Текст книги "Собрание сочинений в 14 томах. Том 2"

Автор книги: Джек Лондон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

Глава XXI

– Да что все это значит? – Корлисс лениво потянулся и положил ноги на стол. Он не проявлял особого интереса к тому серьезному разговору, который затеял полковник Трезвей.

– То-то и оно! Старый и вечно новый вопрос, который человек задает миру.

Полковник уткнулся носом в свою записную книжку.

– Вот, – сказал он, протягивая грязный листок бумаги. – Я списал это много лет тому назад. Послушайте. «Что за чудовищное создание человек; это нездоровый комок склеенных частиц пыли. Он либо переставляет ноги, либо лежит в бесчувственном сне. Он убивает, питается, растет, создает себе подобных, покрытый волосами, как травой, с блестящими глазами. Он может испугать ребенка. Бедняга, его ждет недолгий век, и на каждом шагу его подстерегают невзгоды. Он полон непомерных и противоречивых желаний. Окруженный дикарями, от которых он происходит, он безжалостно осужден нападать на себе подобных. Вечный ребенок, зачастую поразительно храбрый, зачастую трогательно добрый, он спокойно сидит, разглагольствуя о добре и зле и о свойствах божества, и вдруг вскакивает на ноги, чтобы сражаться из-за выеденного яйца или умереть за идею!»

– И к чему все приведет?.. – с жаром спросил Трезвей, отбрасывая листок. – Этот нездоровый комок склеенных частиц?

Корлисс зевнул в ответ. Он весь день был в пути, и ему хотелось спать.

– Вот, например, я, полковник Трезвей. Мне немало лет, но я довольно хорошо сохранился, занимаю приличное положение в обществе, у меня кое-что лежит в банке, и мне незачем больше утруждать себя. А между тем я в течение всей своей жизни и даже сейчас напряженно работаю с рвением, достойным человека вдвое моложе меня. Ради чего? Я могу съесть, выкурить и проспать только свою долю, а этот клочок земли, который люди называют Аляской, – самое худшее место в мире в смысле пищи, табака и одеял.

– Но эта напряженная жизнь поддерживает вас, – возразил Корлисс.

– Философия Фроны, – насмешливо сказал полковник.

– И ваша и моя…

– И нездорового комка склеенных частиц пыли.

– Оживленного страстями, с которыми вы не считаетесь, – чувством долга, расы, верой.

– А вознаграждение? – спросил Трезвей.

– Каждый ваш вздох! Майская муха живет всего один час.

– Не понимаю.

– «Кровь и пот! Кровь и пот!». Вы крикнули это после суматохи и потасовки в баре, и вы могли бы расписаться под этими словами.

– Философия Фроны.

– И ваша и моя…

Полковник пожал плечами, но, помолчав, признался:

– Видите ли, мне никак не удается стать пессимистом, сколько бы я ни старался. Мы все получаем награду, и я больше многих других. Ради чего? – спросил я себя и получил следующий ответ: поскольку конечный итог не в сфере наших достижений, займемся ближайшим. Побольше компенсации, здесь и сию же минуту.

– Чистейший гедонизм![36]36
  Гедонизм – идеалистическое направление в этике, утверждающее, что цель жизни – в наслаждении, в стремлении к удовольствиям.


[Закрыть]

– Вполне разумная точка зрения. Я сейчас же примусь за ее осуществление. Я могу купить продовольствие и одеяла для двадцати человек, но в состоянии есть и спать только за себя. Следовательно, отчего бы мне не заботиться о двоих?

Корлисс спустил ноги и уселся на койке.

– Иными словами?

– Я женюсь и шокирую общество. Око ведь любит, чтобы его шокировали. Это одна из форм вознаграждения за то, что я нездоровый комок склеенных частиц.

– Я могу представить себе только одну женщину… – неуверенно сказал Корлисс, протягивая руку.

Полковник медленно пожал ее.

– Это она.

Корлисс выпустил его руку, и лицо его отразило тревогу.

– Но Сент-Винсент?

– Пусть это заботит вас, а не меня.

– Значит, Люсиль?..

– Ну, разумеется! Она чуть уподобилась Дон-Кихоту и провела свою роль блестяще.

– Я… я не понимаю. – Корлисс растерянно потер себе лоб.

Трезвей посмотрел на него с улыбкой превосходства.

– И понимать нечего. Весь вопрос в том, будете ли вы моим шафером?

– Конечно. Но долго же вы крутились вокруг да около! Это не в вашем духе.

– С ней я действовал иначе, – заявил полковник, гордо покручивая ус.

Начальник Северо-западной горной полиции может в экстренных случаях совершать брачный обряд, так же как и творить суд. Поэтому капитан Александер удостоился визита полковника Трезвея, а после его ухода отчеркнул в своей записной книжке завтрашний день. Затем жених пошел к Фроне. Люсиль не просила его об этом, поспешил он объяснить, но у нее нет других знакомых женщин, а главное, он (полковник) знает, кого бы Люсиль хотела пригласить, если бы посмела. Поэтому он берет это на свою ответственность. И он знает, что такой сюрприз доставит ей большую радость.

Внезапность этого приглашения смутила Фрону. Только третьего дня Люсиль обратилась к ней с просьбой по поводу Сент-Винсента, а теперь… При чем же тут полковник Трезвей? Здесь и раньше была какая-то фальшь, но теперь это чувствовалось вдвойне. Возможно ли, что Люсиль притворялась? Эта мысль промелькнула у нее в то время, как полковник тревожно следил за ее лицом. Она знала, что должна немедленно дать ответ, но ее отвлекало невольное восхищение его смелостью. Она волей-неволей послушалась голоса сердца и согласилась.

И все же чувствовалась какая-то натянутость, когда они на следующий день сошлись вчетвером в кабинете капитана Александера. Здесь было холодно и неприветливо. Люсиль едва удерживалась от слез и выказывала волнение, несвойственное ей, а Фрона, несмотря на все старания пробудить в себе прежнюю симпатию к Люсиль, не могла победить холодность, которая незаметно возникла между ними. Это, в свою очередь, повлияло на Вэнса. В его манерах появилась отчужденность, отдалявшая его даже от полковника.

Полковник Трезвей словно скинул двадцать лет со своих прямых плеч, и то несоответствие возрастов, которое видела Фрона в этом браке, сглаживалось, когда она смотрела на него. «Он хорошо прожил свою жизнь», – подумала она и, следуя какому-то таинственному инстинкту, почти с тревогой перевела взгляд на Корлисса. Но, хотя полковник помолодел на двадцать лет, Вэнс ничуть не отставал от него. После их последней встречи он принес в жертву морозу свои каштановые усы, и его чистое лицо, дышавшее здоровьем и энергией, казалось совсем мальчишеским; обнажившаяся верхняя губа говорила об упорстве и решительности. Кроме того, черты его лица свидетельствовали о духовном росте, и во взгляде его, выражавшем прежде мягкую настойчивость, теперь чувствовалась твердость с примесью резкости или суровости, которые развивает в человеке борьба с трудностями и привычка к быстрым решениям. Все это как бы наложило на него печать энергии, присущую всем людям дела, независимо от того, погонщики ли они собак, мореплаватели или вершители судеб государства.

По окончании несложного обряда Фрона поцеловала Люсиль. Но Люсиль почувствовала, что в этом поцелуе чего-то не хватает, и глаза ее наполнились слезами. Трезвей, с самого начала уловивший эту отчужденность, улучил минуту, чтобы переговорить с Фроной, пока капитан Александер и Корлисс любезничали с миссис Трезвей.

– В чем дело, Фрона? – спросил полковник без обиняков. – Я надеюсь, что вы пришли сюда не против своей воли. Мне было бы это очень неприятно, не ради вас, так как неискренность ничего лучшего не заслуживает, но ради Люсиль. Это нехорошо по отношению к ней.

– Здесь от начала до конца все неискренне, – сказала она дрогнувшим голосом. – Я старалась, как могла, я надеялась, что мне это удастся лучше. Но я не умею притворяться. Мне очень жаль… но… я… я огорчена. Нет, я не могу объяснить это, в особенности вам.

– Будем говорить прямо, Фрона. Тут замешан Сент-Винсент?

Она кивнула головой.

– Я попал в точку. Во-первых, – и он перехватил тревожный взгляд Люсиль, – она только третьего дня напела вам о Сент-Винсенте. Во-вторых, на этом основании вы считаете, что ее сердце не участвует в сегодняшней церемонии, словом, что она выходит за меня ради положения и денег. Не так ли?

– Разве этого недостаточно? Ах, дорогой полковник, я страшно разочаровалась в ней, в вас, в себе самой!

– Не глупите! Я слишком хорошо к вам отношусь, чтобы видеть вас в дурацком положении. Игра развивалась слишком быстро. Ваши глаза не уследили за ней. Послушайте. Мы держим это в тайне, но Люсиль – пайщик Французского Холма. Ее паи считаются самыми крупными в деле. Они сейчас стоят по меньшей мере полмиллиона. С ее именем не связано никаких обязательств. Разве она не могла забрать эти деньги, уехать и начать жить заново где угодно? Вы теперь можете вообразить, что я женюсь на ней по расчету. Фрона, она любит меня, и скажу вам по секрету, я не стою ее. Надеюсь, что в будущем я сумею это загладить. Но не в этом сейчас дело. Вы считаете ее чувство слишком скороспелым. Да будет вам известно, что наше сближение происходило постепенно. Оно началось, когда я впервые приехал сюда. И мы ни на что не закрывали глаза. Сент-Винсент? Тьфу! Мне все было известно с самого начала. Она вбила себе в голову, что он не стоит вашего мизинца, и сделала попытку расстроить ваши отношения. Вы никогда не узнаете, как она относилась к Сент-Винсенту. Я предупреждал ее, что она не знает Уэлзов, и она потом согласилась со мной. Вот как все было. Теперь решайте, как знаете.

– Что вы думаете о Сент-Винсенте?

– Что я думаю, это неважно, но скажу вам по совести: я согласен с мнением Люсиль. И не в этом суть. Как вы теперь относитесь к этому… к ней?..

Фрона, не отвечая, подошла к поджидавшей их группе. Люсиль издали следила за выражением ее лица.

– Он вам сказал?..

– Что я идиотка, – ответила Фрона. – И мне кажется, что так оно и есть. Принимаю это пока на веру, – прибавила она с улыбкой. – Я еще плохо соображаю, но…

Капитан Александер только что вспомнил какой-то свадебный анекдот и повел полковника к печке, чтобы поделиться с ним. Вэнс пошел за ними.

– Это в первый раз, – говорила Люсиль, – и это для меня имеет такое огромное значение! Гораздо более серьезное, чем… чем для большинства женщин. Я боюсь. Мне страшно. Но я люблю его, люблю…

И, когда мужчины, основательно переварив анекдот, вернулись, Люсиль рыдала: милая, милая Фрона…

Как раз в этот удачный момент в комнату без стука вошел Джекоб Уэлз в шапке и рукавицах.

– Незваный гость, – сказал он вместо приветствия. – Все кончено? Так? – И прямо в медвежьей шубе он обнял Люсиль. – Полковник, вашу руку. Прошу извинения за свою навязчивость и жду ваших сожалений за то, что вы меня не известили. Ну, скорее кончайте с ними! Алло, Корлисс! Капитан Александер, здравствуйте!

– Что я натворила? – застонала Фрона. Она также удостоилась медвежьего объятия и сама крепко, почти до боли пожала руку отца.

– Мне пришлось поддержать твою затею, – прошептал он, и его рукопожатие действительно сделало ей больно.

– Ну, полковник, я не имею чести знать, каковы ваши планы, и не интересуюсь ими. Отложите их. У меня в доме предполагается маленькое пиршество, причем имеется единственный ящик самого лучшего во всей округе шампанского. Конечно, вы составите нам компанию, Корлисс, и… – Его взгляд, почти не останавливаясь, скользнул мимо капитана Александера.

– С удовольствием, – последовал молниеносный ответ, хотя главное должностное лицо Северо-западной горной полиции успело уже взвесить возможные результаты этих неофициальных действий. – У вас есть экипаж?

Джекоб Уэлз расхохотался, выставив вперед ногу в мокасине.

– К черту пешее хождение! – Капитан порывисто кинулся к дверям. – Я вызову сани, прежде чем вы успеете оглянуться. Трое саней и упряжь с бубенчиками!

Все, что предвидел Трезвей, оправдалось. Потрясенный Доусон протирал кулаками глаза, когда по главной улице промчались трое саней с тремя полицейскими в красных мундирах, размахивающими кнутами; и Доусон снова протер глаза, узнав седоков в этих санях.

– Мы будем жить замкнуто, – сказала Люсиль Фроне. – Клондайк еще не весь мир, и все лучшее у нас впереди.

Но Джекоб Уэлз держался другого мнения.

– Мы должны наладить это дело, – сказал он– капитану Александеру, и капитан Александер заявил, что он не привык отступать.

Миссис Шовилл метала громы и молнии, особенно в женском обществе, часто доходя до безумия.

Люсиль бывала только у Фроны. Но Джекоб Уэлз, редко посещавший соседей, частенько сидел у камина полковника Трезвея; обычно он приходил не один, а захватывал еще кого-нибудь с собой.

– Вы заняты сегодня вечером? – говорил он, встречаясь с кем-либо из знакомых. – Нет? Так идемте со мной!

Порой он говорил это с видом невинного ягненка, иногда вызывающе сверкая глазами из-под густых бровей. Так или иначе, ему почти всегда удавалось привести с собой гостя. У всех таких гостей были жены, и этими посещениями в ряды оппозиции вносилось разложение.

Кроме того, у полковника Трезвея можно было найти нечто лучшее, чем слабый чай и болтовню; журналисты, инженеры и праздношатающиеся джентльмены заботились о том, чтобы тропа к жилищу полковника не зарастала, хотя ее и проложили самые влиятельные в Доусоне люди. Таким образом, дом Трезвея стал понемногу центром местной жизни, и, встретив коммерческую, финансовую и официальную поддержку, он не мог не приобрести значения в обществе.

Единственная скверная сторона всего этого заключалась в том, что жизнь миссис Шовилл и подобных ей женщин стала более скучной, потому что они потеряли веру в некоторые устарелые и нелогичные правила поведения. Кроме того, капитан Александер, как высшее должностное лицо, имел большое влияние в округе, и Джекоб Уэлз олицетворял Компанию, а в обществе считалось неблагоразумным держаться в стороне от Компании. Так в самом скором времени осталось не более полудюжины семейств, сохранивших свою отчужденность; на них махнули рукой.

Глава XXII

Весной из Доусона начался массовый отъезд. Одни – те, что сделали заявки, другие – те, что их не сделали, скупили всех пригодных собак и отправились к Дайе по последнему льду. Случайно выяснилось, что Дэйв Харни – обладатель большинства собак.

– Уезжаете? – спросил его Джекоб Уэлз в один прекрасный день, когда полярное солнце впервые начало пригревать землю.

– Полагаю, что нет. Я зарабатываю по три доллара на каждой паре мокасин, которые я захватил, не говоря уже о сапогах. Знаете, Уэлз, вы здорово провели меня на сахаре, хоть я и не могу сказать, чтобы я был окончательно выбит из седла. Не так ли?

Джекоб Уэлз улыбнулся.

– Мне помогла хитрость! Послушайте, у вас есть резиновые сапоги?

– Нет, все проданы еще в начале зимы.

Дэйв тихо хихикнул:

– И я та самая компания, которая это сделала.

– Нет. Я дал особое предписание приказчикам. Их не продавали оптом.

– Так оно и было. По человеку на пару и по паре на человека, а всего-то их было пар двести. Но ваши приказчики клали в кассу мои деньги, только мои, других там не было. «Не хотите ли выпить чего-нибудь?» – спрашивал я. Они не возражали. Пожалуйста! Но за это я получал то, что мне нужно. Называйте это своего рода уступкой. Мне это было по карману. Так вы говорите – уехать? Нет, в этом году я не уеду.

Стачка на Гендерсон-Крике в середине апреля, обещавшая быть сенсационной, привела Сент-Винсента на реку Стюарт. Немного позже Джекоб Уэлз, заинтересовавшись ущельем Галлахера, а также медными залежами у реки Белой, прибыл в тот же район вместе с Фроной, так как эта поездка была скорее увеселительной, чем деловой. Тем временем Корлисс и Бишоп, объехавшие в течение месяца с лишним районы Мао и Макквестчен, свернули на левый приток Гендерсона, где надо было разобрать множество заявок.

В мае установилась настоящая весна, и путешествовать по речному льду стало опасно. Старатели по остаткам талых льдин пробрались к группе островов ниже устья Стюарт, где одни из них устроили себе временное жилище, а другие воспользовались гостеприимством владельцев хижин. Корлисс и Бишоп поселились на Острове Распутья (получившем свое название из-за того, что партии старателей с материка обыкновенно делились здесь на группы, расходившиеся в разные стороны), где Томми Макферсон уже раньше устроился довольно уютно. Двумя днями позже Джекоб Уэлз и Фрона подъехали сюда после опасного путешествия по реке Белой и расположились на возвышенности в верхнем конце острова. Несколько измученных чечако, первых ласточек золотой лихорадки по этой весне, разбили лагерь на берегу реки. Здесь же были какие-то молчаливые люди, которым преградил путь тающий лед; они выходили на берег и строили плоты, выжидая, когда река станет судоходной, либо скупали лодки у местных жителей. Среди них особенно выделялся барон Курбертен.

– О! Сногсшибательно! Великолепно! Не правда ли?

Фрона первая столкнулась с ним на следующий день.

– Что именно? – спросила она, подавая ему руку.

– Вы! Вы!.. – Он сиял шляпу. – Какая прелесть!

– Я уверена… – начала она.

– Нет! Нет! – тряхнул он кудрявой головой. – Нет, вы посмотрите! – Он повернулся к очень знакомой рыбачьей лодке: только что его надул Макферсон, взяв за перевоз тройную цену. – Вот это каноэ! Прелестное каноэ, ведь, кажется, так говорят янки?

– А! Вы про лодку, – сказала она с легким оттенком грусти.

– Да нет же! Извините… – Он раздраженно топнул ногой. – Дело не в вас и не в лодке. Ага! Дело в вашем обещании. Вы помните, мы как-то разговорились у мадам Шовилл о лодке и о моем неумении с ней обращаться, и вы обещали, вы сказали…

– Что я дам вам первый урок?

– Ну разве это не чудесно? Послушайте! Слышите? Журчание! О, журчание, глубоко, в самом сердце реки! Вода скоро сбросит оковы. Вот лодка! Здесь мы встретились! Первый урок! Чудесно? Чудесно!

Ближайший к Распутью остров носил название Острова Рубо и был отделен от первого узким проливом. Сюда, когда от дороги почти ничего уже не осталось и собакам приходилось передвигаться вплавь, прибыл Сент-Винсент, последний, кто осмелился ехать по зимнему пути. Он поселился в хижине Джона Борга, угрюмого, мрачного субъекта, мизантропа. Роковая случайность заставила Сент-Винсента выбрать во время ледохода именно хижину Борга в качестве убежища.

– Ладно, – ответил Борг, когда Сент-Винсент пришел к нему. – Бросьте ваши одеяла в угол. Бэлла уберет свое барахло с койки.

Вторично он заговорил только вечером.

– Вы можете сами себе стряпать. Когда баба освободит плиту, будет ваш черед.

Его «баба», иначе Бэлла, была молодая, хорошенькая индианка, красивее всех виденных Сент-Винсентом. Она вовсе не была грязновато-смуглой, как многие ее подруги; ее чистая кожа отливала светлой бронзой, и черты ее лица были вовсе не так резко очерчены, как у иных ее соплеменниц.

После ужина Борг положил оба локтя на стол и, поддерживая подбородок и челюсти уродливыми руками, сидел неподвижно, уставившись перед собой, покуривая вонючий сивашский табак. Его взгляд мог бы показаться задумчивым, если бы глаза его щурились или мигали. Но теперь лицо его точно застыло в трансе.

– Вы давно в этой местности? – спросил Сент-Винсент, стараясь завести разговор.

Борг мрачно взглянул на него своими черными глазами, не то видя его насквозь, не то глядя куда-то мимо. Казалось, он забыл о существовании Сент-Винсента. Должно быть, обдумывает какие-то важные проблемы, вероятнее всего, собственные грехи, решил журналист, нервно скручивая себе папиросу. Когда растаяли клубы желтого дыма и Сент-Винсент собирался скрутить себе вторую папиросу, Борг внезапно заговорил.

– Пятнадцать лет, – вымолвил он и снова мрачно задумался.

Словно зачарованный, Сент-Винсент с полчаса изучал его непроницаемую физиономию. Прежде всего бросалась в глаза массивная, неправильной формы голова с сильно развитой верхней частью. Ее поддерживала толстая, бычья шея. Она была вылеплена с расточительностью, свойственной первобытным формам, и все относящееся к ней носило печать той же первобытной асимметричной необработанности. Волосы, растущие целым лесом, густые и лохматые, местами переплетались в причудливые седые пряди, а кое-где, как бы издеваясь над старостью своего обладателя, свивались тусклыми черными кудрями необычайной густоты, похожими на толстые скрюченные пальцы. Жесткая борода местами совершенно вылезла, а местами торчала седоватыми пучками, напоминая кустарник. Она разрослась по всему лицу и спускалась космами на грудь, не закрывая, однако, впалых щек и кривого рта. Его тонкие губы были бесстрастно жестоки. И больше всего обращал на себя внимание его лоб, служивший необходимым дополнением к неправильности всего лица. Это был великолепный лоб, крутой и широкий; в нем было что-то величественное. Он казался вместилищем великого ума; за ним могла скрываться мудрость.

Бэлла, мывшая посуду и расставлявшая ее на полке за спиной Борга, уронила тяжелую оловянную чашку. В хижине было очень тихо, и резкий звон прозвучал неожиданно. В ту же минуту раздался звериный рев, и Борг, опрокинув стул, вскочил со сверкающими глазами и искаженным лицом. Бэлла издала нечленораздельный, животный крик ужаса и припала к его ногам. Сент-Винсент почувствовал, что волосы у него встают дыбом, и жуткий холодок, словно струя ледяного воздуха, пробежал по спине. Вдруг Борг, придвинув стул, опять принял прежнюю позу и, подперев подбородок руками, глубоко о чем-то задумался. Никто не проронил ни слова. Бэлла как ни в чем не бывало продолжала убирать посуду, а Сент-Винсент крутил папиросу дрожащей рукой и спрашивал себя, не было ли все это сном.

Джекоб Уэлз рассмеялся, когда журналист рассказал ему об этой сцене.

– Это его манера вести себя, – сказал Уэлз, – такая же необычная, как вся его внешность. Он антиобщественное животное. Он прожил в этой стране много лет, но знакомых так и не приобрел. По правде говоря, у него вряд ли найдется приятель во всей Аляске, даже среди индейцев, а он не раз жил среди них. «Джонни-ворчун», называют они его, но ему больше подошла бы кличка «Джонни-головорез»: у него вспыльчивый нрав и тяжелая рука. Как-то между ним и агентом из Сёркла возникло маленькое недоразумение. Он был прав, ошибался агент, но он немедленно решил, что будет бойкотировать Компанию, и целый год питался одним мясом. Затем я случайно встретился с ним в Танане, и, выслушав мои объяснения, он наконец согласился опять покупать у нас продукты.

– Он добыл эту женщину у истоков реки Белой, – сообщил Сент-Винсенту Билл Браун. – Уэлз считает себя пионером на этом пути, но Борг мог бы дать ему много очков вперед. Он уже бывал там несколько лет тому назад. Да, странный тип этот Борг. Мне бы не хотелось быть его постояльцем.

Но Сент-Винсенту не мешали эксцентричные выходки старика, так как большую часть времени он проводил на Острове Распутья с Фроной и бароном. Впрочем, как-то раз Сент-Винсент невольно вызвал гнев Борга. Два шведа, которые охотились на белок по всему острову, остановились у хижины Борга, чтобы попросить спичек и поболтать под теплыми солнечными лучами на просеке. Сент-Винсент и Борг разговорились с ними, причем последний по большей части задумчиво мычал. За их спиной у дверей хижины Бэлла стирала белье. Чан, громоздкая, домашнего изготовления вещь, до половины наполненный водой, был слишком тяжел для женщины. Журналист заметил, что Бэлле не поднять его, и поспешил на помощь.

Они вместе понесли чан в сторону, чтобы слить воду в канаву. Сент-Винсент поскользнулся на талом снегу, и мыльная вода пролилась. Потом поскользнулась Бэлла, потом оба вместе. Бэлла хихикала и смеялась, а Сент-Винсент вторил ей. Весна трепетала в воздухе и у них в крови, и жизнь казалась прекрасной. Только обледенелое сердце могло не радоваться такому дню. Бэлла снова поскользнулась, постаралась удержать равновесие, поскользнулась другой ногой и внезапно уселась на землю. Они оба весело засмеялись, и журналист взял ее за руки, чтобы помочь ей подняться. Борг, дико рыча, одним прыжком оказался возле них. Он резко разъединил их руки и грубо отшвырнул Сент-Винсента. Тот покачнулся и чуть не упал. Затем повторилась сцена, имевшая место в хижине. Бэлла ползала по земле на коленях, а ее повелитель в гневе стоял над ней.

– Смотрите, вы! – сказал он Сент-Винсенту хриплым, гортанным голосом. – Можете спать в моей хижине и готовить в моей кухне. Но мою бабу оставьте в покое.

После этого все пошло обычным порядком, как будто ничего не случилось. Сент-Винсент держался в стороне от Бэллы и, по-видимому, забыл о ее существовании. Но шведы вернулись на свой конец острова, посмеиваясь над пустячным инцидентом, которому суждено было сыграть в будущем большую роль.