Текст книги "Брошенные машины"

Автор книги: Джефф Нун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Теперь нас уже ничто не остановит, – сказал он.

Иногда он начинал что-то петь, по строчке из разных песен, и часто оборачивался назад, к Хендерсон, и улыбался ей во весь рот. Я не знаю, что произошло, но все изменилось, когда девочка села за руль. Все пошло гладко: дорога свободная, ехать легко.

– У меня тоже когда-то был комп, – сказала Хендерсон.

– И что с ним стало?

– Я его выбросила. С моста. Добила из сострадания.

Тапело начала объяснять насчет «Радио Просвет»:

– Они просто транслируют тестовые передачи, измеряют ответный сигнал. Пытаются отыскать упорядоченные элементы в этом хаосе. Найти некий смысл, некую систему. Вот такая задумка.

– Дурацкая, на мой взгляд, – сказал Павлин.

– А по-моему, хорошая, – сказала Тапело.

– И что, получается? – спросила я.

– Что?

– Ну, систему нашли? Или смысл?

– Ну, они доказали, что воздействие шума – величина переменная. В разных местах оно разное, и в разных моментах во времени – тоже.

– Это мы знаем, – сказала Хендерсон. – Мы в этом живем.

– И что внутри хаоса существуют различные неподвижные точки. Фиксированные участки. Скажем, определенные образы, которые как бы преследуют зараженного человека. Как навязчивые идеи, только извне.

– А еще что-нибудь? – спросил Павлин. – Что-то хорошее есть?

– Если даже и есть, я об этом не знаю.

– Слышишь, Бев?

– И что теперь? – спросила Хендерсон.

– Я вот о чем говорю. Эти парни в правительственных лабораториях, у них там «Просвета» немерено, может быть, у них в крови тоже течет эта холодная дрянь, как у одной нашей общей знакомой. – Павлин указал на Тапело.

– Какая холодная дрянь? – спросила Тапело.

– Ну такая. Холодная. Для объективного восприятия реальности. Я не знаю, что там у вас. Что-то, что убивает болезнь.

– Нет, все происходит не так.

– Да как бы там ни было. Я говорю о другом. Эти ребята, которые заседают в лабораториях… они же ничего не знают на самом деле. У них нет самого главного. Волшебства. А у нас оно есть. Они пытаются что-то делать, но при этом не представляют себе, что такое болезнь. Правильно, Бев?

– Абсолютно, – сказала Хендерсон.

– Ой, смотрите, – сказала Тапело.

Там, у дороги, стоял молодой человек. Автостопщик. Тапело притормозила.

– Ни хрена, – сказала Хендерсон. – У нас нет места.

– Но ему так одиноко, – сказала Тапело. – Вы посмотрите.

– А что у него там написано? – спросил Павлин.

Мне пришлось сильно напрячься, чтобы сосредоточить внимание на парне, на кусочке картона у него в руках.

– Так что там написано? – спросила я.

– Ничего, – сказала Тапело. – Вообще ничего. Чистый лист.

– Ну что, девочка, все еще хочешь остановиться? – спросил Павлин. – Я в том смысле, что он молодой, симпатичный. Едет практически в никуда. В пустоту. А чего еще нужно молоденькой девочке?

– Останавливаться мы не будем, – сказала Тапело. Потом все замолчали, и я была этому рада. Я работала над своей книгой, записывала все сегодняшние события – вплоть до этой минуты.

– А Марлин все строчит и строчит, – сказала Хендерсон. – Тебе еще не надоело?

– Нет.

Но сейчас, когда я попыталась перечитать эти последние пару страниц, я не смогла понять и половины. То есть я разбирала слова, но не понимала их смысла. Обычно такое случалось лишь через несколько дней.

– Однажды я видел дорожный знак, – сказал Павлин. – Угадайте какой.

– И какой? – спросила Тапело.

– Опасная зона. Следите за знаками. Впереди будет знак «Поврежденная дорога».

– И чего?

– Ну, там и был знак. Впереди. Только испорченный.

– И что там было написано?

– Ну, он был испорчен. Слова расплывались. Ну, как обычно. Но я сумел прочитать, что там написано.

– Ага, давай дальше.

– Опасная зона. Следите за знаками. Впереди будет знак «Поврежденная дорога».

– Ты все выдумываешь.

– Я ничего не выдумываю. Вы дослушайте до конца.

– Дай-ка я догадаюсь. Там был еще один знак.

– Да, был. Все правильно.

– И?

– Что – и?

– Ты смог прочесть, что там написано?

– Ага. Это был очень четкий знак. Без повреждений.

– И там было написано…

– Не обращайте внимания на все предыдущие знаки.

– Господи Боже, – сказала Тапело. – И мне оно надо?

– Я не знаю. Тебе оно надо?

Дорога шла по равнине, плоской, пустынной и бесконечной. Мы проехали радиотелескоп, огромный купол которого был перевернут, чтобы вобрать в себя небо. Над ним колыхалось облако шума. А еще через несколько миль мы увидели что-то похожее на мираж.

– Что это? – спросил Павлин.

Синее переливчатое свечение над дорогой, жидкие волны воздуха, поднимавшегося от гудронированного шоссе. Перед нами была другая машина. Она проехала сквозь синее марево, которое как будто окутало автомобиль, а потом и мы сами въехали в этот странный мираж. Стало заметно теплее, и мы словно сбавили скорость, хотя на самом деле мы ее не сбавляли. Я слышала разные звуки: голоса, шелест дыхания – тихо-тихо, едва различимо. Хендерсон повернулась ко мне. Я не узнала ее лицо. Это было лицо незнакомки. Исчезло всякое ощущение движения. Как будто мы приподнялись над землей и зависли в воздухе, в зыбком дрожащем пространстве, а потом мы вдруг выехали наружу, уже с той стороны, и поехали дальше, опять на нормальной скорости, и после жаркого марева нам было даже прохладно, и лицо Хендерсон снова стало ее лицом.

– Что это было? – спросил Павлин. Тапело покачала головой:

– Не знаю.

– А куда делась эта, другая машина?

Дорога впереди – абсолютно прямая, без единого поворота. Но машины, которая ехала впереди, почему-то не видно.

– Блин, как-то здесь странно, – сказал Павлин. – Не нравится мне все это.

Мы поехали дальше. Я поняла, что не могу больше писать. После этого непонятного миража мне стало как-то нехорошо. Меня подташнивало. Слова кружились на бумаге.

– Ой, бля, – сказала Хендерсон. – Так ты?..

– Что там? – спросил Павлин.

– Господи.

– Что там?

– Зеркало.

– Эй, это мое, – сказала Тапело. – И не ройся, пожалуйста, у меня в сумке.

– Господи Боже, – сказала Хендерсон. – Я едва в него не посмотрелась.

– Положи мои вещи на место.

– А это что у тебя? Часы. Ну ни хрена себе.

– Я тебя предупреждаю.

– И сколько время? – спросил Павлин.

– А как я тебе посмотрю, сколько время?! Марлин…

Хендерсон передала мне часы. Ее пальцы были как смазанное пятно, троящийся образ, наложение картинок.

– А это чего за книга? – сказала Хендерсон.

– Просто книга, – сказала Тапело. – Какие проблемы?

Хендерсон нашла сумку Тапело на полу. Сперва она достала оттуда зеркало, потом – часы. А теперь – книгу. Ту самую, которую Тапело читала сегодня утром. Рассказы По. Хендерсон пролистала страницы.

– Не понимаю, зачем это надо. Книжки читать, все такое.

– А ты попробуй, а вдруг понравится.

– Осторожнее. Машина, – сказал Павлин.

Машина была впереди. Она ехала очень медленно. Маленький голубой автомобиль. Первый, который нам встретился после того миража. Вокруг творилось столько всего непонятного. Павлин прав, надо быть осторожнее. Тапело обогнала голубую машину, объехав ее по широкой дуге. Я попыталась рассмотреть водителя.

– Похоже, он в трансе, – сказала Хендерсон.

Руки водителя судорожно сжимали руль, а его голова медленно раскачивалась из стороны в сторону. Он повернулся и посмотрел в нашу сторону. Абсолютно пустое лицо, без всякого выражения.

– Вот, блин, дожили, – сказала Павлин. – Вообще-то такое следует запретить.

Обогнав голубую машину, мы поехали дальше.

– И все-таки что это было? – сказал Павлин.

– Жуть какая, – сказала Хендерсон. – Ну, эта книга. Нет, действительно жуткие вещи тут пишут.

– А что за книга? – спросил Павлин.

– Сердце-обличитель.

– Это такое название?

– Ага.

– Это что, про любовь? Как в любовном романе?

– Нет, это не про любовь.

– Знаешь, Бев, про любовь нет хороших историй. Есть только одна, которая про нас с тобой. Ты слушай меня. Я – твой любовный роман.

– Никакого повода у меня не было, – сказала Хендерсон. – И бешенства я не испытывал. Я любил этого старика. Он ни разу не причинил мне зла. Ни разу меня не обидел.

– Ты о чем? – спросил Павлин.

– Я читаю из книжки.

– А-а.

– Его золото меня не прельщало.

– А меня бы прельстило, – сказал Павлин.

– Его золото меня не прельщало. Пожалуй, виной всему был его глаз! Да, именно! Один глаз у него был как у хищной птицы – голубоватый, подернутый пленкой. Стоило ему поглядеть на меня, и у меня кровь стыла в жилах.

Хендерсон читала, и волосы лезли ей в глаза. У нее длинные волосы, только теперь они грязные и свалявшиеся, а когда она двигает головой, они шевелятся, как живые. Волосы закрывали ее лицо, и я не видела, куда она смотрит. Но у меня было стойкое ощущение, что смотрит она на меня.

– И мало-помалу, исподволь, я задумал прикончить старика и навсегда избавиться от его глаза.

– Вот так вот? – сказал Павлин.

– Ага, – сказала Хендерсон. – Он хочет убить старика. Достал он его.

– Не старик, – сказала Тапело.

– В смысле?

– Его достал не старик, а глаз. И он хотел убить глаз.

– С головой парень явно не дружит, – сказал Павлин.

– Нет, – сказала Хендерсон. – Он тут пишет, что он не сумасшедший. Здесь сказано, что от болезни его чувства только обострились, а вовсе не ослабели и не притупились.

– Какой болезни?

– Тут не объясняется. Может, потом где-то будет.

– А зачем ему убивать этот глаз? – спросил Павлин. – Марлин, ты что-нибудь понимаешь?

– Да. По-моему, да.

– Ему не нравилось, когда на него смотрели, – сказала Тапело.

– Да? – сказала Хендерсон.

– Его бесило, когда на него смотрели.

– А, понятно, – сказала Павлин. – Знакомое чувство.

– Но тут что получается: он же кому-то рассказывает эту свою историю. Значит, на него все равно кто-то смотрит.

– Кто смотрит? – спросила Хендерсон.

– Читатель.

Хендерсон тряхнула головой.

– Давай лучше не умничать. А то у меня от таких рассуждений мозги замыкает.

– Так все задумано. Он хочет вырвать глаза читателю. Рассказчик. Он хочет вырвать глаза читателю!

– Блин, мне это нравится, – сказал Павлин.

– Мудацкие книги, – сказала Хендерсон. – Их следует все запретить. Надо, чтобы издали такой закон.

– Он уже есть, – сказала Тапело. – У тебя в голове.

– Да. Наверное.

– Что?

– Останови машину.

– Я…

– Я сказала, машину останови!

Тапело резко ударила по тормозам. Машина остановилась. Тапело заглушила двигатель. Стало тихо. И только в динамиках радио переливалась электронная мелодия. Первые пару секунд все молчали, а потом Павлин сказал:

– Ты бы, девочка, извинилась.

– Я?!

– Ты.

– А что я такого сделала?

Павлин вздохнул.

– Я не хочу, чтобы она ехала с нами, – сказала Хендерсон. – Давай выметайся.

– Но так же нельзя…

– Выметайся, сказала.

И тогда что-то в Тапело надломилось. Она опустила голову и наклонилась, упершись лбом в руль. Я подумала, что надо вступиться за девочку. Может быть, попросить Хендерсон, чтобы она на нее не сердилась. Уж не знаю, получится что-нибудь или нет, но попробовать можно. Но тут Тапело что-то сказала себе в ладони.

– Не слышу, – сказала Хендерсон. Тапело приподняла голову.

– Прости, пожалуйста.

– Повернись. Я хочу видеть твое лицо.

– Что?

– Повернись ко мне.

Девочка обернулась к нам. Хендерсон уже держала наготове открытое зеркальце и теперь подняла его так, чтобы в нем отразилось только лицо Тапело.

– Так что ты сказала?

Глядя прямо на свое отражение в зеркале, Тапело повторила свои слова:

– Прости, пожалуйста.

– Хорошо.

Дальше мы ехали молча. Павлин углубился в дорожные атласы. Хендерсон закрыла глаза, как будто собралась спать. Я сидела, смотрела в окно. Мысли путались и разбредались. Меня тяготило молчание, но было как-то неловко заговорить. Первой не выдержала Тапело.

– А вы знаете, куда мы едем? – спросила она. Павлин посмотрел на нее.

– В смысле?

– Города на побережье… там хуже всего. Вы не знали? Самые больные районы. Вот почему в эту сторону так мало машин. Вообще нет машин. Мы – единственные.

– Почему? – спросил Павлин. – Почему побережье?

– Ну, есть такая теория, что зона болезни – она как ткань. И она распускается по краям.

Павлин кивнул.

– Ну прямо как я.

– Вот почему все съезжаются в центр. Там безопаснее.

Хендерсон открыла глаза.

– А тут будет какая-нибудь заправка, ну или что-нибудь?

– Будет заправка, – сказала Тапело. – Через пару миль.

– Хорошо. А то я действительно очень хочу в туалет.

Над дорогой висел огромный информационный щит. Буквы мигали золотым светом. Слова были такими яркими, что даже я смогла их прочитать.

Водитель! Ты уже принял «Просвет»?

– Знаете, что я слышал? – сказал Павлин. – Что в таких вот новомодных щитах, в каждом из них, течет столько вытяжки, что одному человеку хватило бы на год, чтобы его вообще не затронуло и не глючило. Даже на полтора года. Может быть, больше. Но это же несправедливо. Это несправедливо.

– Это вообще преступление, – сказала Тапело.

– Вот бы добраться до одного из таких устройств. Электронный Просвет, как они это называют. Блин. Уж я бы тогда развернулся. Сделал бы столько всего.

– Что бы ты сделал? – спросила Хендерсон.

– Ну, много разного.

– А, ну да. Много разного.

– А еще у них есть такая машина… она работает на «Просвете». Нет, правда. Кладешь в нее что-нибудь сломанное, зараженное, что-нибудь, что подцепило шум, а потом вынимаешь уже исправленное.

– Нет такой машины, – сказала Тапело.

– Нет, правда. Я слышал. Это секретная разработка. Машина. Такой черный ящик. А внутри – кусочек пространства, не зараженный болезнью. Кусочек мира, где все сигналы и знаки не тронуты порчей, где вся информация – чистая. Вот бы заполучить эту штуку. Вы только представьте себе… Черный ящик. Сколько бы я тогда сделал.

– Так что бы ты сделал? – спросила Хендерсон.

– А почему ты все время об этом спрашиваешь?

– Ну, просто спрашиваю. Так что бы ты сделал?

– Что бы я сделал? Я бы смылся отсюда на хрен. Только меня и видели.

– Знаете что, – сказала Хендерсон. – Я Павлина нашла на улице. Знаете, что он делал?

– Ну, понеслась.

– Он лежал, в жопу пьяный, в темном переулке, а на голове у него была сумка… ну, с какой ходят по магазинам.

– Правда? – сказала Тапело. – В смысле, пластиковый пакет?

– Нет. Женская сумка. Только большая.

– Слушай, не надо. – Павлин обернулся к Хендерсон, но даже не посмотрел на нее. Его взгляд впился во что-то сзади, сквозь заднее стекло. – Ой, бля.

– Что там? – спросила Тапело.

– Какой-то придурок. Он нас догоняет.

– Где? Я не вижу.

Я обернулась и посмотрела назад. К нам приближалась машина. Ярко-красный автомобиль, такой широкий, что он занимал всю вторую полосу. Огромный, мощный. На полной скорости. Еще немного – и он нас догонит.

– Съезжай на обочину, – сказала Хендерсон.

– Что?

– Съезжай на обочину!

И вдруг оказалось, что я не могу пошевелиться. Не могу оторвать взгляд от красной машины. Это был лимузин с затемненными стеклами. Все ближе и ближе. Передний бампер погнут. Весь капот – в шрамах, вмятинах и царапинах. Водителя было не видно. На секунду я потеряла машину из виду – она растворилась в зыбком мареве жара. А когда лимузин выехал из зоны горячего воздуха, он был уже совсем рядом. И тогда же включился звук. Противный, высокий, бьющий по нервам – у меня в голове. Шум.

– Быстрее! – закричал Павлин.

Мы съехали на обочину, и лимузин вильнул в нашу сторону. Мы ударились об ограждение. Жуткий скрежет металла отдался в теле, пробирая до самых костей. Лимузин прижимал нас к ограждению, обжигая бок нашей машины, и день вдруг потемнел, а потом переполнился цветом, разноцветными искрами.

И мне вдруг подумалось, очень четко и определенно, что сейчас я умру. Прямо сейчас, прямо здесь.

Время как будто запнулось и остановилось.

Времени просто не стало.

Хендерсон бросило на меня, и я обняла ее, я совершенно спокойно ее обняла, не знаю как. Голоса, шепоты. Неясное, смазанное пятно – что-то билось в руках Павлина.

– Девочка, давай назад!

Голос Павлина, потерянный крик, обожженный шумом. Скрежет металла. Что-то вылетело из руки Павлина. Не знаю, с чем он там сражался, но он все-таки не удержал эту штуку, и она приземлилась на колени Хендерсон, съежившейся на сиденье, и я протянула руку и взяла эту вещь.

Пистолет.

А потом я почувствовала чью-то руку у себя на запястье, кто-то пытался вырвать у меня пистолет, пытался поднять его, медленно, медленно – сквозь сгустившийся воздух, сквозь пятна цвета, сквозь искры.

Россыпь света и звука.

Обрывки песни, помехи в эфире. Глупые молитвы и колыбельные, и все слезы, еще не выплаканные – откуда они, эти слезы, скопились в глазах и ждут. И мне хочется лишь одного: ухватиться за то единственное, что не затронуто шумом, чистый, четкий сигнал, благословенный, живой сигнал в самом конце диапазона. И кто-то где-то кричал мне: «Не надо», – но я уже не могла остановиться.

Я уже не могла остановиться. Не могла остановить свою руку. Палец лег на спусковой крючок и нажал.

* * *

Сколько все это продолжалось? С того мгновения, когда лимузин прижал нас к ограждению, до выстрела: две-три секунды, минута, чуть больше? Не знаю. В какой-то момент я зажмурилась, но даже так, с закрытыми глазами, все равно видела звук, тихий хлопок, составленный из мелких крапинок цвета, рассыпанных в темноте. Я не слышала выстрела, но отдача отбросила меня назад, спиной – на дверцу, и голова переполнилась мягким, приглушенным ревом, а потом машина остановилась.

Звенящее эхо от выстрела все же догнало меня, с большим опозданием. Внезапный наплыв звука. Так больно. Я открыла глаза. В воздухе извивались тонкие струйки дыма, пахло жженым порохом.

Я огляделась. Машина стояла чуть ли не поперек шоссе, уткнувшись капотом в центральное ограждение. По встречной полосе проехала другая машина, но она не остановилась. Она даже не притормозила. А потом мы снова остались одни на дороге.

– Господи Боже, ебицкая сила.

Похоже, Павлин был единственным из всех нас, кто еще мог говорить. А потом я увидела, что я сделала. Когда эхо от выстрела смолкло, обратившись странным высоким писком, я увидела, что я сделала, – очень ясно и четко, как будто внезапно зажегся свет. Заднее боковое окно разнесло вдребезги. Осталась только зазубренная стеклянная окаемка по самому краю. Все сиденье усыпано битым стеклом. И на Хендерсон тоже попало. Сама же Хендерсон лежала, свернувшись калачиком, на сиденье и закрывала руками голову.

– Ну что, все живы? – спросил Павлин.

Я выронила пистолет. Яркие сухие пылинки плясали в воздухе, забивались мне в рот и не давали произнести ни слова.

– Что это? Слышите? Что за звук? – сказал Павлин.

– Это радио, – сказала Тапело.

– Выключи.

Тапело выключила радио, и стало тихо.

– Ну ладно. – Павлин обернулся к нам. – Бев? Ты там как?

Хендерсон медленно приподнялась.

– Блин. А где лимузин?

– Лимузин благополучно уехал. – Павлин рассмеялся.

– Что?

– Она промахнулась. Марлин промахнулась.

– А что случилось?

Павлин оглядел Хендерсон.

– Случилось страшное, Бев. Ты, похоже, описалась.

– Что? Блядь. Боже.

Хендерсон посмотрела на меня. Нехорошо посмотрела. Но мне сейчас было не до нее. Я смотрела в окно. В окно, разбитое пулей. Смотрела и думала: а куда улетела пуля, в какую цель.

Хендерсон что-то сказала.

Я смотрела мимо ее голоса, в окно, наружу, на бесконечную равнину за автострадой. Там стояли ветряные мельницы с яркими, сверкающими лопастями, которые еле-еле вращались – медленно, вяло.

Мне представилась пуля. Как она пролетела между этими сонными лопастями, а потом устремилась ввысь. В пустое, чистое небо. Она, наверное, просто достигла конца траектории, и начала замедляться, и упала на землю. Где-то там, далеко. Или, может, она продолжала лететь вперед, вверх, и пробила аккуратную дырочку в небе.

Мне представилась пуля.

Как она все летит и летит, по ту сторону неба.

* * *

Теперь медленно, очень медленно. Поврежденная машина еле тащится по дороге. Асфальт – в голубых пятнах разлившейся краски. Все дорожные знаки замазаны тем же цветом. У меня было странное ощущение, что мы постепенно въезжаем в какой-то совсем другой мир. А потом, вдалеке, показалась маленькая эстакада. Въезд на автозаправку. И там что-то происходило, на съезде. Когда мы подъехали ближе, я увидела, что там не хватает несколько блоков разделительного барьера. Люди – несколько человек – переходили шоссе пешком.

– Ни хрена себе, – сказал Павлин. – Нет, вы гляньте.

Это были первые слова, прозвучавшие у нас в машине за последние пару миль.

– Лошадь, бля. Лошадь.

Тапело остановила машину. Люди, которые вели лошадь, тоже остановились. Буквально в нескольких футах от нас. Они просто стояли – трое мужчин в одинаковых синих комбинезонах – и молча смотрели на нас, невозмутимые и спокойные. Но лошадь нервничала и рвалась прочь, натягивая поводья. Белая лошадь. Видно, что уже старая. И не то чтобы грязная, а какая-то пыльная. А потом один из мужчин улыбнулся нам и кивнул.

– Что происходит? – спросила Тапело.

– Они нас пропускают. Проезжай.

– Ты уверен?

– Ага.

Но я видела, что лошадь напугана. Она вдруг взбрыкнула и резко дернулась, издав страшный звук, даже не ржание, а что-то вообще непонятное.

– Блин, – сказала Тапело.

Лошадь вырвалась. Человеку, который держал ее под уздцы, пришлось бросить поводья. Лошадь рванулась вперед и взвилась на дыбы. Ее передние ноги с грохотом опустились на наш капот. Удар сотряс всю машину. Тапело и даже Павлин с криком подались назад, прикрыв лица руками.

– Блядь…

Меня тоже трясло, но когда я взглянула на Хендерсон, я увидела, что ее выражение не изменилось. Ее лицо оставалось таким же, как и последние несколько миль. Сурово сжатые губы, напряженный взгляд прямо перед собой. Руки сжимают ручку чемоданчика.

А лошадь, похоже, взбесилась.

И снова взвилась на дыбы.

* * *

Тапело свернула на аккуратную маленькую дорожку, что проходила среди небольшого лесочка. Обычная дорога, обычные деревья. Ничего примечательного. Но я никак не могла избавиться от ощущения, что я знаю эту дорогу. Я здесь уже была – раньше. Давным-давно. Когда Анджела была совсем маленькой. Мы с мужем и дочкой поехали отдыхать. И мы здесь останавливались, в этом самом местечке. Мы здесь обедали. Именно здесь, я уверена.

Единственный указатель на этой дороге был густо замазан все той же небесно-голубой краской, но там был рисунок – белая голубка – и надпись.

– Народная республика отдыха и развлечений, – прочитала Тапело. – И что это значит?

– Ну, надо думать, тут все отдыхают и всячески развлекаются, – сказал Павлин.

– Но здесь, наверное, есть мастерская, где нам починят машину. Слышишь, Бев?

– Ты ее лучше не трогай.

Хендерсон сидела, сгорбившись и сцепив руки в замок. Она смотрела в окно, отвернувшись от всех, и мне было неловко смотреть на нее, и еще почему-то мне было стыдно, и во рту ощущался неприятный привкус.

– Хотите, останемся здесь до завтра.

– Нет, Марлин, – сказал Павлин. – Только не здесь.

– Я хочу отдохнуть.

– Починим машину и сразу поедем дальше.

– Марлин надо принять лекарство, – сказала Тапело.

– Нам всем надо принять лекарство, – сказал Павлин. – Господи, ну и денек.

Тапело притормозила.

– Что тут еще?

Дорогу перегораживал низкий шлагбаум, рядом с которым стоял молодой человек в синем комбинезоне. Тапело остановила машину, и Павлин заговорил с молодым человеком через открытое окно.

– Привет.

– Привет. Меня зовут Пол. Как у вас, все хорошо?

– Вполне.

– А что с вашей машиной?

– Плохо ей, Пол. Очень плохо.

Молодой человек не ответил. То есть ответил, но явно не в тему. Глядя на нас ясным взглядом, он произнес бодрым голосом, очень культурно и вежливо:

– У вас есть, что декларировать?

– Ни хрена у нас нет.

Молодой человек моргнул и записал что-то на бланке, прикрепленном к дощечке, которую держал в руках.

– Позвольте напомнить вам, – сказал он, – что у нас тут развлекательный комплекс для отдыха. У нас разрешаются только самые высокопробные развлечения.

– Да без проблем, – сказал Павлин. – И сколько?

– Прошу прощения?

– Сколько вся эта радость стоит?

– Вам развлечение на всю ночь или разовое, краткосрочное?

– Нам краткосрочное.

Молодой человек назвал цену.

– Что? – сказала Тапело. – Тут надо платить, чтобы проехать?

– Все нормально, – сказал Павлин.

Он пошарил по полу у себя под сиденьем и достал шоколадный батончик.

– Вот, Пол, держи. Я думаю, этого хватит. Молодой человек на секунду нахмурился. Посмотрел на батончик в яркой обертке, потом – на Павлина. Потом – опять на батончик. И его лицо вновь озарилось улыбкой. – Да, сэр, большое спасибо. Надеюсь, вам тут понравится.

– Я даже не сомневаюсь, – сказал Павлин.

– Что с ним такое? – спросила Тапело шепотом.

– Перегрузился «Просветом».

Вот так оно все и бывает. Шлагбаум поднялся, и мы поехали дальше.

* * *

Мы медленно ехали по огромной, переполненной автостоянке, разбитой вокруг главного корпуса. Флаги народной республики отдыха и развлечений были повсюду. На столбах, на растянутых над стоянкой канатах. Белая голубка на голубом фоне. Та же эмблема присутствовала и на холщовых навесах, защищавших машины от солнца.

Между рядами машин располагались ларьки и киоски, где продавали еду и всякую мелочевку. Люди бродили по торговым рядам или сидели на раскладных стульях: читали и разговаривали друг с другом. Среди киосков носились дети. Тут же бродили собаки. Двое мужчин средних лет, похоже, затеяли драку, но никто не обращал на них внимания. Это была вялая драка, ленивая и беззлобная.

Где-то играла музыка. Несколько человек танцевали прямо среди толпы, прижимая к себе партнеров. Были там и такие, кто танцевал в одиночестве: сам по себе или с воображаемым партнером.

– Что-то я не понимаю, – сказала Тапело. – Кто эти люди? Что они здесь делают?

– Они здесь живут, – сказал Павлин. – В вечном передозняке.

Что-то ударилось в бок машины, в дверцу с моей стороны. Маленький мальчик прижался лицом к стеклу. А потом Хендерсон тихо вскрикнула. Еще один мальчик, с ее стороны. Точно такой же, как первый. Одно лицо. Одно лицо, повторенное дважды. Два одинаковых мальчика. Близнецы. И куда ни глянь – та же улыбка, то же безмятежное выражение, тот же застывший взгляд, что и у парня на въезде, – и у этих мальчишек, и у всех остальных.

– Сомнамбулы, – сказал Павлин. – Дешевый порошок. Холодный транс; передозировка плохим «Просветом».

Восприятие обостряется настолько, что сознание «улетает» в другую реальность, не то чтобы оторванную от мира, но так или иначе обособленную.

Мы доехали до заправки, где была мастерская, и улыбающийся механик назвал нам цену за проверку, ремонт и бензин.

– В общем, займись, – сказал Павлин. – Только быстро, ага?

Я заплатила механику, на этот раз настоящими деньгами. Павлин обернулся к нам.

– Беверли. Мы приехали. – Хендерсон ничего не сказала, она просто взглянула на Павлина, и тот, подождав еще пару секунд, добавил: – Можно пока погулять. – Он повернулся обратно к Тапело. – Девочка, сколько время?

– Время? Да, время. Марлин…

Я передала Тапело ее сумку. Она достала часы.

– Два часа. Самое начало третьего.

– Нет, – сказал Павлин. – Мне надо точно.

– Четыре минуты третьего.

– Еще точнее.

– Два часа, четыре минуты и двадцать пять секунд.

– Хорошо.

В первый раз за последний месяц мы узнали точное время. Это было так странно – и больно. Как будто мне ткнули иголкой в лицо.

– Хорошо, – повторил Павлин. – Два часа, четыре минуты и сколько теперь секунд?

– Тридцать семь.

– Хорошо.

– Тридцать восемь, тридцать девять…

Павлин взял свою сумку, достал аптечку и бутылку воды. Принял капсулу «Просвета», запил ее водой.

– Пусть нам будет хорошо. – Он бросил аптечку к нам на заднее сиденье. – Не пропустите дневной прием.

– А вы мне не дадите немножко денег? – спросила Тапело.

– Да без проблем, – сказал Павлин.

Я дала девочке деньги. Она посмотрела на них и сказала:

– Это все?

– Это все, – сказал Павлин.

– Но ты пока не собираешься нас бросать?

– Кого – вас?

– Ну, ты же сказал, что если получишь, что хочешь, то сразу уедешь куда-нибудь далеко, бросишь нас. То есть всех нас.

– Да я тебя даже не знаю, девочка. Я не знаю, кто ты.

– Я знаю, да. Но ведь ты не уйдешь?

– Ну, когда-нибудь точно уйду, – сказал Павлин.

– Ага, понятно, – сказала Тапело. – Когда-нибудь.

Павлин открыл свою дверцу.

– Ладно, давайте пока погуляем. Но только недолго. Всем ясно? – сказал он, выходя из машины.

– Ясно-ясно, – сказала Тапело. Павлин наклонился к моему окну.

– Марлин, ты останешься здесь. Будешь присматривать за машиной и за чемоданчиком.

– Хорошо.

Водительскую дверцу заклинило, так что Тапело перелезла через сиденья и выбралась из машины с пассажирской стороны. Павлин направился к главному зданию, а Тапело пошла к киоскам.

Мы остались вдвоем с Хендерсон. В напряженном молчании.

– Ну ладно, – сказала я наконец.

– Выпусти меня, – сказала Хендерсон.

– Что?

– Дай мне выйти.

– А, да.

Ее дверцу тоже заклинило, и мне пришлось выбраться из машины, чтобы Хендерсон смогла выйти наружу. Она взяла с собой чемоданчик и свою сумку.

– Что будем делать? Куда пойдем? – спросила я. Хендерсон как будто меня и не слышала. Она подошла к механику, который уже поднял капот и занялся нашим двигателем.

– Где здесь туалет?

Механик посмотрел на нее и ничего не сказал.

– Где туалет?

Механик ткнул пальцем куда-то в сторону, и Хендерсон пошла туда.

Я нагнулась, наполовину забравшись в машину, чтобы собрать с сиденья и с пола оставшиеся осколки. Стекло разбилось крошечными кубиками, и мне казалось, что я подбираю бриллианты – драгоценные камни, что приносят несчастье. Какая я все-таки дура. Это надо же было сотворить такую глупость.

Я порезала палец, до крови.

Взяла свою сумку и выбралась из машины.

Машина выглядела неважно: стекло разбито, кузов помят, белая краска местами содрана с обоих боков. Механик уже занимался водительской дверцей. Он посмотрел на меня. Что-то тихонько насвистывал себе под нос и улыбался каким-то своим мыслям. Была еще только середина дня, а я уже так устала, как будто сейчас была ночь.

– Здесь есть где-нибудь телефон? – спросила я. Механик тупо уставился на меня.

– Ага. Но связь только с той стороной.

– С той стороной?

Сперва я подумала – я действительно так подумала, – что он имеет в виду потусторонний мир, что тут есть телефон для связи с мертвыми, но нет, нет. Механик смотрел на шоссе и на здания с той стороны от дороги.

– А внешней линии нет?

– Есть, но она не работает.

Он вновь поднял молоток, которым стучал по погнутой дверце.

– А вы здесь давно? – спросила я.

– В каком смысле?

– Вы давно тут работаете?

Кажется, он растерялся.

– Не знаю, мадам.

– Вы не знаете?

– У меня нет замены.

– Что?

– У меня нет такого стекла, на замену. Поставить вам временную заслонку?

– Да, поставьте, – сказала я.

Рядом с мастерской была небольшая лужайка, огороженная низкой кирпичной стеной. Я достала из сумки аптечку, бутылку с водой и пошла туда. Села на ограждение. Механик работал. Какое-то время я наблюдала за ним. Где-то играла музыка; наверное, здесь повсюду стояли громкоговорители. Мягкий механический ритм без мелодии, чтобы там не поселилась болезнь.