без перестрелки, они принялись испускать неистовые крики и вой, выражая свой гнев, досаду и негодование. Эти крики имели, однако, свою выгоду для нас, дав понять нашим врагам, что мы настороже и что захватить нас врасплох довольно трудно; но кроме того, страх перед настоящими индейцами, конечно, отбил у них всякую охоту к новой попытке такого рода в эту ночь, так что все мы теперь были уверены, что остаток ночи можно будет провести спокойно. Эта уверенность передалась и нашим дамам, и вскоре все решили разойтись по своим комнатам и лечь спать.

Индейцы, видя, что им делать положительно нечего, медленно отошли, умело избегая пуль неприятеля и держась за пламенным костром уже догоравшего пожара.

– Ну, теперь вы можете спокойно ложиться спать, – заметил, прощаясь с нами, Тысячеязычный, – так же спокойно, как если бы мы были в прериях.

Он, вероятно, и не подозревал, какая злая ирония звучала в его словах: спокойно жить точно в прериях, это он говорил о местности в центре цивилизованного государства, когда в пятидесяти милях отсюда находилась это тяжелая и ни к чему не пригодная махина, называемая правительством, которая оставалась при виде происходивших у нее под носом безобразий, насилий и всякого рода нарушений закона столь спокойной, невозмутимой, самодовольной и блаженной, как будто вся эта взбаламученная страна была сплошным раем земным до грехопадения. Если это наше правительство и занималось чем-нибудь, то, вероятно, только вычислением минимума той суммы, какую арендаторам придется уплатить землевладельцам за их земли, когда эти несчастные, достаточно измученные всякого рода проделками своих благородных сограждан, рады будут, наконец, отказаться от своих земель и всяких других владений.

Я собирался уже идти в свою комнату и лечь в кровать, когда дядя остановил меня, сказав, что перед отходом ко сну следует взглянуть на наших пленных. Согласно ранее сделанному распоряжению их поместили в каменном фруктовом амбаре, не имевшем другого выхода, кроме одной тяжелой дубовой двери, к которой были приставлены двое часовых. Эти последние тотчас же допустили нас в помещение арестантов; при виде нас Сенека Ньюкем вздрогнул всем телом. Признаюсь, и мне самому тяжело было видеть его, но дядя смотрел на это дело гораздо проще и тотчас же обратился к нему.

– Как видно, мистер Ньюкем, дух зла порядком-таки распространил свое тлетворное влияние в стране, если даже человек с вашим образованием принимает столь деятельное участие в таких постыдных делах. Что вам сделал мой племянник? Какое зло причинил он вам, что вы прокрадываетесь ночью в его дом, как вор, как поджигатель?

– Не задавайте мне никаких вопросов, мистер Литтлпедж, – угрюмо и грубо отозвался Сенека, – я все равно не буду отвечать.

– А ты, мерзавец, – обратился дядя к Джошуа Бриггаму, – ты, который уж столько времени ешь хлеб Хегса Литтлпеджа, что сделал он тебе, чтобы ты среди ночи пытался сжечь его живьем в его собственном доме, как червя на листе?

– Он уже достаточно владел своими фермами и землями, пора и беднякам попользоваться ими, – пробурчал в ответ исподлобья Бриггам; в эту минуту он напоминал дикого зверя, посаженного на цепь.

Дядя только пожал плечами и, как бы войдя в свою настоящую роль, приподнял шляпу и с достоинством раскланялся перед Сенекой Ньюкемом, после чего мы оба вышли из этой импровизированной арестантской, оставив доблестных антирентистов одних.

Конечно, было бы не совсем приятно видеть, как вздернут на виселицу Сенеку Ньюкема, но такого рода пример был, быть может, необходим для того, чтобы вырвать зло с корнем. Утомленный до крайности всем тем, что мне пришлось видеть, слышать и испытать в течение последней ночи, я, наконец, улегся в постель и заснул крепким сном.

В данный момент Равенснест был так же спокоен, как в те блаженные времена, когда еще закон в Америке имел некоторое значение и силу.

Глава XXIV

С полным правом мы можем провозгласить красоты этой дорогой земли, которая нам принадлежит, ее сияющих улыбок, ее золотых плодов и всего ее цветочного мира. С полным правом могут еще нам сказать, что в этот миг, дорогой нам всем, несмотря на все грехи, скрытые в нашей груди, нам здесь приготовлен рай.

Симмс

Следующий день был воскресный, и я проснулся не ранее девяти часов утра; когда я поднял штору и распахнул окно, мне показалось, что никогда еще с небес не смотрел такой ясный, такой радостный день, который бы так прекрасно гармонировал с ровным улыбающимся характером окружающего сельского пейзажа. Я с наслаждением вдыхал нежный утренний аромат трав и сотен цветов, врывавшийся в мою комнату вместе с солнечным светом. Правда, тут же у меня на глазах дымились еще остатки моей бывшей риги, живой и мрачный памятник дурного, черного дела рук человеческих, но самые черные мысли, вызвавшие это зло, как будто улеглись и рассеялись. Любуясь этим улыбающимся, приветливым видом полей, лугов и нив, веселых ферм, видневшихся сквозь зелень садов, я почувствовал, как во мне пробуждались все воспоминания и предания, связывавшие меня и мою семью с этими местами, и, сознаюсь, я от души возблагодарил Провидение, сделавшее меня наследником всех этих богатств и земель, а не забросившее меня в число рабов или людей низшего разряда.

Когда я вошел в столовую, вся семья была уже там в полном сборе; все, казалось, были необычайно спокойны и добродушно настроены, но, несмотря на то, завтрак прошел довольно молчаливо. Говорили за столом только дядя Ро и бабушка, предметом их разговора являлся существенный вопрос, как быть дальше с нашими арестантами. На расстоянии многих миль в окружности не было ни одного судьи, ни одного должностного лица, которое не было бы приверженцем и сторонником антирентизма и антирентистов; передать Сенеку и его сообщника в руки которого-нибудь из них, значило обеспечить этим негодяям полнейшую безнаказанность, а потому дядя решил в понедельник утром отправить преступников к одному из наиболее известных судей графства, жившему довольно далеко от Равенснеста и славившемуся своим беспристрастием и неподкупностью. Что же касается остальных нарушителей общественного спокойствия, то все они как будто притаились где-то и после вчерашнего своего подвига до поры до времени поутихли, и опасаться новой попытки такого рода с их стороны теперь было нечего.

Мы были еще за столом, когда до нашего слуха донесся звук благовеста в церкви святого Андрея. Церковь эта отстояла не далее одной мили от нашего дома, и барышни предложили отправиться пешком к обедне. Только бабушка с сыном поехали в экипаже, мы же, молодежь, все вместе отправились пешком за полчаса до второго звона, возвещавшего начало богослужения.

– А надо сознаться, – сказал я, – что наша возлюбленная Америка – удивительная страна. Смотрите, как все мирно и спокойно вокруг, как будто никогда не только преступление, но даже дурной замысел не омрачали сердец этих людей, а между тем не дальше, как двенадцать часов тому назад, здесь было возмущение, поджог и, быть может, даже преднамеренное убийство на уме у всех этих сотен людей, живущих вокруг нас.

– Не надо забывать, Хегс, что сегодня у нас воскресенье, – заметила Марта, – а в этой местности народ слишком религиозен, чтобы осквернить воскресный или праздничный день насилием или вооруженными сборищами.

Я поверил этому без труда: такого рода фарисейство и ханжество вообще часто присущи людям, но в этот день оно проявилось в прихожанах церкви Равенснеста особенно ярко. Те же самые люди, которые с таким рвением предавались своим дурным инстинктам, явились в церковь и участвовали в богослужении с тем же усердием и видимым благочестием, как если бы у них на совести решительно ничего не лежало, как будто они были чисты и непорочны, подобно голубям. Однако я заметил, что старые арендаторы относились к нашей семье с особой явной холодностью и посматривали нам вслед недовольным, угрюмым взглядом. Как видно, демагоги возбудили в них дух зависти и корысти, и покуда это тлетворное влияние будет преобладать в стране, до тех пор не было никакой возможности рассчитывать на лучшие и более миролюбивые чувства и отношения с их стороны.

– Ну, вот, – сказал я, подходя уже к церкви, – сейчас я увижу этот балдахин над нашей скамьей, о котором столько говорят. Право, я совершенно забыл о существовании этого безобидного предмета, и только дядя напомнил мне о нем, сообщив, что его друг и советник, мистер Деннинг, усиленно настаивает на том, чтобы его убрали отсюда.

– Я вполне с ним согласна, – с горячностью воскликнула Марта. – Я бы от всей души желала, Хегс, чтобы ты уничтожил этот омерзительный предмет на этой же неделе!

– К чему такая поспешность, дорогая Пэтти?! Ведь этот омерзительный предмет стоял здесь, на этом самом месте, более шестидесяти лет, и я положительно не вижу от этого какого-либо вреда.

– Вред тот, что этот безобразный предмет портит красоту самого здания, а во-вторых, я считаю подобные отличия неприличествующими никому в доме Божием.

– А что вы скажете по этому поводу, мисс Уоррен, – обратился я к ней, – вы лично за или против этого балдахина?

– Против! – решительно ответила она.

– А батюшка ваш какого мнения об этом; случалось ли вам говорить с ним о моей скамье?

Мэри смутилась, сперва немного покраснела, затем вновь побледнела и подняла на меня такой прелестный, ласковый взгляд, что за один этот взгляд я был готов простить ей самое обидное суждение обо мне.

– Отец мой того мнения, что следовало бы уничтожить все отдельные скамьи и места, а следовательно, у него не может быть основания делать какое-нибудь исключение и для вашей скамьи. Действительно, не лучше ли не вносить в Божий храм этой жалкой человеческой, сословной и денежной классификации и различий?

– Это действительно было бы лучше, мисс Уоррен, и я от души был бы рад, если бы этот обычай привился у нас.

– Согласись, Хегс, что все эти отличия непригодны в нашей стране,

– настаивала Пэтти.

– Почему в нашей более, чем в любой другой стране? – возразил я. – Повсюду, в доме Божием и перед лицом Господа нашего, отличия и привилегии неприличны, с этим я готов согласиться, но в нашей стране стало зарождаться стремление к уничтожению права собственности и непомерная зависть ко всему, что есть у другого и чего нет у завидующих; это замечается даже в сфере нравственной. Как только человек чем-либо выделится из толпы, он тотчас же становится мишенью для всяких издевательств и оскорблений, как если бы он стоял у позорного столба. То же самое происходит теперь и по отношению к моей скамье с ее злополучным балдахином; скамья эта – великая скамья и стала она великой помимо содействия и участия толпы, и потому толпа не может ее выносить.

Барышни расхохотались, моя острота показалась им очень забавной.

– Да, это великая, безобразная вещь, – подхватила Марта. – Но, право, Хегс, ты, кажется, не хочешь верить, как много говорят об этом безобразном, уродливом балдахине в последнее время.

– Напротив, я это отлично знаю, но этот балдахин я решил оставить неприкосновенным на все то время, пока у нас будут существовать антирентисты, если только они не вздумают самовольно уничтожить его ранее. Но как только все наше население вернется на путь благоразумия и легальных честных отношений, я предоставлю нашему повару изрубить это украшение на дрова для кухни.

Тут мы подходили к церковной ограде, а потому разговор наш сам собою прекратился.

Община или приход святого Андрея в Равенснесте был весьма немногочисленный, как и в большинстве случаев приходы епископальных церквей в деревнях и селах Америки, так как на эту церковь пуритане смотрят с недоверием и даже с некоторым презрением. Мрачная религия, привитая насильственно в Англии Кромвелем и его пособниками, не лишенная, конечно, некоторой суровой искренности и правдивости, перенесена была в Америку во всей своей неприкосновенности и привилась здесь более, чем в какой-либо другой стране, и даже до настоящего времени сохранила свой суровый, непримиримый характер и нетерпимость.

Однако мистер Уоррен был весьма популярный проповедник, несмотря на всеобщую нелюбовь к его секте, или, вернее, вероисповеданию, так как самый факт его принадлежности к церкви, которая признавала епископов, являлось уже признаком того, что данная секта потворствует аристократическим началам и сочувствует существованию привилегированных сословий. Но, несмотря на все эти препоны к популярности, мистер Уоррен был уважаем всем окрестным населением; и странное дело – он был особенно уважаем всеми этими ярыми антирентистами именно за то, что он один из всех священников округа дерзнул поднять свой голос против всеобщего направления умов, дерзнул восстать и порицать дух корысти, который сторонники этого направления торжественно величали духом основных постановлений нашей республики. Это мужественное и смелое поведение его, конечно, вызвало немало угроз и всякого рода подметных и анонимных писем, этих излюбленных орудий людей низких и подлых трусов, но зато оно придало особую цену его словам и завоевало ему втайне уважение очень многих из числа тех же антирентистов, которых он так смело обвинял, порицал и обличал.

Бабушка и дядя уже сидели на своих местах, когда мы вошли в церковь. Я шел позади всех и вот, впервые в своей жизни, сел на нашу фамильную скамью, под безобразным, аляповатым деревянным балдахином, настоящей карикатурой знаменитого baldachino церкви святого Петра в Риме.

Когда я, после первой молитвы, предписываемой нам церковью при входе в храм, поднял глаза, то заметил, что церковь переполнена народом, несмотря на то, что здание было большое и просторное.

Присмотревшись поближе, я заметил, что большинство присутствующих не принадлежало к числу обычных прихожан церкви святого Андрея; очевидно, любопытство, а быть может, и какая-нибудь более серьезная причина утроили на этот раз количество пришедших.

Как бы то ни было, но только во время церковного богослужения не произошло ни малейшего нарушения благочестия, если не считать кое-каких оплошностей, весьма естественных со стороны людей, принадлежащих к иной секте или религии. Обычное уважение, оказываемое американцами всякой религиозной церемонии, и на этот раз удержало местное население от нарушения порядка и благолепия в храме, несмотря на кипевшее в груди большинства чувство эгоистической зависти и злобы ко мне и всей моей семье. Невзирая на это сильное недоброжелательство, я не подвергся в церкви никакого рода оскорблениям или неприятностям со стороны этих несправедливо ненавидевших меня людей.

Как человека, как личность, меня здесь в Равенснесте совсем не знали, то же можно было сказать и про моего дядю; он прожил большую половину своей жизни в чужих краях, вследствие чего на него здесь смотрели, как на человека, предпочитающего чужие страны своей родине, а это такого рода оскорбление национальной гордости, какое американский народ никогда не прощает.

По этой-то причине дядя Ро был весьма непопулярен в здешних краях. Бабушка же всю свою жизнь от самых юных лет и до глубокой старости прожила в Равенснесте; на нее трудно было взвалить какое-либо обвинение, но все же тут была сделана попытка, и не без успеха.