Текст книги "Подземные (Из романа «На дороге»)"

Автор книги: Джек Керуак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Подземные The Subterraneans 1958 by Jack Kerouac

Перевод этой книги посвящается Светке

1

Когда-то я был молод и гораздо лучше разбирался в окружающем и мог с нервической разумностью говорить о чем угодно а также с ясностью и без этих вот литературных околичностей; иными словами вот вам история несамоуверенного человека и в то же время эгоманьяка, естественно, многогранного не годится – просто начать с начала и пускай истина себе просачивается, так и сделаю… Началось теплой летней ночью – ах, она сидела на крыле с Жюльеном Александером который… давайте вообще начну с истории подземных Сан-Франциско…

Жюльен Александер ангел подземных, а подземные это имя придумал Адам Мурэд, а он поэт и мой друг сказавший "Они хиповы без поверхностности, они разумны без банальности, они интеллектуальны как черти и все знают про Паунда без претензий или чрезмерной болтовни, они очень спокойны, они очень похожи на Христа". Жюльен сам определенно похож на Иисуса. Я шел по улице с Ларри О'Харой, старым моим собутыльником по всем тем долгим и взбалмошным и безумным периодам в Сан-Франциско, когда я надирался и по-настоящему выжуливал выпивку у друзей с такой «добродушной» регулярностью которую всем просто в лом было замечать или объявлять во всеуслышанье что во мне развиваются или уже развились с юности этакие дурные шаровые наклонности хотя конечно вс° они замечали но я им нравился и как Сэм сказал "Все приходят к тебе заправиться парень, ну у тебя там и бензоколонка" или что-то в том же духе – старина Ларри О'Хара всегда со мною мил, спятивший молодой бизнесмен-ирландец из Сан-Франциско с прямо бальзаковской какой-то каморкой в глубине своей книжной лавки где покуривают ча°к и говорят о былых днях великого оркестра Бейси или былых днях великого Чу Берри – о котором больше чуть позже поскольку она и с ним тоже спуталась потому как неминуемо путалась со всеми ибо знала меня кто нервен и многоуровнев и ни в малейшей степени не однодушен – ни кусочка моей боли еще не проявилось – или страдания – Ангелы, будьте ко мне снисходительны – я даже не смотрю на страницу а прямо перед собою на грустное мерцание стены в моей комнате и на радио-КРОУ-шоу Сары Вогэн Джерри Маллигэна на столе в форме радиоприемника, другими словами они сидели на крыле машины перед баром Черная Маска на Монтгомери-Стрит, Жюльен Александер Христоподобный небритый тощий моложавый спокойный странный про такого вы или Адам почти могли бы сказать апокалиптический ангел или святой подземных, определенно звезда (теперь), и она, Марду Фокс, чье лицо когда я впервые увидел его в баре у Данте за углом навело меня на мысль: "Ей-Богу, я должен связаться с этой маленькой женщиной" а может быть еще и потому что она была негритянкой. К тому же у нее было такое же лицо как и у Риты Сэвидж подруги детства моей сестры, и о которой среди всего прочего я грезил средь бела дня о том как она у меня между ног на коленях на полу туалета, а я на стульчаке, с ее особыми прохладными губами и по-индейски резкими высокими мягкими скулами – то же самое лицо, но темное, милое, с небольшими глазами честными блестящими и напряженными она, Марду склонялась говоря что-то очень настойчиво Россу Валленстайну (другу Жюльена) наклонившись над столом, глубоко – "Я должен с нею связаться" – я пытался стрельнуть в нее радостным взглядом сексуальным взглядом на который она так и не догадалась поднять голову или увидеть – Я должен объяснить, я только-только сошел с парохода в Нью-Йорке, меня рассчитали до рейса на Кобе Япония из-за лажи с буфетчиком и моей неспособности быть милосердным и на самом деле человечным и вообще обычным парнем выполняющим обязанности дневального в кают-компании (а вы теперь не можете не признать что я придерживаюсь фактов), что для меня типично, я относился к стармеху и другим офицерам с запоздалой вежливостью, это в конце концов разозлило их, они захотели от меня чего-то услышать, может чтоб я рявкнул поутру, ставя кофе им на столик а вместо этого молча на мягких подошвах я спешил выполнить малейшее их пожелание и ни разу не улыбнулся даже гадко, даже свысока, вс° это из-за моего ангела одиночества сидящего у меня на плече пока я спускался по теплой Монтгомери-Стрит в тот вечер и увидел Марду на крыле вместе с Жюльеном, вспомнив: "О вон девчонка с которой мне надо связаться, интересно ходит ли она с кем-нибудь из этих парней" – темно, вы б ее едва разглядели на тусклой улице – ее ноги в сандалетах-шлепанцах такого сексуально привлекательного величия что я захотел поцеловать ее, их – хоть и без малейшего понятия о чем бы то ни было.

Подземные теплой ночью тусовались у Маски, Жюльен на крыле, Росс Валленстайн стоя, Роджер Белуа великий тенор-саксофонист бопа, Уолт Фитцпатрик который был сыном знаменитого режиссера и вырос в Голливуде в атмосфере вечеринок у Греты Гарбо под утро и Чаплина пьяным вваливающегося в двери, несколько других девчонок, Гарриет бывшая жена Росса Валленстайна этакая блондинка с мягкими невыразительными чертами одетая в простое ситцевое платьишко почти что кухонный халатик домохозяйки но живот наполняет мягкая сладость когда смотришь на нее – поскольку следует сделать еще одно признание, а до скончания веков мне предстоит еще и не одно – я грубо по-мужски сексуален и ничего не могу с собой поделать и обладаю распутными и так далее наклонностями да и почти все мои читатели мужского пола без сомнения таковы – признание за признанием. Я канук[1]1
  1. Канадец французского происхождения (здесь и далее – примечания переводчика).


[Закрыть](1), я не мог говорить по-английски лет до 5 или 6, в 16 я разговаривал с акцентом запинаясь и в школе был здоровенным заморышем хоть позднее и участвовал в универовском баскетболе и если б не он никто бы и не заметил что я могу справиться с окружающим миром (недосамоуверенность) и меня бы точно запихали в шизарню за то или иное отклонение…

Но теперь позвольте мне сказать сама Марду (трудно сделать настоящее признание и показать что произошло когда ты такой эгоманьяк что можешь единственно лишь пускаться в огромные абзацы с незначительными подробностями про самого себя и со значительными душевными подробностями про других что сидят вокруг и ждут) – в любом случае, значит, там был еще Фриц Николас титулованный вожак подземных, которому я сказал (встретившись с ним в канун Нового Года в шикарной квартирке на Ноб-Хилле сидючи по-турецки как пейотовый индеец на толстом ковре и чокнутая девчонка типа Айседоры Дункан с длинными голубыми волосами у него на плече курила коноплю и говорила о Паунде и пейоте) (тощий тоже Иисусообразный со взглядом фавна и молодой и серьезный и как отец для всей компании, так скажем, вдруг его можно было увидеть в Черной Маске он сидел откинув голову тонкие черные глаза наблюдали за всеми как бы во внезапном медленном изумлении и "Вот они мы малютки и что теперь мои дорогие", но был он еще и первосортным торчком, он хотел оттяга в любой форме в любое время и очень интенсивно) я ему сказал: "Ты знаешь эту девчонку, темненькую?" – "Марду?" – "Ее так зовут? С кем она ходит?" – "Как раз сейчас ни с кем в особенности, это в свое время была кровосмесительная компания," очень странную вещь он мне там сказал, пока мы шли к его старому битому Шеви 36 года без заднего сиденья припаркованному через дорогу от бара с целью насшибать немного чаю чтобы компания вся собралась вместе, как я и сказал Ларри: "Чувак, давай достанем чаю" – "А на фиг тебе все эти люди?" "Я хочу врубиться в них как в группу," произнеся это, к тому же, перед Николасом чтобы тот быть может оценил мою способность прочувствовать будучи в компании посторонним и все же непременно, и т. д., восприняв их ценность – факты, факты, милая философия давно уж покинула меня и соки прочих лет истекли – кровосмесительные – была еще одна окончательно великая фигура в той компании которая однако этим летом была не здесь а в Париже, Джек Стин, очень интересный паренек Лесли-Ховардовского склада ходивший (как Марду мне потом изобразила) как венский философ размахивая мягкими руками слегка боковыми потоками и длинными медленными текучими шагами, останавливаясь на углу в надменной мягкой позе – он тоже имел отношение к Марду как я узнал потом самым диковинным образом – но теперь моей крошкой информации касательно этой девушки с которой я СТРЕМИЛСЯ связаться как будто и так не было печали или прочие застарелые романчики не преподали мне этого урока боли, продолжаю просить его, просить жизни…

Из бара выплескивались интересные люди, ночь производила на меня великое впечатление, какой-то темный Марлон Брандо с прической как у Трумэна Капоте с прекрасной худющей мальчонкой или девчонкой в мальчишечьих брючках со звездами у нее в глазах и бедрами казавшимися такими мягкими что когда она засовывала руки в карманы я видел разницу – и темные тонкие ножки в брючинах ниспадали к маленьким ступням, и что за лицо, и с ними парень с другой красивой куколкой, парня зовут Роб и он что-то вроде израильского солдата-искателя приключений с британским выговором которого наверняка можно было бы найти в каком-нибудь баре на Ривьере в 5 утра пьющим что ни попадя в алфавитном порядке с кодлой забавных чокнутых друзей из международной тусовки в загуле – Ларри О'Хара познакомил меня с Роджером Белуа (я не верил что этот молодой человек с заурядной физиономией стоявший передо мною был тем самым великом поэтом которому я поклонялся в юности, в своей юности, в моей юности, то есть в 1948-м, я продолжаю повторять моя юность) – "Это Роджер Белуа? – Я Беннетт Фитцпатрик" – (отец Уолта) отчего на лице Роджера Белуа возникла улыбка Адам Мурэд к этому времени вынырнувший из ночи тоже стоял там и ночь готова была раскрыться…

И вот значит мы все действительно поехали к Ларри и Жюльен сидел на полу перед развернутой газетой в которой был чай (низкокачественный лос-анжелесский но сойдет) и сворачивал, или «скручивал» как Джек Стин, отсутствующий, сказал мне на предыдущий Новый Год а то был мой первый контакт с подземными, он тогда спросил не свернуть ли мне косячок а я ответил в натуре очень холодно "К чему? Я сам себе сворачиваю" и тотчас же туча набежала на его чувствительное личико, и т. д., и он меня возненавидел – и поэтому ломил меня всю ночь когда только мог – теперь же Жюльен был на полу, по-турецки, и сам скручивал для всей компании и все бубнили свои разговоры которые я разумеется повторять не стану, ну разве что типа вот такого: "Я смотрю на эту книгу Перспье – кто такой Перспье, его уже замесили?" и прочий треп, или же, слушая как Стэн Кентон говорит о музыке завтрашнего дня и мы слышим как вступает новой молодой тенор, Риччи Комучча, Роджер Белуа говорит, раздвигая выразительные тонкие лиловые губы: "И это – музыка завтрашнего дня?" а Ларри О'Хара рассказывает свои лежалые анекдоты из обычного репертуара. В Шеви'36 по пути Жюльен, сидя рядом со мною на полу, протянул руку и сказал: "Меня зовут Жюльен Александер, во мне кое-что есть, я покорил Египет," а потом Марду протянула руку Адаму Мурэду и представилась, сказав: "Марду Фокс," но и не подумала проделать так со мной чему уже следовало насторожить меня первым предчувствием того что грядет, поэтому мне пришлось самому протянуть ей руку и сказать: "Лео Перспье меня зовут" и пожать – ах, всегда ведь тянет к тем кто на самом деле тебя не хочет – на самом деле она хотела Адама Мурэда, ее только что холодно и подземно отверг Жюльен – ее интересовали худые аскетичные странные интеллектуалы Сан-Франциско и Беркли а вовсе не здоровущие бичи-параноики пароходов и железных дорог и романов и всей этой ненавистности которая во мне мне самому столь очевидна и другим поэтому тоже – хотя и поскольку на десять лет моложе меня не видя ни единого из моих достоинств которые все равно давно уже как утоплены годами наркоты и желания смерти, сдаться, бросить все и забыть все, умереть в темной звезде – это я протянул руку, не она – ах время.

Но пожирая глазами ее маленькие чары у меня была на переднем плане одна только мысль что я должен погрузить все свое одинокое существо ("Большой печальный одинокий человек," вот что она мне сказала как-то вечером уже потом, вдруг увидев меня в кресле) в теплую ванну и в спасение ее бедер – близости юных любовников в постели, высокие, лицом к лицу глаза в глаза грудь к груди обнаженные, орган к органу, колено к дрожащему колену покрытому гусиной кожицей, обмениваясь экзистенциальным и любовные акты чтобы постараться и чтобы получилось – «получается» это ее особое словечко, я вижу чуть выпирающие зубки под красными губами когда видно что «получается» – ключ к боли – она сидела в углу, у окна, она была «отделена» или «отстраненна» или "готова оторваться от этой компании" по своим собственным причинам. – В угол я и пошел, склонив голову вовсе не к ней а к стене и попробовал молчаливую коммуникацию, затем тихие слова (как пристало вечеринке) и слова принятые на Норт-Биче: "Что ты читаешь?" и впервые она открыла рот и заговорила со мною сообщая полную мысль и сердце мое не совсем оборвалось но удивилось стоило мне услышать смешные культурные интонации отчасти Пляжа[2]2
  2. Под «Пляжем» имеется в виду Норт-Бич, сан-францисский район крутой богемы.


[Закрыть](2), отчасти образца И. Маньина, отчасти Беркли, отчасти негритянского высшего класса, нечто, смесь langue и такого стиля говорить и употреблять слова какого я никогда раньше не слышал если не считать определенных редких девчонок конечно же белых и такую странную что даже Адам сразу заметил и заметил мне в ту ночь – но определенно манера говорить нового боп-поколения, когда говоришь о себе не говоришь «I», а говоришь «ahy» или «Oy» и растянуто так, типа как в старину бывало «женственная» такая манера произношения поэтому когда слышишь ее у мужчин звучит сначала противно а когда слышишь у женщин это очаровательно но слишком уж странно, и звук который я уже определенно и озадаченно услышал в голосах новых певцов бопа вроде Джерри Уинтерса особенно с оркестром Кентона на пластинке Да Папочка Да и может быть у Джери Сазерна тоже – но сердце мое оборвалось поскольку Пляж всегда ненавидел меня, отторгал меня, недооценивал меня, срал на меня, с самого начала в 1943 году и дальше – ибо глядите, идя вниз по улице я какой-то громила а потом когда они узнают что я вовсе не громила а какой-то сумасшедший святой им это не нравится и более того они боятся что я вдруг все равно превращусь в громилу и вломлю им и что-нибудь сокрушу а я все равно почти что проделывал это а в отрочестве и подавно делал, как однажды я ошивался по Норт-Бичу со стэнфордской баскетбольной командой, в особенности с Редом Келли чья жена (по праву?) умерла в Редвуд-Сити в 1946-м, а за нами вся команда с боков братья Гаретта, он пихнул скрипача педика в парадное а я впихнул другого, он своего замочил, я на своего вызверился, мне было 18, я был совсем щегол свеженький как маргаритка к тому же – теперь, видя это прошлое в оскале и в зверстве и в ужасе и в биенье моей лобной гордости они не хотели иметь со мной ничего общего, и я поэтому конечно тоже знал что Марду испытывает настоящее подлинное недоверие и нелюбовь ко мне пока я сидел там «пытаясь (не чтоб получилось ВООБЩЕ) а получить е°» – нехипово, нагло, улыбаясь, фальшиво истерично «принужденно» давя улыбу они это называют – я горячий – они прохладные – на мне к тому же была весьма ядовитая совсем неподобающая у них на Пляже рубашка, купленная на Бродвее в Нью-Йорке когда я думал что буду рассекать

вниз по трапу в Кобе, дурацкая гавайская распашонка от Кросби с рисунками, которую по-мужски и тщеславно после первоначальных честных унижений моего обычного я (в самом деле) выкурив пару косячков я чувствовал себя принужденным расстегнуть на лишнюю пуговицу и тем показать свою загорелую, волосатую грудь – что должно быть было ей отвратительно – в любом случае она и глазом не повела, и говорила мало и тихо – и была сосредоточена на Жюльене который сидел на корточках спиною к ней – а она слушала и мурлыкала смеясь в общем разговоре – в основном разговором заправляли О'Хара и громогласный Белуа и тот интеллигентный авантюрист Роб а я, слишком молчаливый, слушавший, врубавшийся, но в чайном тщеславии то и дело вставлявший «совершенные» (как я думал) реплики которые были "слишком уж совершенны" но для Адама Мурэда знавшего меня все время ясное свидетельство моего почтения и слушания и уважения фактически ко всей компании, а для них этот новый тип вставлявший свои реплики только чтобы показать собственную хиповость – все ужасно, и неискупимо. – Хотя в самом начале, перед затяжками, которые передавались по кругу по-индейски, у меня было определенное ощущение того что я могу сблизиться с Марду вовлечься и сделать ее в эту же самую первую ночь, то есть сняться с нею одной хотя бы только на кофе но с затяжками заставившими меня молиться истово и в серьезнейшей потаенности дабы вернулось мое дозатяжечное «здравомыслие» я стал крайне несамоуверенным, начал слишком лебезить, положительно уверенный что не нравлюсь ей, ненавидя себя за это вспоминая теперь первую ночь когда я встретил свою любовь Ники Питерс в 1948-м на хате у Адама Мурэда в (тогда еще) Филлморе, я стоял незаинтересованный и пил пиво в кухне как всегда (а дома яростно работая над громаднейшим романом, безумный, ненормальный, уверенный, молодой, талантливый как никогда больше) когда она показала на профиль моей тени на бледно-зеленой стене и сказала: "Как прекрасен твой профиль," что привело меня в такое замешательство и (как и чай) придало несамоуверенности, внимания, я стал пытаться "начать ее сделать", действовать таким образом который по ее почти гипнотическому внушению привел теперь к первым предварительным изысканиям типа гордость против гордости и красоты или битовость или чувствительность против глупой невротической нервозности фаллического типа, постоянно осознающего собственный фаллос, свою башню, а женщин колодцами – собака-то вот где зарыта, но человек слетел с резьбы, неуспокоенный, да и теперь уже не 1948 а 1953 с четкими отстраненными поколениями а я на пять лет старше, или моложе, и надо чтобы получилось (или же получать женщин) в новом стиле и избавиться от нервозности – в любом случае я бросил сознательно пытаться сделать Марду и угомонился решив всю ночь врубаться в замечательную новую озадачивающую компанию подземных которых Адам открыл и дал им имя на Пляже.

Но изначально Марду действительно зависела только от самой себя и была независима объявляя что никого не желает, не хочет ни с кем ничего общего, закончив (после меня) тем же – что нынче в холодной проклинающей ночи я чувствую в воздухе, это ее объявление, и что ее маленькие зубки больше не мои а вероятно враг мой упивается ими и обращается с нею по-садистски как она вероятно и любит и как не обращался с нею я убийство витает в воздухе – и тот блеклый угол где сияет лампа, и вихрятся ветры, бумага, туман, я вижу великое обескураженное лицо самого себя и моя так называемая любовь никнет в переулке, не годится – как прежде это были меланхоличные сникания в горячих креслах, усугубленные фазами луны (хотя сегодня великолепная осенняя ночь полнолуния) – там где тогда, прежде, это было признанием нужды моего возвращения ко всемирной любви как должно великому писателю, типа какого-нибудь Лютера, какого-нибудь Вагнера, теперь от этой теплой мысли о величии зябко веет холодом – ибо и величие умирает – ах и кто только сказал что я велик – и предположим кто-то был великим писателем, тайным Шекспиром ночью под подушкой? или в самом деле так – стихотворение Бодлера не стоит его скорби – его скорби (Это Марду в конце концов сказала мне: "Я бы предпочла счастливого человека несчастливым стихам которые он нам оставил," с чем я согласен а я Бодлер, и люблю свою смуглую любовницу и тоже склонялся ей на живот и слушал перекаты внутри) – но мне следовало бы понять по ее первоначальному объявлению независимости чтобы поверить в искренность ее отвращения к вовлеченности, вместо того чтобы бросаться на нее как будто и поскольку я фактически хотел чтобы мне стало больно и желал «истерзать» себя – еще одним терзаньем больше и они задвинут синюю крышку, и мой ящик плюхнется парень – ибо теперь смерть гнет свои крыла над моим окном, я ее вижу, я ее слышу, я чую ее запах, я вижу ее в вялом висенье моих рубашек которым больше не суждено быть ношенными, ново-старых, стильно-старомодных, галстуки подвешенные змееподобно которыми я даже уже и не пользуюсь, новые одеяла для осенних мирных постелей теперь корчатся порывами коек в море себяубийства – утраты – ненависти – паранойи – это в ее личико я желал проникнуть, и проник…

В то утро когда вечеринка достигла своей высшей точки я был в спальне у Ларри вновь любуясь красным светом и вспоминая ту ночь когда у нас там была Мики нас трое, Адам и Ларри и я сам, и у нас был бенни и большая сексуальная кутерьма сама по себе слишком поразительная, чтобы ее можно было описать – когда вбежал Ларри и сказал: "Чувак ты собираешься с нею сегодня это сделать?" – "Мне бы конечно хотелось – Не знаю…" – "Ну чувак так ты разберись, времени-то немного осталось, что это с тобой такое, мы притаскиваем всех этих людей в дом и подогреваем всех этих чаем и теперь все мое пиво из ледника, чувак надо что-то с этого получить, займись-ка…" "О, тебе она нравится?" – "Мне вообще кто угодно нравится если уж на то пошло чувак – но я имею в виду, в конце концов." – Что привело меня к краткой натужной неудачной свежей попытке, к какому-то виду, взгляду, реплике, сидя рядом с нею в углу, я сдался и на рассвете она подорвала с остальными которые все пошли пить кофе и я пошел туда же с Адамом чтобы увидеть ее вновь (следом за компанией вниз по лестнице пять минут спустя) и они там были а ее не было, предаваясь независимым темным размышлениям, она свалила к себе в душную квартирку в Небесном Переулке на Телеграфном Холме.

Поэтому я отправился домой и несколько дней в сексуальных фантазиях там была она, ее темные ноги, шлепанцы, темные глаза, мягкое маленькое коричневое лицо, скулы и губы как у Риты Сэвидж, крохотная скрытная близость и каким-то образом теперь мягко змеиное очарование как и подобает маленькой худенькой смуглой женщине любящей одеваться в темное, в бедную битовую подземную одежду…

Несколько ночей спустя Адам со мстительной улыбкой объявил мне что столкнулся с нею на Третьей Улице в автобусе и они пошли к нему поговорить и выпить и у них произошел большой долгий разговор который по-Лероевски завершился кульминацией когда Адам сидел голышом и читал китайскую поэзию и передавал ей кропалик и закончилось все в постели: "А она очень ласковая, Боже, как она обхватывает вдруг тебя руками как бы ни по какой другой причине кроме чистой внезапной нежности." – "Ты собираешься это сделать? закрутить с нею связь?" – "Ну дай мне теперь – на самом деле я тебе скажу – она это вс° и немало не в себе – она сейчас лечится, очевидно очень серьезно поехала притом совсем недавно, там что-то из-за Жюльена, лечилась но виду не подавала, садится или ложится читать или же просто ничего не делает а смотрит в потолок весь день напролет у себя там, восемнадцать долларов в месяц в своем Небесном Переулке, получает, очевидно, какое-то пособие, завязанное каким-то образом ее докторами или кем-то еще на ее нетрудоспособность или что-то типа этого – постоянно об этом говорит и на самом деле слишком чрезмерна на мой вкус – очевидно у нее настоящие галлюцинации про монахинь в приюте где она выросла и она их видит и чувствует настоящую угрозу – и другие вещи к тому же, вроде ощущения того, что она принимает мусор хотя мусор она никогда не пробовала а только знала наркотов," – "Жюльена?" – "Жюльен двигается мусором когда только может а это нечасто поскольку у него нет денег а стать он как бы хочет настоящим наркотом – но в любом случае у нее были глюки что она не торчит как надо в контакте а на самом деле ее кто-то или что-то как-то тайно подсаживает, люди идущие за нею по улицам, скажем, полная чума – и для меня это чересчур – и в конце концов то что она негритянка я не хочу впутываться с потрохами." – "Она хорошенькая?" – "Она прекрасна – но у меня не получается." – "Но парень я в натуре врубаюсь как она выглядит и все такое прочее." – "Ну ладно чувак тогда у тебя получится вали туда, я дам тебе адрес, или еще лучше когда, я приглашу ее сюда и мы поговорим, ты можешь попробовать если захочешь но хоть у меня и горячее чувство в сексуальном смысле и все такое к ней я на самом деле не хочу углубляться в нее дальше не только по всем этим причинам но и наконец, самая большая, если я теперь завяжусь с девчонкой то хочу быть постоянным типа постоянно и всерьез и надолго а с нею я так не могу." – "Я бы хотел долго постоянно и так далее." – "Ну поглядим."

Он сообщил мне в какой вечер она придет немного перекусить тем что он ей приготовит поэтому я там тоже был, курил чай в красной гостиной, с зажженной тусклой красной лампочкой, и зашла она выглядела так же но на мне теперь была простая синяя шелковая спортивная рубашка и модные штаны и я откинулся на спинку четко чтоб напустить на себя сдержанность надеясь что она это заметит с результатом, когда дама вошла в гостиную я не поднялся.

Пока они ели в кухне я делал вид что читаю. Я делал вид что не обращаю ни малейшего внимания. Мы вышли прогуляться втроем и к этому времени все вместе уже стремились перебить друг друга как трое добрых друзей которые хотят войти внутрь друг друга и высказать все что у них на душе, дружеское соперничество – мы пошли в Красный Барабан послушать джаз которым в ту ночь был Чарли Паркер с Гондурасом Джонсом на барабанах и другие интересные, вероятно Роджер Белуа тоже, кого я теперь хотел увидеть, и то возбуждение мягконочного санфранцисского бопа в воздухе но полностью в прохладном сладком безнапряжном Пляже – поэтому мы на самом деле бежали, от Адама с Телеграфного Холма, вниз по белой улочке под фонарями, бежали, прыгали, выпендривались, веселились – испытывали ликование и что-то пульсировало и мне было приятно что она может ходить так же быстро как и мы – милая худенькая сильная маленькая красавица чтоб рассекать с нею вдоль по улице притом такая ослепительная что все оборачиваются посмотреть, странный бородатый Адам, темная Марду в странных брючках, и я, здоровый ликующий громила.

И вот мы оказались в Красном Барабане, столик заставленный пивом несколькими то есть и все банды то вваливались то вываливались, платя доллар с четвертью у двери, маленький с-понтом-хиповый хорек продавал там билеты, Пэдди Кордаван вплыл внутрь как было предсказано (большой длинный светловолосый типа тормозного кондуктора подземный с Восточного Вашингтона похожий на ковбоя в джинсах зашедшего на дикую поколенческую пьянку всю в дыму и безумии и я завопил "Пэдди Кордаван?" и "Ага?" и он подвалил к нам) – все сидели вместе, интересными компаниями за разными столиками, Жюльен, Роксанна (женщина 25 лет пророчествующая будущий стиль Америки короткими почти под машинку но с кудряшками черными змеящимися волосами, змеящейся походкой, бледным бледным торчковым анемичным личиком а мы говорим торчковое когда как бы когда-то выразился Достоевский? если не аскетичное или святое? но ни в малейшей степени? но холодное бледное фанатичное лицо холодной голубой девушки и одетой в мужскую белую но с манжетами расстегнутыми развязанными у пуговиц так что я помню как она перегибалась разговаривая с кем-то после того как прокралась по танцплощадке с текучими плечами в поводу, согнувшись поговорить держа в руке короткий бычок и аккуратное резкое движение каким она стряхивала с него пепел но вновь и вновь длинными длинными ногтями в дюйм длиной и тоже восточными и змееобразными) – компании всевозможнейшие, и Росс Валленстайн, толпа, и наверху на эстраде Птица Паркер с торжественными глазами которого довольно-таки недавно заметелили и он теперь вернулся в какой-то мертвый в смысле бопа Фриско но только что обнаружил или же ему рассказали про Красный Барабан, банду великого нового поколения завывающую и собирающуюся там, поэтому вот он на сцене, изучал их этими глазами пока выдувал свои теперь-уже-упорядоченные-в-размеренный-рисунок «сумасшедшие» ноты – громыхающие барабаны, высокий потолок – Адам ради меня исполнительно отчалил около 11 часов с тем чтобы лечь спать и отправиться утром на работу, после краткой вылазки с Пэдди и мной наскоро хлебнуть десятицентового пива в ревевшей Пантере, где Пэдди и я во время нашего первого разговора и хохота поборолись на локотках – теперь Марду отвалила со мной, ликующеглазая, между отделениями, выпить пивка, но по ее настоянию в Маске вместо здесь где оно было по пятнадцать центов, а у нее самой было лишь несколько пенни и мы пошли туда и начали самозабвенно разговаривать и внутри у нас все зазвенело и запело от пива и вот теперь стало начало – вернувшись в Красный Барабан на следующее отделение, услышать Птицу, который как я видел отчетливо врубался в Марду несколько раз и в меня самого тоже прямо в глаза глядя мол действительно ли я тот великий писатель каким считаю себя как будто знал мои недостатки и амбиции или помнил меня по другим ночным клубам и другим побережьям, по иным Чикагам – не вызывающий взгляд а король и основатель боп-поколения по крайней мере его звука врубаясь в свою аудиторию врубавшийся в глаза, тайные глаза на-него-смотрящие, пока он просто складывал губы и пускай работают великие легкие и бессмертные пальцы, глаза его отдельны и заинтересованны и человечны, добрейший джазовый музыкант что только мог быть будучи и следовательно естественно величайший – наблюдая за Марду и мной во младенчестве нашей любви и вероятно удивляясь почему, или зная что долго она не продлится, или видя кому именно станет больно, как теперь, очевидно, но еще не совсем, это была Марду чьи глаза сияли в мою сторону, хотя знать я не мог и не знаю в точности теперь – если не считать одного факта, по пути домой, сейшак окончен пиво в Маске выпито мы поехали домой на автобусе по Третьей Улице печально сквозь ночь и бьющиеся мигающие неонки и когда я неожиданно склонился над нею прокричать что-то дальше (в ее тайное я как позже призналась) ее сердце скакнуло почуяв "сладость моего дыхания" (цитата) и неожиданно она почти что полюбила меня – я не знал этого, когда мы нашли русскую темную грустную дверь Небесного Переулка огромные железные ворота заскрежетали по тротуару когда я потянул, внутренности вонючих мусорных баков печально-приваленных друг к другу, рыбьи головы, коты, затем сам Переулок, мой первый взгляд на него (долгая история и огромность его в моей душе, как в 1951 году рассекая со своей тетрадью для зарисовок диким октябрьским вечером когда я обнаруживал собственную пишущую душу наконец я увидел подземного Виктора который приехал в Большой Сюр как-то раз на мотоцикле, по слухам на нем же уехал на Аляску, с маленькой подземной цыпочкой Дори Киль, вон он в размашистом иисусовом пальто направляется на север в Небесный Переулок в свою берлогу и я некоторое время шел за ним, дивясь Небесному Переулку и всем тем долгим разговорам что у меня были много лет с людьми типа Мака Джоунза про тайну, молчание подземных, "городскими Торо" Мак называл их, как из Альфреда Казина в лекциях в нью-йоркской Новой Школе там на Востоке где он замечал по поводу того что всех студентов Уитмен интересует с точки зрения сексуальной революции а Торо с созерцательно-мистической и антиматериалистической если не с экзистенциалистской или какой-то там еще точки зрения, Пьер-Мелвилловская придурь и чудо этого, темные битовые джутовые одежонки, истории которые слышишь про великих теноров задвигающихся мусором у разбитых окон и начинающих дуть в свои дудки, или про великих молодых поэтов с бородами лежащих в торче в Руо-подобных святейших неведомостях, Небесный Переулок знаменитый Небесный Переулок где они все в то или иное время полоумные подземные жили, как например Альфред и его гнусненькая женушка прямиком из петербургских трущоб Достоевского вы бы решили но в действительности американская потерянная бородатая идеалистичная – вся эта штука в любом случае), увидя его впервые, но с Марду, стирка развешена над двором, на самом деле задний двор большого многоквартирного дома на 20 семей с эркерами, стирка развешана и в разгар дня великая симфония итальянских мамаш, детишек, отцов финнеганствующих и вопящих со стремянок, запахи, кошки мяукают, мексиканцы, музыка изо всех приемников болеро ли это мексиканцев или итальянский тенор спагеттиглотов или же громкие внезапно врубленные по КПЕА симфонии Вивальди клавесинные исполнения для интеллектуалов бум блэм грандиознейший звук всего этого который я потом приходил слушать целое лето обернутый руками моей любви – входя туда сейчас, и поднимаясь по узенькой затхлой лесенке будто в развалюхе, и ее дверь.