Текст книги "Брошенные машины"

Автор книги: Джефф Нун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Хотелось спать. Хотелось «пересидеть» этот кошмарный день, чтобы он поскорее закончился. А потом мне пришла одна мысль. Может быть, просто уйти? Бросить все и уйти, слиться с этой счастливой толпой, обожраться дешевым «Просветом». Может быть, мне полегчает. Воспоминания сами собой отомрут. И я потеряю себя – навсегда.

– Она там красилась.

Я подняла голову. Я даже не слышала, как подошла Хендерсон. Она держала в руке чемоданчик.

– Кто?

– Какая-то женщина, в туалете.

Хендерсон переодела брюки. Расчесала свои длинные светлые волосы и подвязала их шарфом. Ее лицо так и сияло. Я не знаю, как она выглядела до болезни, но она и сейчас была очень красивая. Я всегда считала ее красивой, с самой первой нашей встречи – тогда, в темноте, в городском саду. Она увидела, как я роюсь в земле, и сказала, еще ничего не зная о том, что я там искала, вообще ничего не зная: «Если ты собираешься похоронить себя заживо, то закапывайся помедленнее. Так прикольней». Это были первые слова, которые я от нее услышала. И то, как она их сказала, и как она на меня посмотрела, как подошла ко мне и протянула мне руку… да, она была очень красивая, очень. Это была удивительная красота. Необычная, странная.

– Она красила губы, Марлин. Красила губы помадой. И пудрилась. Ты меня слышишь?

– Что? Перед зеркалом?

Хендерсон села рядом со мной.

– У них там висят зеркала, Марлин. У них в туалете висят зеркала, с подсветкой, и эта женщина, она красилась перед зеркалом, совершенно спокойно. Она любовалась собой и напевала себе под нос какую-то глупую песенку, а потом повернулась ко мне.

– И что она тебе сказала?

– Ничего. Улыбнулась, и все. Но ты меня знаешь. Меня это бесит. Меня бесит, когда кто-то мне улыбается без причины. Потому что это неестественно. Это не по-человечески. И самое главное, это противно. Вот ее сумка.

Хендерсон вручила мне дамскую сумочку из какого-то блестящего голубого материала.

– Ты украла ее сумку?

– Она мне сама ее отдала.

Сумка была буквально набита капсулами в небесно-голубой оболочке с белой голубкой на каждой. Много. Даже слишком много. Я зачерпнула целую горсть, подержала в руке, высыпала их обратно в сумку.

– Блин. Это то, что я думаю?

– А ты попробуй.

Хендерсон открыла одну капсулу, просто раздвинула две половинки и высыпала содержимое мне на ладонь. Порошок. Я послюнявила палец, взяла чуть-чуть, на самый кончик. Облизала палец. Сладко. Как карамель.

– Фальсификат, – сказала Хендерсон. – Хотя какая-то капля хорошей вытяжки там есть. Но только капля.

– Где они это берут, интересно?

– Синтезируют. Это же чистая химия.

– Я имею в виду настоящую вытяжку.

– А кого это ебет?

– Да, наверное.

Хендерсон перевернула сумку, и все, что в ней было, высыпалось на траву.

– Это действительно наше будущее, Марлин? Правда? Сплошные приходы, круглосуточно и ежедневно, без выходных? И все ходят обдолбанные и счастливые?

Среди голубых капсул была и косметика. Я взяла тюбик помады.

– Что, хочешь накраситься?

– Может, попозже.

– Ага, попозже. – Хендерсон положила в рот капсулу. Хорошую капсулу, из наших запасов. – Пусть нам будет хорошо.

– Ты на меня не злишься, Бев?

– Давай, – она отпила воды, – твоя очередь.

– Ты на меня не злишься?

– Марлин, бля, я тебя ненавижу.

– Да.

– Но я без тебя пропаду.

– В смысле?

– В прямом. Марлин, когда мы с тобой познакомились… слушай меня… слушай… я не знаю, как это правильно объяснить, но мы с Павлином… мы просто болтались без цели и не знали, куда податься, понимаешь?

– Да, понимаю.

– А теперь, когда мы с тобой ищем эти зеркала… у нас появилась какая-то цель. Да, именно так. Теперь понимаешь?

– Я все понимаю. Беверли…

– Что?

– Нет, ничего. Я просто… ладно. Забей.

– Ты хочешь остаться здесь, да?

Я посмотрела на нашу машину. Механик уже растянул кусок целлофана над разбитым окном и теперь закреплял его черным широким скотчем.

– Марлин. Мы уже близко.

– Я знаю.

– Все очень просто. Мы найдем этого Джейми, который актер. Да? И узнаем у него имя торговца. Еще один осколок, и все.

– Но их больше. Кингсли хочет больше. Он хочет все.

– А не пошел бы он на хуй. Один осколок – и хватит.

– Да, я тоже об этом подумывала.

– Ну вот.

– Еще один, последний…

– Ага. А потом мы вернемся к Кингсли. Отдадим то, что есть. Получим денежки за работу. И все, мы свободны.

Я закрыла глаза.

– А что делать? – сказала Хендерсон. – Нам нужны деньги.

Не дождавшись ответа, Хендерсон снова заговорила, и теперь ее голос стал мягче:

– Блин. Слушай, ты тут ни при чем. Это Павлин во всем виноват. Да, Павлин. Этот его пистолет мудацкий. Он же его достал. Снял с предохранителя. Он собирался стрелять. Я не знаю. Марлин, я не знаю.

Она умолкла на пару секунд, а потом:

– У него неприятности, у Павлина. Старые долги. Ты не знаешь, Марлин, да и откуда бы тебе знать. Но нам нужны эти деньги.

Я открыла глаза. Такая холодная, словно во мне что-то выключилось. И Хендерсон, видимо, что-то такое заметила. У меня на лице.

– Ладно, – сказала она. – Как хочешь, Марлин. Забей на все. Да. Оставайся здесь. Это место как раз для тебя.

Я посмотрела на Хендерсон. Посмотрела на ее лицо – такое красивое, странное, необычное. Но я не смогла посмотреть ей в глаза.

– Мне страшно, Бев. Очень страшно.

– Мне тоже.

– Но ты умеешь справляться со страхом.

– Ага. Я – потому что крутая стерва.

– Нет, правда. У тебя все получится. Если хочешь, возьми чемоданчик. Все равно это вы выполняете всю работу. В последние дни я вообще ничего не делала. Мне очень плохо, я уже ничего не могу. Продайте эти кусочки. Забейте на Кингсли. Делайте что хотите. Я знаю, у вас получится.

– Марлин, я только что вымыла ноги. Я тут обоссалась недавно, если ты вдруг не заметила.

Я достала из сумки свой кошелек, взяла деньги – не глядя, сколько взялось, – и протянула их Хендерсон.

– Вот возьми.

Хендерсон не взяла деньги. Она никогда не возьмет то, что ей предлагают за просто так. Но она протянула руку, и взяла меня за подбородок, и развернула лицом к себе. Так осторожно, так ласково.

– Я, ты, Павлин. Эта новая девочка. Команда несчастных придурков. Теперь мы все вместе. Посмотри на меня.

Мне было страшно и как-то неловко и тягостно, что она придвинулась так близко, что она прикоснулась ко мне, но я уже ничего не могла сделать. Теперь я должна была на нее посмотреть.

– Ты не больна, Марлин. Ты не знала? Болезнь не в тебе. Она вовне. В пространстве, которое между нами.

– А тогда почему мне так плохо? Почему эта болезнь бьет по мне? Что во мне есть такого, что так ее привлекает? Моя семья…

Хендерсон поднесла руку к моим губам. В руке что-то было. Я это чувствовала.

– У тебя глаза разного цвета, – сказала она. – Один синий, другой карий.

– Разного цвета.

– Ты очень хорошая, Марлин. Ты знаешь?

– Правда?

Хендерсон положила капсулу мне в рот, и я раскусила ее, и порошок высыпался на язык.

– Да, правда, – сказала Хендерсон. – И в этом, наверное, все и дело. Ты очень хорошая, очень добрая, а болезнь отняла у тебя ребенка. С этим трудно смириться. Нельзя смириться. – Она дала мне бутылку с водой, чтобы запить порошок. – И что надо сказать?

– Пусть нам будет хорошо.

Затертая фраза. Пустые слова. Но произнесенные слишком тихо. Едва различимым шепотом. Но удержать настроение не получилось.

– Если ты нас бросаешь, – сказала Хендерсон, – тогда дай мне ключ.

Не раздумывая, я наклонилась и расшнуровала свой левый ботинок. Там я храню ключ. В носке. В сером шерстяном носке. Ключ завалился под ногу. Я стянула носок, и ключ выпал на землю. Маленький серебряный ключик. На самом деле Хендерсон он и не нужен. Она открыла бы чемоданчик и без ключа, я всегда это знала.

– Вот.

Хендерсон положила чемоданчик себе на колени и вставила ключик в замок.

– Что ты делаешь?

– Ничего.

Она открыла чемоданчик.

– Хендерсон…

Осколки стекла, завернутые в бархат. Всего шесть штук. История, зеркало. Все, что нам удалось найти – или украсть – на сегодняшний день. Хендерсон убедилась, что механик не смотрит в нашу сторону, и достала один из осколков.

– Посмотреть хочешь, Марлин? В последний раз?

Хендерсон развернула первый слой бархата.

– Не надо, – сказала я. – Это опасно.

– Но другие-то смотрят.

– Я знаю.

– И я тоже хочу посмотреть.

– Просто посмотреть?

– Я же не идиотка. Просто посмотреть.

Я отвернулась. Мы с Хендерсон сидели рядом, на низкой кирпичной стене вокруг лужайки у гаража, и я отвернулась. А она развернула последний слой.

Я услышала голос.

Бледное фиолетовое свечение подкрасило воздух лиловой дымкой, и в этой дымке звучал мужской голос. Он пел песню. И я поняла, что это был за осколок: первый осколок, который мы разыскали вместе, той ночью, в городском саду, когда Хендерсон с Павлином помогли мне выкопать его из земли. Осколок зеркала, заключавший в себе голос. Неизвестную песню. И я поняла, что Хендерсон смотрится в зеркало. Я слышала, как она дышит – надрывно и тяжело. А потом у нее перехватило дыхание, и она вдруг расплакалась.

Я слышала, как она плачет.

Я ждала, отвернувшись в сторону. Ждала, пока Хендерсон не завернет осколок обратно: вместе с песней, вместе с лиловым светом. Ждала, пока не услышала, как щелкнул замок. Мне было грустно и одиноко. Мне давно уже не было так одиноко – со смерти Анджелы. Все уже сказано, все уже сделано.

Пора уходить.

Я поднялась на ноги. Говорить больше не о чем. Я пошла прочь, но Хендерсон окликнула меня, и я подумала, что сейчас она попросит меня остаться. Я действительно так подумала.

– Ты забыла ботинок.

Я вернулась, подняла с земли носок и ботинок. Но не стала их надевать, а так и пошла, держа их в руке. Черный ботинок и серый носок. Земля под босой ногой была очень холодной и жесткой. Но я это сделала.

Я ушла.

* * *

Я пошла туда, где были люди. К торговым рядам. Я оставила все, почти все: свои вещи, смену одежды. Даже машину. Разбитое зеркало. И хорошее, и плохое – я оставила все. Взяла только сумку, где были деньги, всякая мелочевка и книга.

Вот эта книга. И фотография.

Играла музыка, люди в толпе улыбались. В какой-то момент я подняла голову, и небо закружилось голубым вихрем и как будто спустилось ближе к земле. Все та же веселая музыка без мелодии, все те же благостные улыбки на безмятежных лицах. И только одно лицо не улыбалось. Это был пожилой человек. Старик в высокой красной шляпе и красной же мантии. Он как-то вдруг оказался рядом и закричал диким голосом, исполненным опаляющей страсти:

– Покайся! Покайся перед лицом Господа, что пребывает в частотах.

– Что?

– Я говорю, покайся! Господь есть точка притяжения, но неисповедимы пути его; он продвигается по границе совокупного знания и несет тебе то наказание, то прощение. Все, что сломано, будет починено. А все, что починено, будет сломано…

А потом он ушел. Старик сердито нахмурился и пошел дальше – изливать свое откровение на всех и каждого.

– Все, что сломано, будет починено. А все, что починено…

Я пошла сквозь толпу. Людей было много, и ко мне то и дело кто-нибудь прижимался, но теперь это было не страшно. Теперь это было нормально. Мне здесь нравилось, среди этих людей. Меня как будто уносило куда-то. Я уже потерялась, почти потерялась. Те же лица возникали в толпе вновь и вновь, и я уже видела в них частичку себя, отпечаток себя, словно я в них растворялась. Вариации, сдвиги, оттенки кожи, улыбка – все та же улыбка, многократно размноженная, на всех.

– Смотри, – сказала Тапело. – Я купила журнал.

Девочка пробилась ко мне сквозь толпу.

– Видишь? Это про шахматы.

– Да. Хорошо.

– И еще я купила покушать, нам всем. – Она открыла пластиковый пакет. – Сандвичи. Фрукты.

– Хорошо.

– А что у тебя с ботинком?

Я тупо уставилась на ботинок у себя в руке.

– Его надо надеть.

– Ну так надень.

Я наклонилась, чтобы надеть ботинок.

– Я тут видела женщину, – сказала Тапело. – Прямо вылитая ты.

– Где? – Я выпрямилась.

– Ее уже нет. А носок ты не хочешь надеть?

Носок лежал на земле, у меня под ногами. Я тупо уставилась на него.

– Марлин? Что с тобой?

– Ничего.

– Хочешь банан? Или яблоко?

Тапело достала из пакета большое зеленое яблоко и дала его мне.

– Тебе, наверное, нужно вернуться к машине, Тапело.

– Не могу. Я еще жду своей очереди.

– Это что у тебя?

– Ты за какой цвет? – спросила Тапело.

– За какой цвет?

– Я – за белый. А ты за какой?

– Я не знаю. Я видела старика в красной шляпе. Кажется, я ему не понравилась.

– Значит, мы за одних и тех же. Осторожнее с рыцарем. Он где-то здесь.

– Хорошо, буду иметь в виду.

И тут к Тапело подошел маленький мальчик в ярко-красном свитере. Он прикоснулся к руке Тапело и улыбнулся все той же улыбкой.

– Эй, – сказала Тапело. – Отойди от меня.

Мальчик опять улыбнулся.

– En passant.

– Да ладно тебе. Я же только начала.

– Даже веселье когда-нибудь кончится, – сказал мальчик.

Он сказал это мягко и ласково, и было видно, что это привычная для него фраза, а потом улыбка на детском лице стала холодной, недоброй, и толпа сомкнулась вокруг Тапело, и увлекла за собой, и я ее потеряла. Теперь движение вокруг стало медленным, вязким, и чем дальше я углублялась в толпу, тем больше это движение замедлялось. Заиграла какая-то песенка: простенькая, незатейливая мелодия. Я напевала ее тихонько, только для себя. Какой-то парень перехватил меня по дороге, и мы с ним стали танцевать, а потом эта песня звучала уже повсюду, и меня закружило в танце, и все вокруг тоже кружилось, толпа и синее небо, сливаясь друг с другом, и вокруг, и внутри, пока музыка не умолкла, и мой партнер вдруг куда-то пропал, растворился в толпе, а я еще танцевала, какое-то время, одна, а потом я уже не могла танцевать.

Что-то было не так. Когда же меня наконец отпустит? Когда толпа примет меня и полюбит меня? Когда я забуду себя, в безмятежном оцепенении, освобожусь наконец от всех тягостных воспоминаний и настойчивых глупых стремлений спастись, убежать?

Сквозь толпу брела лошадь. Какая-то женщина вела ее под уздцы, медленно и осторожно. Гнедая лошадь. Когда-то, наверное, очень красивая, но теперь просто старая. Лошадь прошла совсем близко, буквально рядом со мной. От нее веяло жаром, а шкура лоснилась от пота. От боков валил пар. И еще от нее странно пахло. Это было больное животное, очень больное. Вся шея у лошади была в зарубцевавшихся шрамах и свежих порезах, еще сочившихся кровью и какой-то полупрозрачной жидкостью. В ранах копошились мухи.

Я осторожно притронулась к открытой ране.

И почувствовала тепло и силу. Сила животного изливалась из ран вместе с кровью. Я поднесла влажные пальцы к губам – и узнала вкус.

Сладко. Как карамель.

Лошадь медленно повернула голову и посмотрела на меня своим черным глазом, похожим на чернильную заводь, и там, в глубине, далеко-далеко, мерцали серебряные звезды, и там было мое отражение, крошечная фигурка в черном царстве звериного глаза.

* * *

Глазные мышцы вдруг напряглись, веки сомкнулись, запирая меня внутри. Как будто ночь пришла раньше времени и окутала день темнотой, и там стояло мое отражение, крошечная фигурка в темноте, и мы с ней смотрели друг на друга.

– Сейчас ты не можешь уйти, – сказала она. – Потом, может быть. Но не сейчас.

Мое отражение откусило зеленое яблоко, а потом глаз открылся и выпустил меня наружу. Да, я опять оказалась снаружи, в толпе. Я стояла в толпе и смотрела на лошадь. А когда я посмотрела на женщину, что вела эту лошадь, она очень вежливо попросила меня покинуть игровую зону.

Что случилось?

Я посмотрела на яблоко у себя в руке. От него был откушен кусочек. Большой кусок сочной мякоти. Но я не помнила его вкуса.

* * *

Я кое-как выбралась из толпы, к изгибу подъездной дороги. Перешла через дорогу – туда, где деревья. На ветках висели громкоговорители. Листья подрагивали, льнули к звукам холодной колыбельной. За деревьями, с той стороны, располагалась еще одна стоянка. Там машин было меньше. Все хорошие, все дорогие. На траве рядом с одной из машин сидело семейство. У них был пикник. Больше там не было никого.

И еще там стоял лимузин.

Теперь я увидела, очень ясно. Большой ярко-красный лимузин, в стороне от других машин, в самом дальнем углу стоянки. Меня потянуло туда, к этому красному автомобилю. Я прошла через рощицу, через стоянку, мимо улыбчивого семейства. Даже теперь, когда лимузин просто стоял на месте, он излучал отрицательную энергию, тусклое злое свечение, сгущенный жар. Рядом с ним никого не было. Я подошла ближе, обошла машину по кругу, рассматривая все вмятины и царапины, раны на металлической коже, отметины былых столкновений. Мое отражение было рядом. Марлин была рядом, черный призрак в тонированном стекле, но за последние несколько месяцев мы поднаторели в умении не смотреть на свои проходящие тени. По три окна с каждой стороны. Был там кто-то внутри или нет? Может, там кто-то сидел, в машине, и смотрел на меня: какой-нибудь бизнесмен, уже очень больной и упавший духом, или даже поблекшая поп-звезда? Я постучала в окно.

Ответа не было.

Я достала из сумки помаду и написала на стекле три слова, перевернув их зеркально, чтобы человек в лимузине смог их прочесть.

НИКТО НЕ СПАСЕТСЯ

Не знаю, сколько времени я ждала. Минуту, две. Может быть, дольше. Но ответа так и не дождалась. Я огляделась. Никто на меня не смотрел. Деревья скрывали стоянку. Небо затягивали серые облака, солнце клонилось к закату. Стало заметно прохладнее. А потом, когда я уже повернулась, чтобы уйти, водительская дверца открылась, и из лимузина вышел человек.

– Чего тебе нужно? – спросил он.

Высокий, хорошо сложенный мужчина, в форменной шоферской куртке. Ткань очень хорошая, видно, что дорогая, красно-коричневая. Но куртка была вся заляпана, а местами порвана. В руках мужчина держал фуражку и теперь надел ее, выпрямился в полный рост и посмотрел на меня сверху вниз.

– Чего ты хочешь?

– Ты знаешь, чего я хочу, – сказала я.

– Да неужели?

– Кто там внутри?

– Пассажир.

– Вы напали на нас на дороге.

Шофер шагнул вперед, и мне пришлось чуть отодвинуться.

– У моего пассажира особые требования. И я их выполняю.

– Почему?

– Но никто же не пострадал. – Шофер коротко хохотнул. – Я имею в виду, если бы я захотел, чтобы вы пострадали…

– А если я вдруг захочу, чтобы ты пострадал?

– Ну, никаких правил больше не существует.

– Это верно, – сказала я. – Правил больше не существует.

Я отвела взгляд. Павлин был уже рядом, и когда шофер повернулся, кулак Павлина врезался прямо ему в подбородок. С размаху. Голова шофера запрокинулась, он упал на капот лимузина, а оттуда – уже на землю.

– Блин, вот чего мне хотелось, – сказал Павлин, потирая отбитые костяшки. – Я тебя обыскался, Марлин. Повсюду искал.

– Правда?

На нас смотрели: люди в машинах, семейство на лужайке для пикников. Но никто не подошел.

– Беверли сказала, что ты нас бросила.

Я посмотрела мимо Павлина. Туда, где стояла машина, моя машина. На другой стороне стоянки. Дешевая, грязная колымага, разбитая в хлам. Она ждала меня.

– Я не знаю, – сказала я.

– Бев очень расстроилась. Мы все расстроились.

– Да, наверное.

Я подошла к машине. Тапело сидела на заднем сиденье, прижавшись лицом к пластиковой пленке, которой теперь было затянуто выбитое окно. Хендерсон села впереди, а Павлин снова был за рулем.

Я посмотрел на Хендерсон. Совершенно непроницаемое лицо. Она смотрела на лимузин и на шофера, который уже поднимался с земли. Голос в ближайшем динамике объявил начало следующей игры. Солнце скрылось за тучами.

Я села в машину. На заднее сиденье, рядом с Тапело.

– Сейчас два часа сорок девять минут, – сказала она. – И пятнадцать секунд.

– Поехали, – сказала Хендерсон.

– Шестнадцать, семнадцать…

* * *

Павлин медленно выехал со стоянки, мимо красного лимузина, на изгибающуюся по широкой дуге подъездную дорогу. Я разглядывала толпу, и флаги, которые были повсюду, и детей, и собак – белых и красных собак, что носились среди людей. И мне вдруг подумалось, что теперь я уже окончательно потеряла контроль: я плыву по течению, и что со мной будет – это уже от меня не зависит.

Меня просто тянет куда-то, затягивает…

Мы проехали мимо всех разновидностей отдыха и развлечений, виданных и невиданных, скрытых и явных. К шлагбауму на выезде. Там стоял молодой парень в форменном комбинезоне, и он пожелал нам как следует повеселиться – там, куда мы сейчас направляемся, – и всё, мы выехали на эстакаду и обратно на шоссе.

– А что, по-моему, было прикольно, – сказал Павлин.

– Да, мне тоже понравилось, – сказала Тапело. – Хороший был день.

Мы поехали дальше; к самому краю, на побережье.