Текст книги "Фиалковый венец"

Автор книги: Джефри Триз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– И на этом спасибо, – с насмешливым смирением откликнулась она.

– Ну, на сегодня достаточно. Ты, наверно, устала, да и мне пора на рынок. Да, да, юноша, – продолжал он, поворачиваясь к Алексиду, который рассматривал статуи у стен, – это одно из моих лучших творений. Ее должны были поставить на городской площади, но, как видишь, она так и стоит в моей мастерской с тех самых пор, как я много лет назад ее кончил.

– А кого она изображает? – В голосе Алексида было волнение, но он разглядывал статую, и они не видели выражения его глаз.

– Эвпатрида Магнета. Его изгнали, как ты, может быть, помнишь. Говорят, он тайно просил помощи у спартанцев, чтобы уничтожить демократию и установить тиранию.

– Тиранию? В Афинах?

– После этого, разумеется, и речи не могло быть о том, чтобы почтить его статуей. Да и глупо, конечно, – какая уж там статуя, когда он сам не может сюда носа показать под страхом смерти.

– Он мне не нравится, – откровенно сказала Коринна, разглядывая лицо статуи. – А почему ты хранишь ее?

– Никто не знает будущего, голубушка. У Магнета есть немало могущественных друзей среди эвпатридов. В политике всякое случается. Сегодня тебя свалили, а завтра, глядишь, ты опять наверху. Кто знает, Магнет еще может стать тираном в Афинах, и каково тогда придется мне, если она узнает, что я выбросил его статую, как негодный мусор?

Алексид вышел из мастерской молча. Он напряженно думал. Этот тяжелый подбородок, крючковатый нос и высокие скулы он видел вчера под полями пастушеской шляпы. Лицо статуи было лицом человека, который шептался с Гиппием.

Глава 7
ОВОД

– А я-то думала, что ты пришел поговорить со мной! – пожаловалась Коринна, но уголки ее рта лукаво задергались.

Ведь мы уже прошли всю улицу, а ты еще не сказал ни слова. Куда веселее болтать со статуей!

– Извини. Меня словно оглушило… – Алексид заколебался, но потом сказал решительно:

– Дело вот в чем. Этот Магнет… ну, тот, который хотел стать тираном…

– Ах, тот! С таким ужасным лицом!

– Да. Так я готов поклясться, что видел его вчера вечером у Итонских ворот во время скачек.

– Ну и что?

– Да разве ты не понимаешь? Ты ведь слышала, что говорил Кефал: его же много лет назад изгнали из Афин.

– Разве? – Коринна, очевидно, не слишком внимательно слушала разговор в мастерской, но тут и она сообразила, в чем дело, и взволнованно воскликнула:

– А! Так что же он здесь делал?

– Я сам хотел бы это знать, – угрюмо отозвался Алексид. – Просто не представляю, как мне быть.

– Посоветуйся с отцом.

– Гм!.. А как я объясню ему, зачем мне понадобилось заходить в мастерскую Кефала?

– Да, отец не похвалит тебя за знакомство со мной.

– Видишь ли…

– Не оправдывайся. Афинским юношам не положено водиться с девушками.

Вот почему я чуть не свалилась с возвышения, когда ты вошел в мастерскую. По правде говоря, я очень обрадовалась, услышав твой голос, – я ведь ни с кем не разговаривала по-настоящему с того дня в пещере. Да, кстати, как поживает твой красивый друг?

– Он не очень-то мной доволен, – с принужденным смехом ответил Алексид. – Ему наступили на его красивую ногу – во всяком случае, так он думает.

– Кто же?

– Ты.

– Я?!

– Да. Видишь ли, мы очень давно дружим. Но только… ну, ты понимаешь… нельзя же все время быть с человеком, даже если очень его любишь. Иногда хочется побыть одному… Ты ведь знаешь, как это бывает, правда?

Она кивнула:

– Ты видел, куда я ухожу в таких случаях.

– Так вот, Лукиан этого не понимает. Он не любит читать и размышлять… всему предпочитает атлетические упражнения, прогулки, верховую езду и обижается, если другие хотят чего-то другого.

– Но при чем тут я?

– При том, что стоит мне заняться своими делами, как он воображает, будто я провожу это время с тобой, будто мне приятнее быть с тобой, чем с ним…

– Какая глупость! – кротко поддакнула она.

– Чистейшая нелепость! – подхватил Алексид с большим жаром, хотя и не слишком тактично. – Я поклялся ему, что не видел тебя с того самого первого дня, но он так озлился, что не поверил мне. Ну, я и подумал: раз так, пусть у него будет причина злиться, и…

– И пошел ко мне?

– И пошел к тебе.

Она остановилась как вкопанная и повернулась к нему. Щеки ее пылали, в серых глазах сверкал гнев.

– Спасибо за откровенность! Я знаю, что афинских девушек и за людей не считают, но над собой я не позволю издеваться. Значит, ты пришел, чтобы позлить его, а я только так… вот так хватают игрушку, чтобы подразнить ребенка…

– О боги! – воскликнул Алексид с отчаянием. – Я совсем не потому. Никто не хочет ничего понимать!

– Ну, так постараемся понять друг друга. Если мы станем друзьями, то потому, что хотим этого, а не потому, что нам надо кому-то досадить.

– Конечно…

– И ты не станешь задирать нос только потому, что я девушка и чужестранка, а мать содержит харчевню?

– Нет, – твердо сказал Алексид. – Но и ты должна дать обещание.

– Какое?

– Не ругать Афины. Раз ты живешь в городе, нечестно говорить о нем плохо.

Коринна, помедлив, кивнула. Румянец гнева сбежал с ее щек, и, когда она снова посмотрела на Алексида, в ее взгляде было уважение.

– Обещаю. Человек должен стоять за свой родной город. Если бы ты за него не заступился, я стала бы думать о тебе хуже. Я не буду ругать Афины, но, – тут она беззвучно засмеялась, – можно мне высказывать справедливые замечания? Ведь в Афинах превыше всего ценят свободу речи!

– Ты уже начинаешь кое-что понимать! – весело улыбнулся Алексид. – Поживи тут годик-другой, и ты станешь настоящей афинянкой.

Но, говоря это, он знал, что его предсказание никогда не сбудется.

Хотя Коринна и родилась в Афинах, она чужестранка и навсегда ею останется. Метеку почти невозможно добиться афинского гражданства, а ведь она же еще и женщина! Закон запрещает ей даже брак с афинским гражданином.

Они пошли дальше. Прохожие оглядывались на них. На следующем перекрестке, где было гораздо многолюднее и уже слышался шум рынка, Коринна сказала:

– Тут нам лучше проститься. Я знаю, тебе неловко идти со мной…

– Ну, что ты…

– Будем честны – или нашему знакомству конец. Таковы здешние обычаи.

Я не хочу, чтобы из-за меня твой отец рассердился на тебя. И я не хочу, чтобы ты ссорился из-за меня с Лукианом. Обещай, что ты с ним помиришься и не будешь обижаться на него по пустякам.

– Ладно. Но я хочу дружить и с тобой!

– Тогда приходи завтра в пещеру. Сможешь? Я буду учить тебя играть на флейте.

– Обязательно приду.

На углу они расстались, и Алексид долго смотрел вслед Коринне. Пусть она чужестранка, пусть ее презирают, но она шла через толпу гордой походкой, словно богиня Артемида.

Странная встреча с Магнетом послужила для Алексида предлогом, чтобы заговорить с Лукианом в гимнасии. В этот день была очередь Лукиана украшать цветами статую Гермеса, бога – покровителя атлетических состязаний, которая стояла на портике.

– Помочь тебе? – предложил Алексид.

Лукиан оглянулся.

– А!.. – сказал он удивленно. – Если хочешь. Я думаю расположить эти гиацинты здесь, а лавры – поверх всего.

– Понимаю… Лукиан, мне надо тебе кое-что рассказать.

– О чем? – подозрительно спросил Лукиан.

– Не о нас с тобой. Это по-настоящему важно. Мне надо с кем-нибудь посоветоваться, а доверяю я только тебе.

– Ну, так рассказывай. – Лукиан был явно польщен.

Тогда Алексид рассказал ему о незнакомце у городских ворот и о том, как, попав в мастерскую Кефала, он случайно узнал, кто это такой. Конечно, ему пришлось упомянуть Коринну – он не собирался лгать Лукиану, – но он рассказал всю правду: что до этого дня он с ней не виделся, но теперь назло Лукиану пошел ее искать. Тот внимательно его выслушал и сказал:

– Извини меня. Я должен был сразу тебе поверить.

– Забудем об этом! Ведь все сложилось к лучшему: если бы мы не поссорились, я не узнал бы, что это был Магнет.

Тут к ним, неслышно ступая босыми ногами, подошел наставник, обучавший их борьбе.

– Довольно возиться с цветами, Лукиан. А ты, Алексид, почему ты не мечешь копье?

– Сейчас идем! – воскликнули они хором.

Но, прежде чем они разошлись, Алексид – на поле, а его друг – в палестру, Лукиан сказал:

– Дождись меня, и мы решим, как быть дальше.

– Хорошо! – И Алексид сбежал из тени портика на яркое солнце. Давно уже у него не было так легко на душе.

– Конечно, это, может быть, напрасная тревога, – сказал Лукиан, когда они медленно шли домой из гимнасии. – А ты уверен, что не ошибся?

– Уверен. У него такое запоминающееся лицо… И, кроме того, если бы я сначала узнал историю Магнета, то, конечно, на скачках мне могло бы почудиться, будто я его вижу. Но ведь случилось как раз наоборот. И то, что я расслышал из их разговора, кажется очень подозрительным, хотя сразу я этого и не понял.

– Пожалуй, ты прав, – задумчиво хмурясь, согласился Лукиан. – Гиппий сказал – «чрезвычайно опасно», имея в виду, что Магнету опасно находится в Афинах.

– И я так думаю.

– А Магнет сказал, что в подобных случаях приходится пренебрегать опасностью, да к тому же она не так и велика, раз сумерки быстро сгущаются…

– …и его не узнают! Ведь на нем была пастушеская шляпа, но он говорил не как пастух. И он шептался не с кем-нибудь, а с моим дорогим другом Гиппием!

– Мне это не нравится, – сказал Лукиан. – Я слышал про Магнета, когда был совсем малышом. Ни с того ни с сего человека не изгоняют.

– Как это должно быть ужасно – расстаться с друзьями, со всем, что ты любишь… Просто не могу себе представить, что я чувствовал бы, если бы меня изгоняли.

– А я не могу себе представить, чтобы ты совершил преступление, за которое карают изгнанием. Те, кто покушается на свободу Афин, заслуживают самого сурового наказания. И, уж во всяком случае, они недостойны того, чтобы жить здесь. А теперь, – деловито закончил Лукиан, – давай подумаем, что делать дальше.

– Давай.

– Отцу ты рассказать не можешь, так как пришлось бы слишком много объяснять, почему ты оказался в мастерской Кефала, когда тебе следовало быть у Милона…

– По-моему, нам вообще не следует упоминать о Кефале, – озабоченно перебил его Алексид. – У него могут быть неприятности, если люди… люди с предрассудками, я хочу сказать, если они узнают, что он хранит эту статую. – Это уж его дело. Зачем он хранит статую предателя?

– Но ведь это же произведение искусства, Лукиан! Одно из его лучших творений!

– Какая разница? Он все равно должен был разбить ее.

– Ну, не будем из-за этого ссориться, – с принужденным смехом сказал Алексид. – Но, может быть, ты скажешь своему отцу? То есть скажешь, что я случайно увидел Магнета, – тебе незачем будет объяснять, как я его узнал. Пусть думает, что я запомнил его лицо еще до того, как он был изгнан. Тогда, если твой отец поговорит с кем-нибудь из должностных лиц, они смогут все это проверить… И, во всяком случае, они будут наготове, если Магнет осмелится еще раз пробраться в Афины.

– Я придумал кое-что получше. Мой дядя – тот, который одолжил нам лошадей, – член Совета Пятисот[23]23
  Совет Пятисот – высший государственный орган в Афинах


[Закрыть]. Я расскажу ему. Ведь о делах государственной важности положено докладывать Совету Пятисот, – торжественно заключил Лукиан.

– Да, конечно.

И они пошли дальше, чувствуя, что приняли правильное решение и вообще вели себя с благоразумной рассудительностью взрослых мужчин. Но, пресекая рыночную площадь, они увидели Гиппия, и Алексид, сам того не замечая, вновь был втянут в опасный водоворот, который, казалось, бурлил вокруг молодого щеголя.

– За ним надо бы следить, – таинственно прошептал Лукиан. – Если Магнет что-то задумал, то Гиппий – его сообщник.

– Знаешь что? А если мы сами будем за ним следить?

– Как это?

– Поглядим, куда он ходит, с кем особенно дружит. А если заметим что-нибудь подозрительное, то расскажем твоему дяде.

– Это ты неплохо придумал… Но только тебе придется быть осторожным – он ведь знает тебя в лицо.

– М-м… да. Но сейчас-то мне можно посмотреть, с кем он разговаривает, – в толпе он меня не заметит.

Гиппий стоял в небольшой кучке оживленно беседующих людей. Среди них было несколько таких же щеголей, как он, и два-три человека постарше, а вокруг толпились юноши, к которым теперь незаметно присоединились и два друга. Они ничуть не удивились, обнаружив, что спор идет о политике. Однако они услышали вещи не совсем привычные – разговор шел не о последних решениях Народного собрания и не о поступках того или иного архонта или стратега[24]24
  архонты – девять высших должностных лиц в Афинах; стратеги – десять выборных военачальников, совместно командовавших афинской армией


[Закрыть]. Обсуждались теоретические вопросы.

Гиппий с обычной самоуверенностью утверждал:

– Самая идея демократии никуда не годится. Она строилась на неверной основе.

– Каким же это образом, мой уважаемый юный друг?

От Алексида и Лукиана говорившего заслоняла колонна, но, судя по голосу, это был человек пожилой; его мягкая, убедительная манера говорить разительно отличалась от самоуверенной напыщенности Гиппия.

– О, это нетрудно объяснить, – небрежно бросил в ответ Гиппий.

– Тем лучше, а то я не слишком-то понятлив.

Среди слушателей пробежал смешок. Гиппий торопливо начал свое пояснение, опасаясь упустить благоприятный момент:

– Ну, мы часто сравниваем управление государством с вождением корабля и говорим о «государственном корабле»…

– Прекрасное сравнение!

– Но мы были бы последними дураками, если бы плавали по морю, руководствуясь «демократическими принципами»! – Произнося последние слова, Гиппий презрительно усмехнулся. – Если бы мы без конца обсуждали, когда поднимать парус, а когда бросать якорь, и решали бы голосованием, кому быть кормчим, то нами в конце концов пообедали бы рыбы.

Слушатели опять засмеялись, на этот раз одобрительно.

– Ну, а кто же должен быть кормчим, любезный Гиппий? Судя по тому, что ты говорил раньше, ты, вероятно, поставил бы у руля человека, везущего самый дорогой груз?

– Ну-у-у… – Гиппий заколебался, подозревая ловушку. – Во всяком случае, он больше других будет заботиться о целости корабля.

– Но сделается ли он благодаря этому самым искусным кормчим? – спросил из-за колонны мягкий голос. – Ты когда-нибудь попадал на море в бурю, Гиппий?

– Разумеется! И не один раз.

– И я полагаю, ты в таких случаях требовал, чтобы к рулю вместо бедняка морехода поставили самого богатого из пассажиров, и тогда преставал опасаться за свою жизнь?

Слушатели разразились таким громким хохотом, что он заглушил ответ Гиппия. Алексид увидел, как молодой щеголь, совсем сбитый с толку тем, что его собственный довод обратился против него, побагровел и начал бормотать что-то невнятное. – Кто с ним говорил? – шепнул Алексид Лукиану. – Я хочу посмотреть.

Друзья потихоньку обошли колонну и увидели человека, чьи короткие, почти смиренные вопросы поставили Гиппия в такое глупое положение.

– А! – с неодобрением сказал Лукиан. – Оказывается, это Сократ.

Алексид и раньше видел его – Сократа знал весь город. Он неуклюже, как пеликан, расхаживал по улицам босиком даже в зимние холода – смешной курносый старик с круглым брюшком, которое не могли скрыть складки хламиды. Но Алексид впервые видел его так близко, что мог разглядеть насмешливые искорки, светившиеся в немного выпученных умных глазах, и добродушные морщинки в уголках рта. И никогда прежде он не слышал этого голоса, про который говорили, что он околдовывает.

Гиппий рассвирепел. Он не выносил, когда над ним смеялись.

– Мне, конечно, не надо было спорить с тобой, Сократ, – сказал он язвительно. – Кто же не знает, что ты самый мудрый человек в Афинах… или нет – во всем мире!

– Что ты! – с кроткой улыбкой упрекнул его Сократ. – Какой же я мудрец? Хотя, быть может, в иных отношениях я и умнее… – тут он на мгновение умолк и тактично закончил:

– …чем некоторые из известных мне людей.

– Ах, вот как! Так, значит, есть предел и твоей удивительнейшей скромности?

– Мудр я только в одном отношении, мой уважаемый юный друг: я ничего не знаю, но при этом я ЗНАЮ, что ничего не знаю. А некоторые люди ничего не знают, но воображают, будто знают очень многое.

Это было сказано так мягко и почтительно, что Гиппию была предоставлена полная возможность выйти из спора с честью. Но он не умел быстро справляться с собой, а веселые смешки окружающих не способствовали улучшению его настроения. Он скрипнул зубами, грубо буркнул, что ему пора идти, и поспешно удалился. Сократ виновато улыбнулся остальным своим собеседникам.

– Теперь вы, наверно, поняли, почему меня иногда называют оводом, – сказал он и засмеялся. – Таков уж мой удел – досаждать даже самым благородным коням и жалить их. А потом смотреть, как они, брыкаясь, скачут по лугу.

Алексид вдруг почувствовал, что Лукиан дергает его за плечо.

– Пойдем, – шепнул он. – Нам тут больше незачем оставаться.

– Да, пожалуй… – Но Алексид последовал за своим другом с большой неохотой. Он услышал голос волшебника Сократа и с радостью остался бы слушать его.

Глава 8
ПОГУБИТЕЛЬ МОЛОДЕЖИ

Свобода… Новая жизнь… Алексид был прав, ожидая, что его жизнь станет совсем другой, когда он кончит учиться в школе. Но, лежа в темноте и прислушиваясь к ровному дыханию сладко спящего Теона, он думал о том, что и понятия не имел, как глубоки будут эти перемены.

Он рос в строгой, но любящей семье, и детство его было счастливым – много игрушек, когда он еще играл в игрушки, песни и сказки, чтобы он скорее уснул, прогулки и всякие удовольствия в дни праздников. Однако он всегда должен был подчиняться суровой дисциплине, уважать которую до семи лет, пока он жил на женской половине, его учила материнская сандалия, потом – палка школьного учителя, а главное, с самого младенчества – строгий голос отца.

Его воспитывали так, чтобы он всегда поступал и думал, как положено юноше из почтенной афинской семьи. Ему полагалось примерно вести себя, всегда быть учтивым и почитать старших, в установленные дни посещать храмы и приносить богам должные жертвы, а главное – никогда не забывать, что он афинянин, что его родной город находится под особым покровительством богини Афины, которая сделала его самым могущественным и славным среди всех греческих городов.

Однако в глубине души он позволял себе некоторые сомнения, так как был прирожденным бунтарем. Почему, если человек торопится, он не может бежать по улице бегом? Неужели соблюдение достоинства – главное в жизни взрослых? И почему, когда к отцу приходят гости, мать должна ужинать в гинекее, хотя обычно вся семья ужинает вместе? Почему считается, что женщины могут разговаривать только о самых обыденных предметах и не способны вести умную беседу?

Правда, задавать себе такие вопросы он стал лишь в последнее время. В школе было не до них. В школе приходилось зазубривать целые свитки Гомера, Пиндара и других поэтов, узнавать из них историю богов и героев древности и учиться, как следует себя вести и какие благородные качества в себе развивать. Если один поэт противоречил другому или даже самому себе, этого просто не полагалось замечать. Надо было учить все подряд, так же как музыку и математику. Все это истины (иначе им не стали бы учить), и все они равно полезны.

Такая система обучения годилась для большинства. Она подходила Лукиану. Она воспитывала благородных людей, таких, как отец. Но в последнее время Алексиду все чаще казалось, что для него она не подходит. Первые серьезные сомнения зародились у него после знакомства с Коринной.

Она явилась из мира, лежащего вне пределов Афин, и каждое ее слово, каждый взгляд ее спокойных серых глаз напоминали ему, что мир этот очень велик, полон своих собственных чудес и незнакомых обычаев.

А теперь еще Сократ и молодые люди, составлявшие его кружок…

После первой встречи с ним Алексид пользовался каждым удобным случаем, чтобы еще раз услышать этот мягкий, насмешливо-добродушный голос. Впрочем, таких случаев представлялось множество, так как Сократ, казалось, почти все свое время проводил на улицах в беседах с друзьями и бывал рад каждому новому слушателю, будь он молод или стар. И какие это были беседы! Никогда еще Алексид не слышал ничего и вполовину столь интересного.

Сократ все подвергал сомнению. Нет, он ни с кем не спорил, он только терпеливо и кротко задавал вопросы, чтобы помочь людям точнее объяснить, что, собственно, они имеют в виду. И очень часто оказывалось, что под конец они говорили совсем не то, что намеривались сказать сначала. Больше всего Алексиду нравилось, когда в разговор вмешивался какой-нибудь надутый тупица и принимался непререкаемым тоном рассуждать о предмете, в котором считал себя знатоком. Вскоре Сократ начинал перебивать его речь своими столь безобидными на первый взгляд вопросами, и каждый из них, словно острый нож, вспарывал красноречивые аргументы оратора, так что они оказывались плоскими, как выпотрошенная рыба. Алексид всегда интересовался звучанием слов и их смыслом, но только теперь, услышав Сократа, он понял, какими увлекательными могут быть поиски истины.

Истины? Старик Милон меньше всего заботился о ней, когда обучал их ораторскому искусству. А в Сократе Алексида особенно привлекала его честность. Он вовсе не стремился выйти победителем из спора, они искренне хотел узнать истину. А если верить Милону, то, произнося речь, об истине как раз и не следует думать.

– Красноречие, – объяснял он своим ученикам, – это искусство убеждать. Люди легче всего верят тому, чему им хочется поверить. Поэтому, обдумывая свою речь, вы в первую очередь должны взвесить перед кем вы ее произносите, а затем спросить себя, чему хотят верить эти люди, и излагать соответствующие доводы. А потом надо расположить их так, чтобы то, в чем вы хотите убедить своих слушателей, показалось им логическим результатом ваших рассуждений.

Алексид спросил тогда, скрывая свое негодование под маской простодушия:

– А как же поступить в том случае, когда надо убедить их в том, во что они верить не хотят? Ведь этого же не избежать. Ну, например, государство окажется в опасности или надо будет повысить налоги.

– Умный вопрос! – У Милона уже был готов ответ. – При обычных обстоятельствах следует играть на их желаниях, но порой приходится играть на их страхе. Припугните их хорошенько! – Тут ученики расхохотались. – Обрисуйте опасность самыми страшными красками, но при этом не забудьте указать, что она никогда не возникла бы, если бы с самого начала прислушивались к вашим светам. Нападайте на ораторов, которые отстаивают другую точке зрения, – это поможет вам отвлечь внимание слушателей от неприятных истин. Докажите, что именно ваши противники ввергли страну в беду, а то, что предлагаете вы (что бы вы ни предлагали), – это единственный путь к спасению.

– Понимаю. – На этот раз Алексиду не удалось полностью скрыть свои чувства, и в его голосе зазвучала ирония, которой он научился у Сократа. Вот, значит, как можно стать хорошим государственным деятелем, чтобы верно служить отечеству!

– Так можно стать прекрасным оратором, – ядовито возразил Милон. – И мне платят, чтобы я учил вас именно этому делу. Дело оружейника – ковать хорошие мечи, не заботясь о том, ради чего их пустят в ход.

«Но он был неправ, – подумал Алексид, беспокойно ворочаясь на постели и с нетерпением ожидая, когда пение петухов возвестит наступление утра. – Конечно, он был неправ, только я не нашелся что ему ответить. А вот Сократ сумел бы это сделать».

Лукиан тем временем следил за Гиппием, но не заметил ничего подозрительного. Политические взгляды Гиппия были известны всем. Как многие богатые юноши, Гиппий принадлежал к аристократическому кружку, который требовал, чтобы управление страной было передано в руки «лучших граждан». В этом не было ничего противозаконного, пока человек не устраивал заговор или не вступал в тайные переговоры с правителями других государств, как делал Магнет, которого за это и изгнали.

– Дядя осторожно поговорил кое с кем в Совете Пятисот, – сообщил Лукиан Алексиду. – Они полагают, что ты ошибся и это был не Магнет. Известно, что он сейчас в Спарте. Я, правда, не думаю, чтобы это могло помешать ему тайком пробраться в Афины, особенно в дни праздника.

– Нет, это был он.

– Во всяком случае, они предупреждены и теперь будут настороже, беспечно ответил Лукиан. – Им виднее, что делать.

– Наверно, так.

Но в голосе Алексида слышалось сомнение. За последнее время от утратил слепую веру в мудрость славных мужей, которые управляли его родиной. Трудно сказать, кто был в этом больше повинен – Сократ или Милон. Если бы отец знал, что вся наука Милона строится на ловкой лжи, он никогда не допустил бы, чтобы его сын занимался у этого софиста. Любимый герой отца Перикл был великим оратором, но он не следовал правилам Милона. Не старался любой ценой угождать своим слушателям и, если того требовала необходимость, не боялся говорить народу неприятную правду. Если бы отец мог присутствовать на занятиях и услышал подленькие поучения Милона, у него бы глаза на лоб полезли. Но если он, Алексид, просто расскажет обо всем отцу и тот в гневе бросится к Милону требовать от него объяснений, хитрый софист без труда обведет его вокруг пальца и еще будет жаловаться, что его оклеветали. Милон знал назубок все приемы, какими только можно одурачить присяжных, и для него будет детский забавой убедить в своей правоте негодующего родителя.

И все-таки он больше не может заниматься у Милрона. Он там задыхается. Сократ сказал вчера замечательные слова: «Ложь дурна не только сама по себе, она заражает гнилью душу». Алексид чувствовал, что, если Милон будет целый год наставлять его в лицемерии, он невольно начнет следовать его урокам. Не ныряй в грязную реку – это хорошее правило; нырнув, ты непременно запачкаешься.

Но, если он не в силах доказать отцу, что Милон плох, может быть, удастся убедить его, что есть наставники гораздо лучше? Но кто же? Задумавшись над этим, Алексид понял, что хочет учиться только у одного человека – у Сократа. Однако согласится ли Сократ взять его в ученики? Трудно сказать. Сократ не похож на софистов, он вообще ни на кого не похож.

Но ведь ничего страшного не случиться, если его прямо спросить об этом. Алексид чувствовал, что может спросить Сократа о чем угодно.

Улучив минуту, когда старик, против обыкновения, был на улице один он направлялся в общественные бани, – Алексид окликнул его:

– Мне надо поговорить с тобой, Сократ…

– Ну? – Большой лысый лоб наклонился к нему, ласковые глаза внимательно его разглядывали. – Чем могу я служить Алексиду, сыну Леонта? «Так он помнит, как меня зовут! – подумал Алексид. – Это уже немало».

Два дня назад Сократ заметил его в толпе своих слушателей и спросил его имя.

– Я хочу, Сократ… – сказал он, запинаясь от волнения. – Если мой отец согласится, ты не возьмешь меня в ученики? И… э… какую плату ты берешь?

Старик рассмеялся.

– Милый юноша, неужели ты думаешь, что я беру плату с моих молодых друзей, с которыми ты меня видел?

– Ты… ты хочешь сказать, что… Неужели ты учишь их даром?

Лицо Алексида вытянулось. Отцу не внушит уважения наставник, который учит даром. Он ведь любит повторять, что даром в жизни ничто не дается. Вот почему все считают Милона замечательным учителем – он требует за свои уроки очень высокой платы.

Сократ заметил его разочарование и улыбнулся.

– Я ведь никого ничему не учу, – сказал он. – Так с какой стати я буду брать с моих друзей деньги? Я еще ни разу не позволил, чтобы мне платили.

– Но ведь ты же учишь нас! – горячо возразил Алексид. – Только слушая тебя, я уже узнал очень много.

– Да неужели? – Сократ как будто был в нерешительности. Будь Алексид старше и самоувереннее, ему, пожалуй не миновать бы града вопросов, после которых он почувствовал бы себя ощипанным цыпленком, но Сократ благоволил к юности и избавил его от этого испытания.

– Рад слышать это, – продолжал он лишь с чуть заметной усмешкой, – но только я здесь ни при чем. Все, что ты понял, с самого начала было вот тут, – постучал он толстым пальцем по загорелому лбу юноши. – А я лишь немного помогаю скрытым тут мыслям добраться до языка, чтобы человек мог облечь их в слова и как следует проверить.

– Я… прости меня, Сократ… я ведь думал…

– Не смущайся, милый юноша. Если тебе нравится слушать наши разговоры, слушай их сколько хочешь.

– Спасибо! Ты ведь не думаешь, что я слишком молод или…

– Поиски мудрости долги и трудны, – снова улыбнулся Сократ. – Если ты готов к ним, то, чем скорее ты их начнешь, тем лучше. – И, повернувшись, он побрел дальше.

– Расскажи мне про него, – попросила через несколько дней Коринна, когда они с Алексидом удобно расположились на уступе у входа в пещеру. Сирень уже отцвела, но старая каменоломня пестрела звездами распустившихся олеандров. Только что кончился урок игры на флейте, и теперь, прежде чем приступить к чтению трагедии Софокла, которую Алексид принес на этот раз, они ели смоквы и болтали.

– Ну, он довольно смешон с виду, – начал Алексид, – и смахивает на сатира…

– И не страшно тебе говорить такие вещи здесь, в горах? – перебила она его шутливо, но в ее голосе чувствовалась робость.

Коринна не была такой суеверной, как Лукиан, но ей не хватало широты взглядов, которой учился Алексид у своих новых друзей. А вдруг сатиры и в самом деле есть? И вот сейчас перед ними появится козлоногое чудище с лошадиным хвостом, оскорбившись, что его сравнили с каким-то философом.

– Не бойся, – успокоил ее Алексид. – Сократ говорит, что их просто выдумали поэты.

– Ну, так рассказывай про него дальше.

– Он удивительный человек. Он необычайно подвижен, несмотря на большой живот. По-моему, в молодости от был неплохим атлетом и до сих пор не бросил упражнений. Он отличился на войне, и ему присудили награду, но он настоял, чтобы ее отдали кому-то другому – человеку, которого он перед этим спас в битве.

– Он тебе сам про это рассказал?

– Ну, конечно, нет! Мне рассказали его друзья.

– А какие они – эти другие мальчики?

– Да они вовсе не мальчики, я там намного моложе всех. Они уже взрослые люди. Вот, скажем, Ксенофонт. Такой молодец! Только, по-моему, не слишком умный – больше думает о лошадях, о собаках да о военной службе, – но зато с ним интересно разговаривать. И еще Платон. Ему двадцать лет. И он все умеет – отличается в состязаниях, особенно в борьбе, и к тому же сочиняет стихи и собирается написать трагедию. Как я, – добавил Алексид, грустно вздохнув. – Да только мне и пробовать не стоит – не могу же я тягаться с такими, как он!

– Мне Платон не понравился бы, – заметила Коринна, стараясь его утешить. – Он чересчур уж хорош.

– Нет, он бы тебе понравился, – сказал Алексид. – Вы с ним смотрите на вещи одинаково.

– Как так?

– А он считает, что женщины не глупее мужчин и должны получать такое же образование.

– Вот это правильно! – Коринна захлопала в ладоши. – Расскажи еще что-нибудь.

И Алексид продолжал рассказывать ей о Сократе и о замечательных молодых людях из его кружка, пока удлинившиеся вечерние тени не напомнили им, что настало время возвращаться в город. Алексид нес под мышкой свиток трагедий, который они так и не развернули.