Текст книги "Бродяги Дхармы"

Автор книги: Джек Керуак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Я впал в глубокую медитацию, я ощутил, что горы действительно Будды и наши друзья, я почувствовал, как странно, что на всем огромном пространстве долины нас всего трое: тройка, сакральное число. Нирманакайя, Самбхокайя, Дхармакайя. Я молился о благополучии и вообще о вечном счастье для бедняги Морли. Порой я открывал глаза и видел Джефи, сидящего твердо, как камень, и мне хотелось смеяться – такой он был забавный. Но горы были внушительно серьезны, и Джефи тоже, а потому и я, и вообще смех – серьезная вещь.

Вокруг была красота. Алость утонула в лиловом сумраке, и гул тишины вливался в уши алмазным прибоем – любого успокоит на тысячу лет. Я молился о Джефи, о его благополучии и возможном будущем Будды. Во всем этом была чрезвычайная серьезность, галлюцинация и счастье.

«Камни и пространство, – думал я, – а пространство иллюзорно». Миллион мыслей жил в голове. У Джефи были свои мысли. Я поражался, как он может медитировать с открытыми глазами. Я был по-человечески поражен тем, как этот грандиозный коротышка, штудирующий восточную поэзию, антропологию, орнитологию и прочие всевозможные науки, этот маленький искатель приключений, отважный путешественник и альпинист, вдруг берет свои жалкие и прекрасные деревянные четки и серьезно молится, словно древний святой в пустыне, и до чего же это странно здесь, в Америке, стране сталеплавилен и аэропортов. Мир не так уж плох, пока в нем есть такие люди, как Джефи, – подумал я и обрадовался. Мускулы ныли, живот подвело, камни вокруг холодны – не приголубят, не утешат ласковым словом; и все же сидеть тут, медитируя, рядом с серьезным и искренним другом – ради одного этого стоило родиться, чтобы потом умереть, как придется всем нам. Что-то выйдет из всего этого на Млечных путях вечности, что расплещутся пред нами, как только спадет пелена с наших глаз, ребята. Мне хотелось поведать свои мысли Джефи, но я знал, что все это не имеет значения, да он и так все понимал, а молчание – золотая гора.

«Йоделэйхи-и», – пропел Морли. Уже стемнело, и Джефи сказал: – Судя по всему, он еще далеко. Я думаю, он догадается заночевать там внизу в одиночку, так что давай-ка спускаться в лагерь и готовить ужин.

– О'кей. – Мы аукнули пару раз для ободрения бедняги Морли и покинули его на милость ночи. Мы знали, что он догадается сделать все, как надо. И действительно, как выяснилось, он устроил привал, завернулся в два одеяла и заснул на своем надувном матрасе на том самом чудесном лугу с прудом и соснами, о чем рассказал нам назавтра.

10

Я собрал древесную мелочь на растопку, потом натаскал веток покрупнее, и наконец принялся за большие бревна – найти их тут не составляло труда. Мы разожгли такой костер, что Морли мог бы увидать его за пять миль, правда, пламя было скрыто от него стеной утеса. Каменная стена вбирала и мощно отдавала тепло, мы сидели как в жарко натопленной комнате, хоть носы у нас и мерзли – приходилось высовывать их за водой и дровами.

Джефи залил булгур водой и, помешивая, варил, а попутно размешал шоколадный пудинг и поставил на огонь в маленьком котелке из моего рюкзака. Кроме того, он заварил свежий чай. Потом достал две пары палочек, и вот мы уже наслаждались ужином. Это был самый вкусный в мире ужин. Над оранжевым сиянием костра переливались мириады звезд и созвездий – отдельные блестки, низкая блесна Венеры, бесконечная млечность путей, недоступных человеческому разумению, холод, синь, серебро, а у нас тут – тепло, красота, вкуснота. Как и предсказывал Джефи, алкоголя не хотелось совершенно, я вообще про него забыл, слишком высоко над уровнем моря, слишком свеж бодрящий воздух, от одного воздуха будешь в задницу пьян. Великолепный ужин, всегда лучше поглощать пищу не жадно, а понемножку, хитрыми щепотками на кончиках палочек; кстати, дарвиновская теория естественного отбора отлично применима к Китаю: если, не умея управляться с палочками, полезешь в большой семейный горшок – родня тебя живо обскачет, так и вымрешь с голодухи. В конце концов я, конечно, все-таки стал прихватывать куски указательным пальцем.

После ужина прилежный Джефи принялся отскребать котелки проволочной мочалкой, а меня услал за водой; я пошел, зачерпнул кипящих сверкающих звезд старым бидоном, оставшимся от других путешественников, и впридачу принес снежок; Джефи мыл посуду в заранее нагретой воде.

– Вообще, – говорит, – обычно я посуду не мою, просто в синий платок заворачиваю, это не обязательно… Хотя подобные маленькие хитрости не одобряются в этом лошадино-мыльном заведении, как бишь его, на Мэдисон-авеню, фирма эта английская, Урбер и Урбер или как ее там, короче, елки-палки, будь я туг, как лента на шляпе, если сию же минуту не достану карту звездного неба и не гляну, что у нас тут за расклад сегодня ночью. Расклад, черт возьми, покруче, чем все твои любимые Сурангамные сутры, братишка. – Достает карту, повертел немножко и говорит: – Ровно восемь сорок восемь вечера.

– С чего ты взял?

– Иначе Сириус не был бы там, где он сейчас… Знаешь, Рэй, что мне в тебе нравится, ты пробуждаешь во мне настоящий язык этой страны, язык рабочих, железнодорожников, лесорубов. Слыхал вообще, как они говорят?

– А то. Раз в Техасе, в Хьюстоне, подобрал меня водила, часов в двенадцать ночи, когда какой-то хрен, владелец мотеля, поднял шухер, и соответственно подружка моя, Денди Куртс, меня выписала, но сказала – не поймаешь машину, приходи, ляжешь на полу, и вот, значит, жду я на пустой дороге где-то час, тут едет грузовик, а за рулем индеец, он сказал – чероки, но звали его как-то Джонсон, или Элли Рейнольдс, в этом роде, вот он говорил, типа: «Э-э, браток, ты еще и реки не нюхал, когда я мамкину хижину бросил да на запад подался, дурью маяться, нефть добывать в восточном Техасе,» – ритмическая речь, и с каждым наплывом ритма он жал на сцепление, на всякие свои примочки, и с ревом гнал эту здоровенную дуру, выжимал семьдесят миль в час, в такт своим рассказам, потрясающе, вот это поэзия, это я понимаю.

– Вот именно. Послушал бы ты старину Берни Байерса, как он говорит, надо тебе обязательно съездить на Скэджит.

– Съезжу.

На коленях, с картой в руках, чуть наклонясь вперед, чтобы разглядеть звезды за навесом сплетенных ветвей, с этой своей бородкой на фоне мощного камня, Джефи был точь-в-точь похож на то, как я представлял себе старых дзенских мудрецов Китая. Коленопреклоненный, взор устремлен вверх, в руках – точно священная сутра. Вскоре он сходил к сугробу за охлаждавшимся там шоколадным пудингом. Ледяной пудинг был восхитителен, и мы немедленно его съели.

– Может, надо было оставить немножко для Морли?

– А, все равно не сохранится, растает утром на солнце.

Пламя уже не гудело, от костра остались лишь багровые угли, крупные, в шесть футов длиной; воцарялась ледяная хрустальная ночь, вкупе с запахом дымящихся поленьев – восхитительная, как шоколадный пудинг. Я пошел немного прогуляться, посидел, медитируя, на кочке; стены гор, огораживая долину, массивно молчали. Больше минуты нельзя, холодно. Вернулся; остатки костра бросают оранжевый отсвет на скалу, Джефи, склонив колени, смотрит на небо, все это в десятке тысяч футов над скрежещущим миром: картина покоя и разума. Что еще всегда поражало меня в Джефи, так это его глубокое искреннее бескорыстие. Он всегда все дарил, то есть практиковал то, что буддисты именуют Парамитой Даны, совершенством милосердия.

Когда я вернулся и сел у костра, он сказал:

– Ну, Смит, пожалуй, пора тебе обзавестись четками-амулетом, хочешь, возьми эти, – и протянул мне коричневые деревянные четки, нанизанные на крепкую черную веревочку, выглядывающую из последней крупной бусины аккуратной петлей.

– О-о, нельзя делать такие подарки, это же японские, да?

– У меня еще есть другие, черные. Смит, та молитва, которой ты меня сегодня научил, стоит этих четок. В любом случае – бери. – Через несколько минут он подчистил остатки пудинга, перед тем удостоверившись, что я больше не хочу. Потом устлал наш каменный пятачок ветками, а сверху постелил пончо, причем устроил так, что мой спальник оказался ближе к костру, чтобы я не замерз. Во всем проявлял он бескорыстие и милосердие. И меня научил этому, так что через неделю я подарил ему отличные новые фуфайки, обнаруженные мною в магазине «Доброй воли». А он мне за это – пластиковый контейнер для хранения пищи. Для смеха я отдарился огромным цветком из альвиного сада. Через день он с серьезным видом принес мне букетик, собранный на уличных газонах Беркли. «И тапочки оставь себе, – сказал он. – У меня есть еще пара, правда, более старые, но не хуже этих».

– Так ты мне скоро все вещи отдашь.

– Смит, неужели ты не понимаешь, какая великая привилегия – делать подарки. – Он дарил как-то очень славно, без помпы и рождественской торжественности, почти грустно, и зачастую это были вещи старые, ношеные, но трогательные своей полезностью и легкой печалью дарения.

Около одиннадцати морозец окреп; мы залезли в спальные мешки, немного еще поболтали, но вскоре один из нас не отозвался, и мы заснули. Ночью, пока он мирно похрапывал, я проснулся, лежал на спине, глядя на звезды, и благодарил Бога за то, что я пошел в этот поход. Ноги не болели, я чувствовал себя сильным и здоровым. Потрескивали умирающие дрова, словно Джефи невзначай комментировал мое счастье. Я посмотрел, как он спит, зарывшись головой в пуховый спальник. Вокруг – мили и мили тьмы, и этот маленький свернувшийся калачик, плотно упакованный, сосредоточенный на желании делать добро. «Что за странная штука человек, – подумал я, – как там в Библии: кто постигнет дух человека, глядящего вверх? На десять лет я старше этого бедного парнишки, а рядом с ним чувствую себя дураком, забываю все идеалы и радости, которые знал прежде, в годы пьянства и разочарований; ну и что, что он беден, – ему не нужны деньги, а нужен только рюкзак с пакетиками сушеных припасов да крепкие ботинки, и вперед, он идет и наслаждается привилегиями миллионера в этом великолепии. Да и какой подагрический миллионер забрался бы на эту скалу? Мы взбирались целый день». И я пообещал себе, что начну новую жизнь. «По всему западу, по горам на востоке страны, по диким краям пройду я с рюкзаком, и сделаю это чисто». Зарывшись носом в свой мешок, я заснул; на рассвете проснулся, дрожа, холод камней просочился сквозь пончо и мешок, ребра упирались в сырость, худшую, чем сырость холодной постели. Изо рта шел пар. Я перевернулся на другой бок и поспал еще: сны были чисты и холодны, как ледяная вода, хорошие сны, не кошмары.

Когда я проснулся опять, первобытно-оранжевый свет струился из-за скал на востоке сквозь благоухающие ветви наших сосен, и я почувствовал себя, как в детстве, когда просыпаешься в субботу утром и знаешь – сейчас влезешь в комбинезон и можешь целый день играть. Джефи был уже на ногах и, напевая, возился над костерком. Белый иней покрывал землю. Выбежав из нашего укрытия, Джефи крикнул: «Йоделэй-хии!» – и, ей-Богу, Морли тотчас же отозвался; звук был ближе, чем вчера вечером.

– Ага, идет. Подъем, Смит, испей чайку, хорошее дело! – Я встал, выудил из спальника согревшиеся за ночь тапочки, обулся, нацепил берет, вскочил и пробежался по траве. Неглубокий ручеек был весь затянут льдом, только посредине катились мелкие бульки. Я бросился ничком и припал губами к воде. Утром в горах умыться родниковой водой – какое ощущение в мире сравнится с этим? Когда я вернулся, Джефи разогрел остатки вчерашнего ужина – они были все так же хороши. Потом мы поднялись на утес и аукались с Морли – и вдруг увидели его, крохотную фигурку милях в двух от нас, скачущую по долине камней, маленькое живое существо в необъятной пустоте.

«Вот эта букашка и есть наш друг Морли,» – прогудел Джефи шуточным голосом лесоруба.

Часа через два Морли приблизился настолько, что можно было разговаривать, и немедленно заговорил, попутно преодолевая последние валуны по дороге к нам, ожидающим его на разогревшемся солнышке.

– Дамское Общество вспомоществования отрядило меня проверить, приколоты ли у вас, ребята, к рубашкам голубые ленточки, говорят, осталось море розового лимонада, и лорд Маунтбэттен пребывает в нетерпении. Не исключено, что будут установлены причины недавних прискорбных событий на Среднем востоке, но прежде надо бы научиться ценить достоинства кофия. Сдается мне, в компании таких высокообразованных джентльменов, как вы, им бы следовало соблюдать приличия… – и так далее, и так далее, трепотня без всякой видимой причины, между ясным синим небом и камнями, старина Морли со своей слабой улыбочкой, слегка вспотевший от долгого утреннего перехода.

– Ну что, Морли, готов лезть на Маттерхорн?

– Сейчас, только носки переменю.

11

Вышли мы около полудня, тяжелые рюкзаки оставили на нашей стоянке, где их до следующего сезона вряд ли кто-нибудь нашел бы, и отправились вверх по осыпи, прихватив с собой лишь немного еды и аптечку. Долина оказалась длиннее, чем мы предполагали. Оглянуться не успели – уже два, солнце налилось послеполуденным золотом, ветер поднимается, и я подумал: «Господи, когда же мы полезем на гору, ночью, что ли?»

Я сказал это Джефи. «Ты прав, надо спешить,» – отвечал он.

– А может, ну его, пошли домой?

– Ты чего, Тигр, брось, сбегаем на горку – и домой. – О, какая длинная, длинная, длинная была долина. Под конец подъем стал очень крут, и я стал опасаться, что упаду, было скользко, лодыжки ныли – вчерашнее мускульное напряжение давало себя знать. А Морли хоть бы хны – он все топал да болтал, и я отметил его поразительную выносливость. Джефи снял штаны, чтоб выглядеть настоящим индейцем, то есть совершенно голым, если не считать крохотных плавок, и шагал на четверть мили впереди нас, иногда останавливался подождать и снова припускал вперед – хотел поскорее добраться до горы. Морли шел вторым, ярдах в пятидесяти передо мной. Я не спешил. Ближе к вечеру я прибавил шагу, решил обогнать Морли и присоединиться к Джефи. Здесь, на высоте одиннадцать тысяч футов, было уже холодно, много снега, на востоке открывалась грандиозная панорама многоступенчатых заснеженных террас, мы и впрямь были на самой крыше Калифорнии. В одном месте мне пришлось, следом за другими, пройти по узкому выступу над обрывом, и я действительно испугался: падать пришлось бы футов со ста, запросто шею сломать, до следующего небольшого уступа, а там минутная подготовочка – и прощальный полет с крепким последним шмяком с тысячефутовой высоты. Ветер хлестал нас. И однако же весь этот день, даже больше, чем вчерашний, был полон какими-то предчувствиями воспоминаний, как будто я уже бывал здесь, карабкался по этим скалам, с другими более древними, простыми, серьезными целями. Наконец мы достигли подножия горы Маттерхорн, с красивейшим озерцом, недоступным взору большинства жителей этого мира, за исключением горстки альпинистов, маленькое озеро на высоте этих самых одиннадцати тысяч футов, увенчанных снегом и чудесными цветами альпийского луга, на который я тотчас же рухнул, скинув обувь. Джефи был уже полчаса как там, опять одетый – все же похолодало. Подтянулся улыбающийся Морли. Мы посидели, глядя на крутой, покрытый оползнями склон Маттерхорна, путь на вершину, нависший над нами, как неизбежность.

– Вроде не страшно, одолеем! – бодро сказал я.

– Нет, Рэй, на самом деле здесь намного больше, чем кажется. Ты понимаешь, что это еще тысяча футов?

– Так много?

– Если мы сейчас же не рванем бегом, вдвое быстрее, то до вечера нам до стоянки не добраться, а до машины у озера доберемся не раньше утра, ну, в крайнем случае, ночью.

Я присвистнул.

– Я устал, – заявил Морли. – Я, пожалуй, не полезу.

– Вот и правильно, – сказал я. – Для меня цель путешествия не в том, чтобы доказать, что я могу залезть на вершину, главное – побывать в этих диких краях.

– Ну, я пошел, – сказал Джефи.

– Ну, раз ты пошел, то и я с тобой.

– Морли, ты?

– Я, пожалуй, не потяну. Подожду здесь. – А ветер крепчал, настолько, что через несколько сот футов нас начнет сдувать с пути.

Джефи достал пакетик орехов с изюмом:

– Вот наше горючее, братишка. Ну как, Рэй, готов бегом, вдвое быстрее?

– Готов. Иначе как я ребятам в «Плейсе» в глаза смотреть буду?

– Все, время не ждет. – И Джефи сразу развил большую скорость, кое-где огибая оползни бегом. Оползень – длинная полоса мелких камешков и песка, взбираться по нему очень трудно, он постоянно осыпается из-под ног.

С каждым шагом мы точно поднимались все выше на чудовищном лифте; обернувшись, я задохнулся: под синим небом с планетарными облаками на три стороны распростерся весь штат Калифорния, со всеми своими долинами и даже плато, а может, кто ее знает, и Сьерра-Невадой. Страшно было смотреть вниз на Морли, дремлющее пятнышко, ожидающее нас у крошечного озера. «Что ж я, дурак, не остался с ним?» Я начал бояться, что окажусь слишком высоко. Начал бояться, что меня сдует ветром. Все мои страшные сны о падениях с гор и небоскребов с необычайной ясностью проносились в голове. Каждые двадцать шагов выматывали нас полностью.

– Это из-за высоты, Рэй, – объяснял Джефи, сидя рядом со мной и тяжело дыша. – Поешь изюма с орешками, сразу воспрянешь. – Подзаправившись нашим горючим, мы вскакивали и без слов устремлялись вперед, еще на двадцать-тридцать шагов. И снова падали, задыхаясь, вспотевшие на холодном ветру, на самой верхушке мира, шмыгая носом, как мальчишки, допоздна заигравшиеся в субботу на зимнем дворе. Ветер завывал, как в кино о Тибетском призраке.

Подъем стал слишком крут для меня; я боялся оглянуться; уже не различить было точечку-Морли у лужицы-озера.

– Поспеши, – кричал Джефи, обогнавший меня на добрую сотню футов. – Времени очень мало. – Я взглянул на вершину. Совсем близко, через пять минут я буду там. – Еще полчасика! – крикнул Джефи. Я не поверил. Через пять минут яростного карабканья я упал; вершина не приблизилась. И, что мне не нравилось, облака со всего света неслись, рассекаемые ею, как туман.

– Все равно ничего оттуда не увидишь, – пробормотал я. – Как же это я так влип? – Джефи сильно ушел вперед, арахис с изюмом он оставил мне, мрачная решимость была в его одержимом беге – любой ценой, сдохнуть, а добраться до вершины. Он больше не отдыхал. Скоро он опередил меня на целое футбольное поле, на сотню ярдов, все удаляясь, уменьшаясь. Я обернулся – и со мной случилось то же, что с Лотовой женой. – Слишком высоко! – крикнул я, охваченный паникой. Джефи не услышал. Я пробежал еще несколько футов и в изнеможении упал ничком, проехавшись немножко назад. – Слишком высоко! – заорал я. Было по-настоящему страшно. Вдруг я так и буду сползать, эти оползни того и гляди начнут осыпаться! А Джефи, горный козел проклятый, знай скачет себе с камня на камень сквозь клочья тумана, вверх, вверх, только подошвы сверкают. «Разве за ним, маньяком, угонишься?» И все же я следовал за ним, с отчаяньем и упорством сумасшедшего. Наконец я долез до уступа, где можно было сесть прямо и не цепляться, чтоб не упасть, всем телом вжался я в этот уступчик, угнездился в нем, чтобы ветер не выковырял меня оттуда, взглянул вниз и понял: с меня хватит. – Я дальше не пойду! – прокричал я Джефи.

– Да ладно тебе, Смит, еще пять минут. Мне осталось футов сто!

– Я дальше не пойду! Слишком высоко!

Он не ответил и продолжал карабкаться. Вот он свалился, тяжело дыша, вскочил и побежал дальше.

Вжавшись поглубже в уступ и закрыв глаза, я думал: «Что за страшная штука жизнь, за что мы обречены рождаться и подвергать свою нежную плоть мучительным испытаниям высокими горами, камнем, пустым пространством?» – и с ужасом вспомнил я знаменитое дзенское изречение: «Достигнув вершины, продолжай восхождение». Волосы у меня встали дыбом; когда сидишь у Альвы на циновке, это кажется такой изящной поэзией. Теперь же сердце мое колотилось, кровоточа: зачем, за что я родился? «Достигнув вершины, Джефи действительно продолжит восхождение, естественно, как вода течет, как ветер дует. Ну что ж, а старый философ останется здесь,» – я снова прикрыл глаза. – «И вообще, – думал я, – пребывай в добре и покое, ты никому ничего не должен доказывать». И тут ветер принес прекрасный срывающийся йодль, полный странной, музыкальной, мистической силы, я посмотрел вверх: Джефи стоял на вершине Маттерхорна, распевая песнь триумфа, песнь победы над Буддой Горы. Это было прекрасно. И вместе с тем смешно – на этой совсем не смешной верхотуре Калифорнии, в несущихся клочьях тумана. Он заслужил это: терпение, выдержка, пот, и вот эта безумная человеческая песнь: взбитые сливки на верхушке мороженого. У меня не хватило сил ответить на его клич. Он побегал там, ненадолго пропав из виду, чтобы исследовать небольшое плоское пространство вершины, несколько футов (как он сказал) к западу, а затем ниспадание вдаль, до самых опилочных полов Вирджиния-сити. Это было какое-то безумие. Я слышал, как он кричит мне, но только дрожал и вжимался в свое убежище. Кинув взгляд вниз, где валялся у озера Морли с травинкой в зубах, я произнес: «Вот карма трех человек: Джефи Райдер с триумфом достигает вершины, я почти у самой цели сдаюсь и прячусь в этой проклятой норке, а самый умный, поэт из поэтов, лежит и смотрит в небо, покусывая стебелек цветка и слушая плеск волн, нет, черт возьми, больше меня сюда калачом не заманишь».