Текст книги "Гагарин. Человек и легенда"

Автор книги: Джеми Доран

Соавторы: Пирс Бизони
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

А тем временем Ивановский постучал кулаком по шлему Гагарина (это означало «до свидания»), но его волновала еще одна деталь – шифр для клавиатуры. «Я чувствовал, что это неправильно – отправлять Юру в космос, не давая ему никакой реальной возможности управлять собственным аппаратом, – вспоминал он. – Что бы там ни говорили психологи, он все-таки был настоящим военным летчиком». Понятно же, что главная цель всей его подготовки – позволить ему выкарабкаться из смертельных опасностей, подстерегавших его в этом ненадежном агрегате, мчащемся с колоссальной скоростью. Ивановский помнил свою обиду за Гагарина. «Доктора не могли судить о том, повредится ли он в уме при перегрузках, они-то сами никогда не летали». Предполагается, что если в автоматических системах ориентирования «Востока» возникнут неполадки, то Гагарину конечно же придется самому взяться за тумблеры и решать проблему по-своему, ведь считалось же, что он должен сам выводить свой МиГ из штопора, не спрашивая разрешения медицинской комиссии. «Восток» – необычная машина, но все-таки тоже летательный аппарат. Самое худшее, что с ним может случиться, – взрыв на старте, или взрыв в полете, или взрыв при посадке. Все эти опасности Ивановский именует «неприятностями». «Всегда существует вероятность, что с летательным аппаратом какого угодно типа произойдут неприятности», – говорил он. Единственное новшество заключалось в том, что «Восток» мог не сделать ни того, ни другого, ни третьего, а просто спокойно вертеться по своей орбите, и, если тормозные ракеты откажутся работать, Гагарин начнет медленно задыхаться, без всякой надежды на спасение, без всякой возможности выбраться из кабины, спуститься на парашюте и совершить мягкую посадку на землю. Тогда «Восток» станет для него вечной гробницей… Ивановский подытоживал риск, заложенный в саму природу жизни космонавта: «Не исключено, что его работа, особые знания и мастерство потребуют от него гибели».

Ивановский беспокоился обо всех худших вариантах, хотя признавал, что в то время никто из его коллег открыто не говорил об этом, и меньше всего – сами космонавты. О своем решении, которое он принял на пусковой башне, о своем маленьком бунте, он говорит так: «Откуда мне знать, почему я так поступил? Видимо, я просто ненадолго изменил дисциплине». А поступил он вот как: в последний раз перед запуском просунулся в люк, жестом показав Гагарину, чтобы тот поднял забрало шлема – так они смогут поговорить без помощи рации. Радиопереговоры не бывают тайными, а эту беседу, конечно, никто не должен был слышать. Ивановский собирался открыть Великий Секрет – три цифры, которые Гагарину придется набрать на пульте из шести клавиш, чтобы включить ручное управление кораблем.

«Я сообщил ему: „Юра, цифры – три-два-пять!“ А он улыбнулся: „Каманин мне уже сказал!“» [11]11
  Врач В. Волович в своих воспоминаниях «Космонавтов ждут на Земле» утверждает, что «заветное число» – 125.


[Закрыть]

Даже жестокосердный сталинист в последний момент проявил гуманность. Как потом выяснилось, проявили ее также Галлай и Королев, хотя мало кто сомневался в их презрительном отношении к затее с клавиатурой. Так или иначе, Великого Секрета больше не существовало. Вероятно, Ивановского утешило, что трое других специалистов, в том числе и сам Главный Конструктор, уже нарушили запрет. Формально говоря, Ивановский разгласил государственную тайну, и за это преступление его могли отправить в лагерь.

Ивановский слегка успокоился и в последний раз перед полетом сжал руку Гагарина, облаченную в перчатку.

Вместе с Галлаем он приготовился герметически закрыть капсулу; им помогали командующий ракетными войсками Владимир Шаповалов и два младших сотрудника космодрома, обслуживавшие стартовую площадку Сначала они проверили контакты крышки люка, чтобы убедиться, что от них поступает ясный и недвусмысленный сигнал. Когда сам люк запрут, контакты подтвердят, что он закрыт герметично. Кроме того, при необходимости они подорвут набор миниатюрных зарядов, вставленных в кольцо люка, которые отстрелят крышку через тысячную долю секунды после команды – на случай, если Гагарину потребуется катапультироваться из-за каких-то неполадок. Казалось, что через контакты шел нормальный сигнал, поэтому крышку установили и начали завинчивать тридцать болтов по ее окружности. Пары болтов, противоположных друг другу, затягивали синхронно, чтобы зафиксировать замки люка равномерно.

Как только завинтили тридцатый болт, зазвонил телефон. «Мы думали, это Королев из своего бункера, приказывает нам спуститься с пусковой платформы», – вспоминал Ивановский.

Да, это был Королев, но в голосе его звучало недовольство.

– Почему не докладываете? Как у вас дела? – требовательно спросил он. – Правильно ли установлена крышка?

Ивановский заверил его, что всё нормально, что они всё закончили несколько секунд назад.

– Нет сигнала КП-3, – рявкнул Королев. КП-3 – специальный электрический контакт прижима крышки, сигнализирующий о ее нормальном закрытии. – Успеете снять и снова установить крышку?

Ивановский предупредил Королева, что из-за такой операции дальнейшая подготовка к старту может задержаться как минимум на тридцать минут.

– У нас нет КП-3, – настойчиво повторил Королев со своей обычной неумолимостью.

Крышку пришлось снимать. У Ивановского мелькнула ужасная мысль: каково будет Гагарину, когда тот увидит, как рассвет проникает в его кабину сквозь широкое круглое отверстие, вдруг открывшееся у него над головой? «Я спросил Королева: „Можно сообщить Юрию? А то он будет переживать, подумает, что люк открывают, потому что полет отменили и мы собираемся его вытащить из капсулы“. Королев ответил: „Всё передадим. Спокойно делайте свое дело, не спешите“. Но Ивановский не успокоился. „Спокойно“? Спокойно, как же! Можете себе представить, в каком мы были состоянии. Мы втроем накинулись шестью руками на эти тридцать болтов, их приходилось откручивать специальным ключом. Крышка люка весила килограммов сто, диаметром она была с метр, массивная штуковина. Это был не какой-то совсем уж постыдный случай, но он нас, конечно, смутил».

И смутил, и измотал. Перед этим Ивановский и его коллеги неустанно проводили предполетные проверки «Востока» – с того самого момента, когда утром 11 апреля ракета оказалась на стартовой площадке. Они проверили систему жизнеобеспечения, реактивные системы, навигационные гирокомпасы: пугающее соседство электроэнергии и взрывчатых веществ в любой момент могло привести к их неверному соединению, разорвав Гагарина в клочья (и, возможно, скинув ракету со стартовой площадки и сея смерть и разрушение на пол-Байконура, как в трагической истории с Неделиным). Они тогда проверяли и перепроверяли всевозможные детали, а вот теперь какая-то пара винтиков люка угрожает все загубить в последние минуты перед стартом! Они сняли крышку, и Ивановский с трудом заставил себя заглянуть в кабину Что подумает Юрий? «Его лица я в тот момент увидеть не мог, видел только верхушку белого шлема. К левому рукаву скафандра было пришито маленькое зеркальце, оно позволяло космонавту смотреть вверх, на люк или в другие места [верхней части кабины], которые были от него закрыты [краем громоздкого шлема]. Он шевельнул рукой, наклонив зеркальце, чтобы я мог поймать в нем его лицо. Он улыбался. Всё шло отлично». Гагарин негромко насвистывал себе под нос, пока Ивановский с коллегами ставили крышку люка на место.

Снова эти тридцать болтов. Снова одновременное затягивание противоположных. Голос Королева в телефоне, на сей раз более спокойный: «КП-3 в порядке». (Ивановский не хотел ни на кого перекладывать вину, но, насколько он помнил, крышка люка с самого начала выглядела совершенно нормально, и он решил, что кто-то в бункере неправильно интерпретировал поступавшие данные). И вот наконец объявили сорокаминутную готовность, и из бункера абсолютно вовремя подали сигнал на частичное отсоединение ферм и переходов, окружавших ракету. Платформа, на которой стояли Ивановский и четверо его коллег, начала отделяться от «Востока». Теперь она может в любую секунду повернуться под углом 45°, и тогда они свалятся вниз. Дурацкий момент: по телефону они попросили ненадолго задержать отделение. Потом они на счастье похлопали по шару «Востока» и постарались как можно быстрее слезть с пусковой башни. Едва они коснулись ногами земли, как гидравлические моторы снова начали отводить платформы от ракеты.

Ивановский направился в ближайший бункер управления, а оператор Владимир Суворов предпочел остаться на открытом воздухе, в нетерпении ожидая главной съемки в своей жизни. Вместе с помощниками он подготовил всевозможные камеры, ручные и автоматические, расставил их по периметру площадки, но тут всех стали теснить солдаты, у которых имелся строгий приказ – перед запуском очистить территорию от людей. Командовавший ими офицер пришел в ярость из-за того, что Суворов имел смелость остаться снаружи:

– Съемочные группы не допускаются. Здесь командую я, и я вам приказываю – немедленно в укрытие!

Но праведный гнев оператора оказался сильнее.

– У нас официальное задание! Я напишу вам записку! – воскликнул он. – Я остаюсь снаружи по собственному желанию. Если со мной что-то случится, вся ответственность – только на мне, договорились?

– Ладно, ладно. Никаких обид.

Охрана удалилась, и в результате Суворов все-таки снял свои исторические кадры13.

Автобус отъехал от площадки, и Титова проводили в бункер наблюдения, чтобы он снял скафандр. Техники Гая Северина принялись стягивать с него перчатки, воздушные шланги и привязные ремни, словно разбирая его на куски. Титов был похож на узел перепутанной ткани, с безвольно опущенными руками и заплетающимися ногами, с наполовину снятым воротом. Вдруг техники отпрянули от Германа и ринулись к выходу из бункера. Начался запуск, и они хотели его увидеть. На какие-то ужасные мгновения Титов остался один в своем скомканном скафандре. «Они про меня забыли, – печально вспоминал он. – Я был совершенно один». Он побрел к выходу вслед за всеми, вскарабкался по ступенькам и вылез на специальную наблюдательную платформу на крыше бункера. На всю оставшуюся жизнь он сохранил яркие воспоминания о том, чему стал свидетелем в следующие секунды и о чувствах, переполнявших тогда его душу: «Я услышал пронзительный вой топливных насосов, которые закачивали топливо в камеры сгорания, он был как очень громкий свист. А когда запускают двигатели, идет полный спектр звуковых частот, от визга до басовитого рокота». Он знал, что Р-7 висит над ущельем защитной траншеи на четырех изящных фермах, поддерживавших ее. Двигатели будут несколько секунд выходить на режим, приспосабливаясь к невероятным нагрузкам перед тем, как дадут полную тягу. «Я видел, как основание ракеты выплевывает огонь, когда запустили двигатели, и мелкие и крупные камни [окружавшей степи] летели по воздуху, такая шла реактивная струя». Он наблюдал, как «клешни», зажимавшие ракету, расходятся, точно гигантские металлические лепестки, освобождающие громадное металлическое семя; и уже позже, много позже, звук, чересчур громкий, чтобы его услышать: это дошла запоздавшая звуковая волна. «Она, как молот, стучит в грудную клетку, от нее перехватывает дыхание. Чувствуешь, как бетонный бункер сотрясается от этого звука… Свет от запуска ракеты очень яркий… Я видел, как она поднимается, чуть покачивается из стороны в сторону – значит, вспомогательные рулевые сопла нормально выполняют свою работу… Трудно рассказывать о запуске ракеты. Ни один из них не похож на другой, а я видел их множество. Описывать старт ракеты словами бесполезно. Это надо видеть. Каждый раз – будто впервые».

Титов смотрел, как слепящее пламя поднимается все выше, сжимается в искру, в точку, в гаснущий отпечаток на сетчатке, и в конце концов остался лишь едкий дымный след, колышущийся на ветерке и постепенно рассеивающийся. Наступившая тишина почему-то казалась более оглушительной, чем мощная звуковая волна при старте. Все на платформе стояли, повернувшись к Титову спиной.

Потом он снова спустился в бункер. Радиосвязь доносила голос Гагарина, рапортовавшего из космоса. «Так странно было слышать Юрин голос… Мы вместе сидели здесь каких-то полчаса назад, а теперь он там, где-то наверху. Это трудно было осознать. Время для меня словно остановилось. Вот что я чувствовал».

Титов был на Земле, а Гагарин – наверху. Первый человек в космосе. Его имя останется в памяти человечества, пока оно будет существовать. Если какой-то из космонавтов и был более разочарован, чем Титов, так это Григорий Григорьевич Нелюбов, который подошел буквально на волосок к тому, чтобы отправиться в первый космический полет. Он был почти ровесником Гагарина, он полетал на усовершенствованных истребителях МиГ-19 как пилот Черноморского флота, прежде чем войти в состав Первого отряда космонавтов, насчитывавшего двадцать кандидатов. Умный и блестящий человек, Нелюдов обладал единственным недостатком: ему постоянно требовалось находиться в центре внимания. В некоторых кругах очень склонялись в его пользу, но в конце концов его поместили на третье место, после Титова, что стало для него величайшим разочарованием.

Космическая карьера Нелюбова вскоре оборвалась – собственно, он так никогда и не побывал на орбите. 4 мая 1963 года Николай Каманин исключил его из отряда космонавтов за пьяную стычку с военным патрулем на железнодорожной платформе. Патруль задержал его за неподобающее поведение, а он (по словам Олега Ивановского) кричал: «Не имеете права! Я знаменитый космонавт!» Военные согласились отпустить Нелюбова, если он извинится за грубость, но он отказался. Два других космонавта, Аникеев и Филатьев, были просто свидетелями конфликта, но Каманин под горячую руку отчислил и их.

Нелюбов снова стал пилотировать МиГи на дальней авиабазе, где пытался убедить летчиков, коллег по эскадрилье, что когда-то был космонавтом и даже служил дублером самого Юрия Гагарина, но никто ему не верил. 18 февраля 1966 года в состоянии острой депрессии он бросился под поезд и погиб.

Изображение Нелюбова убрано на большинстве групповых портретов космонавтов, связанных с проектом «Восток». В 1973 году остроглазые западные историки обнаружили снимок, избежавший цензуры. Партийное руководство Звездного городка разрешило опубликовать это фото, не понимая его значения – фотография обнажила правду, скрывавшуюся долгие годы14.

Глава 6
108 минут

Примерно за час до старта Королев вышел на связь:

– Как слышите меня? Мне нужно вам передать..

– Вас слышу хорошо.

– Юрий Алексеевич, хочу вам просто напомнить, что после минутной готовности пройдет минуток шесть, прежде чем начнется полет. Так что вы не волнуйтесь.

– Вас понял. Совершенно спокоен.

– После минутной готовности шесть минуток будет, так сказать, всяких дел. – Королев имел в виду, что из-за незначительной технической проблемы процедуру запуска на шесть минут задержат.

Затем Гагарин услышал голос космонавта Поповича:

– Ты понял, кто с тобой говорит?

– Понял – Ландыш.

– Юра, ну, не скучаешь там?

– Если есть музыка, можно немножко пустить1.

Королев заботился о самых мелких деталях полета и занялся этим лично, приказав своим техникам найти какие-нибудь записи и сейчас же их поставить.

– Ну как, музыку дали вам, нет? – осведомился он через несколько минут.

– Пока не дали.

– Понятно, это же музыканты: пока туда, пока сюда, не так-то быстро дело делается, как сказка сказывается…

– Дали про любовь.

– Дали музыку про любовь? Это толково, Юрий Алексеевич, я считаю.

8:40. Гагарин почувствовал дрожь корабля – это захлопываются далекие клапаны; ракета покачивается, когда отводят топливные шланги.

– Юрий Алексеевич, мы сейчас вот эту переговорную точку переносим отсюда, со старта, в бункер. Так что у вас будет пятиминутная пауза.

8:51. Музыка смолкает. Гагарин слышит строгий, глубокий голос Сергея Павловича, теперь он очень серьезен:

– Юрий, пятнадцатиминутная готовность.

Для космонавта это сигнал: надо надеть перчатки и опустить прозрачное стекло шлема. В эти последние минуты перед стартом никакого «обратного отсчета» («пять-четыре-три-два-один», как в НАСА) по системе публичного оповещения не велось. (Да и самой системы публичного оповещения не было.) Ракету запустят в заранее намеченное мгновение – в 9:06 по московскому времени. Юрий Мозжорин, специалист по навигации «Востока», как-то сказал: «Американцы делали свой обратный отсчет, просто чтобы добавить драматизма для телевидения». Последние предполетные секунды Гагарина совсем не похожи на кульминационные эпизоды остросюжетного фильма.

– Ключ на старт.

– Дается продувка.

– Ключ поставлен в дренаж…

– Дается зажигание…

Начинаются всевозможные вибрации, слышится пронзительный вой, грохот, низкий рокот. Гагарин знал, что в какой-то момент оторвался от земли, но когда это случилось, он так и не понял: это мгновение могли точно определить лишь электрические контакты раздвигающихся ферм пусковой башни. Четыре мощных захвата отошли от боков ракеты синхронно, не отставая друг от друга даже на сотую долю секунды. Гагарин неподвижно лежит в кресле, он напряг все мышцы. В любую секунду что-нибудь может произойти с двигателем, и тогда крышка люка над его головой отлетит, и система катапультирования выбросит космонавта в утреннее небо, точно пулю. Этот «спасительный» выброс может его убить; сломать позвоночник; переломить шею, словно цыпленку. Краем люка ему может оторвать ноги. И ко всему надо быть готовым…

Перегрузки нарастают. Пока никакого аварийного катапультирования… Сам он этого не помнил, но ему сказали, что при взлете он крикнул: «Поехали!» Официально одобренный рассказ Гагарина о старте из «Дороги в космос» ясно показывает его потрясение и восторг:

Я услышал свист и все нарастающий гул, почувствовал, как гигантский корабль задрожал всем своим корпусом и медленно, очень медленно оторвался от стартового устройства. Гул был не сильнее того, который слышишь в кабине реактивного самолета, но в нем было множество новых музыкальных оттенков и тембров, не записанных ни одним композитором на ноты и которые, видимо, не сможет пока воспроизвести никакой музыкальный инструмент, ни один человеческий голос 2.

– Время – 70 [12]12
  70 секунд от начала старта.


[Закрыть].

– Понял вас, 70. Самочувствие отличное, продолжаю полет, растут перегрузки, все хорошо.

– 100. Как себя чувствуете?

– Самочувствие хорошее. Как у вас?..

Прошло две минуты с начала полета, и Гагарин стал замечать, что в радиомикрофон говорить трудновато. Перегрузки давили на его лицевые мышцы, «но это было не так уж тяжело. На МиГе при крутых виражах нагрузка была почти такая же», вспоминал он позже. Странно было, когда вдруг его приподняло и резко бросило вперед (удержали ремни). Мощная дрожь корабля показала ему, что четыре боковых стартовых двигателя Р-7 отделяются. «Семерка» приостановила набор скорости, словно переводя дыхание перед финальным спуртом. Затем заработала вторая ступень, и ощущение огромной тяжести вернулось.

Через три минуты после старта головной обтекатель отстрелял свои пиротехнические заряды, отделяясь и обнажая шар. Гагарин мельком увидел в иллюминаторы темно-синее небо: он уже находился на большой высоте. Теперь его стала немного раздражать яркость лампы, дававшей освещение для телевизионных камер. Из-за этого он щурился, когда определенным образом наклонял голову, например, пытаясь посмотреть в иллюминатор.

Пять минут в небе. Еще один толчок: отделилась отработавшая вторая ступень. Сложная аппаратура ценой в миллионы рублей была без всякого сожаления выброшена, точно использованная спичка. Дальше «Восток» поднимался на орбиту лишь на верхней ступени, с одним-единственным маленьким ракетным двигателем. Через девять минут после того, как он покинул площадку, Гагарин оказался на орбите. Вибрации прекратились, но сказать, что наступила полная тишина, было нельзя. Лишь те, кто никогда не поднимался на орбиту, имеют привычку описывать «необычное безмолвие открытого космоса». В корабле стоял шум от кондиционеров, вентиляторов, насосов, клапанов системы жизнеобеспечения, и еще больше вентиляторов таилось за пультами управления, они должны были охлаждать электрические цепи. Так или иначе, уши Гагарина все равно закрывали наушники, шипевшие и потрескивавшие собственными статическими разрядами, а кроме того, в них постоянно доносились требования руководства полетом: от космонавта ждали новостей. «Наступила невесомость, – рассказывал он. – Чувство невесомости переносится хорошо, приятно».

«Восток» плавно вращался – отчасти для того, чтобы не тратить топливо на ненужные маневры и предотвратить перегрев: нельзя было допустить, чтобы Солнце освещало одну и ту же часть аппарата слишком долго. В иллюминатор Гагарин вдруг увидел проблеск голубого – такого яркого, какого он никогда в жизни не видел. В иллюминаторе прошла Земля, сместилась вверх и скрылась из вида, затем снова появилась в другом иллюминаторе с противоположной стороны шара и ушла вниз. Небо стало угольно-черным. Гагарин пытался разглядеть звезды, но телевизионная лампа в кабине била ему прямо в глаза. Вдруг в одном из иллюминаторов блеснуло ослепительно-яркое Солнце. А потом – снова Земля – горизонт у нее не прямой, а закругленный, точно край гигантского мяча, и над этим краем виден слой атмосферной дымки, невероятно тонкий.

Корабль двигался на восток, неизменно на восток, он пролетал восемь километров в секунду, циферблаты гласили: скорость – 28 000 км/ч. Но никакой скорости Гагарин не ощущал.

– Как самочувствие?

– Продолжаю полет, все идет хорошо, машина работает нормально. Слышимость отличная… Вижу Землю… Видимость хорошая… Наблюдаю облака… Красиво, красота-то какая!

Прошло меньше чем двадцать минут после запуска, а «Восток» уже проплывал над Сибирью. Затем, пролетев над Северным полярным кругом, восточной частью Северного полушария, корабль двинулся к северной части Тихого океана. В Петропавловске-Камчатском, едва ли не самой крайней точке «советского субконтинента», станция слежения рассчитала скорость и высоту прохождения «Востока» на основании поступающих данных телеметрии. Это была последняя возможность провести точные замеры перед тем, как инициативу перехватят станции морского базирования, оснащенные хуже. Алексей Леонов прибыл в Петропавловск-Камчатский за день-два до того, как Каманин и Государственная комиссия сделали на Байконуре окончательный выбор космонавта для полета. Так что, когда Леонов ждал сигналов от «Востока», в том числе и нечеткой телевизионной картинки из кабины, он понятия не имел, кто из его друзей будет в этой кабине. «Когда Юра полетел, еще не было никакого подобия теперешнего Центра управления полетами (расположенного в Калининграде, чуть севернее Москвы). Поэтому космонавтов ознакомили с различными аспектами экспедиции и разбросали по всем главным станциям слежения СССР. Вот я и отправился на Камчатку. У меня имелся совсем маленький телеэкран, и, когда я увидел картинку с „Востока“, я не понял, Юра это или Герман, но потом различил движения, характерные для Юры. Как только мы с ним вышли на связь, он услышал мой голос и сказал: „Привет Блондину!“ Так он меня прозвал».

Петропавловск-Камчатский получил телеметрию с «Востока», и сигналы старательно зашифровали, а затем по наземной радиосвязи передали в Москву, где Юрий Мозжорин, академик Келдыш и команда операторов ЭВМ расшифровали закодированное сообщение и ввели данные в свои гигантские вычислительные устройства.

Но Петропавловск-Камчатский давал возможность лишь весьма кратковременного радиоконтакта с космическим аппаратом. Меньше чем через тридцать минут после того, как байконурским ранним утром «Восток» взмыл в небеса, он уже поплыл над Тихим океаном, в бескрайней тени спящего земного полушария. Внизу почивали обе Америки, Северная и Южная, эти объятые ночью континенты проносились под кораблем, и Гагарин видел их на своем маленьком навигационном глобусе лишь как смутные очертания со старинных географических карт. Теперь, в этом темном царстве, он мог различить звезды. Они были четкие, яркие и горели, не мерцая. Сейчас он видел больше звезд, чем в самые ясные зимние ночи на Земле.

Орбита увлекала «Восток» в Южное полушарие, и аппарат пронесся через Южную Атлантику, затем – над мысом Горн. С Земли Гагарину приказали подготовить переключатели к возврату в атмосферу. Он сверился по «Взору», правильно ли системы сориентировали корабль: сопла тормозных ракет должны были смотреть против направления движения, под определенным углом. Но Гагарину не нужно было переключать много тумблеров. Главным образом ему следовало сообщать наземным службам, управлявшим полетом, как ведет себя корабль. По всем рассказам, он так ни разу и не коснулся элементов управления и не нажал трех секретных цифр на клавиатуре.

В 10:25 по московскому времени, через 79 минут после начала полета, тормозные двигатели «Востока» точно в срок начали замедление корабля – он тогда пролетал над Западной Африкой. Они действовали ровно 40 секунд, а затем, как и следовало, отключились, исполнив последнюю обязанность, требовавшуюся от приборного и тормозного отсека, укрепленного позади шара. Четыре металлических захвата, удерживавших шар, отстрелило: взорвались небольшие заряды. При разделении Гагарин почувствовал, как его шар бешено вращается.

Первая фаза схода с орбиты прошла по плану. В секунды затишья, когда автоматические системы занимались своим делом, Гагарин начал осознавать грандиозность того, что он совершил: «Интересно, что скажут люди на Земле, когда им сообщат о моем полете», – подумалось мне… Вспомнилась мама, как она в детстве целовала меня на сон грядущий в спину между лопаток. «Знает ли она, где я сейчас? Сказала ли ей Валя о моем полете?» 3

Нет, его родные не ожидали услышать эту новость, потому что весь полет окружала завеса секретности. Гагарину запрещалось сообщать Вале, но он решился на «ложь во спасение», сказав ей, что полетит 14 апреля, чтобы она не волновалась в истинный день запуска.

Зоя же готовилась заступать на смену в главной больнице Гжатска, когда утро словно взорвалось. «Для нас это было очень тяжело. Мы узнали обо всем по радио. Юра говорил маме, что собирается в командировку. Когда мама спросила: „Далеко?“, он ответил: „Очень“, так что мы не знали, куда и когда он поедет». Они даже не собирались в то утро включать приемник – маленький сын Зои (тоже Юра) делал уроки, а радио могло бы ему помешать сосредоточиться на задачках. Анна что-то наскоро стряпала. Зоя вспоминала: «Вдруг к нам вбежала Мария, жена Валентина, она задыхалась от волнения. Крикнула: „Юра!“ Мама так и замерла: „Что, что такое, разбился?“ Мария ответила: „Нет, пока нет“. Теперь все это кажется смешным, но тогда мы очень переживали. Наконец Мария объяснила: „Он в космосе!“ Я сразу сорвалась, ни о чем не подумав: „Господи, да у него же две маленькие девочки, как он мог? С ума сошел!“»

Но Анна оставалась совершенно спокойной. Она потянулась за пальто: «Я к Вале в Москву. Ведь одна она там, ребятишки несмышленые…»4

Да, она была внешне спокойна, но тоже утратила ясность мысли. Понятно, что она не могла просто выйти из дома и пойти в Москву. Сначала требовалось добраться до железнодорожной станции, а это несколько километров. Может быть, Валентин поможет ее подвезти.

И уже потом они включили радио.

Анна надела свое стеганое пальто и лучший платок, а потом ушла за билетом на поезд. Зоя позвонила в больницу и сказала, что плохо себя чувствует и не сможет прийти на работу. «К нам зашла соседка, и мы вместе слушали радио. Музыка перед новостями была веселая, и у нас немного отлегло от сердца. Потом музыка кончилась, и диктор сообщил, что имя майора Юрия Алексеевича Гагарина занесут в Книгу почета ЦК комсомола. Так поступают с погибшими, подумала я».

Но, к большому облегчению Зои, сообщения ТАСС вернулись к оптимистическому тону, и снова раздалась музыка, разудалый патриотический марш. Диктор сказал, что Гагарин благополучно приземлился. «У меня просто гора с плеч свалилась», – рассказывает Зоя.

Валентин Гагарин, живший по соседству, шел на работу после обеденного перерыва, который он провел дома. Тогда-то он и услышал новости, хотя и не напрямую. Дочь Оля позвала его: «Папа, скорей домой иди. Мама плачет»5.

Было много криков и беготни из одного дома в другой. Юра в космосе! Нужно, чтобы кто-то довез Анну до станции, она едет в Москву…

Валентин мог исполнить это желание с помощью какого-нибудь грузовика: он работал в автохозяйстве. Появившись на работе, он увидел: делается что-то странное. Скорее даже неделается. «Все машины, как всегда, выстроены, готовы к выезду. Двери гаража открыты, но никого из водителей в кабинах нет, и моторы никто не завел. А принимающие не звонят, что грузы не доставлены. Хотя всегда звонили…» Никто в автохозяйстве никуда не ехал. Валентин отправился к своему начальнику Аркадию Григорьевичу, чтобы отпроситься у него отвезти мать на станцию. «Григорьев говорит: „Ты что, не видишь? Сегодня шофера не работают, все слушают по радио про твоего брата в космосе“. Тогда я спросил, нельзя ли мне на часок одолжить грузовик. Григорьев был на таком подъеме, что заорал: „Да бери какой хочешь! Бери какой поближе и двигай!“ Я залез в бензовоз, потому что это была первая машина на моем пути, у которой в замке зажигания торчал ключ».

Валентин подобрал Анну у старой электроподстанции. До поезда в Москву оставалось пятнадцать минут. На подъезде к станции пришлось объясняться с милиционером на мотоцикле: тот желал знать, куда Валентин так отчаянно спешит. Но когда выяснилось, что в бензовозе мать Первого космонавта, все пошло как по маслу. Поезд уже отходил, но диспетчер дал ему сигнал остановиться. «Мама поднялась в вагон, и кассирша тоже туда вбежала, потому что в спешке мама забыла взять сдачу».

После всей этой нервотрепки Валентину пришлось отправиться прямиком в райком – отвечать на многочисленные телефонные звонки.

В свою очередь, Алексей Гагарин, отец космонавта, в это утро вышел из дома очень рано. Он работал в колхозе возле Клушина, их родного села. Гагарин-старший спокойно занимался своим делом, когда к нему подошел другой колхозник и стал задавать странные вопросы насчет Юрия.

– А тебе-то что? – настороженно спросил Алексей.

– Ты что, не слышал? По радио сказали – мол, Гагарин Юрий Алексеевич, майор, в космосе летает…

– Майор, говоришь? А мой в старших лейтенантах ходит… Однако все ж приятно, если Гагарин.

И снова необычное совпадение. Алексей решил заскочить в сельсовет и узнать, что происходит. Заглянув в дверь, он увидел, что там полно народу и все шумят. Председатель сельсовета Василий Бирюков беседовал по телефону с секретарем Гжатского райкома. Тот говорил: