Текст книги "Мэгги Кэссиди"

Автор книги: Джек Керуак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

15

Из Потакетвилля до Южного Лоуэлла маршрут автобуса охватывал весь город – вниз по Муди, до Кирни-сквер ниже средней школы, флотилии автобусов, люди, нахохлившись, ждут в дверных проемах кафе-мороженых, «центовок», аптек-закусочных – Печальное уличное движение, похрустывая, доносится из зимы, долетает и разносится по зиме – Тусклое тоскливо-грубое дуновение ветра из лесов становится городским от нескольких печальных уличных фонарей – Здесь я пересел на автобус в Южный Лоуэлл – Появляясь, он всегда перехватывал мне горло – от одного названия, когда водитель выставлял его в окошке, сердце начинало колотиться – Я обычно смотрел на лица других людей: видят ли они это волшебство – Сама поездка становилась мрачнее – От Площади вверх по Сентрал, к Бэк-Сентрал, к отдаленным темным длинным улицам городка, где смутный мороз высиживает всю ночь у мусорных баков, в которых лишь ветер воет, под холодным лунным светом – Прочь из города вдоль Конкорда, где фабрики завербовали его знаменитое течение – и еще дальше даже их – к темному шоссе, в которое спицей втыкается Массачусетс-стрит под глупым бурым фонарем, маленькая, гаденькая, старая, полная моей любви и ее имени – Там я сходил с автобуса, среди деревьев, у реки, и уворачивался от канализационных люков, семь коттеджей справа до ее рассевшегося старого беззаборного бурооконного домика, над которым нависают скелеты деревьев, трескучие от внезапных от бостонских морских ветров, задувающих через эту глухомань, железнодорожные станции и изморозь – Каждый домик, минуя мой скорый шаг, означал, что мое сердце бьется чаще. Ее подлинный дом, подлинный свет, что подлинно даровался ей и омывал ее, пылинка за пылинкой, творил редкое золото, милую магию, был суматошным истерическим светом чуда – Тени на крыльце ее? Голоса на улице, во дворе? Ни звука, лишь тупой викторианский ветер стонет на всю Новую Англию у реки зимней ночью – Я останавливался на улице у ее дома. Внутри одна фигура – ее мать – уныло лапает что-то в кухне, печально вращается по жизни, убирает свои милые тарелки, их однажды упакуют, угрызаясь и сожалея, и скажут: «Я не знала, я ничего не знала!» – Тупое, плюющееся человечество кишит в его чреслах, не творя ничего.

Где же Мэгги? О ветер, есть ли песни у тебя во имя ее? Ты ведь вырвал ее, правда, из проклятых полночью ветров молочных ферм, и слава ее зазвенела в граните, кирпиче и во льду? Жесткие неумолимые мосты из железа пересекли млеко ее чела? Господь склонился со своей стальной арки и выковал ей молот из меда и благовоний?

Раскатанная по выбоинам грязь скального Времени… омочена ли она, овеснена, озеленена, оцвечена для меня, чтобы расти в безымянном окровавленном лютневом именовании ее? Дерево на холодных деревьях оголит ли гроб ее? Ключи из камня, взъерошенные рябью ледяных потоков, откроют ли мои истомившиеся теплые внутренности, заставят ли ее съесть мой мягкий грех? Никакое железо, гнутое ли, плавленое, не облегчит мне скалистых тягот – Я был совсем один, судьба моя захлопнута за дверью железной, я приходил, как масло, стремясь возлюбить Горячие Металлы, воздевал свои оргонные косточки и дозволял им блуждать и раскалываться напополам и вязко прилипал большими печальными глазами, чтобы увидеть все это и не сказать ничего. Лавровый венец сделан из железа, а терновый – из гвоздей; кислотная слюна, невозможные горы и непостижимые сатиры на банальное человечество – твердеют, тревожатся, тонут и запечатывают кровь мою —

– Вот ты где. Чего ты стоишь на дороге? Чего пришел?

– Мы разве не договорились по телефону?

– О… может, это ты договорился.

Я от такого рассвирепел и ничего не ответил; теперь она в своей стихии.

– Чего притих, малыш Джеки?

– Сама знаешь. Не называй меня малышом Джеки. Чего ты делала на веранде? Я тебя не видел!

– Я увидела, как ты идешь по улице. От самого автобуса.

– Тут холодно.

– А я в пальто завернулась покрепче. Иди давай ко мне.

– В пальто? Смех.

– Глупый. В дом. Дома никого нет. Мама идет сегодня к миссис О’Гарра слушать «Час „Файерстоуна“»  [36]36
  «Час „Файерстоуна“» (The Firestone Hour, впоследствии – «Голос „Файерстоуна“») – популярная радио– и (с 1949 г.) телевизионная программа классической музыки и оперетты, спонсировавшаяся одноименным производителем шин. Выходила на Эн-би-си с 1928 по 1963 г.


[Закрыть], там какой-то певец выступает.

– Я думал, тебе не хочется, чтобы я сегодня приходил. А теперь ты рада.

– Откуда ты знаешь?

– Когда ты мне вот так руку сжимаешь.

– Иногда ты меня достаешь. Иногда я просто сама терпеть не могу, так тебя люблю.

– А?

– Джеки! – И она бросается на меня, вся целиком, ба-бах в меня, съежившись у моего туловища, прижавшись, целуя меня неистово и глубоко и жарко – отчаянно – такого бы никогда не случилось в обычную среду или субботу, на запланированном вечернем свидании – Я закрыл глаза, ослаб, потерялся, сердце разбито, погрузился в соль, утопнув.

У меня в ухе, тепло, жаркие губы, шепотки:

– Я люблю тебя, Джеки. Ну почему ты меня так злишь? А ты меня так сильно злишь! Ох как я тебя люблю! Ох я хочу тебя целовать! Ох какой ты проклятый тупица я хочу чтобы ты меня взял. Я твоя неужели ты не понимаешь? – вся, вся твоя – дурак ты, Джеки – Ох бедненький Джеки – ох поцелуй же меня – сильнее – спаси меня! Ты мне нужен!

А еще даже в дом не вошли. Внутри, у шипящего обогревателя, на тахте, мы сделали практически все, что только можно, но я так ни разу и не коснулся ее самых главных точек внимания, драгоценных трепещущих местечек, грудей, влажной звезды ее бедер, даже ног ее – Я избегал их, чтобы сделать ей приятно – Тело ее было как пламя, собранно-мягкое, округлое в мягоньком платьице, юное – твердо-мягкое, сочное – большая ошибка – ее губы сжигали все мое лицо. Мы не знали, где мы, что нам делать. И тьма подгоняла Конкорд в зимней ночи.

– Я так рад, что пришел! – торжествующе сказал я себе. – Если б Па только мог видеть это или чувствовать, вот тогда он бы понял, его бы это не разочаровало – Да и Елоза! – Ма! – Я женюсь на Мэгги, я Ма так об этом и скажу! – Я притянул к себе ее податливую жаждущую талию, косточки ее бедер прямо столкнулись с моими, я стиснул зубы в воспоминании о таком будущем —

– Я в субботу вечером иду в «Рекс», – сказала она, надув в темноте губы, пока я облизывал ее нижнюю губу кончиком своего пальца, затем скинула мою руку на пол с тахты, и неожиданно она уже гладила мой профиль. («Ты похож на вытесанного из камня».)

– Там и увидимся.

– Если б ты был старше.

– Зачем?

– Ты бы лучше знал, что со мной делать —

– Если —

– Нет! Ты не знаешь как. Я слишком тебя люблю. Что толку? Ох черт – я так тебя люблю! но я тебя ненавижу! Ох, иди ж ты домой!! Поцелуй меня! Ложись на меня сверху, раздави меня —

Поцелуи —

– Джеки, я написала тебе сегодня большую записку и порвала ее – в ней слишком много всего —

– Я прочел ту —

– Ту я все-таки отправила – В первой записке я хотела, чтобы ты на мне женился – Я знаю, что ты еще слишком молодой, я тебя прямо из школы уволакиваю, как младенца.

– Ах-х —

– У тебя нет профессии – У тебя впереди карьера —

– Нет нет —

– тормозного кондуктора на железной дороге, будем жить в маленьком домике у самых путей, играть «Клуб 920»  [37]37
  «Клуб 920» – первая радиопрограмма популярной музыки в формате, близком к современному, выходила на бостонской радиостанции WROL (цифра в названии означала бывшую частоту вещания станции; в настоящее время станция вещает на 950 кГц). Программа выходила в 1940-х гг.


[Закрыть], рожать малышей – Табуретки на кухне я выкрашу красным – А стены в спальне покрашу в темный-темный зеленый или еще какой – Я буду целовать тебя, чтобы просыпался по утрам —

– Ох, Мэгги, так и я этого хочу! (Мэгги Кэссиди? дико подумал я. Мэгги Кэссиди! Мэгги Кэссиди!)

– Нет! – Шлёп меня по лицу, оттолкнула – злая, надутая, откатилась в сторону, села, снова поправляя платье. – Слышишь меня? Нет!

И я снова валил ее на дно темной тахты, перекручивая все ее платья бретельки ремешки подвязанные мешочки веселья, мы оба задыхались, потели, горели —

Шли часы, уже полночь, а день мой еще не окончен – Благоговейно волосы мои спадали ей на глаза.

– О Джек, уже слишком поздно.

– Я не хочу уходить.

– Тебе надо.

– Ах, ладно.

– Я не хочу, чтобы ты уходил – Я люблю, когда ты меня целуешь – Не давай этой Полин Коул тебя у меня украсть. Не строй такие рожи, а то я встану и уйду – Джеки – Я люблю тебя люблю люблю тебя —

Она повторяла это прямо мне в рот – сквозь мои зубы, кусая меня за губу – В ее глазах стояли слезы радости, и на щеках ее; ее теплое тело пахло варевом амброзии в той глубочайшей борьбе, что вели мы, утопая в подушках, блаженстве, безумии, ночи – часы напролет —

– Лучше иди домой, милый – Тебе же завтра в школу – Ты никогда не встанешь.

– Хорошо, Мэгги.

– Скажи, что ты меня любишь, когда проснешься утром, самому себе —

– А как я могу… иначе… сделать…

– Позвони мне завтра вечером – приходи в пятницу —

– Ко —

– То есть в среду! Поцелуй меня! Обними меня! Я люблю тебя, и всегда буду, и никто больше никогда никогда – Я никогда никого так не любила – и никогда больше – ты чертов канук ты —

– Я не могу уйти.

– Иди. И не слушай никого, что бы обо мне ни говорили.

– Никто и не говорит!

– А если скажут…

– А если будут, не стану слушать – Мэгги, этот домик у самых путей, красные табуретки… я… я… не могу – не хочу ничего больше ни с кем больше – никогда – я скажу – я – мы – Ах Мэгги.

И она укладывала мою сломанную голову себе на всеисцеляющие колени, что бились, будто сердце; глаза мои жарко чувствовали успокоение кончиков прохладных пальцев, радость, поглаживание и едва-касание, женскую сладкую потерянную удивленную кусающую себя изнутри загадывающую далеко вперед глубоко земную безумно-речную апрельскую ласку – задумчивая река в ее непостижимых думах весенней поры – Темный поток, обогащенный илистым сердцем – Ирландский, как само торфяное болото, темный, как ночь в Килкенни, колдовской, как эльф, алогубый, как ало-рубиновая заря над Ирландским морем на восточном берегу, каким я видел ее, манящий, как соломенные крыши и зеленый дерн, от чего слезы наворачивались мне на глаза, так самому тоже хотелось стать ирландцем и потеряться, и утонуть в ней навеки – ее братом, мужем, любовником, насильником, владельцем, другом, отцом, сыном, грабителем, целовальщиком, плакальщиком, подкрадывающимся, спящим с нею, чувствующим ее, тормозным кондуктором в красном домике с красными колыбельками и веселой стиркой субботним утром на радостном драном дворе —

Я шел домой посреди мертвой лоуэллской ночи – три мили, никаких автобусов – темная земля, дорога, кладбища, улицы, строительные канавы, железнодорожные депо – Миллиард зимних звезд громадился над головой, точно замерзшие бусины мерзлые солнца плотно упакованные и увязанные между собой в одну единую вселенную проливного света, биясь, боясь огромными сердцами в непостигаемой лохани пустой черноты.

Которым вместе с тем я возносил все свои песни и вздохи такого долгого пути, и присловья, будто они могли слышать меня, знать, будто им не было все едино.

16

Последнюю милю по пути домой, пока весь Лоуэлл похрапывал, я воображал себя дальним странником, который ищет себе ночлег – «Ну, довольно скоро придется завернуть в один из этих домишек и улечься в постель, дальше мне уже не пройти» – и я топал дальше по хрумким снегам и шлаку тротуаров, мимо выбеленных луной, завешанных бельем двориков многоквартирных домов вдоль Муди, мимо стоянок такси с единственным красным огоньком, горящим в ночи, мимо буфетов на колесах с загадочными тенями, что чавкали гамбургеры внутри в дыму и жару, невнятные за парами расписного стекла – В шестой раз за день я подходил к большому мосту, сто футов над рекой, и видел внизу крохотные молочные ручейки обледенелого Времени, что булькали в каменных зазубринах, отражения звездных парадизов в глубочайших черных заводях, вяканье странных птиц, что питаются туманом – Клохтали деревья Риверсайда, когда шикал мимо со свербящим носом, домой – «Наверное, вот в этот дом и сверну – нет, в следующий – Ладно, выберу себе пятый по дороге – Вот этот – Просто зайду и сразу же лягу спать, поскольку весь мир пригласил меня переночевать к себе домой, поэтому неважно, в какой дом и заходить —»

И я сворачивал в номер 736 по Муди-стрит и поднимался по лестнице и входил в дверь оставленную незапертой моим семейством и слышал глубокий храп отца у них в спальне и заходил в свою призрачную комнату с большой кроватью и «Джек подсвечник перепрыгнул»  [38]38
  Английское народное детское стихотворение, впервые опубликованное в 1815 г. Прыжки через подсвечник были разновидностью гадания (если свеча не погасла, прыгуну улыбнется удача), игрой и комнатным видом спорта.


[Закрыть]на стене и говорил себе: «Ну что ж, неплохое местечко, наверное, вот в этой постели и заночую, люди, похоже, неплохие» – и со странным самонаведенным чокнутым но глубоко уютным ощущением чуда я раздевался и ложился в постель и смотрел во тьму на темноту – и засыпал в теплых объятьях жизни там.

А наутро глаза мои не хотели разлипаться, за завтраком я опять решал прогулять, сходить к Винни и там поспать. И весь зимний мир золотел и сиял белизной —

17

У Винни было место самоубийственных прогулов, мы там закатывали дикие балёхи с ором на весь день —

– Давай, Джи-Джей, прогуляй сегодня со мною вместе, – говорил я на углу Риверсайд, и он прогуливал, и Елоза вместе с ним.

– Загг, от этого ты меня отговорить не сможешь!

Иногда приходил и Скотти, а один раз – Скунс, и мы с Винни наконец переставали валяться и жрать и вопить под радио у него дома когда мы иногда устраивали кучу-малу и сшибали карнизы со шторами, а потом наступало время делать уборку перед приходом его матери с ткацкой фабрики – вместо этого болтали о девчонках, слушали Гарри Джеймса  [39]39
  Гарри Джеймс (1916—1983) – американский джазовый трубач и руководитель оркестра.


[Закрыть], писали всем полоумные письма – Мы начали захаживать в бильярдную «Club de Paisan»  [40]40
  Крестьянский клуб (фр.).


[Закрыть], такую халабуду на помойке Эй-кен-стрит за перенаселенными трущобами Маленькой Канады – Здесь девяностолетний старик с изумительно кривыми ногами стоял у пузатой печки, прижав к носу свой старый франкоканадский красный индейский носовой платок, и наблюдал за нами (красными глазами), швыряя на драный бильярдный стол никели тому, кто хоть чуть-чуть выиграл. Ветер выл и стонал в оконных петлях; мы проводили там огромные метели, когда снег целыми обвалами проносило мимо листов оконного стекла одной горизонтальной дикой линией аж из самой Канады, выметая из Баффинова залива – и мы были в клубе одни. Никому больше в голову не приходило заглядывать в такую битую хибару – она существовала для местных алкашей Чивера и речных берегов, что вечером, вероятно, завалятся со своими вонючими трубками, для робких стариков, харкающих на доски – «Le Club de Paisan» – Клуб Старомодных Пейзан – Винни визжал и выплясывал по ходившим ходуном половицам, сквозь которые просачивался вьюжный холод, но печь держалась, старик ворошил в ней угли, ворошил и пинал, он-то умел разводить огонь, как умел есть.

– Эй, Папаша! – звали его. Мы же со Скотти почтительно обращались к нему «L’Pere», и он всегда мог предсказать погоду. Много лет нашего потерянного онемелого детства просидел он на деревянных ленивых полуденных крылечках многоквартирных домов Муди и Лилли на лоуэллский феллахский День Франции – младенцы заливались трелями йодлей, его древние уши слышали приход и уход множества поколений, они одно за другим отправлялись на тот свет. За каждую игру, что мы играли там, мы бросали ему никель.

– Ладно, моя очередь, Скотт!

– Ай, да ладно тебе, монета не так легла —

– Так пни его, малявка, пни его —

Опрокидывают стул и ведро, а старик даже глазом не моргнет. Вся наша слава неистова в серых буранах хижин и помоек снаружи – наши истории уравновешены посередине невероятным бременем часов сонной жизни, один миг за другим, что матери наши несли на своих ресницах с самого нашего зачатия, от самых своих фартуков и героических событий младенчества. Слава прекрасного Винни покоилась в его глазах, здоровье, воплях. «Если вы, парни, не перестанете шатать этот стол, как вы его все время шатали, я, ч-черт подер-ри, попрошу у Мыша пол-дрёбаного-часа и сгоняю за своими боксерскими перчатками, резинками, набью их шурупами и винтиками и замахнусь от самого пола изо всех сил, всем весом, и поддам себе под зад, если только не вышибу из вас обоих мозги, и вы у меня на полу не окажетесь, как сияющие коровьи жопы, дохлые оба». И мы видели: так он и поступит, если мы не прекратим шатать стол. Скотти не приходилось даже ни о чем говорить вслух – мы замечали блеск убийства у него в мрачных грозовых глазах. Елоза был проблеском ужасной молнии, если вдруг что-то неожиданно случалось, его не было видно, и воздух не раскалывался – учтивые отрицательно-отрицаемые трансдоказательства дрозда – Я же был самодовольным мечтательным бычком, растянувшимся ничком на лавке или потерявшимся в собственных мыслях, пока гонял шары за столом – пожирая глазами свою «кока-колу». Греческоватая ярость Джи-Джея была глубоко захоронена в его вежливости, в его юморе и доброте: – в иных Средиземноморьях он бы раскроил сицилийца от макушки до пяток, лишь показав желтки своих глаз.

18

А мой отец тем временем ходил вдоль краснокирпич-ных стен торгового Лоуэлла, в метель, ища себе работу. Зашел в темную, затхлую типографию – к «Рольфу».

– Послушай, Джим, ну как тут у тебя, я просто хотел спросить, не найдется ли у тебя тут вакансии для хорошего линотиписта с многолетним опытом —

– Эмиль! Господи боже мой, Эмиль!

– Привет, Джим.

– Ты куда запропастился, к чертовой матери? Эй, Чарли, гляди – Эмиль – Чокнутый Эмиль – ты что в Андовере делал, я слыхал —

– А, ну да – работал, игрался-забавлялся, то и это, искал, чем бы заняться – У меня ж по-прежнему жена, знаешь, да двое ребятишек, Джеки уже школу заканчивает, этой зимой легкой атлетикой занялся, бегает – Послушай, я смотрю, старика Когана тут уже нет.

– Нет, он умер прошлым апрелем.

– Да что ты говори-ишь… Ну, черт возьми. Ему ж за семьдесят уже было, да? – оба в смурном удовлетворенном согласии. – М-да, старый добрый Коган – сколько раз я видел, как он эту тележку свою толкал, всё бегом: глянешь на него и думаешь – вот так и может человек всю свою жизнь проработать —

– Это точно, Эмиль. – Какая-то прикидка наско-ряк. – На самом деле, Эмиль – (и вот работа уже срастается, поскольку у Рольфа никого из знакомых нет больше во всей Новой Англии, кого бы он себе взял, кроме Эмиля Дулуоза, а на дворе как раз запарка) – в прошлую субботу я в ночь работал на «Теле», они мне звонят часов в шесть уже, постоянный у них заболел и не явился, поэтому я говорю «Ладно» и подъехал к ним, и господи ты боже мой – и свинец плавить пришлось, и столько гранок им отлил, что и в десятитонный грузовик бы не влезли, а закончил аж в шесть часов утра, вся шея занемела и ноги отнялись – всю ночь просидел —

– Я понимаю, Джим – Только на прошлой неделе сам старый пердун ко мне подходит, говорит, поехали спектакль поглядим, а потом у Билла Уилсона в номере партию распишем, а это же все в Лоуренсе, и мы из самого Андовера как погнали – Ох, там много хороших девчонок танцевало, мы понасмотрелись, и так и эдак в этом клубе «Жемчужина», на Холлис-стрит, и пивка попили, и я Биллу говорю: «Мне ж надо этот номер доверстывать еще», – а Билл смотрит на меня, ну вроде как: что ж ты до самой полуночи-то сидел —

А тем временем пацанчик с газетами в руке ждет, пока два старых приятеля – его босс и большой толстый дядька – прекратят трепаться, но они не прекращают —

Эмиль, полчаса спустя, выходит на снег, могуче откашливается, в рот – сигару, и семенит оттуда, что твой Малыш Рут или У. К. Филдз  [41]41
  Джордж Герман Рут (1895—1948) – американский профессиональный бейсболист. У. К. Филдз (Уильям Клод Дюкенфилд, 1880—1946) – американский комический актер.


[Закрыть]точно так же надувшись, меленькими шажками, но хитренько и жалостно ухмыляясь всем, врубаясь глазами в улицы Лоуэлла.

– Ох да зарадибога, вон старик Чарли Макконнелл шкандыбает, у него этот хренов «форд-Т» с тех же самых пор, как у меня в 1929-м такой появился, и в Лейквью тогда на пикнике – даже тогда у него на физиономии было написано – жалкий неудачник, и до сих пор так, а я слыхал, у него все как надо получилось – Эта работа в Ратуше хорошие деньжата ему приносит, да и не прикончила его, и домик себе оттяпал в Предгорьях – Я-то никогда против Макконнелла ничего не имел – (хмыкает себе под нос, кашляет) – Ну, это уж как масть пойдет, наверное, их одного за другим земелькой засыплют на кладбище Эдсона, и уж больше не поездить нам так в Бостон… Годы, годы, сколько ж лет пролетело… сжирают… лица… уважаемых… да и неуважаемых людей… в этом городишке… не могут… ничего мне сказать… Я и не знаю, кто там Рай унаследует, кто ад, богатства, золото и все эти невообразимые бессчетные кассы, все нищие зассанные клочочки всех до единой могилок отсюда и до римской епархии и обратно, ей-богу, я все это видал и слыхал. Когда меня увезут ногами вперед, лучше пускай много денег не тратят, я-то все равно из своей глиняной перинки оценить этого не смогу – А им это лучше прямо сейчас понять. Ха ха ха ха! Ну и городок, если вдуматься – Лоуэлл —

Он подавил вздох.

– Что ж, именно тут моя женщина шторки повесила уже, видать, навсегда. А молокосос сидел в кухне возле радио, по имени Эмиль. Видимо, старушка предвидела, что с нею станет – такого зверя себе заимела, – но вместе с тем она, наверное, неплохо справилась с клочками – травы – И мне удалось поваляться вокруг ее пикника. Жена моя Энжи – Ладно. Господи, подскажи мне, если что-то пойдет не так, а Ты не захочешь, чтобы я туда шел. Я лишь стараюсь, чтобы всем хорошо было. И если я не смогу ублажить Тебя и весь свет да еще и Ти-Жана, то не смогу ублажить льва ангела и агнца одновременно. Слава те, Господи, и убери отсюда этих дерьмократов, пока вся страна псу под хвост не пошла!

Теперь он уже разговаривал сам с собой вслух и рассекал снег, нагнув голову, стиснув зубы от слякоти, поля шляпы опущены, пальто запорошено белым, в эти чудные таинственные часы обыкновенного дня в обыкновенной жизни в обыкновенной холодной тоскливой жизни.

Выскочив из «Пейзанского клуба» в час, школьный день окончен, шагая с Джи-Джеем и всей бандой, я столкнулся с отцом, когда он заворачивал за угол моста на Муди-стрит в самый завывающий покров метели, что сдувала все городские мосты, и по снежным доскам дальше домой мы кегельными шарами покатились вместе – банда впереди, мы с Па позади, треплясь и болтая.

– Мне на тренировку в четыре —

– Я приду на открытие в субботу – Слушай, а если нам вместе поехать?

– Конечно. Поедем с Луи Морином и Эмилем Ладо на автобусе —

– Ах, Ти-Жан, ты б знал, как я горжусь, что у тебя в команде все хорошо получается, ей-богу, аж мое старое сердце радуется. Я сегодня работу у «Рольфа» получил – похоже, я тут задержусь на какое-то время – Старый Мрачный Котейка – я, конечно, буду глаза мозолить, но ты на меня внимания не обращай. Буду на правительство гундеть, про то, куда Америка катится с тех пор, как я таким же пацаном был, как ты. А ты все равно не бери в голову, парнишка, – но, может быть, когда старше станешь, поймешь, каково мне —

– Ага, Па.

– Подумать только, а – ха ха ха —

– Слушай, Па!

– Что, парнишка? – поворачивается ко мне нетерпеливо, смеясь и блестя глазами.

– Ты знаешь, кто в конце концов побил того новичка Уитни во Флориде?

– Ну да, знаю, я на него один к пятидесяти на все заезды в клубе поставил, дурачина – Да-а, пар – Ти Ж – Джек – (залепетал, пытаясь назвать меня по имени) – да, парнишка, – серьезно, издалека, задумчиво, схватив меня за руку, сообразив, что я всего лишь ребенок. – Да, мальчик мой – да сынок – мой парнишка. – И в его глазах таинственная дымка, густая от слез, что взбухают из тайной почвы его существа и всегда темны, неведомы, уверены в себе, будто и нет никаких причин для реки.

– Это придет, Джек, – и по лицу его видно, что имеет в виду он только смерть. – И что там будет? Может, надо познакомиться на Небесах с кучей людей, чтоб жизнь удалась. Это придет. Не нужно ни души знать, чтобы знать то, что я знаю – ожидать того, чего я ожидаю – чувствовать себя живым и умирать у себя в груди каждую минуту пожизненного дня – Когда ты молоденький, хочется плакать, а когда старенький, хочется умереть. Но теперь это для тебя пока слишком глубоко, Ti Моn Pousse (Маленький Мой Большой Пальчик).