Текст книги "Зеленая"

Автор книги: Джей Лейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

У меня и до этого на сердце было тяжело, но слова госпожи Тирей до того удручили меня, что я не сумела скрыть дрожи и страха. Отчего-то я решила, что меня возьмет в жены сам Управляющий или я стану женой знатного вельможи здесь, в Медных Холмах. Я давно уже догадалась, что за серовато-голубыми стенами растят женщин, способных стать спутницами правителей. И все же я еще не задумывалась всерьез о собственной участи. И о том, что могу когда-нибудь получить то, что Танцовщица называла словом «власть».

Федеро купил меня не для Управляющего. Точнее, не конкретно для Управляющего. Федеро купил меня для торговли. Для Управляющего я – двуногая, большеглазая скотина. Он не жалел времени и средств на мое воспитание, рассчитывая, что я вырасту красавицей и меня можно будет с прибылью продать.

Федеро купил меня, как скотину; отец продал меня, как шлюху.

«Слова, – твердила я себе. – Все это только слова!» Но слова оказывают большое влияние на жизнь и смерть людей-опарышей, уроженцев Каменного Берега. Я еще давно поняла это… «Изумруд»! На меня навесили ярлык, и я стала еще одним драгоценным камнем в коллекции Управляющего. Не более, не менее.

Я смахнула слезы. Меня жгло незнакомое чувство, которому я пока не могла подобрать названия. Следом за госпожой Тирей я вернулась в свою тюрьму.

* * *

Занятий в тот день не было. Ни наставниц, ни учебы, ни тренировок, ни танцев, ни каллиграфии, ни наказаний – ничего. Впервые с тех пор, как много лет назад я попала на Гранатовый двор, я наслаждалась бездельем.

Сидя у очага в нижней гостиной, я перебирала воспоминания. Стойкий, лягушки в канавах, бабушкино лицо, ее колокольчики, звенящие при каждом шаге буйвола… Я снова и снова вертела в голове воображаемый шелк, отсчитывая дни.

Ничто не помогало. Меня затопила горечь, оттого что я наконец поняла то, о чем догадывалась уже давно: я – никто. За той, кого называли девочкой, Изумрудом или Зелёной – как ни назовись, – нет личности.

Как ни странно, мне тогда даже захотелось, чтобы пришли наставницы. Сварливая, враждебная госпожа Леони заставила бы меня забыть о своей тоске. Госпожа Даная отвлекла бы меня. Танцовщица изнурила тренировкой и придала сил.

Конечно, я могла бы сама пойти в тренировочный зал, или взять книгу, или поиграть на спинете. Кое-что я могла хорошо делать и без наставниц. Просто все вдруг стало мне безразлично.

Позже я заметила, как по полу ползут тени. Кто-то поставил на пол рядом со мной тарелку с хлебом и сыром. Значит, приходила госпожа Тирей? Интересно, мы с ней разговаривали?

Какое это имеет значение?

Наконец, в комнату прокралась тьма. Несъеденные хлеб и сыр заветрились, зачерствели. Наконец мочевой пузырь согнал меня со стула. Спотыкаясь, я побрела искать ночной горшок.

У двери спальни сидела госпожа Тирей; она почти растворилась в тени.

– Изумруд! – негромко окликнула она меня. – Завтра твои занятия возобновятся.

– Ничего подобного. – Я даже не подумала попросить разрешения говорить. А если она вздумает замахнуться на меня своей дурацкой трубкой, я накормлю ее песком и запихну в глотку шелк.

– Ничего не изменилось.

– Все изменилось.

Пройдя мимо нее, я немного посидела одна в уборной.

Вскоре я почувствовала голод. Госпожа Тирей ждала меня на галерее. В сумерках она показалась мне жалкой и печальной.

– Если Управляющий дает кандидатке имя, он оказывает ей великую честь. Имя означает, что Управляющий признал кандидатку пригодной.

– Кто он такой, чтобы признавать меня пригодной? – с плохо сдерживаемой яростью спросила я.

– Он наш общий хозяин и отчитывается только перед самим Правителем, – сурово ответила госпожа Тирей. – Ну-ка, сядь и послушай!

В силу почти десятилетней привычки я быстро села.

– В нашем городе Правитель – это все. Нам не разрешают рассказывать кандидаткам о недавних событиях, но скоро ты все равно кое-что узнаешь. – Госпожа Тирей воровато огляделась по сторонам, потом посмотрела на меня. – Его глаза и уши повсюду. Он сидел на престоле задолго до того, как родилась моя бабушка, и будет править еще долго после того, как состарятся мои внуки.

Я ненадолго отвлеклась мыслями о том, что у госпожи Тирей есть дети и внуки. Но искра интереса умерла, потушенная моими мрачными мыслями, так же быстро, как и вспыхнула.

– Правитель для нас – превыше всего, и так будет всегда! – продолжала госпожа Тирей. – Величайшая честь стать его спутницей жизни! Дочери самых знатных вельмож с радостью зарезали бы своих возлюбленных и горничных ради того, чтобы поменяться с тобой местами!

«Я бы охотно поменялась с ними, никого не убивая», – подумала я.

– Так что слушай, малышка Изумруд. Тебе осталось самое большее год или два… Если осталось. Как только у тебя начнутся месячные, мужчина сможет уложить тебя в постель. Раздвигай пошире ноги и сладко улыбайся, и твоя жизнь будет прекрасной много-много лет. Но попробуй насупиться, как сейчас, или надерзить – и тебя изобьют до полусмерти и вышвырнут на свалку, как любую служанку, которой не удалось угодить хозяину.

Она похлопала меня по плечу и вышла. Сидя в темноте, я еще долго размышляла о природе и цене моей красоты.

Следующие месяцы прошли в тревожном умиротворении. Уроки продолжались, но наставницы занимались со мной больше для проформы. Управляющий не возвращался, что вполне меня устраивало. В тот период не приезжал и Федеро. По отношению к его отсутствию я испытывала двойственные чувства.

Когда-то давно он увез меня из родного дома. В хорошие дни я иногда мечтала, что он, может быть, снова увезет меня. Конечно, я понимала, что моим глупым девичьим мечтам не суждено сбыться – ведь Федеро служил Управляющему.

Имя Изумруд кололо мне слух, как иголка колет палец. Всякий раз, как госпожа Тирей обращалась ко мне, кровь бурлила у меня в жилах. К тому времени я уже научилась надежно скрывать свои истинные чувства. И все же госпожа Тирей, отлично знавшая меня, угадывала сидящий во мне гнев.

Однако и она переменилась ко мне; моя главная мучительница все чаще смотрела на мои выходки сквозь пальцы и просто отворачивалась от меня.

Наконец меня осенило: она со мной покончила! Она ждет, когда у меня начнутся месячные или меня, не дожидаясь, потребует по своей прихоти Управляющий или его хозяин Правитель. И тогда я покину Гранатовый двор, а в моей комнате поселится другая девочка.

Последняя мысль особенно ужасала меня. В глубине души мне даже хотелось остаться здесь, в ненавистном центре моей Вселенной.

Где мне лучше – за серо-голубыми стенами или за их пределами?

Разумеется, ни там и ни там. Мне не было хорошо нигде.

Даже Танцовщица в часы занятий как будто лишь отбывала со мной повинность. Мы гуляли знакомыми дорожками и вяло отрабатывали знакомые кувырки, падения и махи ногами. В те дни даже Танцовщица казалась мне не лучше госпожи Тирей.

– Мне не нравится мое имя, – призналась я ей однажды ночью; мы гуляли по Яичной галерее на западной стене поместья Управляющего. Грубить любимой наставнице не хотелось, но я ничего не могла с собой поделать.

– Девочка! – устало отозвалась Танцовщица. – Имя – как маска. Имя можно носить день, сезон или всю жизнь, а когда понадобится, поменять.

По правде говоря, она ни разу не назвала меня Изумрудом после того, как Управляющий удостоил меня сомнительной чести. Но мне почему-то не становилось легче от этого.

– Что ты можешь знать об именах? – буркнула я. – Ведь у тебя самой имени вовсе нет!

Танцовщица резко остановилась. Глаза ее тускло мерцали в свете моего «холодного огня». Я поняла, что обидела ее – как несколько лет назад, когда мы поссорились из-за Федеро. Я разозлилась на себя. Неужели она сейчас бросит меня, как тогда?

– Девочка, я тебе не враг. – Танцовщица втянула когти. – Будь любезна, не забывай об этом!

Покорно склонив голову, я нехотя извинилась:

– Прости меня, госпожа. После приезда Управляющего все как-то разладилось…

Она отвернулась и зашагала дальше. Я бросилась за ней, но почти сразу же споткнулась из-за странной тянущей боли внизу живота. Я редко падала, но сейчас из гордости промолчала. Она же, наверное, еще гневалась на меня.

Кроме того, она прекрасно понимала, что творится внутри меня. В конце концов, она сделала обучение девочек своим ремеслом, а все девочки рано или поздно становятся женщинами.

Итак, у меня начались месячные – я не ожидала, что они придут так скоро. Предвестником послужила боль в пояснице, которая возобновлялась через неровные промежутки времени в течение нескольких недель. Однажды я готовила с госпожой Тирей в большой кухне – мы делали свинину в горшочке, – когда у меня внутри словно что-то перевернулось. Без всякого предупреждения я согнулась пополам, и меня вырвало на плиточный пол.

Госпожа Тирей не стала меня бить; как ни странно, она заулыбалась и повела меня умываться. Потом велела полежать. В постели меня снова затошнило; я еле сдерживалась, но потом все же вскочила, опустилась на колени на холодном полу, и меня снова вывернуло наизнанку. Во рту оставался привкус желчи. Мне показалось, что я обмочилась, и меня передернуло от отвращения. Покосившись на лужицу на полу, я поняла, что из меня течет кровь.

«Госпожа Шерлиз гордилась бы мной, – подумала я. – Теперь со мной наконец можно лечь в постель». Я гнала от себя мысли о Правителе.

Вскоре госпожа Тирей принесла мне холодной воды и полотенец.

Никогда не видела, чтобы она так широко улыбалась.

В ту ночь я смотрела из-за двери на луну. Гранатовый двор весь серебрился в ее лучах – настоящая мечта ювелира. Я, Изумруд, стану драгоценным камнем, который Правитель поместит в свою шкатулку и велит оправить в дорогую оправу. Мною будут восхищаться несколько десятков лет, а потом, когда красота моя потускнеет, сошлют в какую-нибудь далекую башню с несколькими стареющими служанками.

В книгах, которые давала мне читать госпожа Даная, вполне недвусмысленно рассказывалось о судьбе надоевших жен и любовниц, особенно тех, кто происходил не из знатного рода.

Время между сегодняшним днем и таким концом пролетит во мгновение ока. И тогда у меня ничего не останется. Ничего!

Любуясь красивыми лунными лучами, я решила, что не стану чьей-то игрушкой, пусть и драгоценной. Меня, Изумрудную, не станут продавать, как других женщин, по приказу Правителя!

Я спросила себя, что бы сделал на моем месте Стойкий. Вопрос, конечно, был совершенно бессмысленным. Буйвол принадлежал моему отцу со всеми потрохами. Отец имел право пахать на нем, а мог, если хотел, перерезать ему глотку и приготовить на ужин.

Мне тоже могут перерезать глотку. Госпожа Тирей довольно часто грозила мне всякими карами, хотя из книг я знала, что ослушницам чаще всего отрезают язык или уши.

«Как поступают со знатными дамами, чья красота поблекла, а дух сломлен?»

Мне было все равно. Я не хотела становиться для кого-то скотиной, пусть и красивой. Я больше этих людей, я лучше них. Даже добрые, вроде госпожи Шерлиз, ломали меня по воле Управляющего. Для любой из наставниц я была просто орудием, средством для достижения какой-то цели. Мои союзники, госпожа Танцовщица и Федеро, тоже нуждались во мне, только они старались не для Управляющего, а для себя. Я не знала, какова цель их сговора; меня он тоже не касался.

Я ни в коем случае не стану игрушкой для нестареющего Правителя, которую он приблизит к себе на несколько десятков лет, а потом вышвырнет прочь. Пусть возьмет какую-нибудь девицу из знатной семьи, я не против.

Я тихонько выскользнула из постели и спустилась в большую кухню. Там я училась готовить блюда с шафраном, ванилью и другими специями, ценившимися буквально на вес золота… Чем бы я сдабривала пищу в отцовской хижине? Щепоткой соли, высушенными перцами, которые росли на кустах неподалеку от дома… Здесь мы тоже добавляли в еду соль, петрушку и другие простые травы.

А еще в большой кухне имелся шкафчик, в котором хранились ножи.

С годами мне начали больше доверять. Между мною и госпожой Тирей возникла странная связь; такая возникает между хозяином и рабом, между тюремщиком и заключенным. Можно сказать, что госпожа Тирей научилась хоть отчасти доверять мне. Во всяком случае, ножей от меня больше не прятали.

Я выбрала маленький, острый ножик, каким обычно отделяла мясо от костей. Лезвие было уже хорошо заточено – мне не пришлось затачивать его об оселок с риском быть пойманной. Я спустилась во двор, села под дерево под тусклыми лунными лучами и повернула лезвие ножа вверх.

Управляющий назвал меня Изумрудом. Я отмечена красотой, мне привили изящество. Конечно, эта тюрьма за серовато-голубыми стенами гораздо удобнее, чем хижина моего детства.

– Я скучаю по своему шелку и по отцовскому белому буйволу, – прошептала я, обращаясь к ножу. Я по многому скучала – по водяным змеям, жарким ветрам и глупым ящерицам, которые вечно стремятся к палящему солнцу, как будто хотят согреться от небесного огня.

В то же время я не могла и забыть, отбросить годы обучения здесь, в доме Управляющего – как не могла забыть, отбросить само время. Федеро увез меня от всего, что было моим, а Управляющий вырастил из меня игрушку для правителя Медных Холмов.

Я не буйвол, не карета и не тягловая лошадь! Я не животное и не вещь. Я легко могу сбежать отсюда, вскарабкавшись на стену, как учила меня Танцовщица. Однако я – ценное приобретение. Управляющий и многочисленные наставницы не жалели сил и средств, чтобы подчеркнуть мою красоту и обучить меня всевозможным искусствам и ремеслам. Меня станут ловить и непременно поймают! Где бы я ни спряталась, охранники Управляющего отыщут меня даже с завязанными глазами. Несомненно, Правитель скоро потребует доставить ему новую игрушку, и на мои поиски кинутся все жители Медных Холмов.

Сейчас моя цена очень высока; Управляющий ни за что не позволит мне ускользнуть от него. Забыть все знания, которыми меня напичкали, я не могу при всем желании. Зато при помощи ножа я могу изуродовать себя, лишить себя красоты!

Я покажу им, чей дух сломится первым!

Когда я резанула себя по правой щеке, передо мной в темноте блеснули карие глаза Стойкого. Несмотря на ужасную боль, я терпела – я ведь много лет терпела избиения и не плакала. Затем я сделала такой же глубокий надрез на левой щеке; вспышка боли слева уравновешивала вспышку справа. Изуродовав себе лицо, я сделала по глубокому надрезу на мочках обоих ушей.

– Я Зелёная! – закричала я на своем родном языке, обращаясь к Луне. По шее потекла теплая, липкая, пахучая кровь, закапала на плечи. – Зелёная! – снова вскрикнула я и зарыдала в голос.

Госпожа Тирей услышала шум и, спустившись во двор, увидела, что вся моя белая ситцевая сорочка пропиталась кровью.

Когда она поняла, что я натворила, она пронзительно закричала. Я ударила ее ногой, как меня учила Танцовщица; голова женщины-утки дернулась, я услышала душераздирающий треск ломаемых шейных позвонков… Госпожа Тирей еще раз что-то булькнула и бесформенной кучей осела на землю.

Так, в ярости, горе и замешательстве, я совершила свое первое убийство.

Отчего-то смерть госпожи Тирей запомнилась мне лучше остальных. Много лет она каждый день была рядом со мной. После того как меня увезли от отца, она опекала меня. Я находилась в центре ее жизни. И вот чем я ей отплатила! Ее смерть совсем не показалась мне достойной, хотя смерть вообще редко бывает отмечена печатью достоинства. Умирающий обычно испускает из себя все нечистоты. Я иногда думаю, что боги нарочно отпускают нас из этой жизни замаранными, чтобы напомнить: мы сделаны из грязи и воды.

Тогда я твердила себе, что, как ни ненавидела я госпожу Тирей, я вовсе не собиралась убивать ее. Конечно, все было совсем не так. Танцовщица научила меня наносить удары ногами. Я хорошо усвоила ее уроки. Значит, вся ответственность за смерть госпожи Тирей целиком на мне.

Глаза госпожи Тирей начали стекленеть. Я забралась на гранатовое дерево и забрала из тайника мой черный наряд для ночных вылазок. Хотя я дважды чуть не упала, я нашла свои вещи там, где им и следовало быть. Спустившись на землю, я сняла с себя окровавленную сорочку и переоделась в черное. Сорочкой я накрыла лицо женщины-утки.

Я понимала, что времени у меня очень мало. Мне нельзя мешкать! Возможно, меня не убьют, но за мной вышлют погоню. Ничего, теперь я сама себе госпожа. Я ничья, я никому не принадлежу! Движимая яростью, я взлетела по столбам на галерею, а оттуда выбралась на крышу, крытую листами меди. Когда я перескочила на галерею, идущую поверху наружной стены, со стороны дома Управляющего послышались крики.

Добежав до угла, откуда легче было спускаться, я снова споткнулась – я весь день не ела, живот подвело от потрясения, страха и от потери крови. Прыгая, я раньше времени разжала пальцы и полетела на булыжную мостовую.

Я упала навзничь и, захлебываясь рыданиями, стала хватать ртом воздух. В доме Управляющего забили в гонги.

Надо мной склонилось лицо, покрытое серебристым мехом.

– Пойдем со мной, – приказала Танцовщица. – Тогда ты, возможно, доживешь до рассвета.

– Нет, – ответила я на родном языке. – Хватит с меня!

Она схватила меня за руку:

– Не глупи! Ты отказываешься от всего, что тебе здесь дали, – а вместе с тем отказываешься и от своей жизни!

Все еще потрясенная тем, что я только что убила человека, я встала и заковыляла за ней. Мы быстро шли по ночным улицам Медных Холмов; я бормотала себе под нос ругательства на родном языке. Наверное, в ту ночь и Стойкому, и бабушке было стыдно за меня.

Вся дрожа, я спустилась в подземелье по незнакомой штольне. Хотя ночь не была холодной, меня била дрожь.

Я снова и снова слышала сухой щелчок и видела перед глазами госпожу Тирей со сломанной шеей. Я ударила ее со всей силы. И не защищаясь… Я вовсе не хотела просто сбить ее с ног или разоружить.

Слова, я готовилась победить ее словами… А сама лишила ее жизни!

Сделанного не вернешь. Лишив жизни госпожу Тирей, я лишила жизни и себя… Я отказалась от всего, чему научилась в Медных Холмах, почти от всего, что могла вспомнить.

Мне-то хотелось одного: лишить их себя. Щеки и уши у меня горели огнем; раны мешали мне думать. Изуродовав себя, я расстроила замыслы Управляющего и его хозяина, Правителя.

Но жизнь уже не вернешь…

Пусть госпожа Тирей ужасно обращалась со мной, это ничего не меняло. Я была рабыней, живым товаром и подчинялась ей. Она не считала меня нормальной девочкой, человеком.

И вот я убила ее, и она поняла, что я живая, настоящая. Однако прозрение наступило поздно, лишь в последние мгновения ее жизни.

Мы спускались все ниже и ниже, шли куда-то по тесным, темным коридорам с низкими сводами и осклизлыми стенками – так бывает только рядом с поверхностью. Танцовщица держала в руках горсть «холодного огня»; его хватало, чтобы я видела, куда ставить ногу. Страдания настолько поглотили меня, что я ничего вокруг не замечала.

Повернув в очередной раз, мы очутились в более просторной галерее. Я последовала за Танцовщицей, как вдруг кто-то крепко схватил меня за плечо. Внезапно очнувшись, я громко вскрикнула.

Танцовщица круто развернулась. Видимо, она собиралась что-то сказать, но замерла на месте.

Меня мертвой хваткой держала матушка Железная; мне показалось, что ее пальцы способны гнуть железные трубы. Я заглянула ей в глаза. Они мерцали оранжево-белыми огнями, как раскаленные угли.

– Так все начинается. – Голос у матушки Железной оказался скрипучим, как ржавая дверь. Из ее рта вырывался затхлый воздух; его дуновение было мощным, как порыв ветра.

– Мы спешим, – тихо сказала Танцовщица. – За нами уже отрядили погоню.

Старая женщина… точнее, существо… я помнила о спящих богах Септио… снова больно сжала мне плечо.

– Будь правдива и пользуйся своими преимуществами, – сказала она мне. Затем матушка Железная пропала – исчезла, как туман на рассвете.

Танцовщица взяла меня за руку:

– Я не ждала ее… Как ты?

Я попыталась ответить, но мне удалось лишь истерически рассмеяться.

Глаза Танцовщицы сузились, превратились в две мерцающие щелки. Она слегка встряхнула меня.

– Девочка, не поддавайся туману, который заполняет тебе голову!

Ее слова мигом привели меня в чувство.

– Меня зовут Зелёная! – возмущенно ответила я.

– Ясно, Зелёная. Вижу, ты пришла в себя.

Мы долго бежали подземными коридорами, а потом начали подниматься по деревянным ступенькам, вбитым в кирпичную стену колодца. Танцовщица шла первой. Я следом. Меня раздирали гнев и отчаяние.

«Как они посмели все у меня отнять?» Я понимала, что в моих мыслях отсутствует всякая логика, но лелеяла в себе тлеющую искру ярости. Наверное, ее подпитывали и чувство вины, и страх. Я бы предпочла, чтобы путь мой освещался пламенем, а не был окутан мраком.

Мы поднялись на поверхность и очутились в большом полупустом здании. Из широких окон, высоко прорубленных в стенах, внутрь лился лунный свет; на грудах ящиков плясали длинные серебристые тени. Я огляделась по сторонам, зорко подмечая все мелочи, как меня учили. По восемь таких окон с каждой стороны; к некоторым можно подобраться, вскарабкавшись на стоящие под ними ящики. Противоположный конец помещения тонул во мраке; там могли затаиться невидимыми и двенадцать всадников. На другом конце свет проникал в щели под большой дверью, за которой горел газовый фонарь.

Конечно, это склад!

– Что там, в темноте? – спросила я, вспомнив слова Танцовщицы о погоне.

– Что говорят тебе нос и уши?

Я закрыла глаза и принюхалась. Пахло пылью, деревом, маслом, плесенью. Нами. Лошадиного запаха я не учуяла. Как и запаха солдатского пота. Я не услышала шороха. За дверью по улице прогрохотала карета; по мостовой процокали копыта. Здесь, внутри, лишь поскрипывали, рассыхаясь, старые доски да попискивали крысы.

Возможно, в темноте прячется один человек, но не больше. Так я и сказала Танцовщице.

– Да, кто угодно может спрятаться где угодно, – согласилась она. – Но здесь и сейчас мы, скорее всего, в безопасности. Сейчас мы спрячемся получше.

Танцовщица взобралась на высокую груду ящиков под одним окошком, заросшим грязью. Я последовала за ней. Мне интересно было, куда мы идем, но я ни о чем не спрашивала. Добравшись до окна, Танцовщица вытянулась во весь рост и достала рукой до потолка. Часть планок отъехала в сторону; шумно заскрипело дерево по дереву. Я прищурилась, услышав резкий щелчок, и оглянулась, ожидая нападения невидимого убийцы.

Внизу никого не было. Надо мной Танцовщица, подтянувшись, исчезла в люке. Я последовала за ней и очутилась в полной темноте. Выпрямившись во весь рост, я ударилась головой о низкий, скошенный потолок.

Я поняла, что мы забрались на чердак. Судя по очертаниям предметов, здесь тоже что-то хранили. Единственное окошко тускло мерцало на противоположном конце; оно почти совсем не пропускало света, потому что заросло пылью и сажей.

– Лестницу на чердак сломали лет пятнадцать – двадцать назад, – пояснила Танцовщица. – Внизу прорубили двойные двери, чтобы в них могли пройти две груженые повозки; зато пришлось заколотить чердак.

– Напрасно они так! – Я внимательно озиралась по сторонам.

– На все есть свои причины. Зато сейчас мы в надежном месте. Никто не видел, как мы сюда входили. Ты в безопасности. Можно отдохнуть и подумать, как быть дальше.

– В безопасности?! – Внутри меня снова забурлил истерический смех. – Я больше никогда не буду в безопасности! Сама себя загнала в ловушку! Я…

Я все повышала голос; Танцовщица хлопнула меня по макушке.

– Говори шепотом! А еще лучше – думай перед тем, как что-то сказать.

Ее слова и поступки лишь подлили масла в огонь. Госпожа Тирей постоянно била меня. Теперь Танцовщица сделала то же самое. Кто она такая, что смеет поднимать на меня руку?

– Ты должна поесть, а потом поспать, – продолжала она. – Страхи и сожаление отвлекают тебя.

– Я ничего не боюсь! – закричала я.

Тихо, так, что мне пришлось напрячься, чтобы расслышать, она ответила:

– Сейчас ты боишься всего. По крайней мере, так должно быть.

Я опустилась на пол. Наконец, затихнув, я поняла, что на мне нет живого места. После неудачного падения со стены бедра и спина в ссадинах и синяках. На бегу я согрелась, но сейчас мы сидели неподвижно, и я быстро стала замерзать. Болела нога, которой я ударила госпожу Тирей в челюсть.

– У меня все болит, – тихо пожаловалась я.

– Поспи. – Танцовщица протянула мне кусок крошащегося сыра и пригоршню листьев.

Сыр оказался острым, пахучим, соленым, с голубой плесенью. Высушенные и скрученные капустные листья были смазаны внутри свиным салом.

Я так проголодалась, что все эти запахи показались мне райскими. Я быстро набила живот, но мне тут же страшно захотелось пить.

– У окна стоят бочонки, – сказала Танцовщица. – Они наполнены дождевой водой; возможно, вода застоялась. – Она снова склонилась надо мной. – Я должна идти, чтобы меня увидели. Никто не должен подозревать, что я имею какое-то отношение к последним событиям в доме Управляющего. Ты останешься здесь. Будешь сидеть совершенно тихо?

– Да, – пробормотала я с набитым капустой ртом.

– Как бы ты ни злилась и какое бы отчаяние ни испытывала, не топай ногами и ничего не швыряй. Утром на склад придут рабочие; они могут тебя услышать.

Я посмотрела на свои руки, полные недоеденных капустных листьев, и подумала: «Госпожа Тирей больше никогда не будет есть!»

– Да, госпожа.

– Как только все немного успокоится, я вернусь. Скорее всего, завтра ночью. Возможно, со мной придет и Федеро.

Сердце у меня екнуло – тогда я еще удивилась почему. В то время даже друзья казались мне обузой.

– Я буду сидеть тихо.

– Надеюсь. – Она погладила меня по голове. – Мы позаботимся о том, чтобы ты не голодала. Правда, не знаю, сколько нам осталось.

– Спокойной ночи, – сказала я, и она ушла.

* * *

Во сне пришли лишь воспоминания о смерти. Я не слишком хорошо сплю и по сию пору, но та ночь стала худшей в моей жизни. Не помню, видела ли я сны до того, как Федеро в первый раз увез меня от отца. Говорят, сны у малышей неотчетливы, как и их мысли, но это, скорее всего, неправда. Мои мысли были вполне отчетливыми даже в раннем детстве. Я точно знала, чего я хочу и чего не хочу.

Позже мне снилось прошлое, Стойкий, бабушка и мои детские игры в полях и канавах. Те сны были наполнены горечью потери и сожалением. Я становилась старше, и мое обучение делалось все сложнее; я часто видела во сне то, чем занималась днем, – бесконечные батоны хлеба выскакивали из печи, новые страницы книги появлялись перед глазами быстрее, чем я прочитывала предыдущие…

Однако в ту ночь я видела только одно: смерть. Может быть, я когда-то убила и бабушку? Кстати, отчего умерла моя мать?! Снова и снова голова госпожи Тирей прыгала, как мячик, после моего удара, и склонялась набок под неестественным углом. Я снова чувствовала идущий от нее предсмертный смрад, когда у нее опорожнился кишечник. Она испуганно дернулась всем телом, как будто не могла защищаться, как живой человек, пусть даже и нетренированный.

Сложно ли убить? Сложно ли умереть? Сколько есть способов, чтобы убить и умереть? Вот какие вопросы терзали меня в ту ночь. Утром, когда я проснулась, в голове сформировались готовые ответы.

Умереть можно по-разному – способов смерти столько же, сколько и способов жизни.

Убить можно по-разному – способов убийства столько же, сколько убийц, которые пробуют свои силы.

Все тело у меня болело, как будто по мне прошлась копытами одна из лошадей Управляющего. Ящик, на котором я спала, был отброшен в сторону, и я лежала на старом деревянном полу. Хотя я совсем не чувствовала себя убийцей, я знала, что я – убийца. А еще я знала, что когда-нибудь я тоже умру. Возможно, очень скоро, в зависимости от того, когда правосудие Управляющего меня настигнет.

Я с трудом встала на ноги, пошатываясь от усталости и внезапно навалившейся слабости. Страх и напряжение прошлой ночи взяли свое.

В тусклом оконце забрезжил рассвет. Похоже, грязное стекло не мыли целую вечность. Под моим присмотром служанки мыли бы окна до зеркального блеска…

Чердак был просторный, хотя высокий мужчина мог бы выпрямиться в полный рост только посередине, под самым коньком крыши. У стен лежало всякое старье – рамы от старых ткацких станков, всякие механические приспособления, названия которых я не знала. Все было покрыто толстым слоем пыли.

Найдя бочонки, я попила, набирая воду маленьким жестяным черпаком. Вода отдавала дегтем и песком. Но даже и такая грязная она освежила меня – ведь я всю ночь дышала сухим воздухом.

Мне нечем было облегчить жжение в порезанных щеках и ушах; нечем было успокоить растревоженное сердце. У меня не было еды, мне нечем было отвлечься. Не было ничего.

Целый день я лелеяла и пестовала свой гнев. Потом пришел Федеро. Я вздрогнула от удивления, увидев, как его голова показалась в люке.

– У рабочих сейчас обед, – объяснил он, отвечая на не заданный мною вопрос. Вид у него был озабоченный, а одет он был как простой портовый грузчик. – Я уже давно раз в неделю угощаю складских рабочих элем в таверне за углом. Никто не удивляется, когда я прихожу сюда.

– Ты теперь совсем не выделяешься из толпы… – Меня учили судить о человеке по одежде.

– Вот именно! – Федеро достал из кармана сверток. – Здесь солонина и холодная жареная картошка. Ничего лучшего я сейчас принести не могу. Ночью я вернусь вместе с Танцовщицей. Надо решить, что с тобой делать дальше.

– Вы ничего за меня не решите, – холодно ответила я. – Я сама решу, что с собой делать!

Мои слова его не обрадовали; вскоре он ушел.

Нет, никто ничего не станет за меня решать! Ни Управляющий, ни Правитель, ни торговец живым товаром и его подружка – пардайна. Остаток дня я обдумывала, как сбежать, куда направиться. Я поняла, что практически не знаю города и его окрестностей. Если бы я могла вернуться к Стойкому, я бы вернулась, но путь домой лежал через море.

В то время я даже не знала, как называется страна, где я родилась, не говоря уже о деревне, рядом с которой было отцовское поле. У меня не было ни денег, ни карт, ни практического опыта в чем бы то ни было.

Я поняла, что я просто сменила одну тюрьму на другую. На чердаке далеко не так удобно, как в доме Управляющего, зато гораздо опаснее. Гнев снова вскипел во мне, накрыл приливной волной. Пусть я освободилась от Управляющего, за меня все равно решают другие!

Зачем, зачем Федеро и Танцовщица исподволь развивали во мне стремление к независимости? Разве в неведении мне не жилось бы легче? Я могла бы превратиться в знатную даму и прожила бы жизнь, для которой меня купили.

Я решила, что не доставлю удовлетворения и им.

В ту ночь мои спасители вернулись с несколькими мешками. Я сразу догадалась, что в них запасы еды. Федеро снова вырядился простым рабочим; на Танцовщице была, как всегда, свободная туника. Танцовщица сложила мешки на полу, предварительно расчистив небольшой участок. Затем они с Федеро соорудили столик из двух ящиков и трех досок. Из одного мешка Танцовщица достала лампу под абажуром, а Федеро придвинул нам ящики поменьше, на которых можно было сидеть.