Текст книги "Пойте, неупокоенные, пойте"

Автор книги: Джесмин Уорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Пахнет уже лучше, – говорит Мисти.

Она наполовину высовывается из окна автомобиля, рука, которая прежде летала перед ртом, теперь прикрывает нос, словно маска.

Дорога до следующей заправки растягивается по ощущениям на долгие мили, а солнце пробивается сквозь облака и светит у нас прямо над головами. Пока мы въезжаем на заправку, сотрудница-кассир сидит на веранде деревянного здания и курит сигарету Она почти сливается со стеной, к которой прислоняется, потому что ее кожа того же коричневого цвета, что и окрашенные доски. Она открывает передо мной дверь и следует за мной внутрь, и над входом звенит серебристая гирлянда из маленьких колокольчиков.

– Скучный день, – говорит она, вставая за прилавок.

Она стройная, почти такая же худая, как Мама, а застегнутая на пуговицы рабочая рубашка висит на ней, как полотенце на веревке для сушки.

– Ага, – соглашаюсь я и направляюсь к холодильникам с напитками в глубине помещения. Беру две бутылки “Пауэрэйда” и ставлю их на стойку. Женщина улыбается, и я замечаю, что у нее нет двух передних зубов, а по ее лбу неправильной линией извивается шрам. Интересно, это у нее просто плохие зубы или, может, их выбил тот, кто оставил ей этот шрам на лбу.

Мисти ходит по парковке, держа свой телефон над головой в поисках сигнала. Все двери машины открыты; Джоджо сидит боком на заднем сиденье, Микаэла карабкается по нему, прижимает свое лицо к его шее и ноет. Он гладит ее по спине; их волосы прилипли к головам. Я наливаю полбутылки в один из поильников Микаэлы и протягиваю руки.

– Давай ее сюда.

– Кайла, иди, – говорит Джоджо.

Он не смотрит на меня, на сырой день или на пустую дорогу – лишь на Кайлу, которая начинает плакать и хватается за его рубашку, так сильно, что ее маленькие костяшки пальцев белеют. Когда я усаживаю ее себе на колени на переднем сиденье, она опускает голову на грудь и всхлипывает, ее глаза закрыты, а кулачки спрятаны под подбородок.

– Микаэла, – говорю я, – давай, детка. Надо попить.

Джоджо стоит надо мной, засунув руки в карманы, и изучает Микаэлу. Она меня не слышит – лишь икает и стонет.

– Микаэла, детка.

Я сую соску поильника ей в рот, но она сжимает зубы и рывком отдергивает голову. Я сжимаю ее крепче, пытаясь удержать на месте, и ее маленькие мышцы подаются под моими пальцами, мягкие, как шарики с водой. Мы боремся так некоторое время; она то встает на ноги, то снова садится, отклоняется назад и извивается, произнося два слова снова и снова.

– Нет. Джоджо.

С меня хватит.

– Черт возьми, Микаэла! Ты можешь заставить ее хоть немного выпить? – спрашиваю я.

Джоджо кивает, и я передаю ему девочку. Без нее мои руки кажутся невесомыми.

Микаэла выпивает четверть поильника и оседает на плече Джоджо, обхватывая его шею одной рукой и гладя. Я жду еще минут пятнадцать, и как только Мисти пристегивается на сиденье, чтобы мы могли продолжить движение, Микаэлу снова рвет. Уже электрически синим, цветом “Пауэрэйда”.

– Да можешь уже и не пристегиваться, толку-то, – говорю я Мисти.

Та закатывает глаза, отстегивает ремень безопасности и присаживается на парковочный блок в тени, чтобы закурить сигарету.

– Мы еще тут побудем.

Я не хочу, чтобы Микаэлу снова вырвало в машине, пока я сижу пристегнутая спереди. Ведь тогда нам придется снова остановиться, чтобы убраться. Жара поднимается с асфальта парковки вместе с паром от дождя. Джоджо сидит боком, спустив ноги на землю, а Микаэла почти лежит на нем.

– Хочешь лечь, Кайла? – спрашивает он. – Может, станет получше, если ляжешь.

Он берет ее под мышки и пытается аккуратно переместить девочку с себя на сиденье, но она держится за него крепко, словно репейник: ее руки и ноги обвивают его и не отпускают. Он сдается и просто гладит ее по спине.

– Мне жаль, что ты себя плохо чувствуешь, – говорит Джоджо, и Микаэла начинает плакать.

Он гладит ей спину, она – ему, а я лишь стою, наблюдая, как мои дети утешают друг друга. У меня руки чешутся что-то сделать. Я тоже могла бы до них дотронуться, но не делаю этого. Взгляд Джоджо отчасти озадаченный, отчасти стоический, отчасти такой, словно он сам собирается расплакаться. Нужно закурить. Я присаживаюсь рядом с Мисти на бетонный блок и выпрашиваю у нее сигарету: ментол укрепляет меня, как будто укладывая мешки с песком вдоль моего позвоночника. Я справлюсь. Жду, пока никотин согреет меня изнутри, словно спокойное озеро, и затем возвращаюсь к машине.

– Заставь ее еще попить, – говорю я Джоджо.

Тридцать минут спустя ее снова тошнит. Я даю ей пятнадцать минут отдыха и снова говорю Джоджо: Заставь ее попить еще. Несмотря на то что Микаэла теперь издает стабильный стон, растерянно глядя на чашку в руке своего брата, Джоджо делает то, что я прошу. Через двадцать минут ее снова рвет. Микаэла в ужасе, она держится за Джоджо и моргает, глядя на меня, когда я встаю около автомобильной двери с очередной партией электролита. Сделай так, чтобы она пила, – говорю я снова, но Джоджо сидит так, словно не слышит меня, втянув голову в плечи, будто он понимает, что у меня заканчивается терпение, что мне хочется ударить его.

– Джоджо, – говорю я.

Он сжимается и игнорирует меня. Микаэла вытирает об его плечо сопли и слезы. Джоджо, нет, – просит она. Работница станции выходит на крыльцо с уже зажженной сигаретой.

– Все в порядке? – спрашивает она.

– У вас есть что-нибудь от рвоты? Детское?

Она качает головой, и ее выпрямленные волосы развеваются у висков, качаясь, как усики насекомого.

– Не-а. Владелец такое не закупает. Только самое необходимое. Но вы удивитесь, сколько людей приезжают сюда укачанными и просят пепто-бисмол.

Сорняки цветут в кустарниках по краям бензоколонки; фиолетовые, желтые и белые соцветия качаются возле линии сосен. Я кладу руку на загривок Микаэлы, прислонившейся к Джоджо, который сидит на багажнике моей машины, качает ногой и хмуро смотрит на меня и Мисти.

– Подождите, – говорю я и ухожу с парковки вдоль ряда деревьев.

Мама всегда говорила мне, что, если хорошенько поискать, я обязательно найду в этом мире то, что мне нужно. Начиная с семи лет она водила меня в лес около дома на прогулки и показывала мне разные растения, прежде чем выкапывать их или срывать листья, рассказывая, как они могут лечить или причинять вред. Ветер дул высоко в деревьях, но внизу почти все было тихо, кроме меня и Мамы, которая говорила: Вот это – борщевик. Молодые листья можно использовать как сельдерей при готовке, но корни куда полезнее. Можно сделать отвар для лечения простуды и гриппа. А если сделать из них горячий компресс, он поможет облегчить и вылечить синяки, артрит и нарывы.

Она выкапывала корни растения маленькой лопаткой, которую всегда брала с собой на прогулки, затем вытаскивала все растение за стебель, складывала его вдвое и клала его в сумку, которую носила через грудь. Она копалась в земле, пока не нашла еще одно растение и сказала: Это – марь. На самом деле, она не очень подходит для лечебных целей, но ее можно готовить и использовать как шпинат. В ней много витаминов, поэтому она полезна для здоровья. Твоему отцу нравится, когда я тушу ее с рисом, а еще он говорил, что его мама делала хлеб с молотыми семенами этого растения. Я сама, правда, никогда не пробовала. На обратном пути домой, набрав растений, мы играли с ней в викторину. С возрастом мне стало проще запоминать и быстро называть ей растения. Горечавка, – говорю я. Хорошо избавляет от глистов, если использовать в качестве приправы. Но запомнить все было трудно. Каждый день мама показывала мне растения, части которых были полезны конкретно женщинам, так как именно женщины чаще всего приходили к ней за помощью, нуждаясь в ее знаниях и навыках. Она говорила: Помни, из этих листьев можно сделать чай, который помогает от судорог. И еще может вызвать месячные. Я тогда отводила взгляд и закатывала глаза к соснам, желая сидеть сейчас перед телевизором, а не пробираться по лесу с Мамой, обсуждая менструацию. Но сейчас, когда я иду через поляну и прочесываю лес, ища молочай, жалею, что не слушала ее внимательнее. Хочется вспомнить что-то помимо того, что у него розово-фиолетовые цветы. И хотя молочай произрастает в дикой природе именно на таких участках, как этот, и цветет весной, я нигде не вижу его бело-жемчужных, слегка опущенных листьев. Когда Мама впервые осознала, что с ее организмом что-то серьезно не так, что он предал ее и завел рак, она начала сама лечиться травами. В те весенние дни я приходила домой поутру и находила ее постель пустой. Она была в лесу – собирала и тащила за собой охапки молодых побегов лаконоса. Каждый раз она говорила: Говорю тебе, это поможет. Я брала у нее часть ноши, обнимала ее за талию и помогала зайти по ступенькам в дом, где усаживала ее за стол на кухне. Голова все еще шла кругом после ночной гулянки, поэтому, пока я резала, чистила и варила, и делала для нее чайник за чайником, в моих жилах все еще резвилась, как нескладная песня, дурь. Но ничего не помогало. Ее тело разрушалось год за годом, пока она не слегла в постель с концами, и я забыла большую часть того, чему она меня научила. Я позволила ее мыслям утекать из меня, чтобы их место могла занять правда. Иногда мир не дает тебе что-то, что тебе нужно, сколько ни ищи. Иногда он это что-то прячет.

Будь мир правильным местом, правильным для жизни, местом, где такие люди, как Майкл, не оказывались бы в тюрьме, я бы смогла найти дикую землянику. Именно ее искала бы Мама, если бы не смогла найти молочай. Я бы могла сварить ее листья у адвоката Майкла, где мы собирались остановиться перед тем, как забрать Майкла утром. Добавить немного сахара, немного пищевого красителя, как делала Мама, когда у меня было расстройство желудка в детстве, и сказать Микаэле, что это сок.

Но мир несправедлив. У обочины дороги нет диких земляничников. Здесь недостаточно болотисто. Но все же этот мир может дарить немного удачи маленьким людям, иногда проявлять капельку жалости, потому что, пройдя часть обочины вне поля зрения заправочной станции, оставив Мисти, машущую рукой из окна и кричащую: Давай уже, черт возьми, сколько можно, я нахожу дикую ежевику. Мама всегда говорила мне, что ее можно использовать при расстройстве желудка, но только взрослым. Но если нет ничего другого, добавляла она, то можно сварить из нее чай и дать его детям. Немного, говорила она. Из листьев. Или из лозы? Или из корней? Так жарко, что я не могу вспомнить. Мне недостает прохлады поздней весны.

Вот такой вот он, мир. Дарит тебе куст ежевики, полузабытое воспоминание и ребенка, который не может ничего удержать в желудке. Я опускаюсь на колени у обочины дороги, хватаюсь за колючие стебли как можно ближе к земле и тяну. Лоза колет мне руки, рвет кожу, пуская мне кровь маленькими смазанными точками. Мои ладони горят. В этом мире, – сказала мама, когда у меня начались первые месячные в двенадцать, – живые становятся дураками, а мертвые – святыми. Этот мир мучает людей. Хотя слова были жестокими, я видела в ее лице надежду, с которой она их произнесла. Она думала, что если даст мне как можно больше знаний о растениях, если даст мне карту мира, такого, каким она сама его знала, мира, упорядоченного в соответствии с божественным замыслом, в котором во всем есть душа, я смогу покорить его. Но я терпеть ее не могла в юности из-за ее уроков и этой нелепой надежды. А потом – за то, что она продолжала упрямо верить в доброту мира, который проклял ее раком, скрутил ее, словно старую сухую тряпку, и бросил разлагаться.

Я опускаюсь на колени и опираюсь на пятки. День вокруг пульсирует, как наполненная кровью вена. Протираю глаза, размазывая грязь по лицу, и ослепляю себя.

Глава 5
Джоджо

Кайле нужно есть. Я понимаю это по тому, как она продолжает плакать, по тому, как она крутится и откидывает голову назад, выгибаясь на своем сиденье, когда мы снова выезжаем на дорогу. И кричит. Я знаю, что у нее что-то не так с желудком. Он не перестает ее мучить. Ей нужно что-то положить в него, поэтому я беру ее и сажаю на свои колени, думая, что это может помочь ей почувствовать себя лучше, но это не помогает. Она лишь кричит немного тише, ее вопли становятся менее пронзительными и режущими. Острое лезвие боли чуть тупится. Она все равно стучит головой о мою грудь, и ее череп при ударах кажется хрупким в сравнении с моими костями, в том месте, где сходятся мои ребра; ее череп, кажется, разбить не труднее, чем керамическую миску. Леони закончила и положила свои растения на подлокотник между собой и Мисти, и с каждой минутой, с каждой милей листья ежевики вянут все сильнее, корни все больше истончаются, с них комьями сыплется грязь.

Кайла рычит и плачет. Я не хочу, чтобы Леони давала ей это снадобье. Я знаю – ей кажется, что так будет лучше, но она не Ма. И не Па. Она еще ни разу никого не исцелила и ничего не вырастила в своей жизни, и она не знает, как надо.

Когда мне было шесть лет, она купила мне бойцовую рыбку после того, как я некоторое время каждый день рассказывал ей одну и ту же историю об аквариумах, которые стояли у нас в классе, о живших в них бойцовских рыбках красного, фиолетового, синего и зеленого цветов, о том, как они лениво плавали, то сверкая, то тускнея. В воскресенье она принесла домой такую после того, как отсутствовала все выходные. Я не видел ее с пятницы, с тех пор как она сказала Ма, что собирается в магазин купить молока и сахара, но так и не вернулась. Когда она все же пришла домой, ее кожа была сухой и шелушилась у уголков рта, волосы торчали пушистым ореолом, и от нее пахло мокрым сеном. Рыбка была зеленой, цвета сосновой хвои, а на хвосте у нее были полосы грязнокрасного цвета. Я назвал ее Бабби Бабблз, за то, что она весь день пускала пузырьки, и, наклоняясь над ее аквариумом, я слышал, как она хрустела кормом для рыб, который Леони принесла домой в маленьком пакете. Я представлял себе, как однажды смогу наклониться над аквариумом и вместо треска всплывавших на поверхность пузырьков услышу слова: Большое лицо. Свет. Любовь. Но когда шедший в комплекте запас корма кончился и я попросил Леони купить еще, она сказала, что купит, а потом забыла, и забывала снова и снова, пока однажды не сказала просто: Дай ей каких-нибудь сухарей, и все. Я подумал, что сухари ей вряд ли понравятся, поэтому продолжал доставать Леони на эту тему, а Бабби тем временем становилась все худее и худее, а ее пузырьки становились все меньше и меньше, пока однажды я не вошел на кухню и не увидел ее лежащей на поверхности воды, с похожим на жир слизистым налетом на белых глазах, уже не пускающим говорящие пузырьки.

Леони может только убивать.

Деревья вокруг машины редеют и меняются, стволы все короче, а кроны все гуще и зеленее; листья уже не темные и острые, как у сосны, а полные, почти создающие эффект марева. Они стоят тонкими рядами между полями грязно-зеленого цвета, полными низких колючих растений. Небо темнеет. Леса и поля вокруг нас становятся черными. Я прикладываю рот к уху Кайлы и рассказываю ей историю.

– Видишь те деревья, вон там?

Она стонет.

– Если поискать на земле под этими деревьями, можно найти нору.

Еще стон.

– В этих норах живут кролики. И среди них – маленькая крольчиха, самая маленькая из всех, что только бывают. У нее коричневый мех и белые маленькие зубки, похожие на подушечки жвачки.

Стоны на секунду стихают.

– Ее зовут Кайла, как и тебя. Знаешь, что она делает?

Кайла пожимает плечами и снова прижимается ко мне.

– Она лучше всех копает норы. Копает их глубже и быстрее всех. Как-то раз стянулись тучи, началась большая буря, нору кроличьего семейства начало затапливать, и Кайла принялась копать. Копать, копать, копать. И знаешь, что она сделала?

У Кайлы захватывает дыхание, она поворачивается лицом ко мне и прижимается ртом к моей рубашке, втягивая побольше воздуха. Я глажу ее спину круговыми движениями, словно разминая судорогу, пытаясь унять боль, изгнать все, от чего ей плохо.

– Она копала и копала, и туннель становился все длиннее и длиннее. Вода уже даже не доходила до того места, где копала Кайла, но она продолжала рыть до тех пор, пока не вылезла наружу, и знаешь что?

Кайла впивается ногтями в мою руку, затем поднимается немного, чтобы выглянуть в окно, и указывает на темные поля, на узкую линию деревьев с кроличьей норой под ними. Темнеет, – говорит она, а затем откидывается назад на меня и опускается.

– Ага. Так вот, маленькая крольчиха увидела серый сарай, и толстую свинью, и красную лошадь, и Ма с Па. Она прокопала путь аж до нашего дома, Кайла. И когда увидела Ма и Па, полюбила их и решила остаться. И когда мы вернемся домой, она будет ждать нас там.

– Хочешь увидеть ее? – спрашиваю я.

Но Кайла уже спит. Она дергается, и на мгновение мне кажется, что я знаю, что ей снится, но затем я останавливаюсь. От нее пахнет резко, потом и рвотой, но ее волосы пахнут кокосом, как масло, которое когда-то использовала Ма, то, которое теперь использую я, когда заплетаю волосы Кайлы в маленькие хвостики: два маленьких хлопковых шарика по бокам ее головы. Я выкидываю из головы образ Кайлы размером с кролика, копающей яму в мокрой земле. Мне такие сны не нужны.

Когда мы съезжаем с трассы на дорогу в глушь леса, уже темно-синее небо отворачивается от нас, накидывает черное покрывало на свои плечи. Мир ужимается до светящихся фар машины, пары длинных рогов дороги, ведущих нас через тьму; наша машина – что старый зверь, хромающий к очередной поляне. Па всегда говорил мне, что животное всегда будет делать именно то, для чего оно было создано: искать корни в грязи, скакать по полю или летать. И что не важно, насколько оно приручено, говорил Па, его дикая природа все равно однажды проявится. Кайла сейчас кажется самым настоящим животным, замученной глистами кошкой, свернувшейся у меня на руках. В конце концов мы сворачиваем в жилой двор, и деревья расступаются. Это место отличается от остальных. Оно совсем не похоже на хаотичное скопление домов в округе Форрест. Здесь стоит только один дом, просторный. Его фасад весь в окнах, через которые пробивается теплый желтый свет. Леони останавливает машину. Мисти выходит и машет нам, чтобы мы последовали за ней. Я подхожу к крыльцу с Кайлой, которая спит у меня на руках, храпя и дыша через рот, и вблизи вижу, что краска на стенах облезает тонкими полосами, а между ними проглядывают другие, узкие и коричнево-серые. Окна выглядят немного потускневшими, словно вода, в которой погибла моя рыбка. Цветущая глициния, посаженная с каждой стороны ступеней крыльца, прочно укоренилась, вымахав толщиной с мускулистую мужскую руку, и обвилась вокруг перил, образовав плотную завесу перед крыльцом. Мисти стучится в дверь.

– Входите, – музыкально пропевает мужской голос.

Мужик здоровый. Мы находим его на кухне, где он варит спагетти. Мой рот наполняется слюной. Я никогда еще не был так голоден.

– Вкусно пахнет, а? – говорит он, направляясь к нам.

Он словно подпрыгивает, будто идет на цыпочках. На нем белая рубашка с длинными рукавами, только засученная до локтей. Рубашка чем-то похожа на его крыльцо: у шеи распустилась нитка, а спереди она испачкана чем-то вроде зеленой краски. Его кухня вся зеленая. Я еще никогда не видел зеленых кухонь. И тут я чую запах соуса. Он шипит в кастрюле на плите и попадает на руку мужчины, когда тот его мешает. Он слизывает каплю с руки. Макароны, которые он кинул в воду, медленно тонут, исчезают за краями кастрюли, размокая снизу. Я хмурюсь, глядя, как он облизывает свою волосатую руку. Его волосы собраны в маленький торчащий хвостик, коротенький, как у Кайлы.

– Я решил, что вы, наверное, проголодались, – говорит он.

Он самый белый из всех белых, что я когда-либо видел.

– Правильно решил.

Мисти обнимает мужчину с этими словами, поворачивая лицо так, что говорит ему не в лицо, а в его измазанную краской рубашку.

– Мы немного задержались по дороге – малышке стало плохо.

– Ах да, девочулька! – сказал он.

Леони выглядит так, будто ей хочется его заткнуть, но молчит.

– Она… – он делает паузу, – какая-то липкая.

Теперь Леони выглядит так, будто хочет ударить мужчину. Па называет это ее “упрямым взглядом”.

– Юноше тоже поплохело?

Он начинает мне нравиться, хоть я и вижу что-то вроде грусти на его лице, когда он смотрит на меня, и я не знаю почему.

– Нет, – говорит Леони, скрестив руки на груди. – Мы не голодны.

– Ерунда, – говорит мужчина.

– Леони, – говорит Мисти, глядя на Леони.

Я знаю, что это взгляд из тех, которым собеседнику сообщают нечто иное без слов, но я не могу разгадать выражение лица Леони – ее брови, губы, то, как она кивает, и ее длинная челка падает ей на глаза. Что бы ни сказала Мисти, Леони понимает и кивает в ответ.

– Мы поедим. – Она откашливается. – Я хотела спросить, могу ли я воспользоваться вашей плитой. Мне кое-что нужно приготовить.

– Конечно, моя дорогая, конечно.

Вблизи этот мужчина пахнет так, как будто он не мылся несколько дней, но запах не противный. Пахнет сладко и одновременно неправильно – словно сладким ликером, который перестоял на жаре и начал превращаться в уксус.

– Прошу простить за мой французский, Ал, но я просто охереть как голодна, – улыбается Мисти.

Я усаживаюсь в гостиной; Кайла все еще спит, горячо пыхтя в мою рубашку. Потолки в комнате высокие, и на всех стенах книжные полки. Телевизора нет. На кухне радио, рядом с которым на стуле у барной стойки сидит Мисти, попивая вино, которое Ал налил ей в керамическую кружку. Музыка, наполненная скрипками и виолончелями, вздымается в комнате, а затем спадает, словно вода в заливе перед большим штормом. Леони возвращается из машины, с растениями в руке, и спотыкается о ковер на деревянном полу – красный с оранжевым и белым, весь истрепанный. Из-под ее рубашки выпадает и падает на ковер пакетик, и то, что было внутри мятой коричневой бумаги, выскальзывает наружу. Прозрачное стекло – целый пакет разбитого стекла; я видел такое раньше. Я знаю, что это такое. Мужчина смеется над словами Мисти, и Леони поднимает выпавшее содержимое, не глядя на меня, перекладывает обратно в пакет и отдает его Мисти, перегнувшись через барную стойку, а та уже передает пакет Алу. Он поднимает пакетик, подбрасывает в воздух, тот исчезает, словно по мановению руки фокусника.

Ал – адвокат Майкла.

– Мальчик примерно его возраста, – говорит он, закатывает рукава, кивает, нахмурившись, в мою сторону. – Они решили, что он толкал в школе травку.

Мисти отпивает из своего стакана.

– Знаете, что с ним сделали?

Она пожимает плечами.

– Привели его в кабинет директора вместе с двумя друзьями – сверстниками. А потом заставили раздеться и спустить штаны для обыска.

Мисти качает головой, и волосы слегка ударяют ее по щекам.

– Какой ужас, – говорит она.

– Это не ужас, это беспредел. Дело я веду безвозмездно, а школа, вероятно, отделается легким приговором, но я просто не мог не взяться за такое, – говорит он, пожимая плечами, и отпивает свой напиток. – Длинная кармическая волна Вселенной и все такое.

Мисти кивает так, словно знает, о чем он говорит. Она распустила хвостик, чтобы волосы свободно струились, и теперь каждый раз, когда она кивает или качает головой, она делает это настолько сильно, что ее волосы красиво колышатся на спине, словно испанский мох. Она оттянула воротник рубашки, обнажив плечо – сверкающий шар в свете гостиной. У Ала горят все лампы. Чем больше Мисти пьет, тем сильнее раскачиваются волосы.

– Чем могу – помогаю, как говорится. – Ал улыбается, касается ее плеча и поднимает бокал с вином. – Как тебе, нравится? Хорошее же, да? Я же говорил, это был хороший год.

– Так что там насчет моего парня? – Мисти наклоняется к нему, поднимает брови и улыбается.

– Хорошо, хорошо, – говорит Ал, отодвигаясь от нее и смеясь, а затем снова приближается к ней и говорит, активно жестикулируя, рассказывая ей о том, что он предпринимает, чтобы добиться освобождения Бишопа.

Леони сидит на диване рядом со мной, держа в руке непроливайку. Ей потребовалось около тридцати минут, чтобы порезать ежевику и отварить корни и листья. Корни она варила в одной кастрюле, а листья – в другой, пока я сутулился над своей тарелкой, запихивал, почти не жуя, макароны в рот. У нее все уже остыло. Она стояла у стойки, морщилась и разговаривала сама с собой, скрестив руки, а потом налила половину из одной жаропрочной кастрюли и половину из другой в поильник Кайлы. Получилось серое варево. Я засунул остатки макарон в рот, сполоснул тарелку, поставил ее в посудомоечную машину, из которой воняло чем-то кислым, и стал смотреть, как она просит у Ала пищевые красители и сахар. Она добавила несколько ложек сахара и капель красителя в поильник и начала трясти его. Теперь она сидит рядом с Кайлой, которую мы оставили спать на диване, и пытается ее разбудить. Каждый раз, когда она просит Кайлу проснуться, она целует девочку в ухо и шею, а Кайла поднимает руку, обнимает Леони за шею и тянет, как будто хочет, чтобы она легла спать вместе с ней. Как будто не хочет просыпаться.

Это меня пугает.

– Ну давай, Микаэла, – говорит Леони и тянет Кайлу, чтобы та села.

Кайла открывает глаза и вытягивается, как Леони на кухне, когда она передавала тот пакет, жалуется и пытаясь снова лечь.

– Хочешь пить? – шепчет Леони, ставя поильник перед Кайлой, – На, попей.

– Нет, – говорит Кайла и отшвыривает поильник. Тот выпадает из руки Леони и катится по полу.

– Она не хочет, – говорю я.

– Неважно, хочет она или нет, – отвечает Леони, закатывая глаза. – Надо.

Я хочу сказать ей: Ты не знаешь, что делаешь. И еще: Ты не Ма. Но я молчу. Беспокойство во мне подымается, как вода, кипящая у края кастрюли, но слова застревают в горле. Она может ударить меня. В прошлом, когда мне было около восьми или девяти, я много разговаривал, особенно на людях. И однажды она дала мне пощечину, и после этого всякий раз, когда я открывал рот, чтобы высказаться против ее действий, она била меня. Залепляла мне такие сильные пощечины, что они казались ударами кулака. Такие сильные, что моя голова дергалась в сторону, и я хватался за лицо. Такая сильная, что как-то раз я даже шлепнулся на пол между стеллажей в “Уолмарте”. Так что я молчу. Но она не знает, как делать лекарства из растений, и я переживаю за Кайлу. Два года назад, когда у меня была такая сильная желудочная инфекция, что я не мог встать с дивана и дойти до туалета, Ма велела Леони собрать какое-то растение в лесу и сделать чай из его корней. Она так и сделала. И поскольку ее об этом попросила Ма, я доверился ей и выпил тот чай, хотя он и имел привкус резины. Леони, должно быть, сорвала неправильное растение или что-то перепутала в его приготовлении, потому что от ее варева мне стало еще хуже. Она вылила зернистую горькую жижу около заднего крыльца, и через несколько дней, когда из моего организма наконец вышло то, что она мне дала, вместе с инфекцией, я нашел там бездомного кота – мертвого, усыпанного нарывами и гниющего у ступенек. Он выпил то, что она вылила там на землю.

Леони поднимает поильник и подносит его ко рту Кайлы.

– Пить же хочется, правда, – говорит она, но это ответ, а не вопрос.

Кайла, кашляя, хватается за поильник. У меня покалывает под мышками, под руками выступает пот – я хочу схватить этот поильник с соской и швырнуть его, как Кайла, на другой конец комнаты, вырвать девочку из расслабленных объятий Леони. Но я не делаю этого. Кайла сосет жидкость из соски, поднимает поильник и пьет, и я чувствую, будто проиграл в игре, о которой даже не знал.

– Ей просто нужно проспаться, – говорит Мисти. – Наверное, укачало в машине, вот и все.

Кайла хочет пить. Она уже выпила половину и крепко держится за соску, сложив губы бантиком. Закончив пить, она бросает поильник на пол и ползет через диван, прямо мне на колени, хватает мою руку и говорит вниз, что у нее означает “вверх”. Она хочет, чтобы я рассказал ей историю. Я наклоняюсь к ней.

– У меня есть винтаж и получше, на кухне, – говорит Ал, глядя на Леони. – Может быть, мы могли бы его попробовать сегодня вечером?

– Я за, – отвечает Мисти.

– Не знаю, – говорит Леони.

Она смотрит на Кайлу у меня на коленях; та начинает капризничать, потому что я еще не начал рассказывать историю. Она снова извивается и плачет, как тогда в машине, перед тем как ее стошнило.

– Ей плохо.

– Говорю тебе, ее, наверное, просто укачало. Дай ей поспать, – говорит Мисти. – С ней все будет в порядке.

Она смотрит на Леони, словно говорит две разных фразы одновременно: одну своим ртом, а другую – глазами.

– Ты весь день была за рулем. Может, стоит расслабиться и отдохнуть.

Я все еще не могу разгадать ее. Леони протягивает руку и приглаживает волосы Кайлы, но те снова поднимаются. Кайла пытается увернуться от ее руки.

– Наверное, ты права, – говорит Леони.

– Знаешь, сколько раз я блевала в окно машины, когда была маленькой? Не перечесть. С ней все будет хорошо, – говорит Мисти.

Похоже, на этот раз Мисти сказала что-то правильное, потому что Леони садится обратно на диван. Между нами стена.

– Майкла тоже сильно укачивает. Он вообще не может ехать на заднем сиденье без того, чтобы его не мутило. – У Леони в голове, кажется, складывается картинка. – Должно быть, это семейное.

– Вот видишь, – кивает Мисти.

Кивает Ал. Они все кивают, поднимаются и идут на кухню. Я отвожу Кайлу в спальню, на которую Ал указал нам ранее, с двумя узкими кроватями. Я снимаю с Кайлы рубашку, от которой пахнет кислым, застирываю в воде с мылом тряпку из ванной, находящейся рядом со спальней, а затем вытираю ее тельце. Она горячая. Даже ее маленькие ножки. Буквально пышет жаром. Я снимаю с нее все, кроме нижнего белья, и ложусь вместе с ней на одну из кроватей. Она кладет свою маленькую руку на мое плечо и прижимает меня к себе, как делает каждое утро, когда мы просыпаемся вместе. До-до, говорит она.

Я лежу так, пока музыка в кухне не стихает, и я слышу, как они выходят на заднее крыльцо. Ни звона стаканов, ни вина. Наверное, они открывают пакетик, который принесла Леони. Я лежу, пока получается терпеть, а затем отношу Кайлу в ванную и сую палец ей в горло, чтобы ее вырвало. Она сопротивляется, бьет меня по рукам, рыдает, не произнося ни слова. Но я делаю так три раза, делаю так, чтобы ее вырвало на мою руку, горячую, как ее маленькое тело. Три раза ее рвет – красным, со сладким запахом. Я уже и сам плачу, а она вопит. Я выключаю свет и возвращаюсь в комнату, протираю ей рот своей рубашкой и ложусь с ней в кровать, боясь, что Леони войдет и увидит красную рвоту в ванной, узнает, что я заставил Кайлу выблевать ее зелье. Но никто не приходит. Кайла вскоре засыпает, не переставая икать, а я убираю за ней, мою все водой и мылом, пока ванная комната не становится такой же белой, как прежде. Все это время мое сердце бешено колотится, и я слышу его в своих ушах, потому что я понимал, что Кайла говорила. Я знал.