Текст книги "Храброе сердце Ирены Сендлер"

Автор книги: Джек Майер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 4
Исследовательская работа
Канзас, 1999

C тех пор как Меган только научилась говорить, она рассказывала маме обо всем, что происходило в ее жизни. В последние недели с ее языка не сходил Проект «Ирена Сендлер». Когда Меган упомянула о «Списке Шиндлера», Дебра Стюарт отправилась в видеопрокат.

Вечером она постучалась к Меган и показала видеокассету.

– Думаю, нам нужно посмотреть ее вместе, – сказала она. – Может, прямо сегодня… перед завтрашней поездкой в Канзас-Сити.

Ого! Никто и никогда еще не приносил в дом Стюартов фильмов с рейтингом «R»…

– Ты уверена, мам? – она показала на значок рейтинга на коробке кассеты.

– Я думаю, надо попробовать, в первый и последний раз. Если что, всегда можно будет выключить…

Когда ее отец, как обычно, в полдевятого улегся спать, в доме все затихло. Только в гостиной, где мама вязала зимнюю шапку для ее младшего брата Тревиса, продолжало тихонько бормотать радио. Меган выключила приемник, вставила в видеомагнитофон кассету и с первыми кадрами фильма свернулась калачиком на диване рядом с мамой. Совсем скоро Дебра Стюарт забыла о вязании. Тревис почти час смотрел фильм, стоя в дверях гостиной, но потом тоже подсел к ним. Меган забеспокоилась, стоит ли смотреть это 11-летнему брату, но мама ничего не сказала, давая, таким образом, свое молчаливое согласие.

Целых три часа Меган не могла оторвать взгляд от экрана, хотя во время некоторых эпизодов у нее возникало желание отвернуться и не смотреть. К концу фильма, когда «шиндлеровские евреи» и их дети проходили мимо его могилы в Израиле и клали рядом с надгробием камушки, глаза Меган застилали слезы, и экран телевизора превратился в размытую кляксу. Тревис смущенно покашлял и тоже сглотнул слезы. Всем давно было пора ложиться спать, но они об этом совершенно забыли.

Пока перематывалась кассета, Меган думала… Эти ужасы творились не в Средневековье, а совсем недавно, можно сказать, вчера, и многие из переживших их живы до сих пор…

Может ли Холокост повториться? А вдруг на месте евреев окажутся христиане – такие же, как она сама?

Меган вытащила из магнитофона еще теплую, будто наполненную жизнью кассету. И мама, и Тревис уже ушли спать, даже не пожелав ей спокойной ночи.

Пока Меган не увидела «Список Шиндлера», история Ирены Сендлер была для нее всего-навсего историей – просто набором фактов, вызывающим в лучшем случае любопытство, ну, как, например, опыты по химии, не больше. Печатное слово прекрасно выполняло свою функцию и изолировало ее от сути Холокоста, не давая прочувствовать ее по-настоящему. Но этот фильм лишил ее способности взирать на Холокост с безопасного расстояния. Она знала, что история человечества сплошь состоит из алчности, жестокости и убийств – тех самых грехов, искупить которые и пришел в этот мир Иисус. Но «Список Шиндлера» с невыносимо болезненной прямотой продемонстрировал, что, даже несмотря на крестные муки этого одинокого героя, человечеству до Спасения еще идти и идти.

Было уже очень поздно, но она не могла заснуть. В конце концов ей удалось задремать, но уже через несколько мгновений она услышала звонок будильника. В предрассветной темноте она вылезла из постели и поковыляла вниз завтракать…

Все три часа пути до Канзас-Сити Меган пыталась выбросить из головы увиденные кадры и думать о Кенни, о том, как в выходные будет «собирать камни»… но воображение вновь и вновь рисовало камешки на могиле Шиндлера и спасенных им людей… И еще: пролом в стене Варшавского гетто…

* * *

Добравшись до регионального Центра изучения истории Холокоста в Канзас-Сити, девочки уселись за компьютеры. Меган вышла на сайт, посвященный людям, спасавшим евреев… Она читала о спасенных, а из головы не шли мысли о тысячах, миллионах жертв Холокоста, чьи истории никогда уже не будут рассказаны… А если б она оказалась одной из них? Что, если б это случилось с ней и ее родными, думала она и плакала…

Она вздрогнула, почувствовав, что кто-то легонько коснулся ее плеча. Это был Мистер К.

– С тобой все нормально?

Она откинулась на спинку и промокнула глаза давно уже мокрым носовым платочком.

– Все хорошо… правда… – она сделала глубокий вдох, чувствуя, как у нее перехватывает в горле. – Меня легко довести до слез, такая уж я уродилась. А все эти рассказы такие страшные… такие печальные.

– Это были страшные и печальные времена, – сказал он. – Изучая их, чувствуешь себя так, будто погружаешься в выгребную яму. Но ведь были такие люди, как Оскар Шиндлер и Ирена Сендлер, люди, какими все мы хотели бы быть, обычные люди, менявшие мир к лучшему. То же самое под силу и вам. Героизм – это все, что можешь сделать для исправления и совершенствования мира.

Меган перешла на следующую страничку.

– Вот еще одна спасенная… Эльжбета Фицовска, – она с трудом выговорила имя, которое в самом скором времени будет знать не хуже своего собственного, и продолжила читать сдавленным от переживаний голосом. – Полугодовалым ребенком ее тайком вывезли из Варшавского гетто в ящике с плотницким инструментом. А все ее родные потом погибли в Треблинке [18]18
  Треблинка (Treblinka – польск.) – концентрационные лагеря в Польше, организованные нацистами в первую очередь для уничтожения евреев Варшавского гетто. Включали в себя «трудовой лагерь» Треблинка-1 и лагерь смерти Треблинка-2, который действовал с 22 июля 1942 г. (начало ликвидации евреев Варшавского гетто) по 2 августа 1943 г., когда произошло восстание узников. Спустя два месяца лагерь был закрыт. За год с небольшим в Треблинке было уничтожено более 800 тысяч человек, в подавляющем большинстве евреев. Среди убитых было 2 тысячи цыган.


[Закрыть].

Меган прокрутила текст дальше и вдруг задохнулась от волнения.

– О Господи. Это она! Лиз! Сабрина! – Она отпрянула от экрана, вытаращив блестящие от слез глаза. – Это она! Это Ирена. Этого ребенка… Эльжбету… спасла Ирена Сендлер.

Меган яростно потерла глаза.

Лиз с Сабриной встали за спиной Меган и принялись читать рассказ Эльжбеты о ее чудесном спасении.

– Знаете что, – сказала Сабрина, – я вот тут подумала. История Ирены отличается от всех остальных тем, как она старалась оставить спасенным детям их имена. Ну, то есть как она закапывала их имена в бутылках под яблоней, чтобы они когда-нибудь смогли узнать, что они евреи, и выяснить, как их звали по-настоящему. Это же очень важно. Это обязательно должно быть в нашей пьесе.

– Точно! – Меган посмотрела на Лиз и Сабрину. – Имена. Она спасала жизнь именам целых семей. Самое страшное – это потерять свое имя. Тогда умирает твой род. Тебя перестают помнить. Получается, что ты вроде вообще никогда не существовал на свете [19]19
  Израильский Мемориал Яд Вашем (Yad Vashem – ивр., «Память и имя») собирает имена погибших в Катастрофе евреев. Девиз этой работы – строка из стихотворения израильской поэтессы Зельды Мишковской (1914–1984) «У каждого человека есть имя».


[Закрыть].

Сабрина придвинула свой стул поближе к креслу Меган:

– Из этого может получиться название для нашей пьесы… Имена в бутылке.

Лиз опустилась коленями на покрывающий пол ковер:

– А как насчет Жизнь в бутылке?

– Нет, это вроде как про алкоголиков получается, – сказала Сабрина.

– Имена под деревом?

– Закопанные имена?

–  Жизнь в банке?

– Точно! – Сабрина резко откинулась на спинку стула.

– Тссс! – цыкнула на них сидящая в другом конце комнаты седовласая женщина.

–  Жизнь в банке? – Меган кивнула и повторила еще раз. – Жизнь в банке. Да, это здорово.

Они склонились друг к другу, чуть не касаясь лбами, и Сабрина прошептала:

– Я даже представить себе не могу, каково это было родителям – отказаться от своих детей.

Меган стало очень неудобно за Сабрину, которая, наверно, просто ничего не знала о жизни Лиз.

– Это всегда очень нелегко, – сказала она, надеясь, что это справедливо и в отношении матери Лиз тоже.

– Я вот часто думаю про свою сестру Сару, – сказала Сабрина. – Мы удочерили ее еще совсем маленькой. Ее матери было всего четырнадцать… и она была из семьи бедняков. Так вот родные выгнали ее из дома и запретили возвращаться, пока она не избавится от Сары. Сара часто меня спрашивает, любила ли ее та, настоящая мама. А я всегда говорю, что она просто не имела возможности о ней позаботиться, но любила ее так сильно, что решила отдать другим людям. На самом же деле я просто не знаю.

* * *

Девочки еще несколько раз ездили в библиотеки. Они побывали в Историческом обществе штата Канзас, в Канзасском Центре исторического наследия, в Эйзенхауэровском Центре, Региональном Центре изучения истории Холокоста. В результате упорных поисков удалось найти всего один сайт, на котором упоминалось о том, что в 1965 году израильский мемориал «Яд Вашем» присвоил Ирене Сендлер звание «Праведник народов мира» и что в 1983 году там же, в Израиле, в ее честь было посажено дерево. Они перерыли десятки книг, статей и микрофильмов, включая материалы государственного расследования преступлений, совершенных во время Холокоста, и медицинские трактаты о тифе и тифоидной лихорадке. Они говорили по телефону с живущими в районе Канзас-Сити ветеранами Второй мировой и выжившими жертвами Холокоста, смотрели документальные фильмы и писали письма людям, имена которых упоминались в публикациях об Ирене Сендлер. Одни просто слышали о ее подвиге, другие сами были спасены ее подпольной организацией, но никто из них не знал ее дальнейшей судьбы.

В Интернете девочки обнаружили упоминания о том, что Ирена была главой Детского отдела подпольной организации Жегота, но никаких подробностей не нашли. Более того, ни подвиг Ирены,

ни деятельность Жеготы не были не только отмечены, но и даже признаны коммунистическим правительством послевоенной Польши [20]20
  В книге польско-еврейского историка Бернарда (Бена) Марка (1908–1966) «Борьба и гибель Варшавского гетто» («Walka I zaglada Warszawskiego getta», Warszawa, 1959 – польск.), с огромными усилиями и цензурными ограничениями напечатанной в коммунистической Польше, скупо упоминается Жегота, а имени Ирены Сендлер нет вовсе.


[Закрыть].

Ничего не дал и поиск в сетевой базе данных свидетельств о смерти. Они обратились в Еврейский Фонд Праведников с просьбой дать хоть какую-нибудь контактную информацию Ирены Сендлер. И через несколько дней с волнением читали коротенькое сообщение:

Сын Ирены Сендлер Адам Згржембский проживает в Варшаве. Мы уверены, что, узнав о вашем проекте, он будет рад ответить на ваши вопросы. Вот его адрес…

Они немедленно написали ему, надеясь, что ему удастся найти переводчика. Исследования тем временем продолжались, и пьеса уже начала обретать форму. Меган считала, что действие в ней должно начинаться с момента немецкого вторжения в Польшу. Лиз же хотела начать со сцены, где мать отдает Ирене своего ребенка. Меган думала, что в спектакле должно быть как можно больше информации о гетто, голоде, болезнях, нехватке продуктов, жестокостях фашистов, Жеготе и о том, что соратники по подполью звали Ирену Иолантой. Сценарий расплывался и вилял из стороны в сторону. Во время одного из особенно бурных обсуждений Сабрине даже пришлось напомнить им тему – «Поворотные точки истории» – и длительность спектакля – «десять минут».

Они решили, что им нужен задник сцены, а потом долго спорили, что на нем должно быть изображено: городской пейзаж, яблоневое дерево или, может, декорации к нескольким сценам сразу. В конце концов, они решили сделать триптих: изображение одного из кварталов гетто, женщина, ведущая за руку ребенка, и яблоня, под которой закапывались банки со списками. В верхней части они написали: « TIKKUN OLAM» (Совершенствовать мир – ивр.). Те же самые слова, только на иврите, были написаны и внизу.

Поскольку Меган и Лиз предстояло сыграть сразу по несколько ролей, особую важность приобрел вопрос с костюмом. Сабрину, как «рассказчика», решили одеть в белую рубашку и черные брюки. Для Ирены Лиз нашла платье и головной платок. Платье для пани Рознер Меган откопала в мамином гардеробе, это был костюм, который она носила в 1970-е, цветом и покроем напоминавший одежду, модную в 1930-е. Один коллекционер из Форт-Скотта одолжил им немецкую каску и эсэсовскую [21]21
  СС (SS, Schutzstaffel – нем.) – «охранные отряды» Гитлера и нацистской партии, исполнявшие карательные функции и уничтожение «нежелательных элементов». На послевоенном Нюрнбергском суде над главными военными преступниками (1946) признана преступной организацией.


[Закрыть]униформу. Форма была такой большой, что висела на Меган мешком, а из рукавов даже не выглядывали руки.

Они долго мучились, придумывая, как с минимальными перестановками и переодеваниями переходить от сцены к сцене. Все вроде бы простые и гениальные идеи, выработанные во время мозговых штурмов в аудитории 104, на сцене оборачивались суетой и кашей из мелких деталей. В конце концов проще всего оказалось представлять сцену разделенной на две части и сцены в гетто играть на фоне задника, а сцены в квартире Ирены, за пределами гетто, – во второй части сцены, из декораций в которой были только стол, стул и банка со списками. В руках у пани Рознер был старый потрепанный чемодан и завернутая в детское одеяло кукла.

В начале ноября пришло время утвердить окончательную версию сценария. В среду днем они собрались в аудитории 104.

– Давайте я сегодня буду машинисткой, – сказала Сабрина и положила руки на клавиатуру. – Мне кажется, нам надо поработать над самой важной сценой – с пани Рознер.

– Согласна, – сказала Меган. – Пани Рознер не должна прямо сразу отдавать Ирене своих детей. Наверно, сначала она должна отказаться. Ведь она могла думать…

– Чего тут думать? – вспылила Лиз. – Они все прекрасно знали, что погибнут в этом концлагере… в Треблинке. Иначе они никогда бы не расстались с детьми.

– Может, они думали, что у них есть шанс, – сказала Меган. – Может, они надеялись на чудо.

– Да их же просто убивали! – выкрикнула Лиз, а потом схватилась руками за голову и закрыла глаза.

– С тобой все нормально? – спросила Меган.

Лиз кивнула, не открывая глаз:

– Голова болит.

– Я же просто пытаюсь мыслить логично, – сказала Меган.

– Логично? – Лиз снова выстрелила в Меган сердитым взглядом, а потом перевела глаза на Сабрину, словно прося от нее поддержки.

– Поворотные точки истории, – напомнила Меган, – а не мыльная опера про Польшу.

– Мыльные оперы никакого отношения к реальности не имеют. А это все происходило на самом деле.

Сабрина сложила из ладоней значок «Т»:

– Тайм-аут, тайм-аут! Мне кажется, что им происходящее тоже должно было казаться нереальным. Будь я на их месте, мне бы мысль о том, что меня могут в любой момент уничтожить, тоже казалась бы невозможной.

– Слухи ведь ходили разные, – сказала Меган. – По-моему, люди готовы цепляться за любую надежду. Так, может, и пани Рознер надеялась. Я имею в виду, что человеку надо во что-то верить. И уж никак не в собственную смерть, смерть своих детей и родных. Им было просто необходимо думать, что…

– Вы обе правы, – сказала Сабрина. – Людям было очень непросто принимать такие решения. Мне кажется, пани Рознер сначала отказалась бы, но в конце концов поняла бы, что надежды нет. Она увидела бы, что других вариантов нет… что ей необходимо сделать немыслимое… что ей нужно отказаться от детей, чтобы спаси им жизнь. Я думаю, именно так и надо написать эту сцену.

Лиз опять схватилась за голову:

– Делайте как хотите!

Через два часа окончательная версия сценария была уже готова.

* * *

Но кто же будет играть Ирену? Девочки, казалось, боялись поднимать этот вопрос, чтобы избежать ссор и споров.

Сразу после утверждения сценария сами собой прекратились споры, а Меган даже сказала Лиз, какой «позитивной» она стала и как хорошо им работается вместе. Лиз, однако, продолжала беспокоиться, что Меган будет претендовать на роль Ирены – она отчаянно хотела сыграть ее сама. Ей было необходимо сделать это по очень важной, но глубоко личной причине… причине, о которой она просто не могла рассказать. Ее тайной мечтой было, чтобы до матери, если она еще жива, дошли слухи об удивительном проекте, которым руководит ее Лиззи, и чтобы она приехала увидеть ее в роли Ирены. В своих мечтах Лиз видела, как ее мать тайком пробирается в зал… Конечно, после спектакля она найдет Лиз и будет вымаливать у нее прощение, но Лиз просто отвернется от нее…

* * *

К середине ноября, когда на деревьях пожелтели листья, а оранжево-коричневые поля замерли в ожидании последней перед снегами распашки, пришло время распределять роли. Надо было решить, кто будет играть Рассказчика, кто Ирену, а кому достанутся сразу три роли: роль пани Рознер – матери, которую Ирена будет уговаривать отдать ребенка, роль Марии, соратницы Ирены по подпольной работе, и роль немецкого солдата. В ходе исследований девушки обнаружили, что в Варшавском гетто и впрямь жила семья Рознеров. Они скомпоновали диалог Ирены с пани Рознер из рассказов спасенных евреев, и получили сцену, в которой художественный вымысел только усиливал достоверность происходящего на сцене.

Все согласились, что именно Сабрина, с ее спокойным, уверенным голосом, идеально подходит на роль Рассказчика.

Играть Ирену хотели и Меган, и Лиз, а поэтому они репетировали эту роль обе, по очереди выходя на крошечную сцену у дальней стенки спортзала. Сабрина же сидела на раскладном стуле у линии свободных бросков и слушала сначала то одну, то другую.

Меган играла пафосную, но сострадательную и мягкую Ирену, в голосе которой звучали живые эмоции. Лиз же была Иреной пылкой и самоотверженной, готовой в любое мгновение броситься в бой, чтобы отстоять свои принципы.

Ирена: Тише-тише! Старайтесь не говорить о сопротивлении вслух. Мы – члены этой организации. Секретность для нас – превыше всего. Запомните мою подпольную кличку – Иоланта. Не забывайте моего имени, а я буду помнить ваше. Все мы сейчас тонем в бурной реке жестокости, и каждый должен броситься в нее, чтобы спасти других. Но в один прекрасный день этим ужасам придет конец.

Сабрина помолчала, а потом сказала:

– Знаешь, Меган, мне кажется, что тебе лучше быть пани Рознер. Ты играешь… даже не знаю… слишком эмоционально, что ли. Я думаю, что это пани Рознер нужно быть все время на грани слез, а Ирена должна была быть очень даже крепким орешком.

Конечно, Меган предпочла бы сыграть Ирену, но она инстинктивно старалась избегать конфликтов и не хотела травмировать и без того страдающую Лиз. Более того, в глубине души она понимала, что Сабрина увидела все правильно.

– Хорошо, – сказала она, – мне вообще-то все равно.

* * *

22 ноября 1999 года диктор утренних новостей по радио упомянул, что прошло ровно 36 лет с момента убийства президента Кеннеди, и Меган спросила маму, помнит ли она тот день.

Дебра Стюарт раскладывала по тарелкам яичницу.

– Я тогда была совсем еще маленькой, – сказала она, – но помню, что именно в тот день я впервые увидела, как плачет моя мама.

Звуки скребущей по сковороде лопаточки сливались с голосом диктора, читающего прогноз погоды.

– А что бы ты чувствовала, – спросила Меган маму, – если б тебе пришлось отдать меня чужим людям и ты знала бы, что навсегда?

Дебра поставила сковороду в раковину… По радио продолжали бубнить о ценах на сою и свинину. Отец поблагодарил за завтрак и вышел из кухни.

Дебра открыла кран, и вода зашипела в горячей сковородке.

– Ма-а-ам…

Меган услышала какие-то звуки и не могла понять, то ли это льется вода, то ли шаркает по сковородке щетка, но потом мать повернулась к ней лицом, и Меган тоже впервые в жизни увидела на ее щеках слезы.

Дебра промокнула глаза кухонным полотенцем.

– Меган. Тревис. Мне нужно вам кое о чем сообщить. Я вчера сделала маммограмму…

За ее спиной из незакрытого крана продолжала литься вода.

– У меня рак…

Глава 5
Миллениум
Канзас, декабрь 1999 – январь 2000

Меган не сказала об этом никому, кроме Кенни, да и с того взяла обещание помалкивать, надеясь, что этого будет достаточно, чтобы уберечь от полного разрушения свой сотрясенный до основания мир. Она не позволяла себе слез вне стен своего дома, и только очень внимательный человек смог бы заметить, как побледнело ее от природы румяное лицо и какой натянутой стала ее улыбка. И только дома, в те редкие моменты, когда ей удавалось посидеть наедине с мамой и не слышать разговоров ни о школьной футбольной команде, ни о ценах на пшеницу и кукурузу, Меган говорила о том, что еще удалось узнать в ходе исследовательской работы, о сиротах, концлагерях и жестокостях фашистов… конечно, реалии ее жизни не могли сравниться с теми ужасами, но успокаивало это мало.

На ферме Стюартов о раке старались не говорить, но пастор в церкви эту тему стороной не обошел и произнес пылкую речь о «духовной и телесной битве, которую Дебре Стюарт придется вести со своим заболеванием», и о том, что в этой борьбе за исцеление ей и ее семье потребуется помощь всех прихожан. В дом Стюартов помолиться и поддержать Марка и его детей потянулись друзья и соседи, порой целыми семьями.

Перед рождественскими каникулами Мистер К. отозвал Меган в сторонку и сказал:

– Твоя мама рассказала мне о своей болезни. У тебя есть силы оставаться в проекте? Все поймут тебя, если ты откажешься.

– Со мной все нормально. И с мамой все будет хорошо. Конечно, я никуда не уйду… – И вдруг ее задушили слезы. – Простите меня. Я нормально… правда, у меня все хорошо.

Одно дело было – плакать, думая о Варшавском гетто и его детях, и делала она это часто и без всякого стеснения, но слезы по себе самой казались ей неуместной слабостью.

Словом, каникулы пришлись как нельзя кстати. В последний учебный день Меган обвела в кружочек очередной крайний срок в своем журнале: «Выучить роли – к концу каникул».

* * *

23 декабря 1999 года Дебре Стюарт удалили опухоль. Операция прошла удачно, и в сочельник Дебру выписали. Доставая ночную рубашку для мамы, Меган увидела в стенном шкафу картонную коробку с аккуратно завернутыми рождественскими подарками. На праздничной открытке маминой рукой было написано: «Меган с безграничной любовью от мамы и папы». У Меган перехватило дыхание, и, рухнув на колени, она зашептала сквозь слезы: «Пожалуйста, дорогой Иисус, сделай так, чтобы мама вылечилась».

* * *

Свое первое Рождество в Канзасе Сабрина праздновала с младшей сестрой Сарой и мамой Лориндой. В сочельник они отправились на всенощную службу. Рождественский вертеп на алтаре был освещен лучом прожектора, и Сабрина, смотря на лежащего на соломенной подстилке младенца Иисуса, бездомного и одинокого, думала о своей семье, о своих скитаниях, о том, что тоже не знает места, которое могла бы назвать своим домом. На глаза набежали слезы, она тихонько всхлипнула, но быстро взяла себя в руки, и Сара, задремавшая у нее на коленях, ничего не заметила…

* * *

Всю ночь перед Рождеством Лиз провертелась в кровати. Ей не давали спать черно-белые кадры «Списка Шиндлера»: умирающие и мертвые дети, полные ужаса глаза их матерей… Она бросила попытки заснуть и взяла в руки «Дневник Варшавского гетто» Мари Берг [22]22
  Берг Мари (1924) – американская писательница, 17-летняя узница Варшавского гетто. Ее «Дневник Варшавского гетто» издан в США в 1945 г. и в Польше в 1983-м.


[Закрыть]. Вот что писала эта девочка в рождественский сочельник, 24 декабря 1941 года:

Сегодня все на «арийской» стороне оделись в праздничную одежду. Мне даже чудится, что я ощущаю запах вкусной еды. Сегодня сочельник. С полгода назад прошли слухи, что к Рождеству война закончится и что уже 11 ноября, т. е. в День перемирия, в Варшаву войдут союзники. И правда, по улицам Варшавы маршируют солдаты, но это войска врага.

Прочитав эти слова, Лиз зашептала молитву: «Спасибо Тебе, Господи, что я не в Варшавском гетто. Спасибо за эту теплую постель. Спасибо за то, что я слышу, как в гостиной шаркают ногами бабушка с дедушкой». Она подумала, что не лишним будет помолиться и за душу этой замечательной женщины, Ирены Сендлер… помолиться в надежде, что, как бы ни сложилась ее судьба, она умерла без боли и мучений.

* * *

Из-за маминой операции Меган пропустила две репетиции. Потом пришла с назубок выученным текстом, но совершенно без сил – все «женские заботы» по дому легли на ее плечи. Сабрина спросила, не больна ли она.

– Ага, немножко есть… наверно, подхватила грипп, что сейчас ходит…

И выпалила:

– У моей мамы рак груди!.. У нее все более-менее, я тоже ничего. Сначала мы все были в шоке, сами понимаете. Но теперь ничего. В конце января у нее начинается курс химиотерапии.

– А это у нее, типа, злокачественный рак? – спросила Лиз.

Меган терпеть не могла, когда ее жалеют.

– Я бы не хотела больше об этом говорить. Я просто думала, что вам следует об этом знать, – сказала она, повернулась и ушла.

* * *

После Рождества в Юнионтаунской школе поставили высокоскоростной Интернет. Девушки нашли несколько веб-сайтов выживших в гетто евреев. Однажды Меган разрыдалась перед монитором компьютера. Лиз подумала, что она, должно быть, прочитала очередную трагическую историю, но, подойдя поближе, увидела на экране график с подписью «Графики смертности от рака груди – пятилетний период».

Меган сквозь слезы прошептала:

– Мне кажется, я этого не переживу…

– Мне очень жаль, – сказала Лиз, – что придется сказать тебе кое-что, о чем я давным-давно знаю. Жить в этом мире очень хреново…

У Лиз было ощущение, что Меган выйдет из проекта и все развалится… А через два дня ее саму поймали в школе с алкоголем и временно отстранили от занятий…

Хорошей такую жизнь и впрямь не назовешь…