Текст книги "Джон ячменное зерно. Рассказы разных лет"

Автор книги: Джек Лондон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава XVII

От Бонинских островов мы умчались на север, в поисках стада котиков, и долгих три месяца таскались по северным морям, в холод и мороз. Порой случалось, что мы попадали в густую, бесконечную полосу тумана и по целым неделям не видели солнца. Работа была неимоверно тяжелая, мы не пили и даже не думали о выпивке. А потом мы поплыли на юг, в Йокогаму, с огромным запасом шкур в трюме, предвкушая близость получения жалованья.

Мне очень хотелось сойти на берег и повидать Японию, но первый день после прибытия был всецело посвящен работе на судне: нас, матросов, отпустили только к вечеру. И здесь, согласно общепринятому порядку и установившемуся у мужчин обычаю вспрыскивать всякие сделки, Джон Ячменное Зерно снова подхватил меня под руку и повел, куда хотел. Капитан дал деньги охотникам для передачи нам, а те сидели и ждали нас в одном из местных трактиров, чтобы мы пришли их получить. Трактиром всецело завладела компания с нашей флотилии. Всякие напитки лились рекой. Угощали все. Могли ли мы после трех месяцев тяжелой работы и вынужденной трезвости – молодые, крепкие, цветущие, здоровые парни, в которых долго сдерживаемая дисциплиной и окружающими условиями жажда жизни теперь била ключом и шла через край, – могли ли мы удержаться, чтобы не выпить двух-трех стаканчиков? Выпьем немножко – так мы решили, – а потом пойдем осматривать город.

И повторилась та же самая история. Ведь сколько же раз нужно было выпить! А чем больше проникал в нашу кровь волшебный жаркий напиток, чем больше смягчались наши голоса и наши сердца, тем сильнее мы чувствовали, что теперь не время делать оскорбительное различие: согласиться выпить с одним товарищем и отказаться пить с другим. Все – товарищи, все мы вместе боролись с бурями и лишениями, все мы, стоя рядом, спускали паруса и натягивали канаты, сменяли друг друга у руля, лежали рядом на той же палубе, когда судно зарывалось в волны, и одновременно поднимали головы, когда оно выныривало, и смотрели, кого из товарищей не хватает. И потому надо было выпить со всеми, и все угощали, и голоса наши становились громче, когда мы все вспоминали тысячи товарищеских поступков. Про драки и словесные препирательства мы совсем забыли и твердо знали, что в целом мире нет парней лучше.

Так вот – был еще ранний вечер, когда мы попали в этот трактир, и за всю эту первую ночь на берегу я так Японии и не увидел; ничего я не увидел, кроме этого трактира – обыкновенного кабака, очень похожего на кабаки у нас дома, да и вообще на кабаки всего света.

Две недели мы стояли в Йокогамской гавани, но из всего города мы только и видели, что кабаки, где собирались матросы. Иногда кто-нибудь из нас нарушал однообразие попоек, выкинув какой-нибудь эффектный фортель. Мне, например, посчастливилось совершить настоящий подвиг по этой части: как-то раз, в темную полночь, я вернулся вплавь обратно на шхуну и крепко там уснул, а портовая полиция в это время искала в гавани мое тело и выставила мое платье для опознания.

Быть может, именно ради таких вещей и напиваются люди, думал я. В нашем маленьком кружке то, что сделал я, считалось из ряда вон выходящим событием. Вся гавань об этом говорила. В течение нескольких дней я слыл героем среди лодочников-японцев и в кабаках на берегу. Мой подвиг был достоин скрижалей истории. Я мог с гордостью вспоминать об этом событии и рассказывать о нем. Сознаюсь, что когда я вспоминаю это даже теперь, двадцать лет спустя, в душе моей поднимается тайное чувство гордости. Это был такой же яркий момент, как тот, когда Виктор разрушил чайный домик на Бонинских островах или когда меня обворовали беглые юнги.

Но интересно то, что наслаждение Джоном Ячменное Зерно было еще неведомо мне. Я был по природе своей так далек от алкоголизма, что самый вкус алкоголя меня нисколько не прельщал; химическая реакция, которую он производил в моем теле, не доставляла мне никакого удовольствия: мой организм в подобной реакции не нуждался. Я пил потому, что пили те люди, с которыми я жил; пил потому, что не мог по характеру своему допустить такого позора, дать себя перещеголять другим в этом их излюбленном развлечении. Но я все еще был большим сластеной; в тех случаях, когда со мной не было никого, кто бы мог меня видеть, я покупал леденцы и с наслаждением поглощал их.

Под звуки веселой песни мы подняли якорь и вышли из Йокогамской гавани, держа курс на Сан-Франциско. На этот раз мы воспользовались северным течением, в спину нам дул крепкий западный ветер, так что мы после тридцати семи дней лихого плавания уже пересекли Тихий океан. Нам предстояло получить кругленькую сумму, и за все эти тридцать семь дней мы постоянно строили планы относительно того, как мы истратим наши деньги. За все это время никто из нас не выпил ни одного глотка вина, и мозги у нас совершенно прояснились.

Каждый матрос прежде всего уверял (как часто раздаются эти слова на баке возвращающихся домой судов!):

– Ну, я-то уж буду за версту держаться от этих акул (содержателей матросских гостиниц).

Затем – в скобках – шло сожаление о том, что в Йокогаме было истрачено так много денег. А затем уже каждый начинал мечтать на любимую тему. Виктор, например, уверял, что как только он высадится в Сан-Франциско, он пройдет прямо, не оглядываясь, через пристань и берег Барбари дальше – в самый город и сразу же поместит объявление в газетах о том, что он ищет комнату в скромной рабочей семье.

– Тогда, – говорил Виктор, – я запишусь недели на две в какой-нибудь танцкласс, чтобы познакомиться с девушками и молодыми ребятами. Потом я постараюсь попасть в компанию, где танцуют, меня начнут приглашать в гости на вечера и все прочее; а с теми деньгами, которые я получу, я смогу выдержать до января, и тогда опять отправлюсь за котиками.

Нет, пить он больше не станет. Он теперь знает, чем это кончается, особенно у него; вино вливается внутрь, а рассудок улетает прочь; и не успеешь оглянуться, как все деньги исчезают. По горькому опыту он знал, что перед ним выбор: или попойки дня на три сряду, вместе с акулами и гарпиями берега Барбари, или целая зима, со здоровыми развлечениями в приличном обществе. Разве можно было сомневаться, что он выберет.

Аксель же Гундерсон, который не любил ни общества, ни танцев, объявил:

– Я должен получить хорошую сумму, и я смогу поехать домой. Вот уже пятнадцать лет, как я не видал мать и всю мою семью. Как только мне выдадут деньги, я отправлю их домой, пусть они там ждут меня. Затем я выберу хорошее судно, направляющееся в Европу, и приеду опять с деньгами. Если сложить обе суммы вместе, то окажется, что у меня в жизни никогда не было столько денег сразу. Дома на меня будут смотреть, как на принца. Вы и представить себе не можете, до какой степени в Норвегии все дешево. Я смогу сделать всем подарки и тратить деньги так, что буду казаться им настоящим миллионером, и прожить целый год, не плавая на судах.

– Как раз то, что я собираюсь сделать, – заявил Красный Джон. – Вот уже три года, как я не имею ни одной строчки от своих, и десять лет, как я не был дома. А знаешь, Аксель, ведь в Швеции такая же дешевизна, как в Норвегии, а мои живут в деревне, фермерствуют. Я тоже пошлю свою получку домой и с тобой вместе на одном судне обогну мыс Горн. Мы себе хорошее судно найдем.

И Аксель Гундерсон, и Красный Джон начали наперебой описывать прелести сельской жизни и живописные обычаи своих стран. После этих рассказов каждый из них буквально влюбился в родной дом другого, и они торжественно поклялись совершить путешествие вместе и провести время вместе: шесть месяцев в Швеции у Джона и шесть месяцев в Норвегии у Акселя. Так и не разнять их было до конца плавания – они прямо с головой ушли в обсуждение своих планов.

Длинного Джона домой не тянуло. Но бак ему надоел. Матросских гостиниц ему также не нужно. Он найдет себе комнатку в тихом семействе, поступит в навигационную школу и сдаст экзамен на шкипера. То же самое говорили и другие. Каждый клялся, что на этот раз он будет умнее и не станет сорить деньгами. Подальше от «акул», от прибрежного квартала, от кабаков – таков был лозунг у нас в команде.

Матросы стали невиданно бережливы и удивительно благоразумны. Они ничего не покупали у эконома. Накладывались заплаты на заплаты – разноцветные куски материй один на другой в самых необычайных комбинациях. Матросы экономили даже на спичках и закуривали не иначе как вдвоем или втроем от одной спички.

Не успели мы войти в гавань Сан-Франциско, как тотчас же после врачебного осмотра к нашему судну подплыли лодки с рассыльными из разных гостиниц. Они наводнили палубу; каждый во все горло рекламировал свое заведение, и у каждого за пазухой была даровая бутылка виски. Но мы с величественным видом и громкими ругательствами указали им на трап. Мы не нуждались ни в их гостиницах, ни в их виски. Ведь мы были трезвые, бережливые матросы и знали, на что тратить деньги.

Наконец настал день выдачи жалованья у судового комиссара. Мы вышли из конторы на тротуар с карманами, полными денег. На нас, точно хищные птицы, немедленно накинулись «акулы и гарпии». Мы переглянулись. Целых семь месяцев мы прожили вместе, не разлучаясь, а теперь дороги наши расходились. Оставалось выполнить последний обряд перед расставанием (ведь это же был обычай, священный обычай!).

– Пойдем, ребята, – сказал наш шкипер.

Тут же, под рукой, оказался и неизбежный кабак. Их даже целая дюжина была поблизости. А когда мы все зашли в один из них, «акулы» целой толпой стали у дверей на тротуаре. Некоторые из них пытались даже войти, но мы не желали иметь никакого дела с ними.

И вот мы все стали у длинной стойки – шкипер, штурман, шесть охотников, шесть лодочных рулевых и пять гребцов. Одного гребца не хватало: близ мыса Джеримо мы опустили его на дно моря, привязав ему к ногам мешок с углем, во время снежной бури, в промежутке между двумя снежными буранами. Нас было девятнадцать человек, и это была наша прощальная выпивка. После семи месяцев настоящей, тяжелой работы и в бурю и в затишье мы теперь в последний раз смотрели друг на друга. Мы отлично знали, что дороги моряков всегда расходятся в разные стороны. И все девятнадцать человек, как один, приняли угощение шкипера. А после этого помощник красноречиво окинул нас взглядом и потребовал еще виски. Помощника мы любили не меньше, чем шкипера, – мы любили обоих одинаково. Можно ли было, выпив с одним, не выпить с другим?

Затем угощал Пит Холт – охотник с моей лодки (он погиб через год на «Мери Томас», которая пошла ко дну вместе со всем экипажем). Время шло, один стакан виски следовал за другим; голоса наши становились громче, а в голове шумело. Всех охотников было шесть, и каждый из них настаивал, во имя священного чувства товарищества, чтобы весь экипаж выпил с ним хотя бы по одному стаканчику. Было еще шесть рулевых и пять гребцов, и все они рассуждали точно так же. У каждого в кармане звенели деньги, и каждый считал, что его деньги не хуже других, а душа у всех была щедрая и благородная.

Девятнадцать раундов – девятнадцать стаканов один за другим. Что еще нужно Джону Ячменное Зерно, чтобы всецело подчинить себе людей? Все мы были доведены до той точки, когда забываются всякие заботливо взлелеянные мечты. Команда, пошатываясь, вышла из трактира и попала прямо в объятия «акул и гарпий». После этого дело пошло быстро. Кто в неделю, а кто и в два дня просадил все свои деньги, и содержатели матросских гостиниц начали их записывать на уходившие в плавание суда. Виктор был видный, рослый мужчина, по протекции какого-то своего приятеля ему удалось попасть в спасательную команду. Но объявления насчет комнаты в семье скромного рабочего он так нигде и не поместил и танцкласса никакого не видел. Длинный Джон тоже так и не попал в навигационную школу. Через неделю он поступил на временное место – крючником на речной пароход. Красный Джон и Аксель не послали домой своего жалованья. Вместо этого и их, как и всех прочих, раскидало в разные стороны: они поступили на разные суда и отправились плавать по всем морям света; их поместили туда содержатели гостиниц, и они трудились, чтобы уплатить «акулам» авансы, которых и в глаза не видели.

Меня лично спасло то, что у меня были дом и семья, куда я мог вернуться. Я переехал через залив, добрался до Окленда и между прочим взглянул в «свиток смерти». Нельсона уже не было – его застрелили во время вооруженного сопротивления отряду полиции. «Виски» тоже исчез. Исчезли также Старый Коул, Старый Смудж и Боб Смит. Другой Смит, с «Энни», утонул. Француз Фрэнк, по слухам, прятался где-то в верховьях реки; говорили, что он боится появиться внизу, потому что где-то что-то натворил. Еще несколько человек отбывали наказание в Сен-Квентине или Фольсоме. Большой Алек, грек, которого я близко знавал в Бенишии в старые времена и с которым мы, бывало, пили всю ночь напролет, убил двух человек и убежал за границу. Фитцсиммонс, с которым я служил в рыбачьем патруле, получил рану ножом в спину; у него было повреждено легкое; ранение осложнилось туберкулезом; он долго болел и умер. И так все, один за другим. Да, «путь смерти» был оживленным, бойким путем, а по всему тому, что я знал об этих людях, я не сомневался, что виноват во всем Джон Ячменное Зерно; за исключением одной только смерти не по его вине – смерти Смита с «Энни».

Глава XVIII

Мое увлечение Оклендской гаванью успело совершенно пройти. Мне перестала нравиться эта обстановка, вся эта жизнь. Я вернулся опять к Оклендской бесплатной библиотеке и снова начал читать книги – на этот раз с бóльшим пониманием. К тому же мать моя настаивала на том, что мне пора остепениться: покутил и баста, пора и за постоянную работу приняться. Да и семья моя нуждалась в деньгах. Подчиняясь всему этому, я поступил на джутовую фабрику и обязался работать по десять часов в сутки, получая по десять центов за час. Несмотря на то что я стал и сильнее и более ловким, я получал теперь ту же самую плату, что и на консервной фабрике несколько лет назад. Правда, здесь мне обещали через несколько месяцев повысить плату до доллара с четвертью в день.

С этого времени начинается для меня период полнейшей добродетели – в том, по крайней мере, что касается Джона Ячменное Зерно. Проходил месяц за месяцем, а я ни капли вина в рот не брал. Но мне не было еще восемнадцати лет, я был здоров, и мускулов моих не повредила физическая работа – она только укрепила их; понятно, что мне, как всякому молодому парню, необходимо было развлечение, что-нибудь возбуждающее, – нечто иное, чем книги и чисто механический труд.

Как-то раз я зашел в Союз христианской молодежи. Там царил здоровый спортивный дух, но для меня все это было чересчур по-детски. Я уже не был мальчиком, не был даже юношей, несмотря на мою молодость. Я привык держаться на равных со взрослыми мужчинами. Я знал о темных и страшных вещах. Для молодых людей, которых я встречал в Союзе христианской молодежи, я был человеком из совершенно иного мира: мы говорили на разных языках, я обладал более печальным и более ужасным жизненным опытом. (Теперь, когда я вспоминаю свою жизнь, я начинаю понимать, что настоящего детства у меня никогда не было.) Молодежь из Союза, во всяком случае, была не по мне: эти мальчики были слишком юны, слишком невинны. Впрочем, я не стал бы на это обращать внимание, если бы они сумели сойтись со мной на другой почве и оказать мне духовную поддержку. Но я много вычитал из книг – куда больше, чем они. Скудость их практического знания жизни, их духовное убожество – все это дало в сумме столь крупную, отрицательную величину, что она перевешивала и их нравственность, и успехи в занятиях спортом.

Одним словом, я уже не мог играть в детские игры с учениками приготовительного класса. Вся эта чистая, хорошая жизнь была закрыта для меня потому, что я уже прошел курс в школе Джона Ячменное Зерно. Я слишком рано узнал много лишнего. И все же, когда наступят новые, лучшие времена и алкоголь будет совершенно изгнан из жизни людей, именно в Союз христианской молодежи и другие интересные организации будут ходить те, кто теперь таскается по кабакам, чтобы там заводить знакомства.

Я работал по десять часов в день на джутовой фабрике. Это была нудная, чисто механическая работа. Мне же хотелось жизни, хотелось чувствовать, что я не только машина, работающая за десять центов в час. Но кабаков с меня было довольно. Мне нужно было нечто новое. Я превращался во взрослого человека. Во мне начали расти какие-то прежде неведомые мне и волнующие меня желания и стремления.

И в это-то время я по счастливой случайности встретился с Луисом Шаттоком. Мы стали друзьями.

Луис Шатток, совершенно не будучи порочным малым, был в сущности кем-то вроде дон-жуана; сам он, впрочем, был убежден, что он глубоко развращенный городской продукт. Я же вовсе таковым не был. Луис был красив, изящен и постоянно влюблялся. Влюбляться для него было интересным, всецело его поглощавшим занятием. А я о девушках и понятия не имел. Мне до сих пор не до них было. Эта сторона жизни прошла мимо меня. А когда однажды Луис поспешно простился со мной на улице и подошел, приподняв шляпу, к какой-то своей знакомой девице и пошел дальше рядом с ней, я почувствовал волнение и зависть. Мне тоже захотелось поиграть в эту игру.

– Ну, зачем же дело стало? – сказал Луис. – Надо только барышню тебе найти.

Но это труднее, чем кажется на первый взгляд. Я вам сейчас это докажу в небольшом отступлении. Луис не был вхож в дом к своим знакомым девушкам. Ни у одной из них он не бывал. Разумеется, и я – совершенно чужой человек в этом новом для меня мире – находился в таком же положении. Кроме того, ни Луис, ни я не имели возможности посещать танцклассы и общественные вечера, а это были самые удобные места, чтобы завязать знакомства. Но у нас на это не хватало денег. Луис был учеником в кузнечной мастерской и получал лишь немногим больше меня. Мы оба жили дома и платили семье за свое содержание. Кроме того, надо было покупать папиросы, необходимую одежду и обувь, а после этого нам оставалась на личные расходы сумма, которая колебалась между семьюдесятью центами и долларом в неделю. Мы складывали наши капиталы, затем делили их поровну; порой остатки общих денег шли в пользу одного из нас, когда он, например, пускался в какую-нибудь крупную авантюру – вроде прогулки с барышней: трамвай в Блэр-Парк, туда и обратно, глядишь – и двадцати центов как не бывало; мороженое – две порции – тридцать центов, или какие-нибудь там темали, это стоило дешевле и обходилось в двадцать центов на двоих.

Но меня мало тревожило отсутствие денег. Презрение к деньгам, которому я научился у устричных пиратов, меня потом не покидало всю жизнь. В своей философии я завершил полный круг и всегда одинаково презирал деньги – как в те минуты, когда мне не хватало на что-нибудь десяти центов, так и в то время, когда я разбрасывал десятки долларов, угощая своих товарищей и разных прихлебателей.

Но каким же образом найти себе барышню? Льюис не мог привести меня в какой-нибудь дом и там представить девушкам. Сам я не был ни с кем знаком. Своих же приятельниц Луис ревниво берег для себя; во всяком случае, сама природа вещей не позволяла ему уступить мне одну из них. Правда, ему иногда удавалось уговорить свою знакомую привести с собой какую-нибудь подругу, но эти подруги оказывались лишь бледными копиями, совершенно бесцветными особами по сравнению с красотками Луиса.

– Тебе придется действовать, как действовал в свое время я, – сказал он наконец. – Я взял да и познакомился с барышней. Сделай то же самое.

И он научил меня, как следует поступать. Не надо забывать, что у нас с Луисом с деньгами было очень туго. Нам приходилось всячески изворачиваться, чтобы платить за свое содержание и сохранять приличный вид. Встречались мы с ним по вечерам, после рабочего дня, где-нибудь на углу или в маленькой бакалейной лавке в переулке, единственном месте, куда мы заходили. Здесь мы покупали папиросы, а иногда на пять центов «красненьких». (О да! Луис и я пожирали леденцы не краснея – сколько влезет. Ни он, ни я не пили. Ни он, ни я никогда не заходили в кабак.)

Но вернемся к девушкам. По совету Луиса, я должен был прибегнуть к самому простому способу: выбрать ту, которая мне нравится, и познакомиться с ней. Каждый день мы вечером гуляли по улицам. Девушки тоже прогуливались парами. Но, гуляя, девушка не может не посматривать на юношу, который проходит мимо и бросает ей искоса взгляды. (До сих пор, где бы я – теперь уже человек среднего возраста – ни находился, в каком бы то ни было городе, деревне или поселке, я опытным взором старого игрока слежу за этой милой, невинной игрой девушек и юношей, когда весна или лето выманивает их из дому на прогулку.)

Беда заключалась только в том, что в этот идиллический период своей жизни я, прошедший уже огонь и воду, оказался крайне робким и застенчивым. Луис постоянно подбадривал меня. Но я девушек не знал. Они казались мне, несмотря на мою скороспелость, таинственными существами. В критический момент мне не хватало смелости.

Тогда Луис начинал мне показывать, как это делается: красноречивый взгляд, улыбка, немножко смелости, приподнятая шляпа, какое-нибудь слово, в ответ – колебания, хихиканье, робкое волнение – и глядишь, дело уже завершено: Луис сам познакомился и кивает мне, чтобы я подошел, а он представит меня.

Но когда мы затем разделялись на пары и гуляли вместе, кавалер с дамой, я замечал, что Луис неизменно шел рядом с хорошенькой, а мне оставлял дурнушку.

Разумеется, после целого ряда попыток, о которых не стоит здесь говорить, я научился действовать лучше: набралось уже порядочно девушек, с которыми я мог раскланиваться и которые соглашались гулять со мной по вечерам. Но любовь я узнал не сразу. Меня занимало и интересовало такое времяпровождение, и я продолжал ему предаваться. Мысль о выпивке ни разу не пришла мне в голову. Впоследствии я, занимаясь обобщениями социологического характера, иногда подолгу задумывался над нашими с Луисом любовными приключениями. Но в общем все это было очень хорошо, чисто и невинно. Тогда же я узнал одну аксиому общего характера, но скорее биологического, чем социологического, а именно, что если исключить различие в одежде, то «Знатная леди и Джуди О'Греди во всем остальном равны».

А вскоре и я узнал, что такое любовь девушки, узнал всю прелесть, весь упоительный ее восторг. Я назову ее Хейди. Ей не было еще шестнадцати лет. Юбочка у нее доходила только до краев ботинок. Мы оказались рядом на собрании Армии Спасения; но сама она к этой организации не принадлежала. Не принадлежала к ней и тетка Хейди, сидевшая с ней рядом с другой стороны. Тетка эта приехала погостить из деревни, куда в то время еще не проникла Армия Спасения, и зашла на полчаса из любопытства. А Луис сидел рядом со мной и наблюдал: по-моему, он только наблюдал, так как Хейди не принадлежала к тому типу женщин, который ему нравился.

Мы сидели молча в эти незабываемые полчаса, но все время робко переглядывались друг с другом; несколько раз наши взгляды встречались, но мы сразу же отводили глаза в сторону. У нее было тонкое продолговатое лицо и необычайно красивые карие глаза. А носик – прямо мечта, как и губы – нежные, слегка капризные. На ней был берет, из-под которого виднелись волосы – мне казалось, что я никогда не видел такого красивого оттенка волос у шатенок. Эти полчаса убедили меня в том, что любовь с первого взгляда – вовсе не миф.

К сожалению, Хейди и тетка ушли очень скоро, как мне показалось (присутствующим на собраниях Армии Спасения разрешается уходить когда угодно). Собрание потеряло для меня всякий интерес; выждав для приличия несколько минут, мы с Луисом тоже направились к выходу. Когда мы выходили, одна женщина, сидевшая в задних рядах, узнала меня. Она встала и вышла вслед за мной. О ней я говорить не стану. Эта была женщина моего же круга, я познакомился с ней в давнишние времена на пристани. Когда Нельсона ранили, он умер у нее на руках, а она знала, что я был его единственным приятелем. Она хотела рассказать мне про смерть Нельсона, и я сам хотел про это узнать. И вот я перешагнул из новой жизни в старую, оторвался от моей зарождавшейся юношеской любви к маленькой шатенке в берете и окунулся в атмосферу прежней, хорошо знакомой мне мрачной дикости.

Выслушав ее рассказ, я побежал искать Луиса, боясь, что потерял мою первую любовь, едва увидев ее. Но на Луиса можно было в этом отношении положиться. Ее звали Хейди. Он узнает, где она живет. Она каждый день, идя в школу Лафайета или возвращаясь оттуда, проходила мимо мастерской кузнеца, у которого он работал. Больше того, он уже несколько раз видел ее в компании с другой ученицей той же школы, Руфью; и, наконец, Нита, у которой мы всегда покупали леденцы в мелочной лавочке, подруга Руфи. Нужно было первым делом пойти в мелочную лавочку и уговорить Ниту передать Руфи записку для Хейди. Если это получится, то мне останется только написать записку.

Так все и вышло. Мне довелось узнать свидания украдкой, на полчаса, познать все сладкое безумие юношеской любви. Есть в мире любовь, более сильная, чем эта, но нежнее ее нет ничего. Как сладко вспоминать про нее! Никогда ни у одной девушки не бывало более робкого поклонника, чем я, несмотря на то что я так рано узнал всю грязь мира и вел когда-то такую бурную жизнь. Я совершенно не знал девушек. Я, которого нарекли Принцем устричных пиратов; я, пускавшийся один в свет и живший как взрослый мужчина среди взрослых мужчин; я, который мог управлять судном в туман и в бурю, зайти в любой притон в приморском квартале и принять деятельное участие во всякой начинающейся драке или с шиком подозвать всех сидевших в кабаке к стойке, – я не знал, что можно сказать, как нужно действовать с этой тоненькой девчоночкой в коротенькой юбке, которая ничего не знала о жизни и незнание которой в этой области могло сравниться лишь – я так думал – лишь с моей житейской мудростью.

Помню, как мы сидели вдвоем на скамейке под звездным небом. Между нами было пространство в добрый фут шириной. Мы сидели вполоборота друг к другу, опершись на спинку скамейки; раз или два наши локти соприкоснулись. Я утопал в блаженстве, я говорил с ней, осторожно выбирая слова, чтобы как-нибудь не оскорбить ее нежный слух, но все время я мучительно старался понять, чего она от меня ждет. Чего может ждать молоденькая девушка от юноши, сидящего с ней рядом на скамейке и пытающегося проникнуть в тайны любви? Что я должен сделать? Должен ли я поцеловать ее? Хочет ли она, чтобы я сделал такую попытку? А если она ждет именно этого, а я этого не сделаю, что она подумает обо мне?

Ах, она была мудрее меня – теперь я это знаю – эта невинная женщина, ребенок в коротенькой юбке. Она часто встречалась с мальчиками. Она показывала мне, что я ей нравлюсь, всеми способами, которые может позволить себе девушка. Она сняла перчатки и держала их в руке. Помню, как она, в шутку наказывая меня за что-то сказанное мною, смело и непринужденно начала похлопывать меня по губам этими перчатками. Я чуть не потерял сознание от восторга. Более чудесного ощущения я никогда в жизни не испытал. Помню даже еле заметный запах духов, которыми были надушены ее перчатки: я вдыхал его, когда они касались моих губ.

И вдруг началось мучительное раздумье и сомнение. Не схватить ли мне эту ручку, размахивавшую надушенными перчатками, которые только что коснулись моих губ? Осмелюсь ли я тут же поцеловать ее или обнять за талию? Решусь ли я хотя бы сесть поближе к ней?

Ничего я не осмелился сделать. Так-таки ничего и не сделал. Я просто сидел и любил ее – любил от всей души. И мы на этот раз расстались без поцелуя. Помню, когда я поцеловал ее впервые; это было в другой раз, тоже вечером, при прощании, великий это был миг, когда я, наконец, собрался с духом и решился. В общем мы с ней виделись украдкой всего раз двенадцать и обменялись каким-нибудь десятком поцелуев – юношеских поцелуев, коротких, невинных, вселявших в нас самих удивление. Мы никогда не ходили вдвоем, даже на утренний концерт. Один раз мы съели на пять центов леденцов, но я твердо верил, что она меня любила. Знаю, что я-то безусловно любил ее, больше года мечтал о ней, и память о ней мне дорога до сих пор.