Текст книги "Поместье-зверинец"

Автор книги: Джеральд Даррелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Глава четвертая
КЛАВДИЙ В ПОСУДНОЙ ЛАВКЕ

Уважаемый мистер Даррел!

Вы набиваете чучела из своих животных? Если хотите, я могу делать это для вас, у меня большой опыт в набивке чучел...

Когда приобретаешь новых животных, прежде всего надо помочь им освоиться. Пока клетка не стала для них вторым домом и пока они не научились вам доверять, нельзя считать эту задачу решенной. Способы ее решения многообразны, для каждого вида – свои. Иногда выручает какой-нибудь особенно вкусный корм, который помогает животному забыть про свой страх перед вами. Если речь идет об очень нервных животных, полезно завешивать клетку мешковиной или ставить ящик, где они могут прятаться, пока не привыкнут к вам. Чтобы внушить животному доверие, приходится подчас прибегать к самым неожиданным средствам. Показательный пример – наши хлопоты с Топси.

В холодный зимний день я зашел к одному торговцу животными в Северной Англии посмотреть, нет ли там чего-нибудь интересного для нашего зоопарка. Обходя лавку, я вдруг увидел в углу темную, сырую клетку, из которой на меня смотрела жалкая и трогательная рожица, угольно-черная, с блестящими от невысыхающих слез глазами, обрамленная рыжевато-коричневой шерстью, короткой и густой, как ворс на дорогом ковре. Приглядевшись, я убедился, что рожица принадлежит детенышу шерстистой обезьяны, одного из самых прелестных приматов Южной Америки. Малютке от силы было несколько недель, ее никак нельзя было отнимать от матери. С несчастным видом обезьянка съежилась на полу. Она дрожала, кашляла, у нее текло из носу, и шерсть была тусклая, слипшаяся от грязи. По виду и запаху из клетки я понял, что у обезьянки энтерит и, кроме того, простуда, если не воспаление легких. Разумному человеку не пришло бы в голову купить такое животное. Но малютка устремила на меня большие, полные отчаяния темные глаза, и я пропал. На вопрос, сколько стоит обезьянка, торговец ответил, что никак не может продать ее мне, ведь я хороший покупатель, а детеныш, несомненно, обречен. Я ответил, что надежд действительно мало, но, если он мне отдаст обезьянку и она выживет, я за нее заплачу, не выживет – не заплачу. Торговец неохотно согласился. Посадив жалобно скулившего детеныша в выстланный соломой ящик, я поспешил на Джерси. Если не заняться обезьянкой немедленно, она погибнет. А может быть, и теперь уже поздно?..

Мы сразу же поместили обезьянку (кто-то назвал ее Топси) в теплую клетку и обследовали. Прежде всего ей надо было впрыснуть антибиотик и витамины, чтобы справиться с энтеритом и простудой. Затем – почистить испачканную испражнениями шерсть, иначе может развиться парша и обезьянка вся облезет. Но самое главное, надо было убедить Топси, чтобы она позволила все это проделать. Большинство обезьяньих детенышей буквально за несколько часов привязываются к человеку, выступающему в роли приемного родителя, и с ними никаких хлопот. Однако у Топси сложилось о людях явно самое невыгодное впечатление. Стоило нам открыть дверь ее клетки, как началась дикая истерика, на какую способны лишь шерстистые обезьяны. Применишь силу – будет еще хуже. А лечить ее все-таки надо, не то она погибнет. И вдруг нас осенило! Если Топси не признает нас как приемных родителей, может быть, она признает кого-нибудь еще? Скажем, плюшевого мишку. Большой уверенности в успехе не было, но ведь что-то надо испробовать. И мы купили мишку. У него была славная, хотя и несколько глуповатая, морда, а ростом он почти не отличался от матери Топси. Мы посадили его в клетку и стали ждать. Сперва Топси держалась в сторонке, но потом любопытство взяло верх, и она потрогала мишку. Обнаружив, что он уютный и пушистый, обезьянка тотчас прониклась к нему расположением и через полчаса уже обнимала его с пламенной нежностью. Трогательно было на нее смотреть.

С этой минуты Топси словно подменили. Она почти все время держалась за своего плющевого мишку руками, ногами и хвостом, люди ее теперь не пугали. Мы попросту вытаскивали из клетки мишку с прочно прилипшей к нему Топси, и она позволяла делать с собой все что угодно. Ей сделали уколы, почистили шерстку, и через несколько дней все пошло на поправку. Ее было не узнать. Правда, тут возникла другая проблема. С каждым днем плюшевый мишка становился все грязнее. В конце концов мы решили извлечь его из клетки Топси, чтобы помыть и продезинфицировать. Обезьянка была страшно недовольна, когда у нее забрали медведя, и подняла невероятный визг. Из всего обезьяньего племени у шерстистых обезьян самый громкий и резкий голос, он пронизывает вас насквозь, от него кровь стынет в жилах. Это похоже на скрежет ножа о тарелку, усиленный в миллион раз. Мы заткнули уши, думая, что Топси сама замолчит минут через десять, когда убедится, что мишку таким образом не вернешь. Но Топси не замолкала. Она голосила без перерыва все утро, и, когда подошло время ленча, от наших нервов остались одни клочья. Пришлось сесть в машину и мчаться в город. Мы объехали все магазины игрушек, пока не нашли мишку, очень похожего на Топсиного любимца, и спешно вернулись с ним в зоопарк. Как только новый мишка оказался в клетке, Топси сразу перестала голосить, радостно взвизгнула, бросилась к нему, крепко обхватила всеми конечностями и уснула глубоким сном предельно утомленного существа. После этого мишки стали чередоваться. Пока один мылся, другой играл роль приемной матери, и такой порядок превосходно устраивал Топси.

Но потом Топси стала совсем большая, переросла своих плюшевых мишек, и пришла пора отучать ее от них. Ей предстояло перейти в большую клетку к другим шерстистым обезьянам, а туда нельзя брать с собой мишек. И вообще пусть привыкает жить в обществе. Мы выбрали ей в товарищи крупную рыжеватую морскую свинку, которую отличали миролюбивый нрав и полное отсутствие мозгов. Сперва Топси не обращала на нее внимания, кроме тех случаев, когда морская свинка слишком близко подходила к ее драгоценному мишке, – тут преступнице доставалась затрещина. Но вскоре Топси открыла, что с морской свинкой спать еще уютнее, чем с плюшевым мишкой, так как у нее есть свое "центральное отопление". Сама морская свинка (это был самец, которого мы для краткости называли Гарольд), мне кажется, о таких вещах не задумывалась. Мысли Гарольда – если у него вообще были какие-нибудь мысли – вращались всецело вокруг пищи. Проверять съедобность всего, на что он натыкался, – в этом Гарольд видел смысл своей жизни, и вряд ли ему нравилось, что какая-то деспотичная шерстистая обезьяна срывает столь важное дело. А у Топси был строгий распорядок, когда ложиться, играть и так далее, и она вовсе не собиралась приноравливать его к трапезам Гарольда. Только он найдет приличный кусок моркови или что-нибудь в этом роде, как Топси, решив, что пора спать, хватает его за заднюю лапу и самым бесцеремонным образом тащит в выстланный соломой ящик. Мало того, Топси взбиралась Гарольду на спину, обхватывала его всеми конечностями, чтобы не сбежал, и погружалась в глубокий сон. Ну прямо жокей-переросток на маленькой тучной каурой лошадке.

И еще одно отравляло жизнь Гарольда: Топси вбила себе в голову, что с ее помощью он будет скакать по ветвям так же прытко, как она сама. Надо только втащить его наверх, а там он уже покажет себя превосходным верхолазом. Но вот как его оторвать от земли, такого жирного, нерасторопного? Притом оторвать одной рукой, ведь второй надо держаться! Поднатужившись, она зажимала его под мышкой и лезла по сетке вверх, но уже через несколько дюймов Гарольд выскальзывал и шлепался на пол. Бедняга Гарольд, тяжело ему приходилось. Зато мы добились своего, и Топси вскоре забыла про своих плюшевых мишек. Можно было переводить ее в большую клетку к другим шерстистым обезьянам. А Гарольд вернулся в загон морских свинок.

Одна мартышка из Западной Африки, по имени Фред, тоже причинила нам порядочно хлопот, прежде чем прижилась. Это был взрослый самец, крупнейший из всех виденных мной представителей рода красных мартышек. Жил он у одной семьи в Англии как комнатное животное. Для меня остается загадкой, каким образом они ухитрились вырастить его так, что за все это время он их ни разу не укусил. А ведь у него были длинные, больше двух дюймов, и острые словно бритва клыки. Нам говорили, будто вплоть до своего переезда к нам Фред каждый вечер заходил в гостиную своих хозяев и смотрел телевизор.

Но больше всего нас потряс его наряд. Хозяева напялили на Фреда вязаный джемпер ужасного красного цвета, каким у нас в Англии красят почтовые ящики. А так как у красной мартышки от природы густая ярко-рыжая шерсть, получилось такое сочетание красок, от которого жмурились даже самые нетребовательные к моде служащие нашего зоопарка.

Беда в том, что Фред скучал по телевизору и прогулкам на автомашине. А поскольку, с его точки зрения, он лишился этих удовольствий из-за нас, то Фред с первой минуты возненавидел всех, ни для кого не делая исключения. Стоило кому-нибудь приблизиться, как он бросался на сетку и яростно тряс ее, скаля зубы в свирепой гримасе. И ведь до тех пор, пока он не проникнется к нам доверием и симпатией (будет ли это когда-нибудь?), с него не снимешь ужасного одеяния. А Фред сидел себе на ветвях в своем красном джемпере и даже не думал нас прощать. Между тем джемпер с каждым днем становился все грязнее и непригляднее, и наш Фред был похож теперь на обитателя самых жалких трущоб. К каким только уловкам мы ни прибегали, чтобы освободить его от далеко не гигиеничной одежды, – все напрасно. Он очень ею гордился и с возмущением отвергал наши попытки раздеть его. Может быть, подождать, пока шерсть сгниет и джемпер сам свалится? Но он явно был связан из очень прочной шерсти, не один год пройдет, прежде чем износится. Выручил нас случай. Наступила сильная жара, температура в павильоне млекопитающих сразу подскочила. Первое время Фред был только доволен, но затем и он не выдержал. Мы заметили, что мартышка нерешительно подергивает свой джемпер. А на следующее утро мерзкое одеяние аккуратно висело на суку в клетке, и нам удалось длинной палкой снять его. С той поры нрав Фреда начал меняться. Что ни день, все спокойнее. Полностью доверять ему пока еще нельзя, но во всяком случае вражда его к людям теперь поумерилась.

Нелегко пришлось нам на первых порах и с малабарской белкой. Имя ее было Милисент. Малабарские белки – уроженки Индии. Это самые крупные из всех белок, они достигают около двух футов в длину, сложение у них крепкое, хвост длинный и пушистый. Шерсть на груди и животе шафранно-желтая, на спине темно-рыжая. На ушах, словно черные лоскутки, торчат большущие кисточки. Как и положено белкам, "малабарки" очень живые, быстрые, любопытные, но ими не владеет страсть грызть все подряд. Милисент, конечно, была исключением. Она полагала, что крупные, ярко-оранжевые парные резцы даны ей природой лишь для того, чтобы сокрушать ими клетки. Это вовсе не значит, что она рвалась на волю. Проделав здоровенную дыру в одной стенке, Милисент переходила к другой и снова принималась за работу. Мы ухлопали кучу денег на починку, пока не догадались обить изнутри клетку железом. А чтобы не лишать Милисент физических упражнений, мы клали ей в клетку большие чурбаны, которые она обрабатывала как электропила.

Когда мы получили Милисент, ее никак нельзя было назвать ручной, она молниеносно вонзала вам в палец зубы, если вы по глупости предоставляли ей такую возможность. Сколько мы ее ни задабривали грибами, желудями и прочими лакомствами, Милисент оставалась все такой же свирепой. Видно, она принадлежала к тем животным, которых просто нельзя приручить... Но тут произошла странная вещь.

Однажды мы увидели белку на полу клетки в обмороке. Осмотрели ее – никаких видимых симптомов. Когда у моих зверей появляется какое-нибудь загадочное недомогание, я, во-первых, ввожу больному антибиотики, во-вторых, держу его в тепле. Милисент сделали укол, затем ее перевели в павильон рептилий, единственное помещение, где мы топили летом. Дело пошло на поправку, но белка еще не проявляла прежней прыти, а главное, у нее совсем переменился нрав. Из яростного человеконенавистника Милисент вдруг превратилась в такого друга Homo sapiens, что мы диву давались. Стоило открыть дверь клетки, как она кидалась нам на руки, нежно покусывала пальцы, внимательно заглядывала в глаза, и ее длинные усы дрожали от волнения. Лежать на руке, как на ветке, стало ее страстью, она могла так дремать часами, только бы позволяли. Теперь, когда Милисент исправилась, ее по утрам выпускали из клетки гулять по павильону рептилий. Очень скоро она открыла, что в черепашьем загоне есть все, что может пожелать почтенная малабарская белка: инфракрасная лампа, излучающая приятное тепло, спины гигантских черепах, где можно отлично посидеть, вдоволь плодов и овощей. Важные рептилии тяжело двигались по своему загону, а Милисент каталась на них верхом. Только черепаха найдет заманчивый кусок и вытянет шею, чтобы подобрать его, как белка прыгает на пол, хватает лакомство и возвращается с добычей обратно на панцирь, оставив рептилию в полной растерянности. Наверно, гигантские черепахи были рады-радешеньки избавиться от Милисент, когда мы вернули ее после полного излечения в павильон мелких млекопитающих. Что ни говори, а таскать лишний груз на своем и без того тяжелом панцире – мало радости. Да и каково это для черепашьих нервов, когда из-под носа постоянно исчезают самые лакомые куски.

Отловленные дикие животные в отличие от выкормленных человеком осваиваются в неволе все по-разному. Одним на это нужен изрядный срок, другие с первой минуты держатся так, словно родились в зоопарке. Нам прислали двух бурых шерстистых обезьян, только что полученных из Бразилии. Самец был великолепный, лет двенадцати – четырнадцати, вполне развитый. Это нас не очень радовало, потому что взрослые обезьяны с трудом привыкают к неволе, а то даже чахнут и погибают. Мы поместили обезьян в клетку, принесли им фруктов и молока. Увидев пищу, самец сразу оживился, и только открылась дверца, как он сам подошел и принялся есть и пить из мисок, не дожидаясь, когда их поставят на пол. Можно было подумать, что он нас знает давным-давно. С первого дня этот самец стал совсем ручным, хорошо ел и явно был доволен жизнью на новом месте.

Многие животные, пока не приживутся, всячески пытаются вырваться из клетки, не потому, что мечтают о воле, а просто скучают по старой обители, по транспортной клетке, к которой успели привыкнуть и считают ее своим домом. Помню, как один зверь, переведенный нами из тесного транспортного ящика в просторную, удобную клетку, три дня старался выйти из нее. Когда ему это наконец удалось, он прямым ходом отправился в свой старый ящик. Там его и нашли. Единственное, что мы могли придумать, – поставить ящик в клетку. Наш зверь использовал ее как спальню и благополучно освоился.

Конечно, есть и такие животные, которые, вырвавшись на свободу, способны причинить вам немало неприятностей. Надолго мне запомнится ночь, когда южноамериканский тапир Клавдий ухитрился сбежать из своего загона. Вечером его покормили, потом служащий запер замок, а про засов забыл. Совершая ночной обход своей территории, Клавдий с радостью обнаружил, что калитка, эта нерушимая твердыня, поддалась, едва он ткнул ее носом. Ночь показалась тапиру самой удачной для короткой вылазки в окрестности зоопарка. Кругом царил кромешный мрак и хлестал прямо-таки тропический ливень.

Было четверть двенадцатого, мы уже собирались ложиться спать. Вдруг к дому подъехал немного взволнованный и совершенно промокший автомобилист и принялся стучать в дверь. Стараясь перекричать гул дождя, он сообщил, что сию минуту в свете фар видел крупное животное, наверное, из нашего зоопарка. Как выглядит зверь? Что-то вроде шотландского пони, но слегка изуродованный и со слоновьим хоботом. У меня сердце оборвалось. Я слишком хорошо представлял себе, как далеко способен ускакать Клавдий, если не принять срочных мер. Не очень-то приятно бегать под дождем без пиджака, в домашних туфлях, но одеваться было некогда. Клавдия обнаружили на чужом участке, по соседству. Надо поскорее перехватить его, а то потом ищи-свищи. Я поспешил в коттедж и поднял служащих. Они выскочили под дождь тоже в ночном одеянии, и мы помчались к полю, в просторах которого, по словам автомобилиста, скрылся наш беглец. Поле это принадлежало самому кроткому и долготерпеливому из наших соседей, Леонарду дю Фю, поэтому я твердо решил сделать все, чтобы Клавдий не натворил бед в его владениях. Но тут вдруг с ужасом вспомнил, что на участке, где мы собирались ловить Клавдия, Леонард недавно посадил анемоны. Я живо представил себе, что будет с аккуратными рядами хрупких растений после того, как там порезвится четырехсотфунтовый тапир, тем более что наш Клавдий из-за своей близорукости вообще плохо разбирал дорогу.

Мокрые насквозь, мы добежали до участка и окружили его. Так и есть, Клавдий был тут. И сразу видно, что он целую вечность так не наслаждался. Погода для него – лучше не придумать. Да и что может быть краше доброго ливня! Клавдий стоял, словно римский император под душем после попойки, задумчиво жуя пучок анемонов. Увидев нас, тапир издал в знак приветствия какой-то чудной визг – будто провели мокрым пальцем по воздушному шару. Было ясно, что он очень рад нас видеть и приглашает вместе с ним совершить ночную прогулку. Однако среди нас не нашлось на это охотников. Мы промокли до костей, продрогли и хотели только поскорее загнать Клавдия обратно. В отчаянии прокричав дрожащим голосом: "Не наступайте на цветы!" – я вывел свой отряд тапироловов на исходную позицию для атаки, и мы с грозным видом пошли на Клавдия. Он посмотрел на нас и понял по нашему виду и жестам, что мы не одобряем его полуночных увеселений в дождь на чужих участках. Ну что же, придется ему нас покинуть... Схватив еще пучок анемонов, Клавдий галопом помчался по полю, оставляя за собой широкую черную полосу. Можно было подумать, что тут прошел взбесившийся бульдозер. Облепленные грязью, мы кинулись за ним вдогонку, скользя и спотыкаясь в ночных туфлях. Разве тут разбежишься, если ноги вязнут в грязи и вы к тому же стараетесь не наступать на цветы. Помню, труся среди грядок, я мысленно наказал себе попросить Леонарда впредь сажать цветы пореже, тогда нам легче будет ловить сбежавших животных.

Как ни безжалостно обошелся Клавдий с цветами, худшее было впереди. Мы-то надеялись выгнать его на соседнее поле, где было пастбище, а он вдруг круто повернул и ринулся прямо в сад, прилегающий к усадьбе Леонарда дю Фю. На секунду мы застыли на месте. Вода лилась с нас ручьями.

– Ради бога, – воззвал я, – выгоните это мерзкое животное из сада, пока оно там все не испортит.

Не успел я договорить, как раздался звон стекла. Ну конечно, этот близорукий Клавдий, мчась, как всегда, напролом, сокрушает стеклянные колпаки, которыми Леонард накрыл нежные ростки. Пока мы собирались с мыслями, тапир уже решил, что в саду Леонарда совсем неинтересно, пробил зияющую брешь в артистически подстриженных кустах живой изгороди и резвой рысцой скрылся в ночи. Курс, который он теперь избрал, не сулил нам ничего хорошего. Впереди было небольшое озерко, и Клавдий бежал прямо к нему. Тапиры – превосходные пловцы, они очень любят воду и могут подолгу нырять. Разыскивать тапира в мутном водоеме площадью в четверть акра, да еще в дождь, да еще в такую тьму, потруднее, чем искать иглу в стоге сена! С удвоенной энергией бросились мы в погоню и в последнюю секунду настигли Клавдия. Я увидел перед собой его круглый зад, сделал отчаянный бросок и (это был не столько точный расчет, сколько везение) ухитрился схватить беглеца за заднюю ногу. Через тридцать секунд я пожалел, что не промахнулся. Лихо брыкаясь, Клавдий лягнул меня в висок так, что из глаз у меня посыпались искры. Он опять перешел на галоп, а я постыдно волочился за ним по грязи. Но к этому времени я настолько промок, настолько продрог, так вымазался и так разозлился, что мне было на все наплевать. Я впился в него, как моллюск, которого никакие волны не могут оторвать от камня, и моя настойчивость была вознаграждена. Мне удалось затормозить бег Клавдия, а тут как раз подоспели остальные и вцепились в разные части его тела. Надо сказать, что у тапира буквально не за что ухватиться. Уши маленькие, не удержишь, хвост короткий, гривы вовсе нет, только за ноги еще кое-как можно взяться, а жирные ноги Клавдия стали совсем скользкие от воды. И все же, сколько он ни брыкался, ни лягался и ни фыркал, выражая свое негодование, мы не отставали от него. Сорвется рука у одного – его тотчас сменит другой. В конце концов Клавдий решил, что с нами надо бороться иначе. Он вдруг перестал прыгать и лег, все время поглядывая на нас...

Мокрые, измученные, мы стояли вокруг него и растерянно смотрели друг на друга. Пять человек и упрямый тапир весом в четыреста фунтов. Нести его нам было не под силу, а Клавдий явно не собирался облегчать нам задачу. На его тупой и упрямой морде было ясно написано: хотите меня вернуть в зоопарк, будьте любезны, несите. Но откуда же нам взять подкрепление? Положение казалось безвыходным. Однако, как ни упрям был Клавдий, я был еще упрямее. Один из членов моего промокшего насквозь отряда сходил в зоопарк за веревкой. Конечно, надо было сразу взять с собой такое необходимое орудие лова, но я, простак, думал, что загнать Клавдия домой не труднее, чем козу. Мы крепко обвязали веревкой шею Клавдия, стараясь, конечно, не задушить его. Правда, кто-то из моих промокших помощников пробурчал, что скользящий узел был бы сейчас в самый раз. Двое взялись за веревку, двое ухватили тапира за уши, еще один за задние ноги, все вместе поднатужились и прокатили Клавдия, словно тачку, футов на десять, после чего он снова шлепнулся на землю. Сделав короткую передышку, мы опять впряглись. Протащили беглеца еще на десять футов, при этом один из самых рослых и грузных членов нашего отряда отдавил мне руку ногой, и я к тому же еще потерял туфлю. Еле переводя дух, совершенно подавленные, мы сели отдохнуть под проливным дождем. Всем хотелось курить... А еще хотелось, чтобы лучше уж не было на свете этих тапиров.

Поле, посреди которого все это происходило, было широкое и грязное. В полночный час, исхлестанное дождем, оно напоминало старый, заброшенный танкодром, где танки уже не могут ходить. Должно быть, на всем острове Джерси больше нигде не было такой густой и клейкой грязи. Полтора часа пришлось нам перетаскивать Клавдия в свои владения, и после этой операции мы чувствовали себя так, как, наверное, чувствовали себя древние строители Стонхеджа. Просто чудо, что никто из нас не нажил грыжи. Наконец нам удалось перетащить Клавдия через межу, на территорию зоопарка. Здесь мы захотели сделать еще одну передышку, но Клавдий решил, что раз уж его возвратили в зоопарк и, вне всякого сомнения, водворят обратно в загон, ему незачем мешкать. Он вдруг встал и рванулся вперед, как ракета. Мы напрягли все силы, чтобы не выпустить его из рук. Как же так, скажете вы, полтора часа люди всячески пытались заставить тапира идти, а теперь изо всех сил удерживают его! Но если отпустить этого толстяка, он, конечно, помчится не разбирая дороги, врежется, чего доброго, в гранитную арку и разобьется насмерть. Мы пристали к тапиру, как прилипалы к несущейся акуле, и были счастливы, когда нам удалось без дальнейших злоключений загнать на место этого своевольного "рысака". Грязные, продрогшие, все в ссадинах, мы разошлись наконец по своим спальням, чтобы восстановить силы. Я решил принять горячую ванну. Нежась в воде, я вдруг подумал сквозь дрему, что самое худшее еще впереди: завтра утром надо звонить Леонарду дю Фю и как-то извиняться за пол-акра вытоптанных анемонов и двенадцать разбитых стеклянных колпаков...

От Джеки, как всегда, нечего было ждать сочувствия. Она подошла к ванне, где в приятном тепле было простерто мое инертное тело, поставила в пределах моей досягаемости добрый стаканчик виски и сухо подвела итог нашему ночному подвигу:

– Сам виноват, дался тебе этот проклятый зоопарк.