Текст книги "В дороге"

Автор книги: Джек Керуак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Старый полицейский продолжал, сладко вспоминая об ужасах Алькатраса. «Мы заставляли их маршировать на завтрак, как армейский взвод. И все, как один, шли в ногу. Всё работало как часы. Ты бы это видел. Я был там охранником двадцать два года. Никогда никаких проблем. Эти парни понимали, что значит бизнес. Многие ребята мягко охраняют заключённых, и обычно они попадают в передряги. Вот взять тебя – из того, что я видел, ты, кажется, слишком мягок с людьми». Он поднял свой ствол и резко взглянул на меня. «Помни, что они используют это в своих интересах».

Я знал это. Я сказал ему, что не хочу быть полицейским.

«Да, но это работа, на которую ты претендовал. Теперь ты должен решить, так или иначе, или ты никогда не доберёшься до места. Это твой долг. Ты под присягой. Здесь нет компромиссов. Закон и право превыше всего».

Я не знал, что ответить; он был прав; но всё, что я хотел сделать, это улизнуть в ночь и куда-нибудь исчезнуть, чтобы идти и узнавать, что происходит по всей стране.

Другой коп, Следж, был высоким, мускулистым, чернявым – порез и нервный тик на шее – как боксёр, который всегда бьёт в одну точку. Он вооружился, как техасский рейнджер старого времени. Он носил револьвер низко, на поясе для боеприпасов, и ещё он носил какую-то маленькую плётку, и всюду свисали куски кожи, как в ходячей камере пыток: блестящие туфли, низко висящая куртка, шляпа набекрень, от головы до пят. Он всякий раз показывал мне захват – просовывая руку под моей промежностью и резко меня поднимая. Что касается силы, я мог бы его подбросить к потолку таким же захватом, и я это хорошо знал; но я никогда не давал ему узнать об этом, боясь, что он захочет устроить матч по реслингу. Реслинг с таким парнем закончился бы стрельбой. Я уверен, что он был лучшим стрелком; у меня в моей жизни никогда не было пистолета. Я боялся даже заряжать его. Он отчаянно хотел производить аресты. Однажды ночью мы были на дежурстве одни, и он вернулся с безумным красным лицом.

«Я сказал этим ребятам, чтобы они замолчали, а они всё ещё шумят. Я сказал им дважды. Я всегда даю человеку два шанса. Не три. Пойдём со мной, я вернусь туда и их арестую».

«Ладно, позволь мне дать им третий шанс», – сказал я. – «Я с ними поговорю».

«Нет, сэр, я никогда не даю больше двух шансов». Я вздохнул. Вот как. Мы пошли в комнату оскорблений, Следж открыл дверь и велел всем выходить. Это было неловко. Тут было впору покраснеть. Это история Америки. Все делают то, что, по их мнению, они должны делать. И что с того, если группа мужчин громко разговаривает и пьёт всю ночь? Но Следж хотел что-то доказать. Он взял меня с собой на тот случай, если они набросятся на него. Они могли. Все они были братья, все из Алабамы. Мы пошли на плац, Следж впереди, а я позади.

Один из парней сказал мне: «Скажи этой гнусной заднице, чтобы он обращался с нами полегче. Нас за это могут уволить, и мы никогда не доберёмся до Окинавы».

«Я поговорю с ним».

На плацу я попросил Следжа забыть об этом. Он сказал, чтобы все услышали, и побагровел: «Я не даю никому больше двух шансов».

«Что за чёрт», – сказал алабамец, – «какая разница? Мы можем потерять работу». Следж ничего не сказал и заполнил форму ареста. Он арестовал только одного из них; он вызвал дежурную машину из города. Они приехали и его забрали. Другие братья угрюмо ушли. «Что скажет мама?» – сказали они. Один из них обернулся ко мне. «Скажи этому техасскому ублюдку, если моего брата не выпустят из тюрьмы завтра вечером, ему подравняют задницу». Я сказал Следжу, в нейтральном тоне, и он ничего не ответил. Брата легко отпустили, и ничего не случилось. Контингент был отправлен; поступила новая дикая партия. Если бы не Реми Бонкёр, я не остался бы на этой работе и двух часов.

Но мы с Реми Бонкёром дежурили вдвоём много ночей, и тогда-то всё и случилось. Мы совершили наш первый вечерний обход вполне уверенно, Реми перепробовал все двери, чтобы убедиться, что они заперты, и надеялся найти хотя бы одну незапертую. Он говорил: «В течение многих лет у меня была идея превратить собаку в супер-вора, который заходил бы в комнаты этих парней и вытаскивал из карманов доллары. Я научил бы его брать только зелёные; Я заставил бы его вынюхивать их весь день. Если бы был какой-то возможный человеческий путь, я бы научил его брать только двадцатки». Реми был полон безумных замыслов; он говорил об этой собаке неделями. Незапертую дверь он отыскал лишь однажды. Идея мне не понравилась, и я пошёл дальше по коридору. Реми украдкой открыл её. Он столкнулся лицом к лицу с начальником казармы. Реми ненавидел эту рожу. Он спрашивал меня: «Как зовут того русского автора, о котором ты всегда говоришь – того, кто положил в свою туфлю газеты и разгуливал в цилиндре, найдя его в мусорном ведре?» Это был преувеличенный пересказ того, что я рассказывал Реми о Достоевском. «Ах, да, да – Достиоффски. У человека с такой рожей, как у этого начальника, может быть только одно имя – Достиоффски». Единственная незапертая дверь, которую он когда-либо обнаружил, принадлежала этому Достиоффски. Д. спал, когда услышал, как кто-то возится с дверной ручкой. Он встал в своей пижаме. Он подошёл к двери, с лицом в два раза страшнее, чем обычно. Когда Реми открыл её, он увидел измученное лицо, исполненное ненавистью и тупой яростью.

«Что это значит?»

«Я только попробовал эту дверь. Я думал, что это была… комната для швабры. Я искал швабру».

«Что вы имеете в виду, когда говорите, что искали швабру?»

«Ну-у-у».

И я подошёл и сказал: «Одного из мужчин вырвало в холле наверху. Мы должны там прибрать».

«Это не комната для швабры. Это моя комната. Еще один инцидент, подобный этому, и я проведу расследование и вышвырну вас, ребята! Надеюсь, я ясно выразился?»

«Парня вырвало наверху», – сказал я ещё раз.

«Комната для швабры находится в коридоре. Вон там». И он указал, и ждал, чтобы мы пошли и взяли швабру, что мы и сделали, и как дураки понесли её наверх.

Я сказал: «Реми, чёрт возьми, ты всегда доставляешь нам неприятности. Почему бы тебе не прекратить? Почему ты должен всё время красть?»

«Мир мне малость задолжал, вот и всё. Не стоит учить старого маэстро новой мелодии. Будешь так говорить, я стану называть тебя Достиоффски».

Реми был как маленький мальчик. Где-то в прошлом, в его одинокие школьные дни во Франции, у него забрали всё; его отчим просто сдал его в школу и оставил там; он был запуган, и его швыряли из одной школы в другую; он шёл по французским ночным дорогам, составляя проклятия из своего невинного словесного запаса. Он хотел вернуть всё, что утратил; его утратам не было конца; это будет тянуться вечно.

Кафетерий в казармах был нашей кормушкой. Мы озирались вокруг, чтобы убедиться, что за нами никто не следит, и особенно чтобы посмотреть, не решил ли нас проверить кто-нибудь из наших друзей-полицейских; затем я приседал на корточки, Реми вставал ногами на оба плеча и тянулся вверх. Он открывал окно, которое никогда не запиралось с тех пор, как он заглянул в него в первый вечер, залазил в него и спускался на стол с мукой. Я был несколько более ловок, так что просто подпрыгивал и забирался внутрь. Потом мы направлялись к стойке с мороженым. Здесь, осуществляя свою детскую мечту, я снимал крышку с шоколадного мороженого и опускал руку по запястье – глубоко, используя себя как вертел с мороженым и облизывая её. Затем мы доставали коробки для мороженого и наполняли их, наливали сверху шоколадный сироп и иногда клубнику, а потом разгуливали по кухне, открывали холодильники, чтобы посмотреть, что можно унести в карманах. Я часто отрывал кусок ростбифа и заворачивал его в салфетку. «Ты знаешь, что сказал президент Трумэн», – говорил Реми. – «Мы должны сократить стоимость жизни».

Однажды ночью я долго ждал, пока он наполнял огромную коробку с продуктами. В тот раз мы не смогли пронести её через окно. Реми пришлось распаковать всё и сложить обратно. Позже ночью, когда он ушёл с поста, а я был на базе один, случилось нечто странное. Я прогуливался по старой тропе вдоль каньона, надеясь встретить оленя (Реми видел здесь оленей, эта местность была дикой даже в 1947 году), и вдруг услышал пугающий шум в темноте. Это было урчание и пыхтение. Я подумал, что это был носорог, идущий на меня в темноте. Я выхватил свой пистолет. Высокая фигура появилась во мраке каньона; у неё была огромная голова. Внезапно я понял, что это Реми с огромной коробкой продуктов на плече. Он стонал и пыхтел от её огромного веса. Он где-то нашел ключ от столовой и вынес продукты через входную дверь. Я сказал: «Реми, я думал, что ты дома; какого чёрта ты здесь делаешь?»

И он сказал: «Парадайз, я уже несколько раз объяснял тебе: президент Трумэн сказал, что мы должны сократить стоимость жизни». И я слышал, как он урчал и пыхтел в темноте. Я уже описал этот жуткий путь к нашей лачуге, вверх по холму и вниз по долине. Он спрятал продукты в высокой траве и вернулся ко мне. «Сал, я просто не смогу сделать это один. Я собираюсь разделить его на две коробки, а ты мне поможешь».

«Но я на дежурстве».

«Я присмотрю за местом, пока тебя нет. Всё вокруг делается всё хуже. Нам же следует делать всё как можно лучше, и это всё, что нужно». Он вытер лицо. «Ууух! Я столько раз говорил тебе, Сал, что мы приятели, и в этом деле мы тоже вместе. Здесь просто нет двух вариантов. Достиоффские, полицейские, Ли Энны, все злые черепа этого мира жаждут наших скальпов. Мы должны видеть, что никто не строит против нас никаких замыслов. У них много широких рукавов поверх грязных рук. Запомни, не стоит учить старого маэстро новой мелодии».

В конце концов я спросил: «Что там с отправкой?» Мы занимались этим десять недель. Я получал пятьдесят пять баксов в неделю и отправлял своей тёте в среднем сорок. За всё это время только один вечер я провёл в Сан-Франциско. Моя жизнь проходила внутри домика, среди битв Реми с Ли Энн и ночных казарм.

Реми ушёл во тьму за другой коробкой. Мы вместе с ним брели по старой дороге Зорро. Мы сложили гору продуктов в милю высотой на кухонном столе Ли Энн. Она проснулась и протёрла глаза. «Ты знаешь, что сказал президент Трумэн?» Она была в восторге. Я внезапно стал понимать, что все в Америке – прирождённые воры. Я и сам был таким же. Я даже стал смотреть, заперты двери или нет. Другие полицейские относились к нам с подозрением; они читали это в наших глазах; они безошибочно понимали, что у нас на уме. Годы опыта научили их обращению с такими, как Реми и я.

Как-то раз мы с Реми взяли пушку и пошли стрелять перепелов в горах. Реми подкрался к кудахтавшим птицам на расстояние до трёх футов и жахнул из 0.32. Он промахнулся. Его огромный смех ревел над лесами Калифорнии и над Америкой. «Нам с тобой пора повидаться с Банановым Королем».

Была суббота; мы все приоделись и спустились к автобусной остановке на перекрёстке. Мы въехали в Сан-Франциско и пошли гулять по улицам. Огромный смех Реми звучал везде, где мы были. «Ты должен написать историю о Банановом Короле», – предупредил он меня. – «Не вздумай обманывать старого маэстро и писать о чём-то другом. Банановый Король – вот твоя пища. Там стоит Банановый Король». Банановый Король был стариком, продававшим бананы на углу. Мне было совсем скучно. Но Реми продолжал тыкать меня под рёбра и даже уцепился за воротник. «Когда ты напишешь о Банановом Короле, ты напишешь о жизненных вещах». Я сказал ему, что видал Бананового Короля в гробу. «Пока ты не осознаешь важности Бананового Короля, ты абсолютно ничего не будешь знать о человеческих вещах в этом мире», – решительно сказал Реми.

В бухте стояло старое ржавое грузовое судно, которое использовалось в качестве бакена. Реми горел желанием погрести, поэтому как-то днём Ли Энн собрала завтрак, мы взяли напрокат лодку и поплыли туда. Реми захватил с собой несколько инструментов. Ли Энн разделась догола и легла загорать на мостике. Я смотрел на неё с кормы. Реми спустился вниз, в котельное отделение, где бегали крысы, и стал выстукивать медную обшивку, которой там не было. Я сидел в полуразбитой кают-компании. Это было старое, старое судно, когда-то красиво обустроенное, с растительным орнаментом и встроенными рундуками. Это был призрак джек-лондоновского Сан-Франциско. Я задремал на солнце. В кладовке бегали крысы. Когда-то здесь обедал голубоглазый морской капитан.

Я присоединился к Реми в нижних внутренностях. Он дёргал за всё, что мог. «Ничего особенного. Я думал, здесь будет медь, я думал, здесь будет хотя бы пара старых гаечных ключей. Это судно разграблено кучкой воров». Оно стояло в бухте годами. Рука, укравшая медь, уже не была рукой.

Я сказал Реми: «Я хотел бы переночевать на этом старом корабле, когда придёт туман, и он скрипит, и ты слышишь завывание бакенов».

Реми был поражён; его восхищение мною удвоилось. «Сал, я заплачу тебе пять долларов, если ты наберёшься смелости это сделать. Ты ведь понимаешь, что эту штуку могут преследовать призраки старых морских капитанов? Я не только заплачу тебе пять, я отвезу тебя на вёслах туда и обратно, соберу обед и одолжу одеяла и свечи. «По рукам!» – сказал я. Реми побежал сказать об этом Ли Энн. Я хотел приземлиться прямо в неё, спрыгнув с мачты, но я сдержал своё обещание. Я отвёл от неё глаза.

Тем временем я стал чаще ездить во Фриско; я перепробовал всё, как написано в книгах, чтобы провести ночь с девушкой. Я даже просидел с девушкой в парке на скамейке всю ночь до рассвета, но безуспешно. Она была блондинкой из Миннесоты. Здесь было много пидоров. Несколько раз я приезжал в Сан-Франциско со своим пистолетом, и когда пидор подходил ко мне в туалете при баре, я вынимал пистолет и говорил: «А? А? Что ты скажешь?» Он сваливал. Я никогда не понимал, зачем я это делал; у меня были знакомые пидоры по всей стране. Это было всего лишь одиночество Сан-Франциско и тот факт, что у меня был пистолет. Я должен был его кому-то показать. Я прошёл мимо ювелирного магазина, и у меня внезапно возникло желание выстрелить в окно, схватить лучшие кольца и браслеты и бежать, чтобы отдать их Ли Энн. Тогда мы могли бы вместе бежать в Неваду. Для меня настало время покинуть Фриско или сойти с ума.

Я написал длинные письма Дину и Карло, которые теперь были в хижине Старого Быка в Техасской низине. Они сказали, что готовы присоединиться ко мне в Сан-Фране, как только то-и-это будет готово. Тем временем все начало обрушиваться с Реми, Ли Энн и мной. Пришли сентябрьские дожди, а с ними и жаркие речи. Реми полетел с ней в Голливуд, взяв мой грустный глупый сценарий фильма, и из этого ничего не вышло. Знаменитый режиссёр был пьян и не обращал на них внимания; они торчали вблизи его коттеджа на пляже Малибу; они подрались перед другими гостями; и они полетели обратно.

Финальным аккордом стал ипподром. Реми собрал все свои деньги, примерно сотню долларов, нарядил меня в свою одежду, взял Ли Энн под ручку, и мы поехали на ипподром Золотые Ворота около Ричмонда на той стороне залива. Чтобы показать вам, какое сердце было у этого парня, скажу, что он сложил половину наших ворованных продуктов в огромный коричневый бумажный пакет и отвёз их бедной вдове, которую он знал в Ричмонде, в жилищном посёлке, очень похожем на наш собственный, вымытый под калифорнийским солнцем. Мы пошли вместе с ним. Там были грустные оборванные дети. Женщина поблагодарила Реми. Она была сестрой какого-то моряка, с которым он был смутно знаком. «Не стоит благодарности, миссис Картер», – сказал Реми в своих самых элегантных и вежливых тонах. – «Там этого добра было много».

Мы пришли на ипподром. Он делал невероятные двадцатидолларовые ставки, чтобы выиграть, и перед седьмым забегом он полностью разорился. Он сделал ещё одну ставку на наши последние два доллара на еду и опять проиграл. Назад в Сан-Франциско нам пришлось ехать стопом. Я снова был на дороге. Джентльмен подвёз нас на шикарной машине. Я сел впереди рядом с ним. Реми пытался сочинять историю о том, что он потерял свой кошелёк за трибуной на ипподроме. «На самом деле», – сказал я, – «мы потеряли все наши деньги на бегах, и чтобы предотвратить дальнейшие поездки стопом с ипподрома, теперь мы пойдём к букмекеру, а, Реми?» – Реми покраснел. Мужчина наконец признался, что он был управляющим на ипподроме Золотых Ворот. Он высадил нас у элегантного Палас-отеля; мы смотрели, как он исчезает среди люстр, его карманы полны денег, его голова высоко поднята.

«Вау! Вау!» – выл Реми на вечерних улицах Фриско. – «Парадайз едет с человеком, который управляет ипподромом, и клянётся, что он переключается на букмекеров. Ли Энн, Ли Энн!» – Он толкал и пихал её. – «Положительно самый смешной человек в мире! В Саусалито должно быть много итальянцев. Аааах-хи!» – Он обнял столб, чтобы удержаться на ногах от смеха.

В ту ночь начался дождь, и Ли Энн бросала на нас обоих грязные взгляды. В доме не осталось ни цента. Дождь барабанил по крыше. «Он зарядил на целую неделю», – сказал Реми. Он снял свой красивый костюм; он вернулся к своим жалким шортам, армейской кепке и футболке. Его большие карие грустные глаза уставились на доски пола. Пистолет лежал на столе. Мы могли слышать, как мистер Сноу где-то смеётся этой дождливой ночью.

«Я так устала от этого сукина сына», – огрызнулась Ли Энн. Она была готова к скандалу. Она начала подзуживать Реми. Он был занят, просматривая свой маленький чёрный блокнот, в которой были записаны имена людей, в основном моряков, которые были должны ему деньги. Рядом с их именами он писал проклятия красными чернилами. Я боялся угодить в этот блокнот. В последнее время я отправлял своей тёте столько денег, что покупал продукты всего на четыре или пять долларов в неделю. В соответствии с тем, что сказал президент Трумэн, я добавлял ещё несколько долларов на провизию. Но Реми чувствовал, что это не моя доля; поэтому он стал развешивать на стене в ванной чеки из бакалейной лавки, длинные чековые ленты с подробными ценами, чтобы я увидел и понял. Ли Энн была убеждена, что Реми скрывает от неё деньги, и я тоже, если уж на то пошло. Она угрожала его оставить.

Реми скривил свою губу. «И куда ты пойдёшь?»

«К Джимми».

«К Джимми? К кассиру на ипподроме? Ты слышишь, Сал: Ли Энн собирается взнуздать кассира на ипподроме. Обязательно возьми с собой метёлку, дорогая, лошади на этой неделе съедят много овса на мою стодолларовую купюру».

Дела обострялись; дождь лил как из ведра. Ли Энн изначально жила в этом месте, поэтому она велела Реми собираться и уходить. Он начал собирать вещи. Я увидел себя совсем одиноким в этой дождливой лачуге с этой дикой строптивицей. Я попытался вмешаться. Реми толкнул Ли Энн. Она прыгнула за пистолетом. Реми передал мне пистолет и велел спрятать его; в нём была обойма с восьмью патронами. Ли Энн стала кричать, и наконец она надела плащ и вышла в грязь, чтобы найти полицейского, да ещё какого полицейского – если это будет наш старый друг Алькатрас. К счастью, его не было дома. Она вернулась совершенно вымокшей. Я сидел в своём углу, спрятав голову между колен. Боже, что я делал в трёх тысячах миль от дома? Зачем я приехал сюда? Где была моя тихая лодка в Китай?

«И ещё, мудак», – кричала Ли Энн. – «Этим вечером я в последний раз приготовила тебе твои грязные мозги и яйца, и твое грязное карри с барашком, чтобы ты набил свой грязный живот и стал жирным и наглым прямо перед моими глазами».

«Всё в порядке», – тихо сказал Реми. – «Всё в полном порядке. Когда я связался с тобой, я не ожидал роз и лунного света, и сегодня я не удивлён. Я старался для тебя – я старался изо всех сил для вас обоих; вы оба меня подвели. Я ужасно, ужасно разочарован в вас обоих», – продолжал он с абсолютной искренностью. – «Я думал, из нас вместе выйдет что-то хорошее и продолжительное, я старался, я слетал в Голливуд, я устроил Сала на работу, я покупал тебе красивые платья, я пытался познакомить вас с лучшими людьми в Сан-Франциско. Вы отказались, вы оба отказались выполнить самое малое из моих желаний. Я ничего не просил взамен. Теперь я прошу об одной последней услуге, а потом никогда больше не попрошу вас об одолжении. Мой отчим приезжает в Сан-Франциско в следующую субботу вечером. Всё, о чём я прошу, это чтобы вы пошли со мной и постарались сделать вид, что всё обстоит так, как я ему написал. Другими словами, ты, Ли Энн – ты моя девушка, а ты, Сал – ты мой друг. Я договорился занять сотню долларов на субботний вечер. Я хочу увидеть, что мой отец хорошо проводит время и может уезжать, не имея причин обо мне беспокоиться».

Это удивило меня. Отчим Реми был выдающимся врачом, имевшим практику в Вене, Париже и Лондоне. Я спросил: «Ты хочешь сказать, что потратишь сто долларов на отчима? У него больше денег, чем у тебя было когда-либо! Ты будешь весь в долгах, чувак!»

«Всё в порядке», – тихо сказал Реми с отчаянием в голосе. – «Я прошу вас в последний раз только об одном – чтобы вы старались представить всё в наилучшем свете и пытались произвести на него хорошее впечатление. Я люблю своего отчима и уважаю его. Он приедет со своей молодой женой. Мы должны оказать ему всяческую любезность». – Бывали времена, когда Реми в самом деле был самым изысканным джентльменом в мире. Ли Энн была впечатлена и с нетерпением ждала встречи с отчимом; она думала, что он мог бы стать добычей, если его сын не стал.

Пришёл субботний вечер. Я уже завязал работать в полиции, не дожидаясь, пока меня выгонят за недостаточное число арестов, и это была моя последняя субботняя ночь. Реми и Ли Энн сперва встретились с отчимом в гостиничном номере; у меня были дорожные деньги, и я заглянул в бар внизу. Затем я поднялся к ним, чертовски опоздав. Его отец открыл дверь, видный высокий мужчина в пенсне. «Ах», – сказал я, увидев его, – «месье Бонкёр, как дела? Jesuishaut!» – закричал я, что по-французски должно было означать «Я уже малость навеселе», но на самом деле абсолютно ничего не означало. Доктор был озадачен. Я опять подставил Реми. Он покраснел из-за меня.

Мы все пошли в шикарный ресторан, чтобы поесть – «У Альфреда», на Норт Бич, где бедный Реми спустил добрых пятьдесят долларов на нас пятерых, напитки и всё прочее. И тут случилось наихудшее. Ну кто мог сидеть в баре у Альфреда, кроме моего старого приятеля Роланда Мейджора! Он недавно приехал из Денвера и получил работу в газете в Сан-Франциско. Он был замотан. Он даже не был побрит. Он подскочил и хлопнул меня по спине, когда я поднёс виски с содовой к губам. Он уселся на диван рядом с доктором Бонкёром и наклонился над его супом, чтобы со мной поговорить. Реми покраснел, как свёкла.

«Не мог бы ты представить своего друга, Сал?» – сказал он со слабой улыбкой.

«Роланд Мейджор из Сан-Франциско Аргус» – постарался сказать я с серьёзным лицом. Ли Энн злобно смотрела на меня.

Мейджор начал болтать прямо в ухо месье. «Как вам нравится преподавать французский в старших классах?» – воскликнул он.

«Извините, но я не преподаю французский в старших классах».

«О, я думал, вы преподаёте французский в старших классах». Он был развязно груб. Я вспомнил ночь, когда он не дал нам устроить нашу вечеринку в Денвере; но я его простил.

Я простил всех, я сдался, я напился. Я начал говорить о розах и лунном свете с молодой женой доктора. Я пил так много, что мне приходилось ходить в мужскую комнату каждые две минуты, и для этого мне надо было перешагивать через колени доктора Бонкёра. Всё рушилось. Мое пребывание в Сан-Франциско подходило к концу. Реми никогда больше со мной не заговорит. Это было ужасно, потому что я в самом деле любил Реми, и я был одним из немногих людей в мире, знавших, каким настоящим и великим парнем он был. Пройдут годы, пока он с этим справится. Каким ужасным всё это было в сравнении с тем, что я писал ему из Патерсона, планируя мою красную линию 6-го шоссе через Америку. Здесь я был на конце Америки – на конце земли – и теперь мне некуда было идти, кроме как назад. Я решил сделать свою поездку хотя бы круговой: я прямо здесь и сейчас решил отправиться в Голливуд и обратно через Техас, чтобы увидеть мою шайку на болоте; а всё остальное будь проклято.

Мейджора вышвырнули из «Альфреда». Обед был в любом случае окончен, и я присоединился к Мейджору; иначе сказать, Реми предложил мне это, и я пошел с Мейджором выпить. Мы сидели за столом в «Железном Котелке», и Мейджор сказал громким голосом: «Сэм, мне не нравится этот гомик в баре».

«Где, Джейк?» – сказал я.

«Сэм», – сказал он, – «давай я встану и врежу ему».

«Нет, Джейк», – сказал я, дальше имитируя Хемингуэя, – «просто прикинь, что из этого выйдет». Мы закончили тем, что с трудом доплелись до перекрёстка.

Утром, когда Реми и Ли Энн спали, а я с некоторой грустью посмотрел на большую кучу для стирки, мы с Реми собирались сделать это в стиральной машине Бендикс в лачуге на задворках (это всегда была такая радостная солнечная операция среди цветных женщин под смех мистера Сноу), и я решил уйти. Я вышел на веранду. «Нет, чёрт возьми», – сказал я себе, – «я обещал, что не уеду, пока не поднимусь на эту гору». Это была большая сторона каньона, который таинственным образом выходил к Тихому океану.

Так что я остался ещё на один день. Это было воскресенье. Великая тепловая волна спустилась вниз; это был прекрасный день, солнце покраснело в три. Я взобрался на гору и поднялся на вершину в четыре. Все эти прекрасные калифорнийские хлопковые деревья и эвкалипты росли со всех сторон. Вокруг вершины деревьев не было, только скалы и трава. Коровы паслись на вершине со стороны берега. Там был Тихий океан, за ещё несколькими холмами, синий и огромный, с огромной белой стеной, встающей из легендарной «картофельной заплаты», в которой рождались туманы Фриско. Ещё один час, и они потекут через Золотые Ворота, чтобы окутать белым романтический город, и юноша будет крепко держать свою девушку за руку и медленно подниматься по длинному белому тротуару с бутылкой Токая в кармане. Это был Фриско; и прекрасные женщины, стоявшие в белых дверях, ждали своих мужчин; и Койт Тауэр, и Эмбаркадеро, и Маркет-стрит, и одиннадцать плотно застроенных холмов.

Я кружился, пока не ошалел; я думал, что упаду, как во сне, прямо в пропасть. О, где та девушка, которую я люблю? Я думал так, и смотрел повсюду, и искал её повсюду в маленьком мире внизу. И передо мной была великая сырая выпуклость и основная масса моего американского континента; где-то далеко мрачный, безумный Нью-Йорк выбрасывал облако пыли и бурого пара. На Востоке есть что-то коричневое и святое; а Калифорния белая, как умывальники и пустые головы – по крайней мере, я так думал.