Текст книги "Средний пол"

Автор книги: Джеффри Евгенидис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Но это же Америка, – ответил Левти. – Мы теперь все американцы.

– Это не Америка, – возразил Зизмо. – Это мой дом. И мы здесь живем не так, как американцы. Вот твоя жена это понимает. Ты когда-нибудь видел, чтобы она приходила в залу демонстрировать свои ноги и слушать радио?

В дверь постучали. Зизмо, испытывавший необъяснимую ненависть к непрошеным гостям, вскочил и накрылся пиджаком, сделав знак Левти не шевелиться. Лина, обратив на это внимание, сняла наушники. Стук повторился.

– Милый, неужто ты считаешь, они стали бы стучать в дверь, если бы хотели убить тебя? – осведомилась Лина.

– Кто кого хочет убить? – вбежала из кухни Дездемона.

– Да это я так, – откликнулась Лина, которая знала о занятиях своего мужа гораздо больше, чем было положено. Она подошла к двери и открыла ее.

На пороге стояли двое. На них были серые костюмы, полосатые галстуки и черные ботинки. И у того и у другого были короткие бакенбарды, а в руках одинаковые портфели. Когда они сняли шляпы, то под ними оказались волосы одного и того же каштанового цвета, расчесанные на прямой пробор. Зизмо протянул им из-под пиджака руку.

– Мы из департамента социологии «Форда», – заявил тот, что повыше. – Мистер Стефанидис дома?

– Да, – откликнулся Левти.

– Мистер Стефанидис, позвольте мне объяснить цель нашего прихода.

– Руководство предвидело, – без малейшей запинки продолжил второй, – что ежедневная зарплата в пять долларов может оказаться в руках некоторых людей огромным препятствием на пути праведности и может сделать их угрозой для общества в целом.

– Поэтому мистер Форд решил, – подхватил первый, – что эти деньги будут выплачиваться лишь тем, кто умеет разумно распоряжаться ими.

– Кроме этого, их будут лишены те, – продолжил коротышка, – кто не выполняет план. Тогда компания оставляет за собой право лишить его доли доходов, пока он не оправдает себя в ее глазах. Мы можем пройти?

Переступив порог, они разделились, и высокий достал из портфеля блокнот.

– Если вы не возражаете, я задам вам несколько вопросов. Вы пьете, мистер Стефанидис?

– Нет, – ответил за Левти Зизмо.

– А вы кто такой?

– Моя фамилия Зизмо.

– Вы здесь живете?

– Это мой дом.

– Значит, мистер и миссис Стефанидис ваши постояльцы?

– Совершенно верно.

– Не годится. Не годится. Мы поощряем приобретение жилья по закладным.

– Он собирается это сделать, – ответил Зизмо.

Меж тем коротышка отправился на кухню и начал поднимать с кастрюль крышки, заглядывать в печь и мусорное ведро. Дездемона попыталась воспротивиться этому, но Лина остановила ее взглядом. (А теперь обратите внимание, как затрепетали у Дездемоны ноздри. В последние два дня обоняние у нее определенно обострилось. Пища начала пахнуть как-то странно: фета – грязными носками, а оливки – козьим пометом.)

– Как часто вы моетесь, мистер Стефанидис? – спрашивал меж тем длинный.

– Каждый день, сэр.

– А как часто вы чистите зубы?

– Тоже каждый день.

– Чем вы их чистите?

– Питьевой содой.

А коротышка уже взбирался по лестнице. Войдя в спальню моих предков, он начал осматривать белье. Затем прошел в уборную и осмотрел стульчак.

– Отныне пользуйтесь вот этим, – заметил длинный. – Это зубная паста. А вот вам новая зубная щетка.

Дед смущенно взял и то и другое.

– Мы вообще-то приехали из Бурсы, – пояснил он. – Это большой город.

– Чистить надо вдоль десен. Снизу вверх в глубине и сверху вниз спереди. Две минуты утром и вечером. Давайте попробуем.

– Мы – цивилизованные люди.

– Вы что, отказываетесь пользоваться гигиеническими рекомендациями?

– Послушайте, – произнес Зизмо. – Греки построили Парфенон, а египтяне пирамиды еще тогда, когда англосаксы ходили в звериных шкурах.

Длинный пристально посмотрел на Зизмо и что-то отметил в своем блокноте.

– Так? – осведомился мой дед и, жутко оскалясь, принялся елозить щеткой в сухом рту.

– Да. Замечательно.

В это время на лестнице появился коротышка. Он тоже открыл свой блокнот и начал:

– Во-первых, мусорное ведро на кухне не имеет крышки. Во-вторых, на кухонном столе мухи. В-третьих, в пище слишком много чеснока, который вызывает несварение желудка.

(Наконец Дездемона понимает, в чем дело. Волосы коротышки, обильно покрытые бриллиантином, вызывают у нее тошноту.)

– Вы проявляете похвальную предусмотрительность, интересуясь здоровьем своего работника, – заметил Зизмо. – Было бы очень неприятно, если бы кто-нибудь заболел. Ведь это привело бы к сокращению производства.

– Я сделаю вид, что не слышал этого, – откликнулся длинный. – Поскольку вы не являетесь официальным работником автомобильной компании Форда. Однако, мистер Стефанидис, – это уже снова поворачиваясь к деду, – мне придется сообщить в своем отчете о ваших социальных связях. И я бы советовал вам с миссис Стефанидис как можно быстрее перебраться в собственный дом.

– А позвольте поинтересоваться, сэр, чем вы занимаетесь? – не удержался коротышка.

– Морскими перевозками, – ответил Зизмо.

– Как это мило, что вы зашли к нам, – вмешалась Лина. – Но честно говоря, мы как раз собирались ужинать. А вечером хотели пойти в церковь. К тому же Левти в девять надо лечь, чтобы как следует отдохнуть. Он любит просыпаться со свежей головой.

– Очень хорошо. Очень хорошо.

Они надели шляпы и отбыли.

До выпускного маскарада оставалось несколько недель. За это время Дездемона должна была сшить паликари, украшенное красной, белой и синей тесьмой, а Левти получить деньги, выдававшиеся из бронированного грузовика. Накануне праздника Левти доехал на трамвае до площади Кадиллака и вошел в магазин одежды «Голд», где его ожидал Джимми Зизмо, согласившийся помочь ему выбрать костюм.

– Скоро уже лето. Как насчет кремового? С желтым шелковым галстуком.

– Нет. Преподаватель английского сказал или синий, или серый.

– Они хотят превратить тебя в протестанта. Сопротивляйся!

– Я возьму синий, – говорит Левти с прекрасным произношением.

(И тут выясняется, что продавец тоже чем-то обязан Зизмо, так как он предоставляет им двадцатипроцентную скидку.)

Меж тем в дом для благословения наконец приходит священник греческой православной церкви Успения, и Дездемона тревожно следит за тем, как он поглощает предложенный ею стакан «Метаксы». Когда они с Левти стали прихожанами, священник из чистой формальности поинтересовался, обвенчаны ли они. И Дездемона сказала, что да. Ее воспитали в убеждении, что священники могут отличить правду ото лжи, но отец Стилианопулос лишь кивнул и вписал их имена в церковный журнал. Он ставит стакан, встает, произносит благословение и окропляет порог святой водой. Но еще до конца церемонии Дездемона снова начинает что-то ощущать, а именно – что святой отец ел на завтрак. Она чувствует запах его пота, когда он поднимает руку для крестного знамения. И когда она его провожает к дверям, ей приходится задержать дыхание.

– Спасибо, отец, спасибо.

Стилианопулос уходит, но толку от этого мало.

Как только Дездемона делает вдох, она чувствует запах удобрений на цветочных клумбах и капусты, которую варит соседка, миссис Чеславски, и она может поклясться, что где-то стоит открытая банка горчицы. Она вдыхает все эти запахи и инстинктивно прижимает руку к животу.

В это самое мгновение открывается дверь спальни, и оттуда выходит Сурмелина. Одна половина лица покрыта пудрой и румянами, другая без макияжа выглядит зеленой.

– Tы что-нибудь чувствуешь? – спрашивает Сурмелина.

– Да. Я ощущаю все запахи.

– О Господи!

– Что такое?

– Я считала, что со мной этого никогда не произойдет. С тобой сколько угодно. Но только не со мной.

В тот же день в семь часов вечера в Детройтской гвардейской оружейной палате. Свет меркнет и двухтысячная аудитория начинает рассаживаться. Крупные деятели бизнеса пожимают друг другу руки. Джимми Зизмо в новом кремовом костюме с желтым галстуком садится нога на ногу, покачивая кожаной туфлей. Лина и Дездемона, объединенные общей тайной, держатся за руки.

Под восхищенные аханья и рукоплескания раздвигается занавес. На заднике изображен корабль с двумя трубами и частью палубы с ограждением. Оттуда тянутся подмостки к другому месту действия – гигантскому серому котлу, на котором выведены слова «Плавильный тигель английской школы Форда». Начинают звучать национальные мелодии. Внезапно на подмостках появляется одинокая фигура, облаченная в балканский национальный костюм – безрукавка, широкие штаны, высокие кожаные сапоги. Это иммигрант, несущий свои пожитки в узелке на палке, перекинутой через плечо. Он озирается и спускается в плавильный тигель.

– Какая пропаганда, – бормочет Зизмо. Лина шикает.

Затем в тигель спускается сириец, потом итальянец, поляк, норвежец, палестинец и, наконец, грек.

– Смотрите, это Левти!

Мой дед шагает по подмосткам в расшитом паликари, пукамисо с пышными рукавами и в плиссированной юбочке – фустанелле. На мгновение он останавливается, чтобы окинуть взглядом зрителей, но яркий свет слепит его. Он не видит Дездемону, которую прямо-таки распирает желание поделиться своей тайной. В спину его уже подталкивает немец: «Macht schnell. То есть, извини, иди быстрее».

Генри Форд одобрительно кивает в первом ряду. Миссис Форд пытается сказать ему что-то на ухо, но он от нее отмахивается. Взгляд его голубых глаз скользит по лицам вышедших на сцену преподавателей. В руках у них длинные черпаки, которые они запускают в тигель и начинают там помешивать. Сцену заливает красный мигающий свет, и все окутывает дым.

Внутри котла люди начинают сбрасывать с себя свою национальную одежду и надевать костюмы. Они путаются, наступают друг другу на ноги. Левти извиняется и, натянув на себя синие шерстяные брюки и пиджак, начинает ощущать себя настоящим американцем с вычищенными на американский манер зубами и опрысканными американским дезодорантом подмышками. Люди продолжают вращаться, подгоняемые черпаками…

…В кулисах появляются двое – высокий и низенький…

…Лицо моей бабки выражает полное изумление…

…А содержимое тигля наконец закипает. Красный свет становится ярче. Оркестр начинает играть «Янки-дудл». И из котла один за другим начинают появляться выпускники школы. Под громовые аплодисменты они выходят в своих синих и серых костюмах, размахивая американскими флагами.

Едва успевает опуститься занавес, как к Левти подходят представители департамента социологии.

– Я сегодня сдал выпускной экзамен, – говорит им дед. – Набрал девяносто три из ста возможных. И сегодня же я открыл свой банковский счет.

– Это замечательно, – отвечает длинный.

– Но, к несчастью, вы опоздали, – замечает коротышка и достает из кармана листок бумаги хорошо известного в Детройте розового цвета.

– Мы навели справки о вашем хозяине. Об этом так называемом Джимми Зизмо. Он состоит на учете в полиции.

– Мне об этом ничего не известно, – говорит дед. – Я уверен, что это какая-то ошибка. Он хороший человек. И много работает.

– Извините, мистер Стефанидис. Но вы должны понять, что мистеру Форду не нужны рабочие, поддерживающие такие связи. Так что в понедельник можете не приходить на завод.

Пока дед пытается осознать это известие, коротышка добавляет:

– Надеюсь, вам это послужит уроком. Общение с дурными людьми может вас погубить. Вы производите приятное впечатление, мистер Стефанидис. Так что желаем вам всего наилучшего.

Через несколько минут Левти уже спускается к жене и страшно изумлен, когда она обнимает его на глазах у всех.

– Тебе понравился спектакль?

– Дело не в этом.

– А в чем?

Дездемона смотрит ему в глаза. Но объяснять все приходится Сурмелине.

– Твоя жена и я… – просто начала она, – мы обе залетели.

МИНОТАВР

Что-что, а это мне не грозит, поскольку, как и большинство гермафродитов, я бесплоден. Это одна из причин, по которой я так и не женился. Это одна из причин, не считая чувства стыда, по которой я решил поступить на дипломатическую службу. Мне никогда не нравилось жить на одном месте. После того как я превратился в мужчину, мы с мамой уехали из Мичигана, и с тех пор я нигде подолгу не останавливался. Через пару лет я уеду из Берлина и буду назначен куда-нибудь еще. Мне будет грустно уезжать отсюда. Этот когда-то разделенный надвое город чем-то похож на меня. На мою борьбу за объединение, за Einheit. Приехав из города, все еще разделенного надвое расовой ненавистью, здесь, в Берлине, я обрел надежду.

Кстати, о чувстве стыда. Я не потворствую ему и делаю все возможное, чтобы его преодолеть. Движение «Интерсекс» стремится положить конец проведению операций по изменению пола младенцев. И первое, что необходимо сделать, это убедить мир, в частности детских эндокринологов, в том, что гениталии гермафродитов не являются больными органами. Из каждых двух тысяч младенцев один рождается двуполым. Это означает, что в Соединенных Штатах, где население составляет двести семьдесят пять миллионов, сегодня проживает сто тридцать семь тысяч интерсексуалов.

Но гермафродиты такие же люди. Я не политик и не очень люблю общественные мероприятия. И хотя я являюсь членом Интерсексуального общества Северной Америки, я никогда не принимал участия в демонстрациях. Я веду частную жизнь и лелею собственные раны. Это не лучший образ жизни. Но я таков, каков есть.

Самые известные гермафродиты? Я? Приятно было бы думать, но мне до этого еще далеко. Я поглощен работой и откровенничаю только с несколькими друзьями. На приемах, когда я оказываюсь рядом с бывшим послом (тоже уроженцем Детройта), мы обсуждаем с ним «Тигров». Очень мало людей в Берлине посвящено в мою тайну. Я стал говорить об этом с большей готовностью, чем прежде, но я непоследователен. Иногда я сообщаю об этом случайным прохожим. А некоторые люди остаются в неведении навсегда.

Особенно это касается женщин, которые мне нравятся. Как только я встречаю такую женщину и она проявляет ко мне симпатию, я тут же ретируюсь. Иногда по вечерам, приободрившись с помощью доброй «Риохи», я забываю о своих физических проблемах и позволяю себе надеяться. Прочь летит дорогой костюм и рубашка от Томаса Пинка. Неужто мои возлюбленные не будут потрясены особенностями моей физиологии?! (Под моими двубортными «доспехами» таятся другие «доспехи» – из хорошо натренированной мускулатуры.) Но от своего последнего бастиона – удобных боксеров – я не откажусь никогда. Я всегда буду извиняться и уходить. Уходить и больше никогда не звонить. Как поступают все мужчины.

Но меня хватает ненадолго. И я снова встаю на стартовую черту. Сегодня утром я опять встретил свою велосипедистку. На этот раз мне удалось узнать ее имя: Джулия. Джулия Кикучи. Выросла в Северной Калифорнии, закончила школу дизайна на Род-Айленд и теперь приехала в Берлин по гранту, полученному от Кюнстлерхаус. Но что гораздо важнее – она придет ко мне на свидание в пятницу вечером.

Это будет просто свидание, за которым ничего не последует. Зачем говорить ей о своих особенностях, о своем многолетнем блуждании в тумане, вдали от чужих глаз и вдали от любви.

Одновременное оплодотворение произошло ночью 24 марта 1923 года в отдельных расположенных друг над другом спальнях после вечера, проведенного в театре. Дед, еще не догадываясь о своем скором увольнении, раскошелился на четыре билета на «Минотавра», поставленного в Семейном театре. Сначала Дездемона отказалась идти. Она не одобряла театральное искусство в целом, а особенно жанр водевиля, но в конечном итоге, будучи не в силах противостоять греческой теме, она натянула новые чулки, надела черное платье и пальто и вместе со всеми двинулась по скользкой дорожке к ужасному «паккарду».

Когда в Семейном театре поднялся занавес, мои родственники надеялись на то, что им расскажут всю историю. Как Минос, царь Крита, не смог принести в жертву Посейдону белого быка. Как разгневанный Посейдон наказал его жену Пасифаю, заставив ее влюбиться в быка. Как плодом этого союза стал Астерий, родившийся с бычьей головой и человеческим телом. А потом как Дедал создал лабиринт и так далее. Однако как только зажглись софиты, нетрадиционный подход к этому сюжету стал очевиден. На сцене в серебристых лифчиках и просвечивающих сорочках резвились хористки – они танцевали и читали стихи, не попадая в такт жуткому завыванию флейт. Потом появился Минотавр с бычьей головой из папье-маше. В отсутствие какого бы то ни было представления о классической психологии актер изображал в чистом виде киношного монстра. Он рычал, барабаны громыхали, хористки визжали и разбегались. Минотавр гнался за ними, естественно, ловил их, пожирал или затаскивал их беззащитные тела в лабиринт. После чего занавес опустился.

Моя бабка с восемнадцатого ряда высказывала свои критические замечания: «Это как картины в музеях – просто повод показать голых людей».

Она же настояла на том, чтобы они ушли в антракте. Дома все четверо готовились отойти ко сну. Дездемона выстирала чулки и зажгла ночник в коридоре. Зизмо выпил сок папайи, который он считал полезным для пищеварения. Левти аккуратно повесил свой костюм, сложив брюки по стрелкам, а Сурмелина сняла макияж с помощью кольдкрема и забралась в постель. Все четверо, двигаясь по своим индивидуальным орбитам, делали вид, что пьеса не произвела на них никакого впечатления. И вот Джимми Зизмо выключил свет, забрался в свою одноместную кровать и обнаружил, что она уже занята! Сурмелина, которой снились хористки, перебралась в нее в состоянии лунатизма и, бормоча стихотворные строки, залезла на своего мужа, находящегося в состоянии готовности. («Видишь? – в темноте произнес Зизмо. – Никакой желчи. Это все касторовое масло».) Может, Дездемона что-нибудь бы и услышала сверху, но она делала вид, что спит. Спектакль невольно растормошил и ее. Из головы не шли мускулистые грубые бедра Минотавра и гипнотическая податливость его жертв. Стыдясь собственного возбуждения, она старалась ничем не проявить его. Она выключила лампу и пожелала мужу спокойной ночи, потом театрально зевнула и повернулась к нему спиной. Но Левти подкрался сзади.

Теперь стоп-кадр. Я хочу уточнить позы – Лина лежит на животе, Левти на боку, – обстоятельства – ночная амнезия – и непосредственную причину – спектакль о чудовищном гибриде. Считается, что дети наследуют от своих родителей только физические черты, но я уверен, что по наследству передаются и другие вещи: мотивы поступков, сценарии жизни и даже судьбы. Разве я не воспользовался бы девушкой, прикидывающейся спящей? И вполне возможно, что это тоже было бы связано с каким-нибудь спектаклем и умирающими на сцене актерами.

Но оставим в стороне эти генеалогические проблемы и вернемся к биологическим фактам. Точно так же, как у девочек, живущих в одном дортуаре, у Дездемоны и Лины менструальные циклы были одинаковыми. Названный день был четырнадцатым. Это не проверялось с помощью каких-либо термометров, но уже через несколько недель тошнота и обострившееся обоняние все подтвердили. «Назвать это утренним токсикозом мог только мужчина, – заявила Лина. – Он, вероятно, являлся домой только утром и тогда замечал это». Приступы тошноты не подчинялись никаким правилам и за отсутствием у них часов возникали в самое разное время. Рвота могла начаться днем или посреди ночи. Беременность оказалась шлюпкой в бушующем море, из которой они не могли выбраться. Оставалось только привязать себя к мачтам своих кроватей и пережидать шторм. Враждебным было все, с чем они сталкивались, – простыни, подушки, даже воздух. Дыхание мужей стало невыносимым, и когда им хватало сил на то, чтобы пошевелиться, они жестами просили их держаться подальше.

Беременность женщин принизила роль мужчин, и после первого всплеска мужской гордости они довольно быстро осознали свою скромную роль, которую природа отвела им в драме воспроизводства, и, спровоцировав непонятный им взрыв, смущенно отступили в тень. И пока их жены величественно страдали в своих спальнях, Левти и Зизмо слушали в зале музыку или отправлялись в кофейню в греческий квартал, где они никого не могли оскорбить своим запахом. Они играли в трик-трак и говорили о политике, и никто не упоминал женщин, так как в кофейне все были холостяками – вне зависимости от возраста и количества произведенных на свет детей, общество которых теперь предпочитали жены. Темы разговоров всегда были одними и теми же: они обсуждали турок и их жестокость, Венизелоса и допущенные им ошибки, возвращение царя Константина и оставшееся неотомщенным сожжение Смирны.

– И кого-нибудь это волнует? Никого!

– Это похоже на то, что Беренжер сказал Клемансо: «Мир принадлежит тому, кому принадлежит нефть».

– Чертовы турки! Убийцы и насильники!

– Сначала они обесчестили Агию Софию, а теперь уничтожили Смирну!

– Хватит скулить, – вмешивался Зизмо. – В этой войне виноваты греки.

– Что?!

– Кто куда вторгся? – вопрошал Зизмо.

– Турки. В 1453 году.

– Греки и своей-то страной управлять не могут. Зачем им еще другая?

Здесь все вскакивали, опрокидывая стулья.

– Да кто ты такой, Зизмо? Несчастный понтиец! Турецкий прихлебатель!

– Я люблю правду! – кричал Зизмо. – Нет никаких доказательств того, что Смирна была подожжена турками. Это сделали греки, чтобы потом взвалить всю вину на турок.

Тут вмешивался Левти, чтобы предотвратить драку. После чего Зизмо уже держал свои политические взгляды при себе. Он мрачно пил кофе и читал разномастные журналы и брошюры, посвященные космическим путешествиям и древним цивилизациям. Потом он жевал лимонные корки и советовал то же Левти. Их теперь связывал дух товарищества мужчин, оказавшихся на задворках возникновения новой жизни, и как будущих отцов их больше всего интересовали деньги.

Дед никогда не говорил Джимми, из-за чего его уволили, но, похоже, Зизмо прекрасно понимал, с чем это могло быть связано. Поэтому через несколько недель он решил возместить убытки.

– Делай вид, что мы просто едем прокатиться.

– О'кей.

– А если нас остановят, ничего не говори.

– О'кей.

– Эта работа лучше, чем на заводе, можешь мне поверить. Пять долларов в день – это ничто. А здесь ты до отвала сможешь есть свой чеснок.

Они проезжают мимо развлекательных площадок Электрического парка. За окном туман, на часах – начало четвертого утра. Положа руку на сердце, в такое время все аттракционы должны быть закрыты, но мне надо, чтобы в этот день парк работал всю ночь, чтобы туман внезапно исчез и чтобы мой дед увидел, как по американским горам несется вагончик. Позволив себе этот дешевый символизм, я тут же подчиняюсь строгим правилам реализма и ответственно заявляю, что ничего такого они видеть не могли. Весенний туман окутывает опоры только что открытого моста Белль-Айл. В дымке мерцают желтые сферы уличных фонарей.

– Поразительно, сколько машин несмотря на поздний час, – замечает Левти.

– Да, здесь так всегда по ночам, – отвечает Зизмо.

Мост легко поднимает их над рекой и плавно опускает на другом берегу. Остров Белль-Айл на реке Детройт находится всего лишь в полумиле от канадского берега. Днем парк полон гуляющих и отдыхающих. Грязные берега усеяны рыбаками. Церковные деятели проводят здесь свои собрания. Однако с наступлением темноты остров становится пристанищем свободных нравов. В укромных уголках останавливаются машины любовников. А другие автомобили переезжают мост с целью совершения сомнительных сделок. Зизмо проезжает во тьме мимо восьмиугольных бельведеров и памятника Герою Гражданской войны и углубляется в лес, где когда-то жители Оттавы устраивали летние лагеря. Туман замутняет ветровое стекло. Листва берез кажется пергаментной под угольно-черным небом.

Как и у большинства машин того времени, у автомобиля Зизмо отсутствует зеркало заднего вида, поэтому он то и дело оборачивается, проверяя, не увязался ли за ними кто-нибудь. Таким образом они петляют по Центральной аллее и Стрэнду, трижды объезжая остров, пока Зизмо не успокаивается и не останавливает машину на северо-востоке, развернув ее в сторону Канады.

– Почему мы остановились?

– Сиди и жди.

Зизмо трижды включает и выключает фары и выходит из машины. Левти следует его примеру. Они стоят в полной темноте, прислушиваясь к плеску волн и сигналам грузовых судов. И вот издали доносится какой-то шум.

– А у тебя есть офис? – спрашивает дед. – Складские помещения?

– Вот мой офис, – Зизмо делает неопределенный жест рукой. – А это мой склад, – добавляет он, указывая на «паккард».

Шум становится громче, и Левти, сощурившись, вглядывается в туман.

– Когда-то я работал на железной дороге, – Зизмо вынимает из кармана сушеный абрикос и кладет его в рот. – На западе, в Юте. Надорвал себе спину. И тогда я поумнел. – Шум становится еще ближе, и Зизмо открывает багажник. И вот из тумана появляется катер – небольшое суденышко, на борту которого два человека. Они выключают мотор, и катер бесшумно вплывает в камыши. Зизмо передает одному из них конверт, а другой откидывает брезент на корме. Под ним в лунном свете поблескивают двенадцать аккуратно сложенных деревянных ящиков.

– Теперь у меня собственная железная дорога, – говорит Зизмо. – Разгружай.

Таким образом наконец выяснилось, чем именно занимается Джимми Зизмо. Он импортировал отнюдь не сушеные абрикосы из Сирии, халву из Турции и мед из Ливана по реке Святого Лаврентия – он ввозил виски «Хайрам Уокер» из Онтарио, пиво из Квебека и ром с Барбадоса. Будучи трезвенником, он зарабатывал на жизнь, покупая и продавая спиртное.

– Что делать, если все эти американцы пьяницы? – оправдывался он через несколько минут, когда ящики были погружены.

– Ты должен был раньше мне сказать! – гневно кричал Левти. – Если нас поймают, я не получу гражданства, и меня отправят обратно в Грецию.

– А у тебя разве есть выбор? Может, у тебя есть работа получше? И не забывай, мы оба ждем детей.

Так началась преступная жизнь моего деда. В течение последующих восьми месяцев он занимался вместе с Зизмо контрабандным ввозом спиртных напитков, вставая глубокой ночью и обедая на рассвете. Он усвоил сленг нелегальной торговли и вчетверо расширил свой словарный запас. Он научился называть спиртное «хуч», «бинго», «беличьей мочой» и «обезьяньими помоями», а питейные заведения «разливухами», «кабаками», «барами» и «рюмочными». Он заучил месторасположение всех подпольных баров, всех похоронных контор, которые бальзамировали тела не с помощью благовоний, а с помощью джина, все церкви, где прихожанам предлагалось не только освященное вино, и все парикмахерские, где в банках и склянках хранился дешевый джин. Левти подробно ознакомился с береговой линией реки Детройт, со всеми ее потаенными заводями и секретными причалами и научился распознавать полицейские катера на расстоянии в четверть мили. Занятие контрабандой требовало хитрости и ловкости. В широком масштабе бутлегерство контролировалось мафией и Пурпурной бандой. Но из соображений благотворительности они сквозь пальцы смотрели на любительское предпринимательство, когда речь шла о ночной поездке в Канаду и обратно на каком-нибудь рыболовецком суденышке. Женщины, пряча под юбками галлоны виски, переправлялись на пароме в Виндзор. И крупные воротилы, до тех пор пока это не мешало их деятельности, не препятствовали этому. Зизмо же действовал с куда большим размахом.

Они совершали свои операции по пять-шесть раз в неделю. В багажник «паккарда» помещалось четыре ящика и еще восемь на просторное заднее сиденье. Для Зизмо не существовало ни правил, ни чужих территорий.

– Как только они приняли сухой закон, я тут же пошел в библиотеку и изучил карту, – говорил он, объясняя, как он занялся этим делом. – И увидел, что Канада и Мичиган вплотную прилегают друг к другу. Тогда я пошел и купил билет до Детройта. Я приехал сюда нищим и пошел в греческий квартал к свату. Знаешь, почему я разрешаю Лине водить машину? Потому что она куплена на ее деньги. – Он удовлетворенно улыбнулся, но потом мысли его приняли другой оборот, и его лицо потемнело. – Хотя, имей в виду, я вообще-то не одобряю, когда женщины сидят за рулем. А теперь им еще дали и право голоса! Помнишь спектакль, на который мы ходили? – проворчал он. – Они все такие. Дай им волю, и они займутся любовью с быком.

– Это же просто миф, Джимми, – возразил Левти. – Его же нельзя понимать буквально.

– Почему? – осведомился Зизмо. – Женщины отличаются от нас. У них плотская природа. Самое лучшее, что с ними можно сделать, это запирать их в лабиринте.

– О чем ты?

– О беременности, – улыбнулся Зизмо.

И это действительно походило на лабиринт. Дездемона поворачивалась то туда, то сюда, то направо, то налево, пытаясь найти удобное положение. Не вылезая из постели, она блуждала по темным коридорам беременности, спотыкаясь о кости предшественниц, проделавших этот путь до нее. Сначала о кости своей матери Ефросиньи, на которую она внезапно стала походить, потом о кости теток, бабок и всех других женщин, уходящих в глубокую историю до самой праматери Евы, на чрево которых было наложено проклятие. Теперь Дездемона физически ощущала их, соразделяла с ними их боль и вздохи, их страх и опасения, их униженность и их упования. Как и они, она прикасалась к своему животу, поддерживая мироздание, она ощущала гордость и всемогущество, а потом ее пронизывала судорога.

Теперь в общих чертах я набросаю вам картину беременности. Восемь недель – Дездемона лежит на спине, до самых подмышек натянув на себя одеяло, и смотрит, как за окном меняется освещенность в зависимости от смены дня и ночи. Она поворачивается на бок и видит, как одеяло меняет свои очертания. Шерстяное одеяло то появляется, то исчезает. На прикроватный столик опускаются подносы с пищей и снова улетают. Но на протяжении всей этой безумной пляски неодушевленных предметов главным остается непрерывное видоизменение тела Дездемоны. Ее грудь набухает. Соски темнеют. В четырнадцать недель у нее начинает расплываться лицо, и я впервые узнаю в ней бабушку своего детства. В двадцать недель от пупка вниз начинает обозначаться какая-то таинственная линия. Живот вздымается. В тридцать недель у нее начинает истончаться кожа, а волосы густеют. Лицо становится менее бледным и наконец начинает испускать сияние. Чем больше она становится, тем делается менее подвижной. Она перестает поворачиваться на живот. Она неподвижно наплывает на объектив камеры. Световые эффекты за окном продолжаются. В тридцать шесть недель она сворачивает себе кокон из простыней. Они то накрывают ее, то сползают вниз, и тогда из-под них появляется ее измученное, решительное и нетерпеливое лицо. Глаза ее открыты. Она кричит.

Лина, во избежание варикозных вен, обматывает ноги бинтами. Опасаясь дурного запаха изо рта, она ставит рядом с кроватью коробочку с мятными таблетками и каждое утро взвешивается, с досадой прикусывая нижнюю губу. Ей нравится ее нынешняя пышная фигура, но она опасается последствий. «Я знаю, грудь уже никогда не станет такой, как прежде. Она просто обвиснет. Как на фотографиях в „Нэшнл Джиогрэфик“». Беременность заставляет ее ощущать себя каким-то животным. И она испытывает неловкость от этой порабощенности. Лицо ее краснеет во время гормональных приливов. Она потеет, и весь макияж начинает расползаться. Все происходящее кажется ей рудиментом, сохранившимся от более примитивных форм жизни. Беременность соединяет ее с низшей стадией развития, ассоциируясь с пчелиной маткой, откладывающей яйца. Она вспоминает соседскую колли, рывшую себе нору на заднем дворе прошлой весной.