Текст книги "Одинокий волк"

Автор книги: Джеффри Хаусхолд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Пустота уходила в бесконечность, темнота простиралась вдаль, но была бесформенной. Юго-западный ветер завихрился над травяным покровом, тройная линия земляных бастионов нависла надо мной, и, словно морские волны, они бесшумно откатывались в ночной мрак. Как бы мне хотелось оказаться на восточных склонах Анд с безлюдным лесным континентом у моих ног! Вот где я почувствовал бы себя действительно одиноким, в полной безопасности за неприступными для человека кордонами.

На Эггардоне я чувствовал себя как в большом городе. Мой лагерь был перенаселен. Я не слышал присутствия строителей, этих неведомых хозяев империи, наставивших свои казармы на меловых горах, но меня стали вдруг пугать спящие города и деревни, что лежали подо мной и, выжидая, строились в колонны вокруг безлюдного Эггардона. Серая кобыла с жеребенком, словно чудище, выскочила изо рва и поскакала прочь. Различимый неподалеку от меня куст терна представлялся чем-то средним между реальностью и видением; он был круглым и черным, как вход в тоннель. Я был виновен. Я убил без намерения убивать, и все вокруг меня ждали, не убью ли я еще кого.

Я побрел в сторону долины, стараясь двигаться не спеша и глядя строго вперед. Если на Эггардоне есть хоть одно живое существо, я должен натолкнуться на него. Меня мучила мысль, что вся Южная Англия столпилась тут, на этой горе.

Пока я пробирался и перебегал с одной тропы на другую и от фермы к ферме, из головы не выходила коляска. Мне нужно было убедиться, на месте она или нет. Если полиция ее нашла и вытащила из речки для обследования, мое ложное обиталище в брошенном доме уже не сбивало преследователей со следа, и поиски могут начаться там, где я нахожусь.

Хотя коляску отделяло от большой дороги всего одно поле, спрятана она была хорошо; она покоилась в грязной и глубокой речке под большим кустом боярышника. Мне казалось, она останется незамеченной, пока какому-нибудь мужику не вздумается переходить в этом месте речку вброд или корова случайно не застрянет тут в кустах боярышника.

По истоптанному скотиной берегу я зашел по колено в трясину и стал пробираться под кусты боярышника. Коляски на месте не было. Место ее здесь, я не сомневался, но коляска исчезла. Я успокаивал себя, а студеная вода пронзала тело кинжальной болью. Я побрел вниз по течению, подумав, что ее могла снести быстрая вода, хотя наверняка знал, как теперь припоминаю этот момент, что такое могло случиться только во время зимнего паводка.

Наконец я увидел ее слабо белеющий в темноте корпус, она была прислонена к поросшему тростником берегу. Я был так рад увидеть ее, что не колебался, не прислушался к интуиции, взывавшей прислушаться к ней, и приписал ее сигналы волнению. Я уже не позволял воображению разгуляться так, как оно вело себя на Эггардоне.

Я наклонился над коляской, когда услышал, как меня кто-то тихо окликнул по имени. Изумленный и пораженный, я выпрямился и какое-то мгновение не мог шелохнуться. Тонкий луч фонарика осветил мое лицо и с грохотом ударом в сердце сшиб с ног. Меня швырнуло на детскую коляску, своим правым боком я упал в грязь, а головой наполовину погрузился в воду. Момента падения я не помнил, только свет и сразу удар взрывной волны. Какое-то время я лежал без сознания, но ровно столько, сколько понадобилось сердцу, чтобы начать снова биться.

Я оставался недвижим с открытыми глазами, стараясь собрать то, что составляет продолжение жизни. Будь я в состоянии, меня бы разобрал дикий смех: произошло нечто чудовищное – лучом света пробило сердце, а человек остался жив. Я слышал, как мой убийца низким, напряженным голосом издал боевой клич своей партии, будто вознося хвалу Господу за истребление неверных. Потом тихо подъехала машина, и кто-то вышел, стукнув дверцей. Я лежал тихо, прислушиваясь, пошел стрелявший приехавшему навстречу или нет. Он отошел, потому что минуту спустя послышались их голоса: они спускались к реке, чтобы подобрать мое тело. Я отполз по траве и тростнику дальше по берегу и помчался к дому. Мне не совестно, когда вспоминаю, что был неосторожен, страшно напуган, сбит с ног. Всякое мужество теряешь, когда в тебя стреляют из засады.

Я прыгнул на свое дерево и – вниз в лощину, не обращая внимания на пронизывающую правую руку боль. Задвинул за собой дверь своего логова и стал собираться с мыслями. Когда совсем успокоился и совладал с нервами, зажег свечу и обследовал рану.

Пуля от револьвера 45-го калибра, угодив в металлическую фляжку в нагрудном кармане, изменила направление, рассекла борт кожаной куртки и застряла (самое главное, слава Богу) в мякоти правого плеча. Она оказалась так близко от поверхности кожи, что я выдавил ее пальцами. Рассекшая грудь рана воспалилась, было такое ощущение, что меня сбил паровоз, но травма была несерьезной.

Я понял, почему охотившийся за мной даже не подумал удостовериться, что сразил добычу наверняка. Он выстрелил по лучу фонарика, видел, что попал в меня, видел, как брызнуло виски и стало растекаться по груди пятном, которое в искусственном свете не отличить от кровавого. Осматривать меня ему не требовалось: моя шкура или печень ему были не нужны.

Перебинтовал плечо, закурил трубку и стал думать о стрелявшем в меня человеке. Он воспользовался револьвером, потому что в густых кустах ружье неудобно и стрелять нужно было почти вплотную, но манера стрельбы говорила об опытном охотнике за крупной дичью. Он занимал меня. Он знал, что рано или поздно, я приду посмотреть свою коляску. А мягкий оклик меня по имени, заставивший повернуться к нему лицом, был просто превосходен.

Они послали хорошо работающую миссию. В отличие от полиции он знал, кто я и что я за птица; значит, он был готов к тому, что я заметаю свои следы. Он принял во внимание факты: я сделал ошибку своей явкой в Лайм Реджис, и мой следующий трюк с «чертиком из коробочки» был просто знаком мучительного беспокойства. Поэтому у меня наверняка есть тайное укрытие неподалеку от Лайм Реджиса и почти наверняка в стороне Биминстера. Поиски коляски, на которые он мог потратить несколько недель, велись в правильном месте. То, что он обнаружил ее, был результат анализа, а не случая. Она должны быть неподалеку от дороги или тропы, спрятана под воду или в кустах.

Будь я на его месте, я бы скорее выбрал воду. Мое бегство имело свой сценарий: я прятался, переходил с места на место и уходил от преследования по воде. Вода, как говорят испанцы, – моя querencia (слабость, пристрастие).

Ну что ж, он промахнулся. Кажется, я где-то, а где – уже забыл, сказал, что Господь присматривает за одинокими волками. Но все же этот охотник (он заслуживает такого названия, потому что он ожидал меня две или три ночи и был готов ждать еще сколько надо) должен быть доволен. Он нашел район, где я прячусь, и может с долей уверенности сказать, где искать мою лежку. Мое паническое бегство по мокрому лугу имело направление на юг. Я не стал бы устраиваться в болотах; следовательно, единственное место для меня оставалось в пределах полукруга низких холмов или сразу за ними. Все, что ему было нужно, это пройти по следу, оставленному в густой траве раненым зверем. Охота по всей Англии переместилась в Дорсет, область Дорсета была сокращена до северо-восточного угла графства и далее – до четырех квадратных миль.

Я знал, что эта судьба, месяцем раньше – годом позже – меня не минует; безмятежность моей жизни в лощине притупила мой страх. Меня занимали размышления о мотивах моих поступков, я радовался своей изобретательности, больше оглядывался назад и не смотрел вперед. А собственно, впереди у меня ничего и не просматривалось – ни деятельности, ни целей; просто уцепился и продолжал держаться за то, что есть, – вот за эту расщелину. Мне суждено было бежать и жить на этой земле, но рано или поздно не одна свора, так другая должна была загнать меня в землю, а другой такой глубокой и хорошо укрывающей земли больше нигде нет.

Стало очевидным: если мне оставаться там, где я есть, надо решительно все перевернуть в моей тактике. Закрытая тропа в лощине должна стать открытой, заграждения из терновника надо убрать, и пока я в подполье, моя лощина должна быть полностью открыта для осмотра.

Сразу приступил к работе. С северо-запада на холмы налетел ураган, принесший грозовые тучи и проливной дождь с резкими порывами ветра; казалось, все небо пришло в движение и опустилось на землю. Дождь мне был на руку: он смыл все мои следы и помешает двум в машине начать разыскивать меня, пока не улучшится погода.

Восточная полоса изгороди, под которую уходила моя нора, была широка, как дом, и пройти ее было нельзя ни летом, ни зимой. Западная изгородь, служившая границей вспаханного поля, не могла поглотить такую площадь земли и служила лишь тонкой завесой. Я укрепил местами плетень, избавившись таким образом от палок моей платформы и кучи лишнего хвороста. Ветки остролиста и сучья терна, спрятав срубленные концы, я рассовал по восточной изгороди. Сильно утоптал землю над ямой своей свалки, а потоки воды, стекавшей по дну лощины, покрыли пол и ямку ровным слоем сухого папоротника и красного песка. Затем я закрылся в своей берлоге, предоставив дождю смыть мои следы. Мокрую одежду, в которой я работал, высушить уже было невозможно.

Всех следов уничтожить не удалось. Крапива и папоротник были истоптаны, но вся лощина была наполнена осенними обломками, следы моих топтаний и перетаскиваний были не столь явны. Еще оставался, правда, некий слабый запах. Хуже всего было то, что на внутренней стороне ели были вырублены ступеньки, замаскировать которые было невозможно. Если у того человека, что был готов прийти за мной в укрытие, был наметанный глаз, а он был наблюдательным, моя лощина не могла не показаться ему подозрительной; но, надеялся я, свои подозрения он сочтет пустыми и подумает: неважно, жил я тут между изгородями или не жил, я ушел на пустоши и умер там от раны.

Дверца была замаскирована безупречно; вокруг нее я насажал те же травы, что были прикреплены на ней, и никто не мог сказать, какие растения засохли в родной земле, а какие – в клее на дверце. Несколько длинных стеблей плюша свисали на дверцу с живой изгороди.

Впредь моим выходом оставался один дымоход. Его диаметр на участке крепкого песчаника был достаточным, чтобы мне протиснуться; оставалось расширить последние десять футов земли и раздробленного корнями растений камня. Эту работу я выполнил в тот же день – работу кошмарную, при болях в руке, при этом я сокращал и сокращал минуты отдыха. Мне стали сниться корни, камни и вода, которые меня заваливали и заливали; я просыпался и снова брался за работу, полуголый, перепачканный землей, потерявший облик и разум человека. Думается, что временами я работал не просыпаясь. Тогда я впервые впал в полубредовый и вместе с тем обычный сон, потом это стало моим обычным состоянием.

Когда после ночного сна я проверил свой тоннель, он показался мне довольно странным. Я не пытался перерубать корни толще большого пальца руки, а обходил их. В одном месте мне пришлось прокапывать тоннель в сторону от дымохода, а потом снова выводить его назад. И все это шло мне на пользу, хотя кривизна лаза требовала извиваться при выходе и входе, зато корни служили как бы ступенями лестницы, а углубления выемки – отстойником для воды. Выход из тоннеля был по-прежнему надежно спрятан под кустом ежевики. Одна была беда: нижняя камера оказалась заполнена мокрой землей, которую мне некуда было девать.

Боже! Когда вспоминаю эти часы копания в кромешной темноте, я испытываю счастье, несмотря на всю эту грязную и будто совсем не продвигавшуюся работу. Мне нужно было что-то делать, хоть что-то. Когда работа даже снится, тебя не мучают кошмары. А вот когда кошмары снятся один за другим, человек теряет ощущение реальности, он не в состоянии различить свои представления и представления, какими живет остальной мир.

Сегодня я посмотрел на себя в зеркало, ожидая увидеть на нем отпечаток переживаний, какие поразили меня, когда я впервые взглянул в зеркальце рыбака. Мне хотелось найти в лице утешение, хотелось надеяться, что мучения минувших дней его облагородили. Я увидел глаза, забитые грязью, с волос и бороды сыплется эта кроваво-красная земля, кожа поблекла и раздулась, как у раздавленного дождевого червя. Увидел маску зверя в своей берлоге, испуганного, настороженного.

Но я не должен предвосхищать события. Чтобы сохранить здравомыслие, надо все расставить по своим местам. В этом цель моей исповеди: рассказать все по порядку, соблюдая смысл и точность событий, – восстановить характер того человека, с его дерзостью, с его ироничностью, с его изобретательностью. Описывая того человека, я становлюсь им.

Стрелял в меня на речке Куив-Смит. Я уверен в этом по его последующему поведению и характеру, которые свойственны человеку (это я знаю, как старая, пережившая всех лиса знает особенности и повадки выслеживавшего ее охотника), терпеливо поджидавшему меня у коляски, окликнувшего меня по имени и заставившего повернуться.

Два дня я поправлялся после ранения, легкого само по себе, но осложненного спешным и тяжким трудом. На третий день я вылез из дымохода и пополз от куста к кусту вдоль края изгороди восточного пастбища и добрался до заросшего плющом дуба внизу лощины. Дуб почти весь засох и служил райским местом для диких голубей. С вершины дерева долина Маршвуда раскрывалась передо мной как на карте, и просматривался двор фермы Паташона.

Пат и Паташон – так я называл своих двух соседей. Я, как злой дух, незримо витал между ними, был подробно осведомлен об их жизни и характерах, но их истинных имен не знал. Пат, владелец стада коров, пасшихся на выгоне за восточной оградой, – высокий и тощий молодой человек, с изборожденным морщинами загорелым лицом, с привычкой что-то бормотать про себя и разумом, озлобленным скверным домашним сидром. Его маленькое стадо толком и прокормить его не могло; но у него была деятельная жена, державшая много отличной домашней птицы, которая, судя по всему, и служила главным источником дохода их фермы. С другой стороны, она и плодовита была, точно курица-несушка. У них было шестеро детей с запросами не по карману. Я сужу по тому, что, собирая ежевику, они одновременно сосали конфеты.

Паташон, владевший западной изгородью и большой серой фермой, – коренастый, краснолицый старый негодяй, всегда ходивший или с ружьем, или с дубиной из ясеня. Его гладкая речь на дорсетском наречии нравится его работникам и, как думаю, часто звучит на разных местных собраниях. Земля Паташона проходит за краем моей лощины и вокруг всего холма, так что пастбище Пата – это анклав внутри владений Паташона. Теплыми вечерами он ходит вдоль своей изгороди в надежде подстрелить кролика или дикого голубя, но все его выстрелы были нацелены только на Асмодея. Старый браконьер был слишком быстр: все, что Паташону удавалось, это пулять туда, где кот должен быть, но где его никогда не было.

Просидев на дереве все утро, ничего интересного не увидел, но во второй половине дня во двор Паташона приехали на машине два человека. Они оставили рюкзак и зачехленное ружье и направились, прыгая по стерне, как на стиральной доске, к полевой дороге, подходящей к нижнему концу моей тропы, откуда проселки расходились в разные стороны. Похоже, они ехали к ферме Пата; если им нужно было куда-то еще, то для этого были дороги получше. Проследить их путь дальше я не мог, потому что южный склон был в дневное время очень для меня опасным. Там шли частые, сильно заглубленные тропы, проходя которыми было невозможно разминуться с другим пешеходом.

Через полчаса они снова были у Паташона. Один из них вылез из машины и вошел в дом. Другой на машине уехал. Значит, кто-то намеревался остаться тут. Это все мне не нравилось, и я остался следить со своего дерева.

Вечером Паташон и его гость вышли из дома, оба с ружьями в руках, готовые к обходу владений фермера. Они двинулись к нижним зарослям на западном участке фермы, и час я их не видел. Паташон владел большими пустошами в той стороне, куда я никогда не хаживал. Послышалось несколько выстрелов.

Выпорхнула тройка уток, полетела на север и исчезла в сумерках. Прилетел дикий голубь с намерением пристроиться на ночь на моем дубе, увидел меня, сделал вираж против ветра и виртуозно спикировал куда-то в сторону. Когда я снова заметил двух стрелков, они тихо пробирались вдоль ограды, и нас теперь разделяла лишь толща двух живых изгородей. Гостем Паташона был Куив-Смит.

Фермер поднял камень и запустил им прямо в мое дерево, едва не угодив мне в ногу. Нет надобности говорить, что ни один голубь не вылетел.

– Тута их прорва была, – огорченно сказал Паташон, – видать, слетели.

– Наверное, так, – согласился майор Куив-Смит. – Побей меня гром! Что за человек тот парень, что не позволил немного пострелять!

Это объясняло, зачем они ездили к Пату. И Пат, можно не сомневаться, отказал ему в просьбе грубо и наотрез.

– Э-э, дрянной он, – сказал фермер. – Дрянь человек!

– А сам он не охотится?

– Не-е. Он из тех, кому все не так. Вы, майор, к нему и не ходите лучше, все равно в его кустах ничего нынче нет.

– Почему же?

Я увидел быстрый и подозрительный поворот головы, а вопрос прозвучал вызывающе.

– Дикий кот тут ходит. Его ни поймать, ни подстрелить!

– Видно, боится людей?

– Хорошо знает, не хуже нас с вами, что будет, если попадется, – согласился Паташон.

Они направились на ферму ужинать. Я заметил, что у майора тяжелое немецкое ружье с третьим нарезным стволом под обычными гладкими. Как винтовка оно не годится для стрельбы за 200 ярдов, для охотничьего ружья – слишком тяжелое. Но три ствола как нельзя лучше подходят для мнимого отстрела кроликов, когда охота идет на зверя покрупнее. Я так и не знаю ни настоящего имени Куив-Смита, ни его национальности. Солу он показался бывшим военным, но уверенности в этом у него тоже не было. Сейчас он – просто джентльмен ниоткуда, устроил себе небольшой отдых на глухой ферме с дешевой охотой на что попало, и ничего плохого в том не было. Высокий, светлый, сухощавый и хороший артист, он мог сойти за представителя любого из нескольких народов, если судить по его стрижке и усам. Для англичанина у него слишком высокие скулы, но такие же скулы и у меня. По носу англо-романского типа с небольшим отклонением, опять же как у меня, его можно отнести к выходцам из Сандберста на юге Англии, где кстати, находится лучшая в стране военная академия. Он мог быть с равным успехом венгром и шведом, такие лица и фигуры мне попадались даже среди светловолосых арабов. Наверное, он не чисто европейского происхождения: руки, ноги и кость у него слишком благородные.

План организовать охоту на трех четвертях площади моего местонахождения был задуман великолепно. Он мог смело и беспрепятственно бродить, где ему вздумается, стрелять во что попало. Если он убьет меня, шанс, что преступление будет когда-нибудь раскрыто, был бы один против тысячи. Через год или два Сол поймет, что меня нет в живых. Но где погиб? В любом месте между Польшей и Лайм Реджисом. И где искать мое тело? Может, на дне морском, а может, в яме с негашеной известью, если Куив-Смит и его безвестный друг на машине хорошо знают свое дело.

Я порадовался двум своим ничего не подозревающим защитникам: Асмодею, чье присутствие в лощине делает мое нахождение там маловероятным, и Пату, который не позволит никому из посторонних даже немного поохотиться на своей земле. Мне знаком этот желчный тип Джона Буля. Коль он запретит кому ступать на свою землю, то бросит самое спешно дело, чтобы охранять свой пограничный забор. Куив-Смиту никто не помешает обследовать живую ограду со стороны Пата, но сделать это он может только скрытно и скорее всего ночью.

Я вернулся в свою берлогу, в ней не стало просторнее против первых недель, зато прибавилось сырости. Я проклинал себя, что не сообразил сделать шире дымоход, когда расчищал свою лощину; тогда всю землю я выбросил бы наружу и дожди смыли бы ее. Внутренняя камера была непригодной для жилья, такой она и осталась.

Два отвратительных дня я не вылезал из спального мешка. Куив-Смит вызывал во мне зависть. Он проявлял незаурядную храбрость, в одиночку охотясь за беглецом, способным на отчаянный шаг. Дважды Асмодей стремительно влетал через вентиляционное отверстие и забивался в дальний угол логова, злой и взъерошенный, – верный признак чьего-то присутствия в расщелине. Я тихо лежу глубоко под землей. Меня охватило отчаяние и не покидает, но прибегать к насилию я не хочу.

На третий день неподвижное лежание и грязь стали просто непереносимы, и я решил выйти на разведку. Асмодей был вне дома, так что в непосредственной близости ни одной живой души не было. Куив-Смит, надеялся я, может вести поиск в другом месте или где-то на другой ферме, но тут же я сказал себе, что он чертовски терпелив. Я высунул свою запаршивевшую голову и плечи в середину куста ежевики и стал прислушиваться. Выход из-под куста был процессом сложным и длительным: для этого мне нужно пластом лечь на землю, раздвигать свисающие стебли руками в перчатках и толкать тело вперед, упираясь носками ботинок.

Уселся посреди своих зеленых укреплений, наслаждаясь чистым воздухом и наблюдая за пасущимися невдалеке овцами Пата. Особо интересного для наблюдения ничего не было. Сзади меня была моя лощина, в пятидесяти ярдах налево – поперечная ограда с глубокой тропой за ней, ведущей вверх на холм; в обеих могло находиться по взводу солдат, не видя меня, как я не видел бы их. Напротив протянулась еще одна ограда, отделявшая пастбище Пата от овец Паташона. Направо – верхний контур выгона и чистое небо.

Часов около пяти на выгоне появился Пат загонять коров домой, что раньше поручалось делать сыну, и некоторое время стоял с воинственным видом, оглядываясь вокруг и помахивая палкой. Когда солнце зашло, на кроличьем лугу, покрытом рыжей травой и камнями, вырисовалась фигура майора Куив-Смита, прятавшего свой полевой бинокль в футляр. У меня даже мысли не было, что он там сидит, но поскольку я исходил из того, что он есть повсюду, то он меня не видел. Самому видеть его я считал обязательным.

Он стал спускаться вниз на тропу, ведущую к ферме Паташона. Как только он оказался в мертвом пространстве, я выполз на угол, чтобы глянуть на него, когда он будет проходить подо мной. Купа можжевельника прикрывала меня со стороны выгона, когда я залег в углу изгороди.

Я ждал, а тот все не появлялся. Мне подумалось, что, должно быть, он так же не любит ходить по этим щелям-тропам, как и я сам: идущий там человек оказывается в полной зависимости от милости того, кто стоит сверху. Значит, он мог идти позади противоположной ограды, направляясь к ферме прямо через поле. Но это было нелогично, когда можно было без труда вернуться домой по долине, избегая всяких неожиданностей; и это мне показалось настолько странным, что меня озарила мысль: он просто перехитрил меня. Он проявил обдуманную предосторожность. Если бы я обитал в расщелине, которая казалась ему подозрительной, и хотел бы на него напасть, в чем он мог быть уверен, тогда я должен был караулить его именно в том углу, где я залег.

Я обернулся и посмотрел сквозь заросль можжевельника. Он тихо бежал вниз прямо на меня. Я оказался в ловушке в углу двух изгородей – отступать было некуда.

Меня он не видел. Он не знал, что я именно тут, мог только предполагать застать меня здесь. Я пошел на отчаянные блеф:

– Убирайся с моей земли! – закричал я – Вон отсель, говорю тебе, или подам на тя в суд!

Мой голос довольно удачно имитировал визгливые интонации Пата, но это было не совсем по-дорсетски. Однако я неплохо говорил на диалекте своего края, хорошо помня говор моей няни, а мы с ней жили неподалеку от Бристольского залива, где картавят, как на всем западе Англии. Куив-Смит же едва ли мог отличить наш диалект от других.

Майор сдержал свой бег. Вполне возможно, Пат стоял на тропе и смотрел на него сквозь изгородь, а майору излишняя ссора была ни к чему.

– Вертайся через ворота и пшел с моей земли! – продолжал я кричать.

– Виноват, прошу извинить меня! – сказал расстроенный Куив-Смит громко по-военному: оставался верен своей роли.

Он повернул назад и зашагал с видом обиженного достоинства. Я даже не стал ждать, когда он появится на гребне холма, потому что он вполне мог спуститься на тропу и продолжать наблюдение оттуда. Короткой перебежкой я проскочил двадцать ярдов прямого прясла ограды между можжевельником и моим участком ежевики, заполз под свой куст и спрыгнул в свою нору. Высунув голову, я простоял в ней до глубокой ночи, но больше его не слышал.

Я резонно мог полагать, что Куив-Смит обмана не откроет. Пат, конечно, будет груб в любом разговоре и станет отмалчиваться. Если майор, встретившись еще раз, принесет свои извинения, Пат их выслушает с ворчанием, а на прямой вопрос, требовал ли от майора в такой-то день и в такой-то час уйти со своей земли, позволит считать, что так все и было. Мое присутствие в расщелине осталось недоказанным. Подозрение же оставалось. По пути домой к ужину Куив-Смит наверняка клянет себя за то, что сразу не вышел к углу оград.

Итак, что ему было известно? Вероятно, он понял, что ранен я несерьезно; с речки ушел я своим ходом и скрыл следы, следов крови нигде не оставил. Куда я мог деться? Охотясь, он наверняка обшарил всю землю Паташона и двух-трех других фермеров. Нигде моих следов не было, кроме моей расщелины, и он знал, что там была моя штаб-квартира. Там ли я сейчас? Очевидно, нет, но могу туда вернуться; за расщелиной стоило продолжать следить, пока полиция или кто-то из людей не сообщит о моем появлении в другом месте.

Его дальнейшие шаги в общих чертах были предсказуемы. Если он начнет бродить вокруг пастбища Пата в дневное время, то рискует подвергнуться наскокам или даже судебному преследованию, а привлекать к себе внимание большим скандалом он ни за что не станет. Стало быть, днем он будет сидеть где-нибудь на горке или в самой лощине, или за изгородью Паташона. К ночи он станет действовать активнее или заляжет прямо на пастбище Пата.

Мне стало ясно, что такими методами вход в мое подземелье ему не найти, но при единственном условии: если я приведу его в порядок и не буду им пользоваться. Ни кустика, ни ветки не должно быть смещено со своего места, не сломано ни единой травинки, не должно упасть ни крошки земли с моей одежды.

Как ни тяжко, я примирился с необходимостью замереть в своем логове и терпеть. Под землей я оставался девять дней.

Я не позволял себе ни курить, ни готовить пищу; ее у меня было достаточно: много орехов и большая часть консервов, принесенных во время последнего выхода в Биминстер, оставались целы. Воды у меня было с избытком. Она собиралась в желобках песчаника, пробитых по стенам наподобие разделки обшивки, и стекала на пол. Чтобы она не подмыла дверцу, я проделал для нее два выхода в полдюйма диаметром, просверлив их надетым на палку консервным ножом. Днем я эти выходы затыкал, чтобы Куив-Смит не заметил странных ручейков.

В берлоге моей было очень тесно. Внутренняя камера заполнена месивом сырой земли, и я пользовался ею как уборной. Отрытое первым жилое пространство имело объем трех собачьих будок, и я там лежал на своем мешке или внутри мешка. Расширить логово я не мог. Шум работы был слышен в лощине.

Часть каждого дня я проводил стиснутый в расширенном дымоходе, высунув голову наружу. Это я скорее делал не ради свежего воздуха, а чтобы поменять позу. Прикрывавший меня круглый густой куст был настолько плотным и так затенен соседними кустами и живой изгородью, что свет дня я видел, только когда солнце было на востоке. В лишенной листвы середине куста была такая жидкая атмосфера, что она старалась дополнить себя падающей сверху пылью и всяким мусором, а также копотью моего очага, оседающей на нижней стороне листвы.

Как всегда, меня утешает Асмодей. Редко так бывает, чтобы животное столь долго получало и возвращало чуткое, тихое и неизменное внимание. Мы жили с ним в одном месте, наш образ жизни был одинаков, и мы ели одну пищу, исключая овсянку для него и полевых мышей – для меня. В те часы, когда он чистил свою шерстку, а я недвижно лежал в грязи, мне казалось, между нами происходил обмен мыслями. Я не мог «приказывать» ему, даже «пожелать», чтобы он осуществил некое действие, но от меня к нему и обратно передавались мысли об опасности и бессвязные думы о действиях. Эти думы я назвал бы сумасшествием, если бы не знал, что исходят они от него, а его думы, по нашим людским понятиям, безумны.

Наступает конец всякой предприимчивости. Всякой удаче приходит конец. Вся наша жизнь состоит из случаев, хороших и плохих. Я думаю о совместной жизни мужчин и женщин, что несколько напоминает мою жизнь с котом, делящих одну комнату, скромно ужинающих и ложащихся в постель, поскольку у них нет средств для иных интересных дел. Не будь у них надежды на лучшее и опасений худшего, их жизнь была бы нестерпимой. Вообще-то у них есть и того и другого понемногу, а иллюзии все это многократно увеличивают.

У меня же не было даже того, что могло бы породить иллюзию. Удача достигла состояния равновесия и замерла. Со мной приключилось одно невезение, когда заброшенный трейлер привлек внимание полиции, и выпала колоссальная удача, когда пуля Куив-Смита попала в металлическую фляжку. В большинстве остальных случаев определение хода событий я могу отнести на счет сознательного планирования, своих инстинктов и животной реакции под стрессом.

Теперь удача, выбор хода, мудрость и глупость – все кончились. Остановилось даже время, потому что у меня не было пространства. В этом, я думаю, заключена причина попытки найти убежище в исповеди. Этим я возвращаю ощущение времени, ощущение чередования фактов. Я напоминаю себе, что существовал во времени и, возможно, еще продолжу свое существование во времени внешнего мира. Пока я существую в своем собственном времени, как это бывает в кошмарном сне; с фанатичным терпением держу себя в нем насильно. Без Бога, без любви, без ненависти – и все же фанатик! Воплощение мифического представления иностранцев – английский джентльмен, благовоспитанный англичанин. Никого убивать я не буду; мне стыдно прятаться. Значит, терпение мое бесцельно.

* * *

Моему дневнику нашлось применение, и потому я довожу его до конца. Боже милостивый! Хорошо, когда пишешь с целью приятно и поворчать, что приходится тратить на него время, вместо того, чтобы плакаться себе в жилетку! Конечно, задача не из легких, и бесстрастным здесь не останешься. Но закончить его я хочу и обязан, оставаясь честным.