Текст книги "Игра для героев"

Автор книги: Джек Хиггинс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Глава 8Земля ходячих трупов

То, что Радль неправильно определил характер операции, стало очевидным лишь тогда, когда дверь старого склада боеприпасов открылась и появились двое эсэсовских парашютистов. Не слишком приветливо они приказали нам выметаться поживей. Во дворе стоял в ожидании полугусеничный бронетранспортер; нас бесцеремонно затолкали в кузов и повезли в бухту.

Народу там было много. Тридцать – сорок немцев-военных, все саперы, и примерно такое же количество рабочих «Тодта», которые дрогли в своих заношенных робах и жались к стенам в надежде укрыться от промозглого дождя.

Сама бухта осталась такой же, какой мне запомнилась, кроме бросающихся в глаза следов недавних бомбежек и прошлогоднего обстрела с моря. С подветренной стороны волнолома и в центре Новой бухты стояли на якоре около двадцати рыбацких судов разных типов; чуть-чуть выступала над водой дымовая труба немецкого тральщика. Он был потоплен попаданием бомбы на стоянке в бухте полтора года назад. Было и еще кое-что, чего Джо Сент-Мартин в своих сообщениях не упоминал.

Выходя из транспорта, я увидел Штейнера на нижней пристани. На нем был черный резиновый костюм подводного диверсанта; рядом с ним стояли еще четверо, так же как и он, в водолазных костюмах. Все они были из дивизии «Бранденбург» – те, кто уцелел из первоначального состава группы, обеспечивавшей проект «Черномазый».

У пристани болтались две лодки типа «Роб Рой», очевидно выловленные из бухты; надо думать, Фитцджеральд и его люди следовали обычному порядку и утопили их вместе со снаряжением, когда поняли, что плен неизбежен.

Шесть мин-присосок были выложены аккуратно в ряд; бранденбуржцы, очевидно, собирались их обезвредить. Вели себя они так же, как и всякие другие элитные служаки в любой армии: немного надменно и самоуверенно, а точнее, независимо, так как привыкли к опасности и умели полагаться только на себя. В водолазных костюмах они легко могли сойти и за британских коммандос, и за американских рейнджеров. И только речь, доносившаяся сквозь шум дождя, указывала на их национальную принадлежность.

Мне суждено было узнать их всех поближе после того первого дня. Ланц и Обермейер – двое унтеров, которые вместе учились музыке в Берлине до войны. Фельдфебель Хилльдорф – бывший школьный учитель в деревне под Гамбургом; Штейнер, работавший в Венском банке, потому что он не в состоянии был заработать себе на жизнь как писатель.

Ланц с сигаретой в углу рта, нагнувшись, осторожно извлекал взрыватель одной из мин. Когда он закончил, Обермейер сделал замечание, которое я не мог расслышать, но после которого послышался взрыв смеха. Штейнер обернулся, увидел меня и что-то сказал. Ланц поднял голову, по лицу его скользнула легкая улыбка, потом он принялся за следующую мину. Все остальные стояли так далеко сзади, как и положено, и я заметил с краю в толпе майора Брандта, наблюдавшего за происходящим. Он случайно обернулся, заметил нас и подошел.

– Доброе утро, полковник, – уставным тоном приветствовал он меня.

– Зачем мы здесь? – спросил я.

– Приказ полковника Радля. Он и сам скоро будет.

Снизу опять донесся смех, Брандт кивнул в сторону водолазной группы.

– С ума сошли эти бранденбуржцы, – сказал он и хлопнул себя по лбу. – Для такой работы достаточно одного, остальные торчат там за компанию. Ошибка – и от них только дым останется. На кой черт рисковать?

– Боюсь, вы не поймете, даже если бы я попытался растолковать.

Я достал свою жестянку с сигаретами. Оставалось только восемь штук. Я закурил одну, бросил спичку и пошел ближе к ступеням, ведущим к нижней пристани, при этом цепь моих кандалов музыкально позвякивала. Зачем я это делал? Право, не знаю. То ли назло, то ли поддавшись внутреннему побуждению.

Послышался резкий металлический щелчок затвора пистолета-пулемета, взведенного одним из эсэсовцев, а Брандт поспешно крикнул:

– Полковник Морган, прошу вас! Стойте на месте!

Я остановился в трех шагах от края и оглянулся. Парашютист навел на меня оружие и был готов стрелять.

– Если вы полагаете, что я могу удрать, пусть лучше стреляет, – крикнул я в ответ Брандту. – Все равно конец один. Но вряд ли мне удастся далеко уйти с цепью на ногах.

Я пошел к ступеням, и Брандт отчеканил по-немецки:

– Отставить, пусть идет!

Я стал спускаться вниз осторожно, поскольку с непривычки все еще не мог точно определить величину своего шага, ограниченного, а споткнуться здесь значило сломать шею. Я прошел полпути, когда надо мной появился Фитцджеральд.

Я подождал внизу, и он, спустившись, сказал:

– Вместе с вами, если можно, сэр. Остальным я велел оставаться на месте.

Я посмотрел вверх и увидел, что Грант и Хаген появились у начала спуска.

– Я всегда говорил, что янки не соблюдают дисциплины.

Он в первый раз за все время дружески улыбнулся моим словам, и в его глазах мелькнула хитроватая искорка.

– Вы совсем не боитесь, да? Похоже, нисколько.

– Как вы, американцы, говорите, бояться невыгодно, – сказал я. – И вот вам еще одна выдержка из By Чжи. Поле боя – это земля ходячих трупов. Те, кто решил умереть, будут жить. Те, кто надеется спасти свою жизнь, умрут.

Не думаю, что он все понял, но он готов был принять это как еще одну из моих странностей.

– Подойдем поближе? – предложил он.

Ему с трудом удавалось сдержать волнение, и в первый раз я полностью понимал его настолько, насколько один человек способен понять другого. Я спустился на пристань вопреки доводам разума, вопреки тому, как поступил бы любой другой.

В глазах Фитцджеральда это был героический жест, исполненный высокого драматизма. Отважные люди смело смотрят смерти в лицо и презирают ее. Я тогда уже подозревал, и мои подозрения подтвердил дальнейший ход событий, что для него война поистине была великим героическим поприщем. Я говорил Генри, что считаю Фитца человеком, который готов погибнуть с мечом в руке под слабые звуки фанфар. Я был недалек от истины.

Штейнер поджидал нас, стоя руки в боки, окруженный своими людьми, – всеми, кроме Ланца, который стоял нагнувшись на прежнем месте и придерживая мину, лежавшую у него под ногами.

– Привет, – крикнул я по-немецки. – Забавляетесь?

Штейнер усмехнулся и бросил что-то через плечо своим.

– Как посмотреть, – откликнулся он. – Эта штука – новый образец. Ланц считает, что взрыватель неизвлекаемый: сдвинешь крышку – и рванет.

Ланц не обращал внимания на сигарету, которая прилипла у него к нижней губе. Лицо его было бесстрастным, отчетливо выступили сухожилия на правой руке, которой он пытался открутить крышку коробки. Как раз в этот момент подошел Грант с тремя рейнджерами, и все мы стояли и смотрели. Первым нарушил молчание сержант Хаген:

– Что он пытается сделать, Боже мой? Всех нас взорвать, что ли? – Он присел на корточки рядом с Ланцем и тронул его за плечо. – Не так, друг. Дай-ка я.

Фитцджеральд не сделал попытки остановить его. Хаген аккуратно повернул крышку и поднял ее.

– Здесь надо нащупать справа пружину. Значит, с первой, слева, тебе просто повезло.

Он стоял, держа в руках мину с открытой крышкой коробки взрывателя, и Ланц аккуратно извлек взрыватель. Немец усмехнулся и похлопал по плечу американца. После этого все, в том числе и Фитцджеральд, взялись за дело.

Я стоял и наблюдал, как они, нагнувшись, работали вместе – бранденбуржцы и рейнджеры, а Штейнер подошел ко мне.

– Вы знаете «Алису в Стране чудес»?

– Знаю, – ответил я. – «Все страньше и страньше, – сказала Алиса. – Приходится задумываться».

Мы отошли шага на три от них.

– Симону допрашивать не будут? – тихо спросил я. – Уверены в этом?

Он отрицательно покачал головой:

– Я сказал Радлю, что она была со мной. Вот что он имел в виду, говоря, что вы ни с кем из жителей острова не могли встречаться вчера вечером, поскольку все они так или иначе были под наблюдением.

Послышался внезапный крик. Мы обернулись и увидели Рад-ля наверху лестницы.

– Что у вас там происходит, Штейнер? – кричал он. – Ведите пленных наверх немедленно!

Ответил ему Фитцджеральд, причем на безукоризненном немецком языке, что было удивительно, ибо он раньше не демонстрировал своих лингвистических способностей:

– Чуть позже, полковник, сейчас мы очень заняты.

И он склонился над диверсионной миной, которую держал в руках. Радль постоял, глядя на нас, затем стал медленно спускаться. Вероятно, хотел доказать себе и людям, что он не робкого десятка. Брандт неохотно последовал за ним, заметно побледнев, – он был благоразумен и рисковать не желал. Когда они подошли к нам, Хаген извлек последний взрыватель, и все вместе, немцы и американцы, издали торжествующий вопль. Радль спокойно выдержал эту сцену, потом повернулся ко мне и сказал:

– Я допустил серьезную ошибку вчера вечером, полковник Морган, предположив, что единственной целью вторжения было нападение на объекты на суше. Теперь вы мне, пожалуйста, скажите, какие суда в бухте заминированы.

Фитцджеральд сделал шаг вперед и вмешался:

– Вы не с тем говорите, полковник. Ответственным за операцию в бухте был я.

– Тогда вы дадите мне необходимые сведения.

Наступило тягостное молчание. Грант немного понимал немецкий язык, но остальные рейнджеры были в полном неведении. Вид у всех бранденбуржцев был серьезный – они знали Радля и не ждали от него ничего хорошего.

– Видите ли, полковник, – сказал Фитцджеральд. – Обстоятельства не вполне позволяют мне это сделать.

Положение становилось смехотворным. Ведь он со своими людьми прикрепил мины-присоски к нескольким рыбацким судам, не найдя лучших целей. К судам, которые не использовались. Пустив их ко дну, Фитц и его люди не причинили бы вреда никому, кроме несчастных владельцев, переселенных на остров Гернси. Но для такого человека, как Фитцджеральд, это было делом принципа, а то, что он помог разрядить собственные мины, извлеченные со дна бухты, – уже совсем другое дело.

Для Радля это тоже было делом принципа – не ударить в грязь лицом. На берегу столпилось множество людей; нельзя было допустить, чтобы на их глазах подорвались и затонули рыбацкие шхуны.

Он повернулся ко мне:

– Полковник Морган, поскольку вы старший по званию по отношению к майору Фитцджеральду...

– Бесполезно обращаться ко мне по этому вопросу, – ответил я. – Как ясно сказал майор Фитцджеральд, ответственным за минирование был он.

– Очень хорошо. Вы вынуждаете меня поступить по-своему. – Повернувшись к Брандту, он сказал: – Я насчитал в бухте двадцать три судна. Соберите всех рабочих «Тодта», кого найдете в округе. Поставим по два-три на каждое.

Это был простейший выход, и в подобном положении я бы, наверное, поступил так же. Что касается Фитцджеральда, то он некоторое время размышлял, но, когда наконец до него дошло, побледнел.

– Он действительно хочет сделать так, как я понял? – встревоженно спросил меня майор.

– Думаю, да.

Полагаю, что больше всего его задевала несправедливость: Радль побеждал нечестным приемом. Я ожидал, что он вот-вот взорвется и выпалит какое-нибудь бессмертное изречение вроде: «Видит Бог, так не воюют»!

Вместо этого он вдруг поник головой и сказал:

– Ладно, полковник, ваша взяла. Мы прикрепили мины к пяти судам, установив часовые механизмы на десять часов. Осталось не более получаса, лучше поспешить, если мы хотим что-то предпринять.

* * *

Они взяли две лодки «Роб Рой». В каждую село по одному бранденбуржцу и одному рейнджеру. Они направились извлекать мины, а Радль стоял на пристани и наблюдал.

– Меня вдруг успокоила мысль, – сказал я Штейнеру, – что, если одна из мин сработает, мы все погибнем вместе, и он тоже.

– А у нас есть поговорка, – сказал он. – «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Радль вынул портсигар, взял из него длинную русскую папиросу черного цвета – из тех, что наполовину представляют собой трубку из картона. Один из унтеров быстро подскочил и щелкнул зажигалкой. Радль прикурил, даже не взглянув на услужившего, и стал ударять перчаткой по ноге, наблюдая за происходящим в бухте.

– Солдат до мозга костей, – тихо отметил я.

– Это он так считает, – сказал Штейнер. – Он был пехотным капралом в восемнадцатом году, а потом несколько лет работал железнодорожным служащим. Звание для него значит много, очень важен внешний вид. Русские папиросы, например, свидетельствуют, что он был на восточном фронте, – тут он откровенно подражает некоторым нашим генералам. Но он допускает ошибки. Будь он джентльменом, он бы поблагодарил унтера, поднесшего ему огонь. Мундир многое скрывает. В опере, на сцене он бы смотрелся неплохо. Бесстрастный актер, которому дали не ту роль. Промашка постановщика.

– Подозреваю, что он сказал бы то же самое о вас, – ответил я, – вот почему он вас недолюбливает. У вас тоже подбор актеров не безукоризненный. Он, вероятно, вынужден сдерживаться, чтобы не приветствовать вас первым.

– Того, чего он не понимает, он боится, – сказал Штейнер. – Партия для таких – все. Все, что у него есть. Все, что у него было.

– Что же такой человек, как он, будет делать после войны? – спросил я. – Каково его будущее?

Он повернулся ко мне, и лицо его стало серьезным.

– Для него нет будущего, друг мой, – сказал он. – Пожалуйста, помните об этом.

Я понял намек.

– Сколько пройдет времени, пока прибудет новый губернатор?

– Капитан Ольбрихт? Точно не знаю. Он ведь герой. Крупный ас подводной войны. В прошлом году был тяжело ранен и вернуться на флот не смог. Мы ожидаем подхода корабля береговой охраны, который попытается пробить блокаду из Сен-Дениза, с боеприпасами и другими товарами на борту. Старая посудина под названием «Гордость Гамбурга». Ольбрихт должен прибыть на нем.

– Он уже в пути?

Штейнер отрицательно тряхнул головой и сказал шутливо:

– В этих водах можно некстати нарваться на драчливого типа по имени Королевские ВМС. Капитан «Гордости Гамбурга» – старый соленый краб Риттер. Я его хорошо знаю. Он обычно ждет ненастной погоды и выходит в рейс под прикрытием.

– Что ж, пусть ему повезет.

– Вам тоже, дружище.

Он отошел и направился к Фитцджеральду и остальным, так как в это время вернулась первая лодка со снятыми минами. Я понаблюдал некоторое время, затем повернулся и заковылял обратно. Ничего особенного не должно было произойти. Никто не будет взорван и не отойдет в мир иной.

Радль крикнул мне:

– Надоело стоять, полковник Морган?

– Да, вроде. Пойду обратно наверх, если у вас нет возражений.

– Конечно нет.

Он улыбался, сознавая, что я отчасти потерпел поражение, а он нет. Он повернулся, насвистывая бодрую мелодию, перешел ближе к группе, работающей с минами, и стал наблюдать за ними. Брандт последовал за мной по ступеням, и толпа солдат, стоявших наверху, отошла назад после его резкого приказания.

– Оуэн? Оуэн Морган? Это ты?

Падди Райли, островной доктор, увидев меня, стал пробираться сквозь толпу. Ему, должно быть, было не меньше семидесяти; высокий седой ирландец с растрепанной бородой, который так и не избавился от своего акцента. Он сильно тряс мою руку, широко улыбаясь, и в его глазах было нечто большее, чем он мог выразить словами.

Я все понял, когда он повернулся и позвал:

– Симона! Я нашел его!

Она вышла из толпы. На ней был теплый бушлат, на голове – платок. Она подошла ко мне. Лицо ее было серьезным. Она нерешительно протянула руку, и я пожал ее.

– Привет, Оуэн, – сказала она. – Жаль, что мы видимся при таких обстоятельствах.

– Доброе утро, мисс де Бомарше, – сказал Радль, наблюдавший эту сцену, и щелкнул каблуками.

– Мы с Симоной – старые друзья, – сказал я.

– В самом деле?

Вид у нее был такой, словно она вот-вот заплачет, и Райли положил руку ей на плечо.

– Пойдем, дорогая, я отведу тебя обратно в госпиталь. Здесь ты только расстроишься.

Она молча повернулась и отошла. Райли сказал мне:

– Если я смогу чем-нибудь помочь, только дай знать. Я здесь единственный доктор, так что со мной им надо быть в хороших отношениях. Ко всему прочему, я еще и гражданин Ирландской Республики и не позволяю кое-кому это забывать.

Он бросил сердитый взгляд на Радля и пошел за Симоной. Немец усмехнулся:

– Странный народ эти ирландцы. Кипятятся по любому поводу.

Я ничего не ответил. И тут прибыл мотоциклист с пакетом для Радля, и я увидел, что за мной наблюдает Эзра. С ним рядом стоял немец в форме с морскими знаками отличия.

– Эзра! – крикнул я. – Эзра, это ты, старый черт? Как поживаешь? Уже пять лет не виделись!

Он сыграл роль хорошо: подошел, и мы пожали друг другу руки.

– Я слышал, ты был с этой группой, Оуэн, – сказал он. – Штейнер говорил.

Я кивнул.

– Я не думал, что ты еще здесь.

– Им нужен был лоцман в бухте, понимаешь? А это – капитан Варгер. Вильгельм Варгер, комендант порта, сейчас у него мало работы.

Варгер хотел подать руку, но я отделался кивком.

– Рад знакомству, полковник Морган, – сказал он на своем точном и чопорном английском. – Я видел ваше имя на борту спасательной шлюпки.

– Имя моего отца, – поправил я и спросил, обращаясь к Эзре: – Так она еще здесь?

Он торжественно кивнул:

– В ангаре в Гранвиле. Не могу выходить на ней. Спусковой эллинг разбит бомбой.

Наступило неловкое молчание, а затем появился Фитцджеральд. Выглядел он усталым – сказалось обычное нервное напряжение при разминировании. Он сделал шаг в мою сторону, но меж нас вклинился Радль.

– Все в порядке?

Фитцджеральд молча кивнул. За ним от пристани поднялись и остальные, рейнджеры и бранденбуржцы вместе; Штейнер шел впереди.

Радль спокойно оглядел их, затем сказал стоящему поблизости Брандту:

– Доставьте полковника Моргана и его людей обратно в форт. Накормите их, а потом пошлите на работы. В дорожную бригаду. Думаю, это самое подходящее.

Вот теперь все и вся встало на свои места – мы, Штейнер и его люди. Радль вскинул руку в нацистском приветствии, сел в автомобиль и укатил.

Глава 9Бригада дорожников

Первый день на дорожных работах давался тяжело, а мне – особенно. Пребывание в госпитале, месяцы безделья в Корнуолле сделали свое дело, физически я уже был не в особенно хорошей форме, не то что Фитцджеральд и его ребята, которым ничего не стоило по двенадцать часов подряд махать киркой и совковой лопатой.

Несмотря на случившееся, держались они весьма бодро, и ясно было почему. Ни один из них не допускал, что угроза Радля сбудется и их казнят. Война может закончиться в любой день. Только сумасшедший возьмет на себя ответственность за расстрел военнопленных – теперь это будет означать смертный приговор ему самому.

Зная кое-что про Радля, я не верил в подобные самоутешения. Возможность остаться в живых для нас зависела от того, сумеет ли новый губернатор Ольбрихт пробиться к месту назначения через блокаду английских ВМС.

Конечно, всегда можно было сбежать, и мы подробно толковали о побеге, но сейчас надежды на успех не было, отнюдь не из-за вооруженной охраны и цепей на ногах. Попросту говоря, на маленьком острове негде было скрыться и почти невозможно покинуть остров, превращенный в неприступную крепость: на каждом утесе и мысе располагались артиллерийские позиции, пулеметные огневые точки и бетонированные бункеры. После нашего вторжения охрана везде удвоилась.

Так что пока мы работали и не падали духом, продолжая ждать: вдруг что-нибудь произойдет? Я-то уж точно старался держать нос по ветру, ибо шестым чувством предугадывал поворот событий и до боли в глазах всматривался в горизонт, насторожившись, как пес, почуявший грозу. Однако, как выяснилось позже, и я не смог предсказать то, что заварилось на самом деле.

Весна никогда не приходит по календарю. День за днем все идет как всегда, мир чего-то ждет, и вот это наступает. В одно благословенное утро на тебя обрушиваются и голубизна ясного неба, и мягкий теплый воздух, и множество забытых за зиму звуков, и запахи пробуждающейся земли.

Весной нет места прекраснее, чем остров Сен-Пьер: в расщелинах скал белым-бело от цветущего терновника, земля покрывается благоухающими цветами всех мыслимых оттенков, и от одного взгляда на такое великолепие дух захватывает.

На четвертый день плена я оказался вместе со всеми на самой высокой точке острова, откуда он был виден почти весь. Странная, будоражащая радость обуяла меня оттого, что я жив и вижу эту красоту, что я снова там, где прошло мое детство. Воспоминания нахлынули, как морские волны, – перевернули душу и выбросили на берег камешки, обломки, обрывки меня самого, Оуэна Моргана, но не теперешнего, а того, что когда-то жил здесь.

Я вздернул над головой десятифунтовый молот и изо всей силы ударил по лежавшему передо мной камню, раздробив его на куски, затем передохнул, вытирая тыльной стороной ладони пот со лба.

Всего нас было тридцать человек, вместе с рабочими «Тодта»; с полдесятка саперов с пистолетами-пулеметами охраняли именно нас, а не их, поскольку рабочие «Тодта» обычно ходили без охраны – по крайней мере так было на острове Сен-Пьер. Те, что работали с нами, выглядели жалко, как и повсюду, где мне пришлось встречаться с ними: исхудавшие, осунувшиеся, в заношенной одежде.

Сказать, что немецкие саперы были сытыми и довольными, я не мог, поскольку после высадки союзников в Нормандии снабжение на островах пролива стало скудным. Командовал ими фельдфебель по фамилии Браун, один из тех троих, которых я видел играющими в карты в доме у Эзры. Не знаю, говорил ли Эзра ему обо мне, но он явно старался быть добрым, и его люди тоже обращались с нами терпеливо.

Дорога должна была идти там же, где прежде, – на месте старой деревенской дороги к берегу, оканчивавшейся неподалеку от форта Мари-Луиза. Очевидно, немцы собирались соорудить там новую огневую позицию для тяжелого орудия. Они намеревались держаться до последнего. Что ж, пусть стараются.

Около полудня приехал Штейнер. На нем был мундир, а поверх мундира – русский генеральский полушубок с меховым воротником. Фельдфебель Браун не сумел бы оказать лучшего приема даже полковнику Радлю. К Штейнеру все немцы относились с исключительным почтением, даже офицеры, и вовсе не потому, что высшие унтер-офицеры в немецкой армии значат гораздо больше, чем в любой другой, – на них держится знаменитый немецкий воинский порядок. Штейнера уважали за нечто, мне пока неизвестное.

Он достал листок бумаги, который показал Брауну; тот согласно кивнул. Штейнер подошел ко мне и сказал:

– Полковник Морган, поедете со мной.

Фитцджеральд резко обернулся, прекратив работу, и стоял, опершись на совковую лопату; он нахмурился. Остальные рейнджеры тоже остановились.

– Что это означает? – мрачно спросил Фитцджеральд. В голосе его чувствовалось обоснованное беспокойство. Он полагал, что меня берут на допрос или еще куда-нибудь похуже. Он ничего не знал о том, что я виделся с Симоной, и о моих особых отношениях со Штейнером – я предпочел ему не рассказывать. Навоевавшись, я хорошо знал: всякий человек может сломаться и не выдержать. Среди бойцов Сопротивления на французской территории бытовало золотое правило: меньше знаешь – меньше выдашь. Следуя этому правилу, мы уберегали друг друга от предательства.

– Нет причин для беспокойства, – сказал Штейнер.

Я тоже так считал и кивнул Фитцджеральду:

– Не волнуйтесь, все будет в порядке.

Я забрался в «фольксваген», на сиденье для пассажира, с трудом – мешали кандалы. Штейнер уселся за руль, и мы поехали по дороге вниз, к «Чертовой лестнице»; по этой дороге я шел в ночь высадки.

– Что все это значит? – спросил я.

– Симона хочет вас видеть.

Я почувствовал, как учащенно забилось сердце.

– Как вам удалось?..

Он вынул из кармана документ и передал мне. В нем на немецком казенном языке говорилось, что меня освобождают «под присмотр унтер-офицера Штейнера с целью оказания помощи своими знаниями местных условий в проведении обследования побережья». Документ был подписан капитаном Гейнцем Шелленбергом из 271-го саперного полка.

– Документ подлинный? – спросил я серьезно.

– Начальству приходится подыскивать мне какое-нибудь занятие, так что я каждый день осматриваю береговые укрепления – проверяю, не повреждены ли они волнами и приливом. Иногда попадается работа, которую могут выполнить только водолазы. В таких случаях любые сведения, которые вы пожелали бы дать насчет высоты и силы приливов, были бы бесценны. Эти воды чрезвычайно опасны.

Он говорил это с невозмутимым видом, и я спросил:

– И Шелленберг клюнул?

– Он одно время работал у моего отчима, – спокойно ответил Штейнер. – Как и добрая половина населения Германии, и хотел бы снова у него работать. Он считает, что я могу поспособствовать ему по этой части.

– А вы можете?

– Пока жива моя мать, – улыбнулся он. – Единственное, в чем он проявил хороший вкус, – влюбился в нее и продолжает любить. Ради нее он мирится со мной, с таким проявлением моей странности, как отказ от офицерского звания. С другой стороны, мой Рыцарский крест привел его в восторг, особенно когда фюрер прислал личное поздравление – ему, а не мне.

– Война вот-вот закончится, – напомнил я ему. – Вы проиграли. Что будет с вашим отцом?

– То же, что и всегда. С несколькими миллионами долларов, вложенными в швейцарские банки, с процентами от доходов промышленных предприятий по всему миру, включая дочерние компании в Великобритании и Америке, можно не беспокоиться. В общем, – иронично добавил он, – блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

– Не похоже, что вы расстроены.

– А почему я должен быть расстроен? Когда-то я ко всему этому относился очень серьезно. Я не был нацистом – пожалуйста, не смейтесь, – но я – немец, и моя страна воюет. Мои друзья смотрели в лицо опасности, многие погибли, и я пошел на сделку с совестью, сыграв роль рядового солдата.

– Убивая и не отвечая за это? – прокомментировал я. – Что ж, мудро.

– Не одобряете? – пожал он плечами. – Впрочем, это не важно. Я пошел добровольцем в дивизию «Бранденбург», потому что служба в спецвойсках давала кое-какие преимущества. То и дело рискуешь, в вопросах жизни и смерти полагаешься на судьбу и рок. Я понятно излагаю?

– Понятно. Я такой же чокнутый, как и вы, потому что сам так думаю.

– Я сделал, на мой взгляд, поистине удивительное открытие, – сказал он. – Люди гибнут, или получают ранения, или становятся калеками на всю жизнь потому, что так должно было случиться. Это вроде как бедолага рабочий скопит деньжат на отпуск после года работы и две недели сидит под дождем и клянет свое невезение. Случается то, что должно случиться. Случается безо всяких причин.

– "Alles ist verruckt", – тихо сказал я. – Все сошли с ума. Все летит к чертям. Мне кажется, дружище, в России у вас мозги слегка подмерзли.

Он отрешенно глянул на меня.

– Больше того, – ответил он с горечью. – Я отморозил и душу, дорогой Оуэн Морган, а это смерть при жизни. Вы когда-нибудь видели ходячие трупы? – спросил он, вздрогнув от ужаса. – Неужели хоть один из нас, побывавших там, сможет забыть Россию?

Некая тень упала меж нас, упала и не желала исчезать. Мы двинулись дальше в молчании.

* * *

Залив Ла-Гранд с того дня стал для меня заливом Штейнера, и за все прошедшие с тех пор годы я мысленно ни разу не назвал его иначе.

Он лежал у подножия утеса высотой в триста футов; подковообразный белый песчаный пляж уходил в голубовато-зеленую воду, а чуть дальше от берега желтели два островка, покрытых грудами мокрых спутанных водорослей, оставленных приливом.

К заливу можно было добраться по узкой козьей тропке, которая зигзагом вилась по поверхности утеса; для слабонервных место было неподходящее. Мы притормозили в полуярде от щита с предупредительной надписью: «Осторожно – мины!»

– Куда направляемся? – спросил я Штейнера.

– Вылезай, я проведу.

Вид с края утеса открывался такой, что дух захватывало. Вода искрилась под солнцем, а по ту сторону колючей проволоки белый песок плавно уходил в море, какого не увидишь и с хваленого Лазурного берега.

В море я увидел купающуюся Симону – или мне показалось, что это она. Я повернулся и показал на предупредительный щит.

– А как же с этим?

Штейнер с улыбкой ответил:

– Офицеру-саперу, отвечавшему за установку мин в сороковом году, этот пляж понравился до такой степени, что он и думать не мог натыкать здесь мины. Он установил щит и колючую проволоку, чтобы с виду все было как положено. Сам он ходил сюда купаться по утрам и однажды под хмельком поведал Эзре Скалли о своей постыдной тайне. А Эзра по дружбе рассказал мне.

Я не мог удержаться от смеха. Штейнер не понял моего веселья, пришлось объясняться. Он снова улыбнулся и сказал:

– Вот это-то и возрождает во мне веру в человеческую натуру. Ну что, спустимся?

Я неуклюже опустил ноги на землю, а он, обойдя машину с другой стороны, вынул ключ, присел и отомкнул мои кандалы.

– Лучше нести их с собой, – на ходу сказал он.

Спрашивать о пароле не было смысла. Мне кажется, он бы посчитал такой вопрос за оскорбление. Этим он мне и нравился; позже мне стало многое в нем нравиться.

За минувшие годы тропа сильно разрушилась, стала хуже, чем тогда, когда для удобства туристов ее оборудовали в опасных местах ступеньками. Бетон ступеней раскрошился, а целые участки вообще исчезли под обломками и песком, так что нужно было двигаться очень осторожно.

Высоко в небе кричали чайки, взлетая целыми стаями с гнезд и падая на выступы утеса, а внизу кипели и пенились, как белый дым, волны прибоя. На полпути вниз я остановился, чтобы посмотреть на Симону. На ней был черный купальный костюм; длинные волосы скрывала резиновая купальная шапочка; в пене прибоя она казалась какой-то сказочной морской полудевой.

– Она совсем как девочка, правда? – сказал, останавливаясь сзади меня, Штейнер.

Я обернулся и прямо спросил его:

– Ты любишь ее, да?

– Конечно. Как же иначе?

– А она?

– По-моему, в ее душе сильны старые привязанности, – сказал он с улыбкой. – Но вы можете счесть меня необъективным.

– Это мягко сказано, – заметил я и пошел дальше вниз по тропинке.

Я был сильно удручен его самонадеянностью, если не сказать больше. Но мне нравился этот человек, и это осложняло мое положение. А как же Симона? Чего она по-настоящему хочет больше всего на свете?

С высоты пяти футов я спрыгнул в мягкий песок и пошел по пляжу, глядя, как она вновь появилась на гребне накатившей волны – голова опущена в воду, руки выброшены вперед. На мгновение она исчезла в пенистой круговерти, которая, откатившись, оставила ее на отмели.

Поднявшись, она пустилась бежать от настигавшей волны, смеясь и на бегу стаскивая с головы купальную шапочку. Освободившиеся темные волосы тотчас же упали пышной занавесью, прикрыв с боков ее лицо.

Увидев меня, она на мгновение остановилась, потом улыбнулась и, выходя из воды, протянула руку:

– Оуэн! Как славно увидеть тебя снова!